Текст книги "Там, на войне"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Победа не приносит радости. Победа другого или других– может быть, и приносит… Своя – нет. Своя победа всегда с привкусом тротила и трупа. Она быть радостной не может. Это потом придумывают подробности той радости неизъяснимой. Вот и вся цена нашего громкого подвига. Да-да, громкого. Еще бы, забрались в живой штаб власовского подразделения! Да это уже назавтра обрастет гроздьями фантастических деталей, и пристукнутый Витюха превратится в целиком вырезанную зондеркоманду! Все это произойдет без нашего участия – так много невоюющих людей «с оружием в руках!», которые специализируются на пересказах и фантазиях, будто самой правды им не хватает…

С тех пор прошло, наверное, тридцать три тысячи лет или тридцать три года – какая разница: память сохранила каждый вершок насыпи, угол наклона, шорохи, оглушительно громкий щелчок курка боевого взвода, хруст кристалликов ночной наледи под подошвами сапог, густой дух протопленной хаты, беззвучность шевелящихся губ, наждак ежесекундной опасности, готовности и недоверия, парок вражьей крови; громовый шелест чужих штабных бумажек, как в детстве, в скарлатинозной температуре. И звенящее глиссандо лезвия бритвы «Золинген».

В тумане плавали лошади… Одни казались непомерно большими, другие совсем маленькими – это туман так размывал пространство, затушевывал землю. Лошадь, что стояла поближе, вытянула шею, косо посмотрела, вздрогнула всей кожей и заржала… Все они непрерывно мотали головами – обреченно соглашались с тем, что творилось вокруг. И только одна, маленькая и лохматая, размахивала гривой, словно напрочь отметала все сущее. А, в общем-то, они просили хоть какого-нибудь корма… Значит, на что-то надеялись.

(Конец второй маленькой повести)

Шестьдесят два

В деревню Волчковцы подполковник Ефимов пришел затемно и прямо ввалился в избу нашего комбата гвардии майора Беклемишева. Фуражку на стол положил. Закопченный, волосы слиплись. Ни с кем не поздоровался, а на лице как вмятины от густой решетки… Сел за стол. Стал вынимать из всех карманов солдатские книжки. Потом вынул десятка два солдатских книжек из полевой сумки. Стал раскладывать их на столешнице – пасьянс какой-то. Потом перекладывать начал – то в левую стопку положит, то в правую, а то посередине в стопку выкладывает. Вроде бы сортирует и чего-то все время бурчит про себя. Потом вдруг поспешно сложил все в одну большую стопку и долго уравнивал заскорузлыми грязными ладонями. Уравнивал-уравнивал и заплакал.

Беклемишев ни уговаривать, ни успокаивать его не стал, ни воды, ни водки не налил – как-никак подполковник, исполняющий обязанности командира мотострелковой бригады.

– Шестьдесят два, – через всхлип сказал Ефимов. – Вот они все, – а плакать не перестал.

Так только бабы плачут – не скрывал, слез не вытирал, сидел и ревмя ревел – или дети так плачут, если кто уж очень обидит. Это понять было трудно – Ефимов мужчина крутой, даже жесткий.

… Когда противник остановил наши танковые передовые отряды на линии Фридриховка-Волочиск– Подволочиск-Сахарный завод, их бригаде досталась самая серединка – подступ к железнодорожной станции. Только ведь это было одно название – «мотострелковая бригада»! В бой вступили человек семьдесят-восемьдесят, без техники, без артиллерии, почти без минометов (а точнее, без мин): все это позади увязло в грязи мартовской, невиданной даже для России. И вот через топкое грязевое море сюда добрались самые прыткие, самые ползучие, те, которым не только море, но и эта вселенская грязь была по колено!

– Эх-х, – все-таки сказал гвардии майор Беклемишев, только чтобы что-то сказать, и сильно двумя ладонями потер бритую голову. Потому что подполковник все еще плакал.

