Текст книги "Поздние новеллы"

Автор книги: Томас Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Вдруг Египет стал «домом», хотя всегда был барщинной чужбиной.

– Лучше быть нам в рабстве у египтян, чем погибнуть в этой глуши от меча.

И такое Моисей слышал тысячи раз, это даже испортило ему радость от спасения, которое было потрясающим. Он являлся «тем человеком Моисеем, который вывел нас из Египта», что подразумевало похвалу до тех пор, пока все шло хорошо. Если же плохо, слова тотчас меняли окраску, приобретая значение ропотного упрека, неизменно недалекого от мысли о побиении камнями.

В общем, после короткого перепуга здесь все прошло позорно, неправдоподобно хорошо. Благодаря Божьему чуду Моисей стал весьма велик, стал «тем человеком, который вывел нас из Египта», – что значило опять-таки противоположное. Племя катится по осушившемуся шельфу, за ним – египетская мощь колесниц. Вдруг ветер умирает, прилив обращается вспять, и, захлебываясь, всадники и кони гибнут в поглотивших их водах.

Триумф был беспримерным. Мариам, пророчица, сестра Ааронова, ударяя в тимпан, пела пляшущим женщинам:

– Воспойте Господу… высоко превознесся… коня и всадника… ввергнул в море.

Всё она сама сочинила. При этом нельзя забывать о сопровождении тимпана.

Народ охватило глубокое волнение. Слова «величествен святостью», «досточтим хвалами», «грозен», «творец чудес» не сходили у него с языка, и было непонятно, относятся ли они к Божеству или к Моисею, Божьему человеку, поскольку считалось, что потопляющий поток на египетскую мощь обрушил его жезл. Путаница напрашивалась сама собой. Если народ вдруг не роптал, Моисей непрестанно изводился тем, как помешать людям держать за Бога, за Того, о Ком он возвещал, его самого.

X

Вообще-то смешного тут ничего нет, ибо то, что он начал требовать от несчастных, превосходило все обыкновенно-человеческое и вряд ли могло родиться в голове смертного. Только рот разинуть. Тотчас же после Мариамовой песни с плясками он запретил любые дальнейшие торжества по поводу гибели египтян. Он заявил: даже небесное воинство Яхве намеревалось подхватить победную песнь, но Всесвятой оборвал их:

– Как, Мои творения тонут в море, а вы собираетесь петь?

Он пустил в народ эту короткую, но поразительную историю. А еще добавил:

– Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется.

В первый раз всей ораве, всем двенадцати тысячам и паре сотен душ, включая три тысячи годных к воинской службе, подобным образом говорили «ты»; это обращение обнимало всю их совокупность и одновременно устремляло взор на каждого – на мужа и жену, на старика и ребенка, каждому словно тыкали в грудь пальцем.

– Не возопи от радости, когда упадет враг твой.

В высшей степени неестественно! Но эта неестественность явно была связана с незримостью Моисеева Бога, который хотел быть нашим Богом. Более сообразительные из смуглой оравы начали догадываться, что все это значит и сколь жутко-обременительно, оказывается, присягнуть незримому Богу.

Они находились в земле Син, а именно в пустыне Сур, страшном месте, откуда можно было выйти, только чтобы попасть в столь же безрадостное – пустыню Фаран. Почему эти пустыни имели разные названия, установить не удалось; они сталкивались с сухим треском, и повсюду тянулась одна и та же каменистая, стекающая мертвыми холмами, безводная и бесплодная проклятая ширь, три дня пути, и четыре, и пять. Моисей правильно сделал, что немедля использовал свой выросший у Чермного моря авторитет для сверхъестественного внушения: он тут же опять стал «этим человеком Моисеем, который вывел нас из Египта», что означало «довел до беды», и слуха его достигал громкий ропот. По истечении третьего дня подошла к концу взятая с собою вода. Возжаждали тысячи людей – неумолимое солнце над головой и голая безутешность под ногами, и не важно, была ли то безутешность еще пустыни Сур или уже пустыни Фаран.

