Текст книги "Там, на войне"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Очко

Мы сидели вроде бы в сарае, но сарая не было – был остов без стен и стропила без крыши – один каркас. То ли его не достроили, то ли взрывом снесло все лишнее. Смотрели в поле: там осталось двенадцать наших танков и штук десять немецких. Наши были в наступлении, а они не хотели отступать. После конца танкового сражения обе стороны умудрились растащить своих раненых, потом убитых, потом отбуксировать тягачами те танки, которые можно было еще либо вернуть к жизни, либо разобрать на запасные части.

Дальний лес за танковым полем был сплошь изглодан, почернел, там все еще земля курилась, что-то тлело. Ветер давно переменился, отогнал дымы и оголил на опушках два изуродованных противотанковых орудия недавнего врага.

Идти куда бы то ни было смерть как не хотелось. Хотелось вот так вот сидеть и смотреть на поле, залитое вечерним светом.

Капитан Гиль сказал:

– Давай?..

Он был моим приятелем, из штаба корпуса, и непонятно, какой судьбой его занесло сюда.

Я достал из полевой сумки колоду игральных карт и долго тасовал. Потом спросил:

– В очко?

– Ну не в подкидного же… – ответил он и выгреб из карманов все деньги, какие у него были.

Я сделал то же самое, только мои деньги лежали в полевой сумке.

Сено, на которое мы взобрались, чудом уцелело, а дом справа и дом слева в развалинах.

Ставки пошли сразу большие, и я начал выигрывать. Капитан проигрывал спокойно, платил третью тысячу и все время вглядывался в зубчатый задымленный край леса. Удача меня не покидала, но игра не доставляла радости. Он проиграл три с половиной тысячи и сказал:

– Хватит. У меня больше нет…

Я попросил, чтобы он взял у меня несколько сотен и мы бы смогли поиграть еще. Сначала он упирался, потом уступил, взял триста. Игра возобновилась… Мне все еще везло, но выигрывать не хотелось. Потому что если капитан все проиграет, то больше брать денег не захочет. Придется идти через разбитую деревню, искать штаб батальона, там мне обязательно дадут какое-нибудь задание. А сильнее всего на свете мне хотелось сидеть здесь и ни о чем не думать…

По краю поля к нам приближалась какая-то фигура, согнутая пополам. Голова в глубоком наклоне свешивалась к земле, ноги шли частыми шажками. Когда фигура подошла совсем близко, я ее окликнул:

– Алё!.. Куда путь держишь?

Фигура подняла голову и криво улыбнулась.

– Здорово, – проговорила фигура.

– Это кто тебя так загнул? – я узнал старшину из мотострелкового батальона, он еще когда-то в корпусной газете работал.

– Меня гранатой, – буркнул невнятно он.

– Это когда же?

– Да-а-а-а, – протянул он, – еще тогда…

У нас бой затих часа полтора назад, а у них в лесочке попозднее.

– Чего ж ты до сих пор там делал?

– А черт его знает…

– Помочь?

– Да нет… Сам дойду.

– Смотри не дойди совсем.

– Граната была вот тут, рядом, – он с трудом обернулся и показал себе под ноги. – Взорвалась. Все ноги, всю задницу и спину – как из дробовика…

На нем еще был зимний ватник и толстые ватные штаны, изодранные сзади в клочья, будто его рвали злые собаки.

– Теперь им до ночи ковырять не выковырять, – сказал он злорадно и потащился дальше.

Наверное, он имел в виду врачей медсанбата, а я подумал, что зря он так ехидничает – ведь и ноги, и задница, и спина его собственные, а не медсанбатовские – а потом, еще неизвестно, когда он туда доберется…

– Доиграем? – спросил капитан и стал тасовать карты.

У него осталось пятнадцать рублей, он поставил их в банк и выиграл. Фортуна развернулась на все сто восемьдесят. Капитан Гиль стал выигрывать кон за коном. Он уже вернул весь проигрыш и начал раздевать меня.

Я проиграл ему около четырех тысяч – все деньги, что у меня были, и заявил:

– Баста!.. Я пустой.

– Возьми теперь у меня, – предложил капитан.