Так вот – шестьдесят два бойца с автоматами и гранатами (это поначалу с гранатами), шесть офицеров и четыре связиста – вот и вся ударная сила – мотострелковая бригада танкового корпуса! А перед ними самые отборные части противника, из резерва, которыми затыкают незатыкаемые дыры, – силы, укрепленные танками «тигр» и новыми двенадцати и шестнадцатиствольными минометами. А наши дорогие «катюши» тоже завязли далеко позади… Да еще власовцы, те, которые умеют стоять насмерть (а им больше ничего не остается), еще эсэсовские роты для надежности и страховки.

– … Понимаешь, Нил Петрович, когда этих пацанов нам прислали, еще в брянских лесах, мы сочли, что над нами издеваются, – сокрушался Ефимов. – Сопляки, извини, худосочные некормленые сопляки… – Он обращался то к Беклемишеву, то прямо ко мне, и я не мог уйти, а мне надо было идти, и поскорее. – … Старшина орал: «Кого вы мне даете? Разве это автоматчики гвардейской бригады?! Это шпингалеты! Я им шинели по самые хлястики обрезаю, а они им длинные!» Мы то за голову, то за задницу хватались – как их учить?.. Обстреливать как?.. А как воевать?! Это после тех уральцев! Добровольцев! Они же были!.. А тут?.. – Он не мог замолчать, не мог не плакать, и ему надо было дать выговориться и отреветься до дна.

Ефимов уже вцепился в меня взглядом и не отпускал. Беклемишев сделал мне еле заметный знак рукой: стой, мол, не уходи. Я и стоял. Пригляделся – нет… Он был трезв как стекло.

– … и вот представляешь – трое суток в этой раздолбанной Фридриховке?.. А ведь это их первый настоящий бой. Были и другие, но ведь там было всё не то… обкатка. Они… Трое суток контратаку держали! На этих пацанов отборные бугаи прут – половина в эсэсовской с засученными рукавами. А эти держатся и все остальное им засучивают. Их из минометов гвоздят – от одного вытья кишки лезут наружу, всё размесили – один кирпич дробленый. Ни стенки, ни пристеночка – каменная поляна!.. Идут снова, а мои невесть откуда вылезают, непонятно откуда высовываются и в упор бьют их. Кладут… и держатся… Домов-стен нет – битый кирпич и трупы… Тогда их «тиграми» стали в этих развалинах утюжить. Как трамбовками. Как асфальт укатывают, знаешь?! Я со своего КП смотрю… ну, думаю, всё. Шапку снял. Ни одного не осталось. Разутюжили… Пошла их пехтура. С засученными. А эти… как грибы, из того щебня выскакивают, и их же гранатами и огнем! В упор! Да еще как! Ты посмотрел бы! Бекле-е-ми-ше-ев! Лей-те-на-ант! Ты посмотрел бы! В упор! – Ефимов сжал кулаки, сложил их вместе, прижал один к другому, распухшие пальцы словно слиплись – он внезапно раскрыл ладони, развел руки, как это делают малые дети, удивленно и беспомощно. – И вот – раз за разом. Посчитать эти атаки неможно. Раз за разом… Всё… Нет ребяток… Вот!.. Шестьдесят две… – уравнивал стопку солдатских книжек и почему-то называл их красноармейскими.

– … Нил, что делать? Ни-ил?! – Это он Нилу Петровичу Беклемишеву.

– Так что? Вы сдали Фридриховку? – спросил майор.

– Не-ет.

– Удержали?

– Нет.

– А как же? У кого Фридриховка? Надо же докладывать!

– Как было, так осталось… Вся в развалинах… Там они – все шестьдесят два. Нет их. И фрицев нет. Расчихвостили всех… Эти этих. А эти этих. Никто не лезет… А наших осталось человек восемь – сидят на КП… Мой КП на прежнем месте. Я с ними ползал по всем развалинам – эти книжки собирал. Вот они – шестьдесят две… – он все еще тихо плакал и покачивал головой, – … не мог себе представить такого… Виноват… Не оценил… Все сопливыми называл да жаловался. Попрекал, что малы, недоросли, да такие, да сякие!.. Он их гусеницами утюжит, а они, как грибы, вылезают и чихвостят его… В упор!.. Я такого вообще не видел… Это не мы их научили. Нил!.. Не мы… Они такими и без нас были. А мы, говнюки, – не заметили… Они, Нил, как ванечки-встанечки!.. Все шестьдесят два. Как ваньки-встаньки. Всех представляю!.. – положил большую черную ладонь на стопку солдатских книжек и уронил лохматую голову поверх этой горки, – к награде…

Можно было идти. Я взглянул на майора, и он кивнул – теперь можно.