– Что нам пить?

Они кричали это громко, не деликатно по отношению к страданиям вождя, порожденным его ответственностью. Сам он пить не хотел – да пусть вообще никогда ничего больше не пить, лишь бы у них что-нибудь было, только бы не слышать:

– Зачем ты вывел нас из Египта?

Страдать одному – легкая мука по сравнению с необходимостью отвечать за такую ораву, и Моисей был очень измученным человеком, остался таковым на все времена – самый измученный из всех людей на земле.

Ибо очень скоро не осталось и еды, потому как на сколько же могло хватить наспех припасенных лепешек?

– Что нам есть?

Вот уже раздался и этот вопль, со слезами и бранью, и тяжелые часы провел Моисей наедине с Богом, пеняя Ему, что жестоко было с Его стороны возлагать бремя всего народа сего на него, Его раба.

– Разве я носил во чреве весь народ сей и родил его, – спрашивал он, – что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих? Откуда мне взять пищи, чтобы дать всему народу сему? Они плачут передо мною и говорят: дай нам есть мяса. Я не могу один нести столько народа, он тяжел для меня. Когда Ты так поступаешь со мною, то лучше умертви меня, чтобы мне не видеть бедствия моего и их!

И Яхве не подвел его совсем. Что касается водопоя, на пятый день на возвышенности, где шли, они обнаружили источник, подле которого росли деревья; кстати сказать, на карте, что имел в голове Йошуа, он был помечен под названием «источник Мерра». Правда, из-за непереносимых добавок вода его имела отвратительный вкус, что вызвало горькое разочарование и далеко прокатившийся ропот. Но Моисей, эта охитревшая на выдумку голь, ввел в действие своеобразный фильтрующий аппарат, если и не полностью, то все же в значительной части удерживавший гадкие примеси, и сотворил таким образом чудо источника, преломившее вопли в ликование и весьма способствовавшее упрочению его авторитета. И слова «который вывел нас из Египта» тотчас опять приняли радужную окраску.

Что же до питания, то также произошло чудо, в связи с чем поначалу воцарилось радостное изумление. Ибо оказалось, что значительные пространства пустыни Фаран покрыты неким лишайником, который можно есть, лишайником манна, подобным войлочному покрову, сладковатым, маленьким и круглым, видом похожим на кориандровое семя и бдолах, который очень быстро портился и начинал мерзко пахнуть, если не съесть его сразу, но молотый, толченый, приготовленный, как хлебы на золе, являлся, на худой конец, вполне терпимым блюдом, по вкусу почти что лепешки с медом, считали одни, а другие находили: как лепешки с елеем.

Таково было первое, благоприятное суждение, которого, однако, надолго не хватило. Ибо скоро, уже через несколько дней, люди объелись и устали питаться манной; как единственная пища, она очень быстро набила оскомину и встала поперек горла, и они запричитали:

– Мы помним рыбу, которую в Египте мы ели даром, огурцы и дыни, и лук, и репчатый лук, и чеснок. А ныне душа наша изнывает; ничего нет, только манна в глазах наших.

С болью слушал это Моисей, разумеется, вместе с вопросом: «Зачем ты вывел нас из Египта?» Бога же он вопрошал о следующем:

– Что мне делать с народом сим? Они больше не хотят манны. Ты же видишь, еще немного, и побьют меня камнями.

XI

От побиения камнями он, правда, был неплохо защищен – Йошуа, своим юношей, и вооруженным отрядом, который тот собрал уже в Гесеме и который окружал освободителя, как только в толпе поднимался угрожающий ропот. Пока это был маленький отряд, состоявший из молодых людей, Халев – заместителем, но Йошуа ждал первой же возможности проявить себя военачальником и передовым бойцом, чтобы поставить под свое командование всех годных к воинской службе, все три тысячи. И знал, что таковая возможность представится.