– Не хочу. Пошли, а то стемнеет…

Капитан сгреб все деньги, сложил их в большую пачку, разделил ее на две равные доли.

– Брось! Не надо, – сказал я.

– Да иди ты… – проговорил он, открыл мою полевую сумку и засунул туда одну из пачек, а вторую растолкал по своим карманам.

Мы пошли по сожженной деревушке к хуторам, куда должны были подтянуться штабы и запоздавшие в бою части нашего корпуса.

Заколдованный взвод

1

Все началось с выстрела. Вернее, не с выстрела, a с короткой автоматной очереди. Я стоял на подножке крытого трофейного «опеля» – это мощная грузовая машина с передними и задними ведущими колесами, да еще с кузовом-фургоном, в котором мы установили новую радиостанцию. Досталась машина нам чудом, в бою, новенькая и целехонькая. А не отобрали ее у нас потому, что мы умудрились сначала хорошо упрятать ее, потом очень быстро оборудовать (втайне от всех!) и только после этого показали командиру батальона и зампотеху.

Катил по дороге наш взвод – небольшая, да ладная колонна, и все машины под кличками. Гусенично-колесный бронетранспортер – конечно, тоже немецкий! – был оснащен пулеметами на все четыре стороны (истинный вездеход – по мокрой пашне шел как посуху), «бах» назывался в честь мотора фирмы «Майбах», а не великого композитора. Следом двигались четыре мотоцикла с колясками (остальные были в разгоне). Замыкал колонну наш родной колченогий бронеавтомобиль «БА-64» под всем известной кличкой «бобик» (с танковым пулеметом в башне).

Обычно во главе колонны шел «бах» с пулеметами, символ немецкой изобретательности и нашей несокрушимости – пусть хоть он нас охраняет, если больше некому. Но в тот момент охрана была не нужна: впереди маячила какая-то чужая механизированная колонна. Наверное, наш правый сосед перепутал дорогу и никак не мог понять, отчего это он оказался впереди всех. Словом, во главе нашего взвода катил «опель». Я стоял на правой подножке с желтым флагом в руке. Желтый квадратный лоскут на короткой палочке означал «уступи дорогу! разведка!». Нам предстояло обогнать эту длинную чужую колонну, а обгон на фронтовых дорогах всегда дело хлопотное и небезопасное.

Вырваться вперед было необходимо. У нас задание на разведку маршрута в оперативной глубине – в тылу хоть и сильно потрепанного, но противника. А замыкающая машина соседей с маленьким красным флажком на хвосте, полуторка, никак не желала подчиняться нашему сигналу.

Второй и третий раз я отмахивал полуторке – не уступает. Да еще из крытого фанерой кузова довольно подозрительный тип в шапке-ушанке, сдвинутой на левый глаз, грозит автоматом, морда такая, что ее и оглоблей не исправишь, – ну кого еще поставят охранять хвост колонны от обгонов? Самых отпетых!

Опять отмахиваю флагом… Опять грозит мне, будто не понимает.

Кричу. Или не слышит, или прикидывается. Гонор на гонор, коса на камень напоролась.

Наша машина рывком пошла на обгон, солдат в крытом кузове передернул затвор автомата, что-то крикнул, оскалил зубы и всадил короткую очередь в каменистую разбитую дорогу – дорога ответила пылью и искрами. Рикошет пришелся мне в лицо, осколок угодил в правую щеку. Я прижал свой флажок к лицу – желтый лоскут окрасился кровью. Мои ребята сразу ощетинились, автоматчика взяли на мушку, два мотоцикла промчались вперед, из колясок проорали что-то угрожающее. Наш «опель» с ревом рванулся, сразу обогнал полуторку, прижал ее к обочине, чуть не загнал в кювет и заставил остановиться. Я еще толком не сообразил, что будем делать дальше, а мои уже медленно сжимали кольцо вокруг кузова злополучной полуторки. Медленно, потому что охранитель хвоста колонны в любой момент мог снова выстрелить, даже себе во вред, а другому и подавно – у него внешность была такая, осатанелая. В кузове был еще один солдат, но он в конфликт не ввязывался, давал понять, что держит нейтралитет. Когда автоматчик обнаружил, что разведчики подобрались к нему совсем близко, он выкатил глаза и завопил, как загнанный зверь:

– Я-а-а не в него-о-о!.. Я-а в него-о-о не-е-е стрыля-ял! Я-а-а в зе-е-е-млю стрыля-ял! – Шапка съехала на затылок, лицо оказалось не такое уж грозное, скорее растерянное (а кому это хочется, чтобы морду начистили за здорово живешь, да еще неизвестно по какому разряду?).