Их нет. Они растворились в развалинах Фридриховки. Населенный пункт стал каменной поляной. Она вся – могила. Сколько их там? Наверное, шестьдесят два, помноженное на три, а то и на четыре, – вот сколько там наших и немцев. Сейчас туда с обеих сторон начнут подтягивать новые силы. Из размазанных в грязи тылов. Они все, и наши и вражьи, чуть-чуть задержались в пути. А теперь подтянутся, подойдут, оклемаются и вступят в бой. Словно тут до них ничего и не было… Новые наши, конечно, пресекут окаянного противника (теперь все это знают!) и потом решат, что победили врага они. Будут думать, что приказы и салюты – это все в их честь! Воображать, что победные марши гремят им во славу! Живые наденут на гимнастерки новые ордена. А гибель тех шестидесяти двух мальчишек была вроде прелюдии к бою – разминкой, бравурным вступлением. Поверх них легли еще и еще, в два, а то и в три слоя… Представить всего этого теперь нельзя… Они – все шестьдесят два – так самозабвенно сражались. Им нужно было только одно– одолеть очень сильного врага и выстоять. Всем, всем до одного! У них была одна награда – сам бой, без символов. А их орденами были слезы непостижимого гвардии подполковника Ефимова. Уж от кого, от кого, а от Ефимова они этого не ждали.

Как мы взяли Подволочийск

– Командиром боевой группы назначаю гвардии старшего лейтенанта Гамбурцева, – сказал комбат Беклемишев.

А больше и назначать некого – все в разгоне.

– Собрать подчистую!

Всех так всех. Адъютант старший[3]3
  Адъютант старший – исполняющий обязанности начальника штаба батальона. – Авт.


[Закрыть] Курнешов исполнил приказ в точности: собрал тридцать семь автоматчиков, тех, кто был в деревне Волчковцы к этому моменту, с поваром, помощником повара, писарем штаба и двумя санинструкторами. Сам тоже снарядился полностью, но комбат сказал ему:

– Не надо. Останетесь со мной. – А Гамбурцеву приказал: – Переправиться по мосткам на тот берег речушки. Захватить весь откос. Постарайтесь зацепиться за Сахарный завод. Наша цель– каменные строения. И там держаться – ждать подкрепления.

Обычная разведка боем с надеждой на успех и развитие.

– А откуда там мостки возьмутся, товарищ гвардии майор? – спросил Гамбурцев.

– Мостки соорудят нам сапёры, – ответил комбат. – Обещали.

Всё звучало вроде бы солидно, как приказ на операцию. «Но ведь это будет мясорубка, – подумал Гамбурцев. – Немцы пятые сутки держатся на этом рубеже. Пятые сутки!..»

Командира корпуса уже с треском сняли и нового назначили… Да что там корпус – вся танковая армия застопорилась. Нас остановили здесь эсесовские подвижные батальоны, власовские роты, и везде, куда ни сунься, их подпирают новые тяжелые танки «тигр». Мы оказались не только без артиллерии: ни одной противотанковой гранаты в батальоне – ни одной. И взять негде – кругом грязь по колено, хлябь под завязку. А в той грязи все десять танков нашего разведбата: или уже сожжены, или увязли и буксуют где-то позади…

Сам Гамбурцев не новичок – двадцать два года отроду, не мальчишка, повоевал предостаточно. Исполняет обязанности командира роты, в основном делает то, что приказывают. Но всегда как-нибудь не так, чуть-чуть по-своему и с каким-то вывертом…

Ну, натура такая, отсюда и неприятности…

Санинструктор Тося Прожерина пошла с ними сама. Никто ей не приказывал – так получилось, долго объяснять. Вообще никто никогда не замечал, как она собиралась, как шла, как приходила. Вспоминали о ней только когда появлялись раненые. Кричали: «Тося!» – и она тут как тут.