Моисею юноша, окрещенный им именем Бога, был очень важен; без него он порой просто не знал, что делать. Моисей был муж духовный, и мужественность его, весьма кряжистая и сильная, с широкими, как у каменотеса, запястьями, была духовная, обращенная в себя, взнузданная Богом, пламенеющяя ярко, внешнему чуждая, нацеленная лишь на святость. Со своего рода легкомыслием, странно противоречащим угрюмой задумчивости, в состоянии которой он обыкновенно прикрывал рукой рот и бороду, все его мысли и стремления были ограничены лишь тем, чтобы получить в свое распоряжение род отца – в обособленности, дабы создать его, без помех вытесать из неосвященной массы, которую он любил, священный образ Бога. Об опасностях свободы, о трудностях, подстерегающих в пустыне, и о вопросе, как провести разноплеменную толпу через все это невредимой, да даже и о том, куда же с ней деваться в пространственном отношении, он задумывался мало или не задумывался вообще и совершенно не подготовился к практическому руководству. Посему только радовался, что у него под рукой был Йошуа, который, в свою очередь, весьма почитал в Моисее духовную мужественность и безоговорочно вверил ему свою – юную, прямолинейную, направленную на внешнее.

Его и нужно благодарить за то, что из глуши двинулись в определенную сторону, а не просто бродили тут на погибель. Он по светилам определял направление марша, вычислял дневной путь и заботился о том, чтобы после терпимого – иногда, прямо скажем, еле терпимого – перехода добраться до водного источника. То, что круглый земляной лишайник можно есть, выяснил именно он. Словом, он заботился об авторитете учителя в качестве вождя и о том, чтобы слова «который вывел нас из Египта», когда обращались в ропот, снова приобретали похвальный смысл. Цель у него в голове была ясна и, по согласованию с Моисеем, вела его при помощи звезд кратчайшим путем. Ибо оба были единодушны в том, что нужна первая цель, надежное, хоть и временное пристанище, место, где можно жить и где будет время, даже много времени: отчасти (по мысли Йошуа), чтобы народ поспел и предоставил ему, зреющему, более внушительное число боеспособных воинов, отчасти (по мысли Моисея), чтобы прежде всего ораву можно было наконец образовать в Боге и изваять из нее нечто священно-пристойное, чистое произведение, посвященное Незримому, – на что его толкали дух и запястья.

И целью стал оазис Кадес. Точно так же, как пустыня Фаран примыкала к пустыне Сур, с юга к ней примыкала пустыня Син – но не везде и не непосредственно. Ибо где-то между ними лежал оазис Кадес, драгоценная сравнительно с пустынями плоскость, зеленая услада в безводье, с тремя сильными источниками и еще несколькими поменьше, длиной в дневной переход и шириной в половину, покрытая свежими пастбищами и пахотной землей, завидный кусочек земли, богатый на зверье и плоды и достаточно большой, чтобы приютить и прокормить такое количество душ.

Йошуа знал об этой заманчивой землице, она была отлично помечена на карте, которую он имел в голове. Знал о ней и Моисей, но что направились туда и наметили в качестве цели Кадес, организовал Йошуа. Его возможность – она была здесь. Такая жемчужина, как Кадес, разумеется, не пустовала без владельцев. Она находилась в надежных руках – не слишком надежных, надеялся Йошуа. Хочешь ее получить, нужно сразиться с тем, кто ею обладает, а это был Амалик.

Часть племени амаликитян владела Кадесом и непременно стала бы его оборонять. Йошуа пояснил Моисею, что между Яхве и Амаликом быть войне, сражению, даже если это приведет к вечной между ними вражде, из рода в род. Оазис нужно заполучить; это оптимальное пространство для роста, а кстати, и для освящения.