– А земля-то каменная, – наставительно бормотал сержант Маркин и по борту машины подбирался к автоматчику.

– Каменная, – попытался согласиться с ним автоматчик.

– Зачем же стрелять в нее?

– А за обгон колонны по приказу знаешь что полагается?!

– Знаю. Но не расстрел же. Приказ не для машин под желтым флагом. – Маркин продолжал приближаться к нему по бортовому выступу. – Ведь ты мог его убить… Ведь ты мог его убить… – твердил Маркин и неотвратимо приближался к автоматчику.

– Буду стрелять! Не подходи-и-и! – завопил тот.

– Ты будешь, ты обязательно будешь… Потому что ты – дурак! – В прыжке он ребром ладони вышиб из автомата диск (отработанный прием, в нем заняты обе руки), а головой угодил в подбородок усердному солдату.

Тот улетел в темноту кузова. Маркин нырнул за ним – в его руке блеснул трофейный парабеллум. Я только успел крикнуть:

– Маркин!

Через несколько секунд сержант появился в фанерном проеме.

– А чего Маркин?.. – он легко спрыгнул на дорогу. – Поехали. – И крикнул в кузов: – Вон тут лужа хорошая, умойся, тюря! Диск не забудь! – Он поднял с земли диск автомата, обтер его и положил подальше от полуторки на обочину дороги.

Сколько я ни старался, у меня не получалось, чтобы одной рукой отжать защелку и в это же мгновение ребром ладони вышибить диск, плечом ствол отвести вверх (одна-то пуля в канале ствола может оказаться), а головой – в подбородок, да так еще, чтобы себе голову не разбить. Мало у кого получалось. А ссадину на щеке никак не затягивало, желтый флаг был уже не желтый, и носовой платок тоже весь в крови. Перевязывать всю голову из-за пустякового ранения в щеку не хотелось – только людей пугать, легче было подождать.

Сержант Маркин воевал легко и, казалось, бездумно – вроде бы легко для себя и к противнику люто.

– Вы меня, товарищ старший лейтенант, – просил он, – к этому ордену не представляйте, мне его не надо.

– Ордена не выбирают.

– А я не выбираю. Я что говорю? Только Славу всех трех степеней. Если до Славы недобрал – как считаете? – то лучше бы подождать, чтоб не разменивать. А?..

Когда я однажды упрекнул его в излишней жестокости к пленным, Маркин сразу ответил:

– Они для меня не пленные. Я убиваю тех, кто в меня стреляет. Я так считаю: ты меня убить хотел, старался, целился, да промахнулся – полезай сам туда!

– Но ведь он тебе уже сдается. Руки поднимает.

– А пусть не поднимает. Я его не просил. Поздно!.. А если бы не промахнулся? Я бы уже чик-брык – и тама? Не-ет! Вот ваш этот… как мясник, например: да, отправил я его на тот свет. Но смешно! Он же, рожа, три раза по вас врезал прицельно, если бы вы не петляли, не ныряли, он бы обязательно снял вас. Точно! А в последний момент руки задирает – какой он пленный?! Руки поднял, а сзади за поясом штык заткнут – я же сбоку вижу! Вы его станете ощупывать – он вас этим штыком в шею! Так что вы на меня зря – мой лозунг: кто кого!

Орденов и медалей у него хватало, и ко всему Слава третьей степени уже была, а ко второй степени он уже был представлен.

Обогнали колонну, мчимся дальше. Соседи, наверное, обнаружили ошибку, свернули по полевой дороге направо и стали скрываться за перелеском. Вот и знакомая полуторка с флажочком укатила туда же.