Мостки сапёры соорудили из деревенских плетней и заборов, шаткие, небрежные, наступишь – подтапливаются. Но соорудили всё-таки! Никто не верил, что успеют, думали, переходить вброд придётся. А ведь паводок – река вспухла, течение несёт… После брода, сами догадывайтесь, как бежать под огнём противника, да ещё в гору. И неизвестно – обсыхать будешь на этом свете или на том.

В вечерних сумерках все переправились на ту сторону и в полной тишине едва не добрались до каменных строений, но не тут-то было. Враг ждал и огнём прижал всех к земле, из-за большого сарая вышел тяжелый танк. Это был первый «тигр», с которым наши столкнулись лоб в лоб! Залегли. А танк промял гусеницами бугор, с двух снарядов разбил драгоценные мостки и начал стрелять в упор – снаряда на одного человека не жалеет; автоматчики, как блохи, скачут с места на место, из укрытия в укрытие. Противотанковых-то – ни одной, даже подвиг перед смертью совершить нет возможности. Тут и дураку ясно: надо отходить. Сейчас же. А то некому будет…

Послышался крик:

– «Тося!.. Тосенька!..» – это ранило ефрейтора Шмакова, он звал на помощь.

Немцы накрыли бугор миномётным огнём, да так плотно – ни вздохнуть, ни охнуть.

Гамбурцев успел крикнуть Тосе:

– Лежать!.. Пережди!.. Слышишь?

А она хочет вскочить… огонь не даёт… Она второй раз, да опять её прижало к земле… Тогда она одёрнула юбчонку, посмотрела по сторонам, словно извинилась, вскочила – и рывком… Перевязала ефрейтора, только хотела подняться – снаряд… Га-ак!!

– Сначала показалось, насмерть, – рассказывал Гамбурцев. – Потом пригляделся, Шмаков убит, а Тося шевелится. Успел дать команду: «Отходить по двое!» – а Тосю себе в пару наметил. Я ближе всех к ней был. Только в этот момент «тигр» наперерез пошёл, и за ним– автоматчики. Дальше всё колесом завертелось: эсесовцы окапываются между мной и Тосей… Чую – хана!.. Рассказываю вот долго, а там всё в секунду пролетело: «Захватят Тоську, да ещё раненую – что будет?!» Пистолет у меня за пазухой… Я прицелился и выстрелил… – вот так прямо и сказал – Немцы хотят меня живьём взять. Лезут – каша! Расстрелял всё, до последнего патрона. Эта самая труба мне попалась, – он широко развёл обмотанные руки, – бетонная, с проломом. Для сточных вод, наверное. Что от сахарного завода к речке идёт. Воды в ней – Ниагара… Кипит! Нырнул туда – считай кранты… Нет– протащило через всю трубу и выкинуло. Прямо в болото… Выбрался через речку на берег – ободрало, как в шкуродёрне, весь в кровище, а живой…

Он сам пришёл в деревню – его переодели, обмотали бинтами, дали спирту… Не раненый же – так, поцарапанный.

Мы знали, что комбат его недолюбливает. За шалавость. Было такое. Знал и он сам, но это его мало заботило. Так уж получалось, что совали его во все дыры, а он оттуда неизменно выбирался с незначительными повреждениями. Был безотказный – никогда не сопротивлялся, на задания шел легко. И вокруг него собрались всё какие-то чудики: безотказные, но странноватые… Это он говаривал: «Лучше всего в тылу у противника – никто в тебя не стреляет и никто тобой не командует. Курева и жратвы на той стороне всегда больше, чем на нашей; спирт у меня свой, я ихнего не пью. Принципиально».