Моисей крепко задумался. Для него одно из последствий незримости Бога состояло в том, чтобы не желать дома ближнего своего, и он попенял на это своему юноше. Но тот ответил: Кадес – не дом Амалика. Он, Йошуа, ориентируется, дескать, не только в пространстве, но и в прошлом, и ему известно, что некогда – он, правда, не может точно сказать когда – Кадес уже был населен еврейскими людьми, близкородственной кровью, потомством отцов, которых разбили амаликитяне. Кадес краденый, а краденое красть можно.

Моисей в этом сомневался, но у него имелись свои причины полагать, что Кадес – вообще-то край Яхве и причитается тем, кто заключил с Ним завет. Ведь Кадес назывался так, как назывался – а именно «святилище», – не только из-за естественной привлекательности. В известной степени он и являлся святилищем мадианитянского Яхве, в Котором Моисей узнал Бога отцов. Недалеко от него, по направлению к востоку и Едому, на одной линии с другими находилась гора Хорив, куда Моисей ходил из Мадиама и на склоне которой в горящем терновом кусте ему открылся Бог. Хорив, гора, являлась пристанищем Яхве – одним по крайней мере. Его изначальное пристанище, как было известно Моисею, находилось на горе Синай, в краю глубокого полдня. Но между Синаем и Хоривом, местом возложения поручения на Моисея, существовала тесная связь, как раз благодаря тому, что Яхве пребывал и там, и там; их можно было отождествить, Хорив можно было назвать Синаем, и Кадес назывался так, как назывался, поскольку, допустив известную вольность, можно было утверждать, что он расположен у подножия священной горы.

Потому Моисей одобрил намерения Йошуа и позволил ему принять подготовительные меры для военного похода Яхве на Амалика.

XII

Сражение состоялось, оно есть исторический факт. То было очень тяжелое сражение, оно шло с переменным успехом, но Израиль одержал в нем победу. Это-то имя, Израиль, означающее «Бог ведет войну», Моисей до сражения в порядке подкрепления присвоил роду с пояснением, что имя очень древнее, лишь погрузившееся в забвение, что его отвоевал себе уже Иаков, праотец, называя им и своих. Это весьма пошло на пользу роду; ибо если прежде племена его были еле связаны, то теперь все они звались Израиль и под этим броненосным именем сражались вместе, выстроившись боевыми рядами, ведомые Йошуа, военачальным юношей, и Халевом, его заместителем.

У амаликитян не возникло сомнений относительно смысла приближения кочевого народа; такие приближения всегда имели только один смысл. Не дожидаясь нападения на оазис, они тучами вышли из него в пустыню, числом больше Израиля, к тому же лучше вооруженные, и в высоко взвихрившейся пыли, толчее, под военные кличи, завязалось сражение, неравное еще и потому, что людей Йошуа мучила жажда и у них очень много дней не было никакой другой пищи, кроме манны. Зато у них был Йошуа, прямо смотрящий юноша, который руководил их действиями, и был Моисей, Божий человек.

Последний к началу рукопашной вместе с Аароном, своим молочным братом, и Мариам, пророчицей, отошел на холм, откуда открывался вид на поле битвы. Его мужественность не являлась мужественностью воина. Куда больше его дело было священническое, и все безусловно согласились с ним, что только то и может быть его делом – с поднятыми руками взывать к Богу в воспламеняющих выражениях вроде: «Восстань, Яхве мириад, тысяч Израиля, и рассыплются враги Твои, и побегут от лица Твоего ненавидящие Тебя!»