Впереди – пусто, сзади в обозримом пространстве – тоже никого. «Бах» стал выдвигаться вперед, я пересел туда. Мотоциклисты обогнали радийную машину, как бы прикрыли ее, замыкал колонну «бобик» с пулеметом – все сбавили ход и взяли боевые дистанции.

Нет, все же, наверное, не с этого выстрела, не с этой автоматной очереди все началось. Раньше.

… Перед выходом на разведку маршрута прибежал из штаба Василий Курнешов, весь в мыле и злой:

– Возьми Верочку в крытую машину!

– Перекрестись, Вася! Убитых в разведку не берут.

– Ну не в грузовой же ее везти с бочками и ящиками! Раздавит!

– В свою штабную возьми.

– Там только стоя поместится.

– А в хозяйственную?

– Врач орет, не разрешает вместе с продуктами.

– У-у-у, чтоб вам всем!.. А санитарная где?

– Да ты посмотри на эту колымагу. Я не знаю, как ее с места сдвинуть, – у нее весь передок выворочен!

Верочку убило часа за три до нашего выхода – она обед почти приготовила. Вражеский снаряд разорвался, и ее осколком в затылок. Доваривали уже без нее… Такая маленькая, пухленькая Верочка… Ее не хоронили, все ждали, что Колька Оноприенко из мотоциклетной разведки вернется. Дождались! Приказ – вперед! И теперь мечутся, не знают, как везти убитую.

– Но не в передовом же дозоре!

– А где? Скажи, где?

Вот и приторочили Верочку ремнями к широкой лежанке (а в общем-то, к крышке багажного ящика), чтобы не перекатывалась, не упала. Дожили – убитая еще в полдень девочка катит впереди передовых боевых частей и ждет, когда ее хоронить будут. А ее возлюбленный болтается в мотоциклетной разведке где-то у соседа слева и ничего пока не знает – радиостанцию включить ленится или боится, что засекут.

Может быть, с этого все и началось?

2

Нет, пожалуй, и не с этого, еще раньше.

Бывает же! Вот не везет, не везет человеку на войне и вдруг начинает везти так, что дух захватывает. Даже страшно становится. Постепенно ком случайностей растет, из него уже складываются какие-то небылицы и даже легенды. При весьма напряженной работе не было потерь в моем взводе. И все. Не то чтобы совсем, а давно не было. О нашей удачливости стали поговаривать, это уж и вовсе никуда не годилось. Думать можно что угодно, но говорить вслух – не надо. Каждый знает – нельзя.

Как-то на лесной тропинке меня подкараулил солдат с перевязанной шеей.

– Это не ранение, это фурункулы. Уже проходят, – проговорил он смущенно и попросил разрешения обратиться с просьбой. Неожиданно прижал руки к груди и сказал: – Возьмите в свой взвод! Очень прошу. Обещаю не щадить себя, буду ходить на задания хоть всякую ночь, лишь бы в этом взводе.

Я растерялся:

– Да командир вашей роты мой товарищ. Как же я буду…

Солдат не просил, а прямо-таки умолял:

– Будьте милосердны!..

Я и слов таких не слыхивал.

– У вас, что, неприятности какие-нибудь? Отношения?

– Нет-нет, тут все в порядке. Я уговорю капитана, сам уговорю. Вы только не отказывайте! – солдат тяжело ворочал перевязанной шеей.

Я знал, что солдат этот на хорошем счету, имеет боевые награды, благодарности – и вдруг это «будьте милосердны!..».

– Чего вам дался мой взвод?

– Он, известное дело, заколдованный… – неловкая улыбка повела его лицо, он вроде бы извинялся. – Трое! Трое у меня детишек. Там.

Значит, семейный. Их у нас называли женатиками.

Слово «заколдованный» было сказано, и ничего хорошего это не предвещало.

Значит, вот когда все и началось? Может быть. Но разговоры разговорами, а сейчас мы были на задании, катили по ровной мягкой дороге и вертели головами во все стороны, чтобы не проморгать противника.