Вся физиономия у Гамбурцева была в глубоких и выразительных шрамах. При этом он не имел ни одного сколь-нибудь серьёзного ранения, полученного в бою или в разведке. Это были особые отметины – по его шрамам можно было вспомнить большинство наших отстойников, где переводили дух и пополнялись. Как только наши части отводили в тыл, он сразу напивался, скотина, садился на мотоцикл-одиночку – удержать его не мог никто, даже вернейший его ординарец (кстати, совершенно не пьющий). А дальше всё было, как в одной и той же скверной байке: следовало только определить, где, на каком из поворотов Гамбурцев бросит вызов всем законам механики, маневра и земного притяжения. Как правило, он врезался в забор или изгородь, пробивал преграду и затихал на одной из частных или общественных территорий. Как правило!.. Но в виде исключения он умудрялся своей башкой, плотно упакованной в коричневый лётный кожаный шлем, свернуть угол жилого дома. Объектов для истребления было много, но ведь башка-то у него была одна, и лицо, извините, тоже… не казённое.

Склеивали его всегда наскоро и небрежно, а перед самым боем он, с завидной точностью и даром предвидения, убегал из госпиталя и являлся в расположение батальона, как ни в чём ни бывало. За час или два до выезда. Всегда обмотанный, заклеенный. На второй или третий день боёв он сдирал с себя все наклейки, утверждал, что они его демаскируют. Его шрамы снова светились на страх врагам!

Горя с ним было много, но и проку немало.

Уже затемно вернулся с задания лейтенант Кожин Виктор. Все ожидали его прихода с напряжением. В этом был особый смысл – Виктор был Тосин парень, это произошло давно, само собой и без лишних пересудов.

Кожин вошел в хату, сел на край скамьи (уже что-то знает)… Смотрит на Пашку в упор – худой, высоченный, глаза ввалились, словно два чёрных колодца. Сидел-сидел, а потом тихо спрашивает:

– Где?

– Там, – отвечает Пашка.

– Как же?..

Гамбурцев шевелил губами, но слов не произносил.

– Ну, как же это?.. – Кожин не мог понять и не мог смириться.

– Ладно. Пошли к комбату, – говорит Пашка, – чтобы два раза не пересказывать.

Ординарец вскочил с лежанки, догнал в сенях, ухватил командира за ремень и шепчет: «Товарищ старший лейтенант, такое не надо рассказывать!..»

А Гамбурцев в ответ: «Дальше фронта не пошлют; хуже смерти не будет».

Пришли к комбату. Наш старик усталый такой, под глазами мешки в три ряда, дышит тяжело, кашляет, простыл, капли какие-то принимает («старику» сорок два недавно исполнилось). Гамбурцев ему всё, как было, доложил. Виктор Кожин рядом стоял. Комбат развёл руками, уставился в одну точку, словно заснул. Потом встал и к генералу – идти недалеко, через две хаты.

Генерал голову пригнул, один ёжик торчит. Сидит на табуретке, половицы разглядывает. Его только-только командиром корпуса назначили – дел и бед невпроворот. Потом посмотрел на Гамбурцева, как на покойника, и говорит комбату:

– Зачем ты его ко мне привёл? Его надо в трибунал, – и отошёл к окошку. – Что бы ты архангелу сказал, Нил Петрович, если бы на поле боя я не только бросил тебя раненого, но и пристрелил бы на прощанье?..»

– «Умный и рассудительный, думаю, человек, наш новый генерал! Вот бы мне такую башку. Только теперь она мне вроде и ни к чему»… Генерал и комбат вышли в соседнюю комнатку, дверь прикрыли. Наверное, я долго так стоял, – рассказывал потом Гамбурцев. – А у меня всё одно крутится: «Вытащить нельзя было, бросить тоже нельзя, стрелять и подавно– выходит, было у меня только одно: не раздумывая откинуть копыта в сторону и ху-у-ить на сортировку. А кто учил, чуть что– отдавай ЕЁ, жизнь! Всю без остатка! Не раздумывай! Замешкался – сразу изменник!.. И весь твой род!.. К едрене-фене!.. А как дошло до дела, все стали такие умные, такие умные, – хоть ложись и подыхай… Ну, вернулись они из этой комнатёнки. Генерал подошёл и заговорил со мной на «Вы». Я сразу догадался – раз на «Вы», значит, хана – расстрел. «На рассвете, – говорит, – вы переправитесь через речку. В том же самом месте… – смотрю, ещё пока не полная крышка– Снова атакуете врага. Зацепитесь за окраину посёлка. Санинструктора Прожерину принести живую или мёртвую. Лучше бы живую. Идите».