Они не побежали и не рассыпались, вернее, сперва сделали то и другое лишь точечно и совсем ненадолго; ведь Израиль был разъярен жаждой и пресыщением манной, а мириад Амалика было больше, и после краткого припадка уныния они напирали и напирали, порой до опасной близости к холму обозрения. Но с очевидностью выяснилось, что всякий раз, как Моисей поднимает руки к небу, одолевает Израиль, когда же руки опускает, одолевает Амалик. Посему, так как своими силами он не мог без передышки воздевать руки, Аарон и Мариам с обеих сторон поддерживали его под мышки, обхватив заодно и сами руки, чтобы оставались наверху. Что это значит, помогает понять тот факт, что сражение длилось с утра до вечера, и все это время Моисею пришлось стоять в такой мучительной позе. Тут-то и становится ясно, как тяжело приходится порой духовной мужественности на молельных холмах – пожалуй, куда тяжелее, чем тем, кому внизу, в суматохе можно метелить противника.

Да и немыслимо проделывать такое в течение целого дня; сподвижникам иногда приходилось на минутку опускать руки учителя, что, однако, всякий раз тотчас стоило воинам Яхве немалой крови и осложнений в бою. Тогда они снова поднимали его руки, и в ту же секунду к тем, что были внизу, приливало мужество. К сему, дабы приблизить благоприятный исход сражения, добавился полководческий дар Йошуа. То был юноша-воин, действовавший по плану, находивший удачные решения и ставивший задачи, изобретавший маневры совершенно новые, доселе неслыханные, по крайней мере в пустыне, а Кроме того, командир, у которого хватало выдержки примириться с временной сдачей территории. У правого фланга врага он собрал лучшие свои силы, избранных, ангелов смерти, решительно надавил, потеснил и в этом месте одержал победу, правда, главные силы Амалика получили при том большое преимущество по сравнению с рядами Израиля и с бурным натиском отвоевали у них значительное пространство. Однако прорыв на правом фланге позволил Йошуа зайти Амалику в тыл, так что тому пришлось поворотиться, одновременно сражаясь с почти было разбитыми, но вот уже опять мужественно двинувшимися в бой главными силами Израиля, и растерянность в нем возобладала, он пал духом.

– Предательство! – воскликнул он. – Все погибло! Оставьте надежду на победу! Яхве сильнее нас, это бог непостижимого коварства!

С подобными выражениями отчаяния Амалик опустил меч и был разбит.

Лишь немногим из амаликитян удалось бежать на север, где они присоединились к вождю. Израиль же вошел в оазис Кадес, он открылся им – пересеченный широким, шумным ручьем, который был окаймлен полезными кустарниками и плодовыми деревьями, полный пчел и певчих птиц, перепелов и зайцев. Оставленные в селениях дети Амалика умножили число собственного подрастающего поколения. Жены Амалика стали женами и рабынями Израиля.

XIII

Моисей, хоть у него долго еще болели руки, был счастлив. Что он так и остался очень измученным, самым измученным из всех людей на земле, мы еще увидим. Но пока он был очень счастлив благоприятным развитием событий. Исход удался, мстительная мощь фараона потонула в Чермном море, шествие по пустыне окончилось благополучно, а в сражении за Кадес с помощью Яхве была одержана победа. Он был велик в глазах рода отца, был в силе успеха, был «тем человеком Моисеем, который вывел нас из Египта», а это как раз и требовалось ему, чтобы приступить к труду, к труду очищения и формования под знаменем Незримого, бурения, отсекания и лепки плоти и крови, чего он так жадно желал. Он был счастлив, что заполучил наконец-то эту плоть в обособленности, на вольных просторах, в оазисе под названием «Святилище». Тот стал ему мастерской.

Он показал народу гору, виднеющуюся среди других на востоке от Кадеса за пустыней: Хорив, который можно было назвать и Синаем, на две трети поросший кустарником, а сверху пустынный, пристанище Яхве. Что он и был этим пристанищем, представлялось правдоподобным, так как гора являлась необычной, выделяясь среди своих сестер облаком, которое, никогда не отклоняясь, лежало над вершиной в форме крыши и днем отливало серым, а ночью светилось. Там, услышал народ, на поросшем кустарником склоне, под скалистой вершиной Бог из горящего тернового куста говорил с Моисеем, поручив ему вывести их из Египта. Они слушали с испугом и трепетом, покуда занимавшими у них место почтительного страха и благоговения. Правда, когда Моисей показывал им гору с длительного хранения облаком и разъяснял, что там восседает Бог, возжаждавший их, возжелавший быть их единственным Богом, у всех, даже у бородатых мужчин обычно тряслись коленки, как у трусливых зайцев, и Моисей, потрясая кулаками, выговаривал им за вульгарность и позаботился о том, чтобы они стали относиться к Яхве более мужественно-доверчиво, соорудив Ему жилище и у них, в самом Кадесе.