В просвеченном вечерним солнцем подлеске мы напоролись на небольшую группу противника. Остановить нас они не пытались – перебегали дорогу, должно быть, уходили из-под удара нашего правого соседа, а может, просто спешили укрыться в лесу. Но мы их заметили вовремя, ни одна машина даже не притормозила и не прибавила скорости. Летели сучья, ветки, вскидывались земляные фонтанчики, падал подкошенный березнячок и прикрывал убитых. Не меньше четырех пулеметов работало одновременно как один – страх и смерть летели над землей, и невозможно было укрыться. Ни один из них не смог даже гранату кинуть, разве только замахнуться успевал, кидали наши. Это было какое-то боевое чудо, словно идеально сыгранная огневая команда, упоенная боем и везением! Вот так научил нас воевать враг, и мы оказались неплохими учениками. Было такое впечатление, что не ушел ни один: все, кто попал в поле зрения, были сметены и лежали в самых безнадежных позах. Расчихвостили их меньше чем за минуту. И рассказать никому нельзя – скажут, бахвалится.

А у нас только одна пробоина в кузове машины да пара зазубрин на броне транспортера. Тут, наверное, «бах» подвел их, подумали – свой, немецкий. Оказался немецкий, да не свой.

– Все целы? Царапин нет?

– Целы-то целы, да командир весь в кровях!

И еще смеются, черти. Правда, ссадина у меня на щеке так и не запеклась, все еще сочилась.

– Как там женатик?

Ответил мотоциклист Пушкарев:

– В полном порядке. Стреляет и не дрейфит. Попадает.

Наш женатик сидел в башне бронемашины. Он вел огонь из пулемета, отсёк противника от дороги и пришелся им почти что с фланга, а потом развернул башню на сто восемьдесят градусов и зачистил хвосты нашей колонны (мы же не могли стрелять через его голову). Короче, для своего первого боя во взводе он показал себя.

Чем хорош настоящий бой, так только тем, что человек раскрывается в нем за считанные секунды. Весь тут, как на ладони. Мало кому удавалось притвориться в бою храбрым, трусом притвориться куда легче.

Мы передали радиограмму о стычке и предупредили, что возможны встречи с отдельными группами отступающего противника.

Э-э нет, что бы там ни говорили про нас, это все ерунда. Взвод умеет воевать. Научились. Оттого и вся наша заколдованность.

Машины снова уверенно двигались по грунтовой дороге.

«Будьте добры! Будьте милосердны!» – на войне стесняются таких слов. Здесь так не говорят. Но тогда, в лесу, женатик произнес их, и они не пролетели мимо моих ушей – плотно засели в памяти и накрепко связались с его обликом.

3

На карте была обозначена развилка – дорога раздваивалась наподобие рогатки, обе лесные дороги там где-то, перед самым въездом в селение, сходились опять. Проехать можно было бы и по той и по другой. В штабе, когда прокладывали маршрут, как-то не обратили внимания на это – уточнения не было, и я мог принять решение сам. Наш транспортер взял чуть правее, перекатил через деревянный мостик… Общий вопль раздался в бронированном кузове. Водитель ударил по тормозам, все вскрикнули еще раз, а я чуть не раскроил башку о рукоятку переднего щитка. Впереди, метрах в десяти, через дорогу спокойно шла черная-пречерная кошка. Дойдя до середины дороги, она повернула маленькую голову в нашу сторону и посмотрела долгим мерцающим взглядом, даже шага не прибавила. Я обернулся и не узнал лиц своих лихих и бесстрашных гвардейцев. Это были знакомые, но обескураженные и смущенные лица, в глазах почти у каждого метался ни с чем не сравнимый мутный суеверный страх. Я догадался, что у меня сейчас выражение лица мало чем отличается от общего, а потому, наверное, не вполне уверенно поднял руку с зажатым в кулаке платком, чтобы махнуть: вперед, мол! В кузове загудели, протестовали полушутливо, а, в общем-то, всерьез:

– Ну зачем?.. Зачем испытывать?.. – и все это через несколько минут после такой лихой схватки.

Действительно, кошка на фронтовой дороге – большая редкость, они заранее уходили с мест боев, а кошка в десяти-пятнадцати километрах от населенного пункта – просто невидаль. Да еще так странно поглядела на всех нас. И такая черная. Чуть назад, чуть левее шла в ту же сторону, в то же селение точно такая же лесная, такая же извилистая дорога – ну так почему бы не?..