Вышли из генеральской избы – мать честная, весь батальон, кто был в селе – все собрались. Уже около полсотни оказалось… Сидят по завалинкам, на брёвнах, стоят вдоль забора. Гамбурцев нам в двух словах:

– Опять туда же. Тосю живую или мёртвую. Меня под суд.

Кожин сразу пошёл с ним рядом. Да и остальные сгрудились, идут за ними…

– Она у меня из головы не выходит, – сказал комбат.

Адъютант старший Курнешов – молчал.

– Всё равно… как он мог в неё выстрелить?..

– Но ведь нас там не было. И никто не видел. Он же всё это сам рассказал.

– Уж лучше бы не рассказывал… Он что, ненормальный?

– А где у нас нормальные, товарищ гвардии майор?

– Наваждение какое-то…

– Конечно, наваждение, он же суток пять не вылезает из разведки… Спросите у него, какое сегодня число?.. Не ответит.

– Попробуйте у сапёров несколько противотанковых гранат одолжить, – сказал майор.

– Не дадут.

– Но мы же опять их с голыми руками туда посылаем.

– Скажите генералу, пусть он прикажет отдать нам хоть три-четыре штуки. Взаимообразно. Они его послушаются.

– Ну и намылит мне генерал шею. «У них есть, а у тебя нет» – скажет.

– Обязательно намылит. А вы мне намылите. А я начбою…[4]4
  Начбой – начальник боепитания (снабжения боевыми материалами) – Авт.


[Закрыть]

Про комбата Беклемишева мы все мало что знали – ну, ни одной награды до прихода в наш батальон; человек солидный, выдержанный, этого сословия – спокойный, размеренный, справедливый, почти никогда не ругается, голоса не повышает и не рисуется; речь грамотная, чёткая, пьёт не пьёт, а никто его нетрезвым не видел. Голова бритая, крупная, круглая… И не глупая… Очень трудно воевать под началом командира, когда мало знаешь о нём, вот мы и старались хоть что-то разузнать. Постепенно стали проясняться то ли правда, то ли легенды: на фронте у каждого хоть сколько-нибудь приметного есть своя легенда. Только попробуй не слиться со своей легендой– сразу разоблачат, доверие долой и в отходы.

Уж сколько времени майора в звании не повышали, а он как будто и не замечал этого… Кто-то сообщил: сын железнодорожного служащего. Желдор желдором, а постепенно выяснилось – род их старинный, из самих бояр и воевод Беклемишевых! А тут кто-то вспомнил, и все ахнули: на углу Московского Кремля башня-то, что выходит от Красной площади к Москва реке, называется Беклемишевской! Я сам спросил:

– Товарищ гвардии майор – ваша?..

– Ну, какая наша? – буркнул и низко наклонил голову, потом обернулся и на ходу добавил: – То бишь построенная на средства воевод Беклемишевых – не собственность, разумеется…

Очень не любил он этих разговоров.

А потом ещё выяснилось, что он сын гусарского офицера, родом из-под Вязьмы, и что вышибли нашего майора из Красной армии в 1937 году за репрессированного в том же году отца. А ещё за то, что весь их род, чуть ли не от самых Рюриковичей, Русь ту самую и Россию на плечах своих несли и защищали велико (там и Дмитрий Пожарский и Михайло Кутузов в родственниках были). Так что держали нашего Беклемишева в чёрном теле аж до разгара бед сорок второго года… Вот откуда сдержанных, образованных и демократичных, оказывается, добывали. Специально для нас!

Командовать группой на этот раз назначили Виктора Кожина. Все поняли, что это так, для балды, а вести всё равно будет Гамбурцев – он же каждую кочку там знает.

К трём часам ночи сошлись все до одного на берегу речушки. Сошлись-то все, а вот пойдут туда не все – кое-кто тут останется: комбат, помначштаба, батальонный доктор подоспел, ещё трое-четверо из тех, кто только что вернулся из разведки – ну, и девчонок-радисток туда не взяли, («чтобы ни одной женской особи больше там не было!»).