Ибо Яхве имел переменную дислокацию – это было связано, как и еще кое-что, с Его незримостью. Он находился на Синае, Он находился на Хориве, а теперь вот, едва немного обустроились в Кадесе, в селениях амаликитян, Моисей соорудил Ему дом и здесь – шатер невдалеке от собственного, который назвал шатром встречи, или шатром собрания, а еще скинией собрания и где разместил священные предметы, являющиеся подручным материалом для почитания Безобразного. Преимущественно это были предметы, которые Моисей ввел, памятуя о культе мадианитянского Яхве: в первую очередь своего рода сундук с шестами для переноски, на котором, по словам Моисея – а уж он-то знал, – незримо восседало Божество и который, если, например, в попытке отомстить надвинется Амалик, нужно взять на поле битвы и нести перед собой. Далее, подле сундука хранился жезл с головой змеи, именуемый также Медным змеем, в память о трюке Аарона, с благими намерениями проделанном перед фараоном, но все-таки с сопроводительным значением, что это вместе с тем и жезл, который Моисей простер над Чермным морем, дабы оно расступилось. Но особенно шатер Яхве таил еще так называемый ефод, потрясаемый карман, из которого выскакивали «да» или «нет», «справедливо» или «несправедливо», «хорошо» или «плохо», жребий оракула «урим и туммим», когда в случае возникновения трудного вопроса, для людей неразрешимого, приходилось взывать непосредственно к третейскому суду Яхве.

Однако в основном возникавшие между людьми спорные и правовые вопросы Моисей решал сам, замещая Яхве. Это было даже первое, что он сделал в Кадесе – учредил судебное присутствие, где в определенные дни улаживал тяжбы и вершил право: там, где начинался самый сильный источник, испокон веков называвшийся Ме-Мерива, то есть «источник тяжбы»; там он вершил право, источая его священным, как выбивающаяся из-под земли вода. Но если подумать, что в сферу его единоличной юрисдикции входило целых двенадцать тысяч пятьсот душ, то можно прикинуть, как он был измучен. Ведь вокруг его седалища у источника толпилось несметное количество людей, поскольку право для забытого и заброшенного рода являлось чем-то совершенно новым, поскольку род до сих пор едва ли подозревал о его существовании – а теперь вот узнал, что, во-первых, право совершенно непосредственно связано с незримостью Бога и Его святостью, находится под Его покровом, а во-вторых, включает в себя и нарушение права; этого простой люд долго никак не мог понять. Ибо полагал, что там, где вершится право, правым должен оказываться каждый, и поначалу не хотел верить, будто кто-то может получить по праву и так, что он по праву не получит и придется уйти несолоно хлебавши. Такой человек скорее всего жалел потом, что не уладил дело с противником по старинке, при помощи камня в кулаке, вследствие чего оно, возможно, приняло бы иной оборот, и с большим трудом учился у Моисея, что это против незримости Бога и что никто не уйдет несолоно хлебавши, благодаря праву не получив по праву; так как право в его святой незримости сколь красиво, столь и достойно, вне зависимости оттого, признает ли оно кого правым или неправым.