– Вот я, например, хоть три раза сейчас туда и обратно! – не то шутил, не то хорохорился сержант Маркин.

– Помолчал бы! – осадил его старший сержант Бабаев.

– Правильно. Лучше не испытывать. Правда? А? – хитрил, балагурил и уговаривал меня Маркин.

Я поддался: «В конце концов, ну, какая разница – по правой или по левой дороге? Это даже не нарушение приказа».

Почти весь взвод, – одни с суетливой готовностью, другие с показным безразличием, – оттащил все три машины назад за развилку. Только мотоциклисты сами легко развернулись почти на месте и ждали нас уже на левой дороге. Я сказал «почти весь взвод», потому, что радиомастер Лапин в этой суете не участвовал. Он остался сидеть в башне «бобика», и его худая сутулая фигура чуть виднелась рядом с пулеметом за срезом боевого щитка. А его сосед и напарник – женатик, он-то и был назначен командиром бронемашины, а значит, и пулеметчиком – распоряжался на дороге и уже помогал «опелю» сдать назад. Я посматривал по сторонам, а сам пытался определить, куда же скрылось это домашнее животное черного цвета. По рации передали, что продолжаем движение по левой дороге, но квитанцию (ответ) не получили. По-видимому, они уже были в движении. На всякий случай мы поставили на дороге указку, что тут мы свернули и поехали по этой лесной дороге.

Наверное, все-таки началось не с того дурацкого выстрела на дороге, и не с Верочки, и не с просьбы женатика перейти в наш взвод, и не с заколдованности, в конце концов! Все началось (по крайней мере, все нелады) с черной кошки.

4

На левой, наверное, предназначенной специально для везучих, дороге взвод снова напоролся на противника. В какое-то мгновение показалось, что это те же самые фрицы, которых мы совсем недавно расчихвостили возле подлеска. Только теперь противник наш был тот, да не тот. Да и взвод стал почему-то не тот – не такой готовый, не такой ладный. Да и командир взвода, понял я потом, оказался не столь уж сообразительным и быстрым.

Вражеский заслон открытого боя не принимал, а все время отходил и отстреливался. Они явно хотели нас подзадержать, чтобы дать возможность своим как-то управиться с ситуацией или с наименьшими потерями отступить.

Все в этой схватке было вроде бы как надо и вместе с тем почему-то не так: и противника, по существу, упустили, и притормозили, и заерзали вправо-влево: ладно, «опель» сдал назад, – но, глядя на него, и «бобик» не в ту сторону наступать начал, попросту говоря, попятился, да и мотоциклисты были не на высоте. Вскоре, правда, подсобрались, очухались, из пулеметов как следует прострочили обе дороги. Тут старший сержант Бабаев сам вызвался возглавить первую группу и проверить поглубже левую сторону леса (более опасную, потому что туда откатывался противник), а меня просил держаться правой стороны дороги (разумеется, менее опасной), в это время «бах» будет контролировать саму дорогу. Я не разрешил ему углубляться в лес более чем на двести пятьдесят-триста метров. После гибели Нюры он без малейшего намека на показуху начал сам лезть в горячие места (что раньше ему не было свойственно). Удерживать в таком случае вроде бы не полагалось, но я отметил эту новость в его поведении и стал понемногу осаживать его. Это очень важно, чтобы в момент, когда осмотрительность покидает тебя, нашелся рядом кто-нибудь и попридержал: «Не очень-то лезь!»

Стали передавать радиограмму, а ее там, в батальоне, никто не принимал. Может, и с ними уже что-нибудь стряслось?..

Перестрелка затихла, удалялась. Я дал сигнал: медленно продвигаться вперед, неослабное внимание по сторонам! Лес, он и есть лес. Когда показалось, что заваруха кончилась, ко мне подошел радиомастер Лапин (он случайно попал в разведку, ему следовало двигаться в штабном автобусе, но там не хватило места). Лапин не спеша сообщил:

– Товарищ старший лейтенант, женатика, кажется, убили.

– Как это?! – размазанное «кажется» словно издевалось над жестким и определенным «убили».

– Сами посмотрели бы, – вяло предложил радиомастер.