Сапёры навели новую переправу – мостки в две доски с поперечинами – не лучше тех, что были перед ночью. Четыре противотанковых гранаты они всё-таки нам одолжили. Гамбурцеву полагалось идти первым, как штрафнику. Он встал ногой на мосток, обернулся и сказал:

– Пока иду, на пятки не наступать! – и пошел, как по асфальту, легко, мостки даже не шелохнулись и не подтопились – вот чудо!

Остальные двинулись за ним, как Бог на душу… Ну, кое-кто и зачерпнул…

Начало чуть светать. Мигом переправились на ту сторону– все. И ещё не успели последние прыгнуть на землю, а мы уже бежали в гору. Фашист снова встретил нас строго. Опять навстречу вышел «тигр», и завертелась та же карусель с пулемётами, минами и обстрелом. Только на этот раз, может, кто-нибудь и пригнулся, но ни один не лёг… Двое – сержант Маркин и ефрейтор Пушкарёв – с каменного забора умудрились прыгнуть на броню немецкого танка. Маркин ватником заткнул выхлопные трубы «тигра», а Пушкарёв поливал из автомата оставшихся за танком немецких солдат. Мотор вражеского танка заглох! Маркин сидел на броне, прижался щекой к башне и ждал, не откроют ли они люк. Пушкарёв распластался на жалюзях и почти слился с бронёй. От их наглости перехватило дыхание. Не только мы – немцы перестали стрелять… Две-три секунды все ждали… Люк всё-таки начал приоткрываться – Маркин сунул туда гранату. Внутри рвануло! А их уже не было на броне, как сдунуло.

Мы снова кинулись вперёд. Только немцы-то остались без «тигра» – шутка ли?! Свист, пальба и матерщина стояли такие, что воздух густеть начал. Серые не выдержали – стали отходить. И вот тут с тыла им кто-то в спину стрелять начал. Одиночными. Прицельно! Бой шёл уже ближе к каменным домам. Гамбурцев сообразил, что стреляют от красной стены каменного сарая, и стал пробиваться туда. Двое встали у него на пути, он их снял. Ещё издали увидел – в воронке лежит Тося, стреляет из немецкой винтовки. Добежал. Прыгнул в воронку, схватил Тосю на руки и обратно. Орёт: «Тося! Тося!» – А она обняла его за шею, держится. Молодчина!.. Тут– Кожин. На ходу отнял её, прямо выхватил. – Он на голову выше Гамбурцева, бежит к мосткам, как каланча, – того и гляди, снесут, ведь даже не пригибается. А навстречу ему уже санитары… Пашка Гамбурцев опять метнулся к каменным домам. Наши автоматчики уже зацепились за край посёлка. Он крикнул ребятам: «Есть Тося!» Спрашивают: «Живая?» Отвечает: «А то?» Кто-то с чердака вопит: «Молодец, Тоська! А ну, бей их курвиных сынов! До кишок! Мать их… до самых потрохов!» – И понеслось, как полагается в настоящем бою… Вот так мы взяли Подволочийск. Пять дней не могли, а тут взяли.

Друг у друга спрашивали, откуда у Тоси немецкая винтовка взялась? А чего там спрашивать? Когда Тося увидела, что фашисты залегли и окапываются между ней и командиром, она, уже трижды раненая, притаилась в воронке от снаряда. Поблизости от неё валялся убитый с винтовкой. Как только стало смеркаться, она, еле передвигаясь, подползла к убитому, забрала у него винтовку, все до единого патроны и стала переползать к воронке, которую наметила себе ещё засветло, возле кирпичной стены сарая. Всю ночь она пролежала в этой воронке и ждала. «Каждую секунду ждала», – это её слова. А когда на рассвете мы пошли на штурм, она была готова к своему последнему бою, дождалась самого нужного момента и открыла прицельный огонь из винтовки в спины фашистам.

Не многие из достойных мужчин, да ещё с тремя ранениями, на такое способны.