Так что Моисею приходилось не только вершить право, но и учить праву, и был он крайне измучен. Он ведь сам в фиванском интернате изучал право, египетские свитки с установлениями и законы Хаммурапи, евфратского царя. Это помогало ему в судебном следствии по многим делам, как, например, если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола следует побить камнями и мяса его не есть, но владелец вола не виноват, за исключением тех случаев, когда вол, что все прекрасно знали, вообще был бодлив и владелец плохо стерег его, тогда и его участь решена, если только он не даст выкуп в размере тридцати серебряных шекелей. Или если кто раскроет яму и как следует не покроет ее, так что упадет в нее вол или осел, то владелец ямы должен покрыть причиненный потерпевшему ущерб деньгами, а падаль будет его. Или если еще что случалось из членовредительства, жестокого обращения с рабами, краж, взломов, повреждения посевов, поджогов или злоупотребления доверенным имуществом. Во всех подобных случаях и сотне других Моисей выносил решение, опираясь на Хаммурапи, определял правых и неправых. Но для одного судьи это было слишком много, место у источника было забито битком, и, ответственно проводя следствие по каждому отдельному случаю, учитель не успевал, многое приходилось откладывать, все время добавлялись новые дела, и был он измучен больше всех.

XIV

Потому можно считать большой удачей, когда в Кадесе Моисея посетил его мадианитянский тесть Иофор и дал добрый совет, до которого сам он по добросовестному своему самочинию не додумался бы. Поскольку вскоре после прибытия в оазис Моисей послал в Мадиам к тестю, чтобы тот вернул ему жену Сепфору и сыновей, которых он передал тому на время египетских волнений. Но Иофор любезно приехал лично вручить ему жену и сыновей, обнять его, поглядеть, что да как, и услыхать, как все прошло.

Это был дородный шейх, с ясным взором, размеренными, артистичными жестами, светский человек, князь развитого, весьма опытного в общественном смысле народа. После крайне торжественной встречи он вошел к зятю в шатер и не без изумления узнал, как невероятно проявил себя с Моисеем и Моисеевыми людьми один из его богов, и именно безобразный среди них, как сумел избавить их из руки египтян.

– Кто бы мог подумать! – сказал Иофор. – Он, пожалуй, могущественнее, чем мы предполагали, и то, что ты мне рассказываешь, вселяет в меня опасение, что мы до сих пор слишком им пренебрегали. Я позабочусь о том, чтобы он и у нас был в большей чести.

На следующий день было намечено публичное всесожжение, из тех, что Моисей устраивал редко. Он не преувеличивал значение жертвоприношений; они для Незримого не столь существенны, говорил он, жертвы приносят и другие – другие народы мира. А Яхве говорит: «Прежде всего Моего голоса послушайте, что есть – раба Моего Моисея, тогда Я буду вашим Богом, а вы – Моим народом». Но на сей раз была назначена жертва убиения и всесожжения, как для ноздрей Яхве, так и в честь приезда Иофора. А еще на следующий день рано утром Моисей взял тестя к «источнику тяжбы», чтобы тот поприсутствовал на процессе и посмотрел, как Моисей судит народ. И стоял народ пред ним с утра до вечера, и о том, чтобы управиться, не могло быть и речи.

– Я тебя умоляю, господин мой зять, – молвил гость, когда они с Моисеем покидали место заседания, – что же ты себя; так мучаешь! Сидишь там один, а народ толпится вокруг тебя с утра до вечера! Что это такое делаешь ты?

– Но я обязан, – отвечал Моисей. – Народ приходит ко мне, и я сужу между тем и другим и показываю право Божие и законы Его.