Подбежали старший сержант Бабаев, Маркин, мотоциклисты. В руке у Маркина был новенький парабеллум.

– Фашист на дереве сидел. Это он выстрелил. Сверху. – Маркин показал дулом пистолета на черное, старое, разлапистое дерево с обломанной макушкой.

– А вы задрать голову вверх пораньше не могли?

– Вот он задрал, – Маркин указал на Бабаева.

– Где тот, что сидел на дереве?

– Старший сержант снайпера кокнул, – ответил мотоциклист Пушкарев. В левой руке он держал немецкую винтовку с оптическим прицелом.

Бабаев полез в карман и протянул мне документы убитого немца. Мы выставили охранение, а сами пошли к бронемашине. «Бобик» довольно сильно отстал от нас или успел откатиться. Там в башне сидел убитый женатик. Ведь упасть в башне некуда.

– А ты где в это время был? – спросил я радиомастера неизвестно зачем.

– Где был? Рядом сидел…

Я снова посмотрел на могучее, черное, разбитое молнией дерево – оттуда фашист мог пристрелить каждого из нас (ну кроме водителей-механиков, которые и сверху были укрыты броней). Почему он выбрал его? Последнего, из хвостовой машины. Вероятно, принял за командира.

– Отнесите его в машину к Верочке. И привяжите покрепче.

– Ремней больше нет, – вздохнул Бабаев и тихо пробурчал: – Не надо было его к нам брать… Придется веревками? – спросил он.

Я кивнул.

Бронетранспортер и два мотоцикла ушли вперед. Убитого на плащ-палатке перенесли в крытую машину, уложили там на второй ящик и привязали. Старший сержант Бабаев и Маркин остались в кузове этой машины. Вперед пошли еще два мотоцикла, сзади бронемашина с радиомастером и новым пулеметчиком Пушкаревым, назначенным из мотоциклистов. Мы снова двигались по лесной ухабистой дороге, а меня разбирала какая-то маета.

Как бы ни старался человек, смерть все равно его догонит, если она это задумала. Я обвиняю себя в том, что поддался на уговоры и взял его в свой взвод. Что добровольно взвалил на себя ответственность за его жизнь. В том, что позволил поверить в эту заколдованность и, хоть на миг, поверил в нее сам. И еще одного я не могу себе простить – веры в то, что со смертью можно как-то сговориться или хотя бы заключить с ней временное соглашение.

И задание-то было самое обычное: марш от фольварка (по относительно хорошей дороге, через лесной массив, километров восемнадцать-двадцать) к промежуточному пункту сосредоточения. Еще перед выездом на задание люди курили, жевали, слонялись. Старший сержант Бабаев умывался. Ему поливал из котелка сержант Маркин – они обычно были поблизости друг от друга: учились вместе в радиошколе на Урале, вместе пришли воевать, Саша Бабаев был только немного постарше.

Все мылись по вечерам (во всяком случае, после обеда). Странное суеверие прочно внедрилось в рассудок: умоешься утром – убьют. А на ночь глядя можно. Никто не умывался по утрам. Вот Верочка умылась сегодня утром, а перед обедом ее наповал.

Надо поскорее забрать живых оттуда, из кузова, и пересадить. Куда?.. Маркина в мотоцикл – место есть, а Саша Бабаев пересядет вместе со мной в транспортер. Тогда радистка Раиса Васильевна сядет сюда, в кабину водителя. Саше Бабаеву вообще сейчас там находиться не следует. Зачем он остался там?.. Вот странное дело: в последнее время (да, после гибели Нюры) Бабаев стал носить ордена на внутренней стороне гимнастерки, винтами наружу. Когда его спросили: «Что за маскарад?»– тихо ответил: «Впиваются». И при выходе на задание, когда разведчики вместе с документами сдавали ордена, он сдавал их вместе с гимнастеркой, укутывал в сверток, а сам надевал другую. Адъютант штаба ворчал: «У меня сейф, а не вещевой склад», – но от Бабаева принимал.

5

Сзади раздался сухой пистолетный выстрел.

– Стоп!

Я выскочил на дорогу с острым ощущением – произошло что-то непоправимое. Остановились мотоциклы. Остановилась бронемашина. Казалось, сами собой заглохли моторы.