Когда я вернулся по мосткам назад, Тося уже была перебинтована, укутана. Кто-то убежал искать лошадей и повозку – в сторону госпиталей, кроме как на лошадях, отправлять её было не на чем: на дорогах грязь всё ещё стояла непролазная. Тосю колотило, зуб на зуб не попадал – спирт не помог. Я кинулся в ближайшие хаты – доктор сказал: «Надо горячего молока. И поскорее!» Достать кружку молока на переднем крае не проще, чем противотанковые гранаты. Но я достал (как в бою!) и принёс, укутанную в полотенце. Тося маленькими глотками пила горячее молоко и шептала: «Вот, вот чего мне надо… Спасибо, родненькие… Я теперь до…до…доживу».

Подогнали вскоре пароконную упряжку, тоже реквизированную с боем, и уложили Тосю на сенную подстилку. Перед тем как лошади тронулись, она сказала: «Гамбурцев – лапша – с пятидесяти шагов промазал. Вы ему привет передайте». Кто-то ей успел сказать, что Пашку приказано отдать под трибунал, и вот она, чуть живая, давала первое надёжное показание в его пользу.

Промахнулся он, да не совсем, и он это знал. А Тося и подавно: у неё две пулевые раны и одна осколочная – пулевая в руку, осколочная в ногу (это немецкие), а вторая пулевая тоже в ногу, это Пашкина. А потом уже, недели через две, письмо получили из госпиталя от кого-то из наших: у Тоси заражение крови, ногу ей ампутировали. От какой раны – неизвестно. По этим сведениям Тося осталась без ноги. Но жива.

Пашу не простили, но и не судили, только предыдущее представление к награде аннулировали. «Ну, на один орден меньше», – сказал он.

Майор Беклемишев счёты с ним сводить не стал. Я же сказал: выдержанный и не мелочный был комбат. Мы между собой старались не разговаривать на эту тему. Не нашего ума было это запутанное дело. А если говорить по совести, то и не ихнего… Посмотрел бы я на любого из них, окажись он на Пашкином месте. А судить, гудеть, рядить и мораль читать у нас ведь каждый умеет.

Анастасия Прожерина была награждена орденом «ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ» Первой степени. Вот как Там тогда давались и не давались эти ордена. Тошно вспоминать.

Хотите знать, как распорядилась судьба с каждым из участников этого повествования?

У Тоси Прожериной ногу не ампутировали, а с огромным трудом сохранили. Ходила она чуть боком, на прямой, не сгибающейся в колене, ноге. Муки пережила несусветные, как физические, так и другие– хлебнула лиха на своём родном Урале в посёлке Северский, больше чем на войне. Её, добровольно ушедшую воевать, объявили «дезертиркой с трудового фронта» и долгое время преследовали, пытались отдать под суд (!). Да-да, под суд!.. Отказывали в лечении, которое ей было жизненно необходимо, в пенсии по инвалидности, многие и многие годы – в жилье. Эта очень хорошая и стойкая женщина, никогда не жаловалась, зато чуть не прикончила там в посёлке кого-то из начальников – оружие у неё было. Но под конец жизни уже сильно пила.

С комбатом всё обошлось благополучнее. Он там, ещё на фронте, пошёл постепенно на повышение, к сорок пятому был уже гвардии полковником – так и вышел в отставку. После войны снова причалил к содружеству своих подопечных разведчиков и держался к нам поближе, но Гамбурцева до конца своих дней осуждал. За тот выстрел.

Адъютант старший Василий Курнешов умер от язвы желудка, с которой прошел всю войну, а вот на гражданке не совладал – Вечная Память…

Дух Виктора Кожина, ефрейтора Шмакова, многих сержантов, рядовых и офицеров, даже начбоя и помпохоза витает где-нибудь в беспредельном пространстве и ждёт своей новой судьбы или продолжения старой…

А вот сам Паша Гамбурцев всё ещё обитает на этой грешной земле, говорят, в недрах Госавтоинспекции одного исконно русского города.

ВОТ ТАК МЫ ВЗЯЛИ ПОДВОЛОЧИЙСК.

Действительно взяли, а что с ним делать, по сей день не придумали…