– Но, любезнейший, что же ты так неловок! – продолжал Иофор. – Разве так управляют, разве правитель должен так себя истязать и все делать сам? Ты столь утомляешь себя, что смотреть жалко, глаза твои уже почти ничего не видят, и голос твой садится от судейства. А народ при этом ничуть не утомляется. Так не делают, ты не сможешь долго решать все дела сам. Да это и необязательно – послушай слов моих! Если ты будешь для народа посредником пред Богом и будешь представлять Ему крупные дела, касающиеся всех, этого совершенно достаточно. Усмотри же, – сказал он, сопровождая слова неторопливыми жестами, – из своей оравы людей честных, обладающих некоторым авторитетом, и поставь их над народом тысяченачальниками, стоначальниками, да даже пятидесятиначальниками и десятиначальниками, пусть они судят по праву и по законам, которые ты дал народу, пусть только о важном деле доносят тебе, а все малые дела судят сами – тебе совершенно необязательно об этом знать. У меня бы не было пузца, да я вообще не смог бы вырваться навестить тебя, если бы считал, что должен все знать, и вел дела, как ты.

– Но судьи станут принимать дары, – подавленно ответил Моисей, – и неправо судить безбожным. Ибо дары слепыми делают зрячих и превращают дело правых.

– Да я знаю, – откликнулся Иофор. – Хорошо знаю. Но кое с чем приходится мириться, чтобы вообще можно было судить и царил порядок, пусть он из-за даров и будет чуть запутанным, это не столь важно. Видишь ли, те, кто принимает дары, обыкновенные люди, но народ тоже состоит из обыкновенных людей, потому стремится к обыкновенному, и в обществе обыкновенное будет ему удобно. К тому же если дело кого, приняв дар от безбожного, превратил десятиначальник, тот пусть идет установленным порядком, пусть воззовет к пятидесятиначальнику, стоначальнику, наконец, к тысяченачальнику – тот принимает даров больше всех и потому имеет более свободный обзор, у него он найдет-таки управу, если прежде ему не надоест ее искать.

Так выразился Иофор, сопроводив свои слова размеренными жестами, которые, когда видишь их, так облегчают жизнь, и продемонстрировав, что является царствующим священником развитого народа пустыни. Подавленно слушал его Моисей и кивал. У него была восприимчивая душа одинокого, духовного человека, который задумчиво кивает в ответ на разумность мира, понимая, что она, пожалуй, права. Кроме того, он действительно последовал совету умелого тестя – это было совершенно неизбежно. Он назначил светских судей, которые, руководствуясь его наставлениями, следили за истечением права как у крупного источника, так и у тех, что поменьше, и судили рядовые дела (когда, к примеру, в яму упадал осел); до него же, священника Божия, доходили только тяжкие преступления, а совсем важные вопросы решал священный жребий.

Так что он уже не был чрезмерно повязан делами, и у него освободились руки для дальнейшей лепки образа, который он был намерен придать бесформенному народному телу и для чего Йошуа, его стратегически мыслящий юноша, отвоевал мастерскую, то есть оазис Кадес. Несомненно, право являлось важным примером значений незримости Бога и вытекающих из нее последствий, но все же лишь примером, и долгая то была работа, осиливать которую пришлось в гневе и терпении, – создать из необузданных орд не просто народ, как остальные, кому удобно обыкновенное, а чрезвычайный и обособленный, чистый образ, созданный для Незримого и Ему посвященный.

XV

Род скоро смекнул, что это значит – попасть в руки к такому гневно-терпеливому, ответственному пред Незримым мастеру, как Моисей, смекнул, что неестественное повеление оставить все радостные крики по поводу утопления врага было лишь началом, и даже опережающим началом, уже лежащим в сфере чистоты и святости и имеющим множество предпосылок, которые необходимо соблюсти, прежде чем доживешь до того, что подобное требование не будет восприниматься абсолютно неестественным. Как обстояло дело с этой толпой, что это было просто за сырье из плоти и крови, лишенное основополагающих понятий о чистоте и святости, как Моисею пришлось начинать с самого начала и учить их азам, видно по насущнейшим предписаниям, при помощи которых он начал мастерить, тесать и отсекать – не к их удовольствию; глыба не на стороне мастера, она против него, и уже самые первые шаги по приданию ей формы представляются глыбе в высшей степени неестественными.