– Кто стрелял? – спросил я. Получилось очень громко.

На лицах мотоциклистов и высунувшихся из башни Пушкарева и Лапина то же выражение, что и там, у мостика, когда кошка переходила дорогу. Автоматчик застыл в коляске мотоцикла, словно памятник, и показывал рукой на дверь машины. Я обернулся и заглянул в фургон. Маркин с пистолетом в руке торчал в проходе, глядел себе под ноги, а радистка раскачивалась и мычала, будто ее ударили по голове. На спине головой к двери лежал Саша Бабаев – да-да-да, убит! Никаких «кажется»!.. Маркин протягивал мне парабеллум – как сдавался. Пуля вошла Саше в лоб меж глаз навылет.

Словно что-то застряло в глотке:

– К-кххх-то его?..

Маркин встряхивал руками.

– Кхх-то его?.. – спросил радистку, но она тоже ничего произнести не могла.

Кое-как, с трудом разобрались, но легче от этого не стало. После гибели женатика, как только тронулись, старший сержант приказал Маркину разрядить парабеллум или, по крайней мере, поставить его на предохранитель. Маркин не послушался, ответил какой-то дерзостью. Саша схватил пистолет, рука соскользнула на дуло, тут он, видимо, дернул пистолет на себя или машину сильно качнуло, а палец Маркина лежал на спусковом крючке… Саша был убит. Безумие нельзя объяснить, просить прощения не у кого, каяться бесполезно.

Сашу Бабаева заворачивали в плащ-палатку. Маркин шепотом просил разрешения пересесть в другую машину или в мотоцикл – он потерял голос.

– Ехать здесь. Его держать надо!

Веревок больше не было, ремней тоже. Мне всегда казалось, что живые как-нибудь сами управятся, а мертвым очень больно. Мне казалось, что им обязательно надо помогать… Сашу Бабаева, завернутого и укрытого, оставили лежать на полу головой к двери. С мертвыми в машине остались радистка и Маркин. Я снова пересел в бронетранспортер, и мы тронулись вперед уже в темноте.

Разгулялась смертища – не остановить. Она нам приваривает за заколдованность, за женатика, за черную кошку. Отступает, когда ей выгодно, когда выгодно – наступает. Это ее тактика.

Только смерть – она не одна. Их две, и они разные. Мы видим, как беснуется и бесчинствует та, что наживается на войне, наливается жиром, упивается, радуется человеческим страданиям. Но есть и другая – нормальная и достойная. Не надо их путать. Она появляется редко и посещает только тех, кто думал о ней, радел и заботился о жизни. Эта, другая, идет вместе с жизнью и являет собой ее продолжение. В ней есть великий покой и безмерное благородство. Они разные – никакие не сестры, их даже одними и теми же буквами обозначать не следовало бы. Были моменты, когда я звал ее – вторую и главную. И если она не шла, значит, так надо было кому-то. А я хотел только одного, и больше всего на свете: пока идет война и пока я жив, ни единого, ни хорошего, ни плохого не отдать смертям без отчаянной борьбы.

А тут всех нас просекло. Насквозь…

Дорога в лесу становилась все хуже, заюлила, запетляла. Слева открывался крутой залесенный обрыв. Опасное место. Я пошел вперед щупать дорогу ногами. Водитель «баха» уже насилу различал впереди идущую фигуру, и я едва заметным лучом фонаря мигал ему: дескать, «вперед», можно… Остальные машины застряли где-то позади. Пришлось возвращаться.

Мы вернулись назад и увидели, что большая радийная машина с тремя убитыми и тремя живыми сорвалась колесами с дороги и свалилась бы в обрыв, если бы не могучая кривая береза, за которую зацепился фургон. Водитель каким-то чудом выбрался из кабины и выпрыгнул на дорогу, остальные висели там, внутри кузова. Обрыв в темноте казался бездонным, «опель» покачивался, упираясь в березу, как игрушечный.

Крикнул, чтобы они там лежали и не двигались. Подогнали транспортер, размотали тросы, рубили ваги, упирали, подкладывали, закрепляли. И все это как привидения, как автоматы: