Текст книги "Там, на войне"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Ивану и Даниилу уже была оказана медицинская помощь, и марлевые наклейки на лицах были тому свидетельствами. Возле санчасти Николай Сажин напутствовал своих подчиненных перед тем, как передать их часовому:

– Ну как, воинство? Получили боевое крещение?.. Одолели противника?! Заступились за ослабленный пол? – каждое слово он произносил подчеркнуто окая и не торопился. – А позиция та, в виде гауптвахты, оборудована для вас рядом с дровяным складом. Так что снимаем ремни, выкладываем по уставу содержимое карманов… Ладно, шнурки в ботинках пусть остаются, и желаю трудового подвига. Можно шагом марш.

– Товарищ помкомвзода, – проговорил Иван. – Разрешите обратиться?

– Ну-ну? – Тут Сажин все-таки управился со своей сверкающей улыбкой.

– Ежели моя тут спросит…

– Не говорить, что ли?

– Да нет, вы ей скажите, где я есть.

– Пожалуйста, – легко согласился Сажин и в сердцах упрекнул: – Говорил ведь, отправь домой!

– Отправлял и гудок давал – не отправляется, – Иван глянул на своего командира отделения, который был изрядно разукрашен наклейками, фонарем под глазом и припухшей губой.

Так и пошли. Уже под конвоем.

Иван пилил-пилил, как с гуся вода, а у командира отделения поначалу все шло хорошо (это на полбревна), а там стал он правую руку на левую менять, а там наоборот, потом пробовал темп ускорить – не помогало. Стал двумя руками тянуть, но и тут стальное полотно бастовало, звенело и даже издевательски гнулось. Он даже подумал, что плечо у него с каким-то дефектом – отнимается рука, хоть отвинти да выброси.

– Да не убивайтесь, – успокаивал его Иван, – и материться тоже не надо. Работа этого не уважает.

– Что я, не пилил никогда?! – еще больше сердился Даниил. – Бревна здесь какие-то уродские. Пилу нам тоже подсунули!.. – При этом он и вправду выражался с некоторым избытком.

– Бревно как бревно. Сыровато малость. А пила в норме. Тут пересилить себя надо. Разве справной работой человека наказать можно?.. Чудаки. – А потом осторожно и хитро подсказал: – На себя ее тащите, на себя!.. А от себя ее не отпихивайте… Не надо ее отпихивать от себя. Да не теребите вы ее. Отдохните… – При этом Иван умудрился один двуручной пилой бревно пополам разрезать.

Часовой прогуливался в отдалении, все время перекладывая винтовку с руки на плечо, с плеча под мышку. У большинства новобранцев эта хлипкость правого плеча обнаруживалась сразу, как только их начинали обучать ношению оружия. Валились штыки в разные стороны, раскачивались, как ветви ветлы на ветру. Правда, взводный утверждал, что это еще зависит от крепости ладони, зажимающей щечку приклада, и почему-то от твердости шага. Но это уж напоминало «о влиянии луны на бараньи курдюки»!

– Вы и вправду не серчайте, и все пойдет как по маслу, – успокаивал командира отделения Иван. – Я, думаю, гауптвахта сплачивает людей – бревно к бревну, одно к одному. Вот так! – И показал.

– Ну а как же, – с пафосом и издевкой заметил Даниил, – как тюрьма или каторга!

Вот тут они оба рассмеялись, а часовой, словно разбуженный гусь, повернул к ним голову.

В разгар работы, когда целую телегу распиленных бревен увезли и надо было начинать все сначала, у колючего проволочного заграждения, будто снова на Красной Пресне, появилась она. Встала как свеча, даже «здрасте» не вымолвила. Только проволока здесь была – одно обозначение: ряд кольев и две ниточки, хоть нажми и перешагни, хоть приподними да пролезь.

– Нашла?! – с форсом крикнул ей Иван, и рот сам собой растянулся до ушей.

Она коротко отмахнулась от него – мол, куда уж там, молчал бы.

– А я ничего, только заарестованный. И командир вот… – Он указал на Лозового. – По моей милости угодил. – Выходило, что он даже гордился тем, что причастен к аресту своего командира.

Мария сдержанно кивнула им и поклонилась часовому.

– Эй!.. Эй, гражданочка, арестованному нельзя гутарить! – Часовой взял винтовку наперевес.

– Сыы! – крикнул часовому Даниил, и тот оглянулся. – «Ссс арестованным нельзя гутарить» – так в уставе написано?.. Ну вот. Арестованный может трепаться сколько хочет! А часовой вообще ни с кем не имеет права разговаривать. Кроме разводящего и начальника караула.

Часовой вперился в него, не зная, как возразить. Наконец принял решение:

– Нехай там стоить, а за проволоку не пушу.

– Ладно, – согласился Даниил.

Она тем временем устроилась на низеньком пенечке, платок чуть распахнула и подперла щеку ладонью. Арестанты снова принялись за работу. Иван пилил и нет-нет, а поглядывал в сторону Марьи, а Даниил, к своему немалому удивлению, почувствовал, что в ее присутствии боль в плече куда-то испарилась.

Погода стояла пасмурная, не холодная, для такой работы самая подходящая. Появились двое посыльных, принесли обед. Часовые хитрили и стояли не по два часа, как положено, а по четыре, чтобы отдыхать подольше. Принесли часовому обед, деленный в карауле – котелок с жижей, остывшая каша да кусок хлеба. А вот арестованным приволокли прямо с кухни – полбачка одной гущи, миску каши с мясом, или, вернее, мясо с кашей, да все укутано в фуфайку – горячее! Вот тебе и справедливость! Вечная российская традиция – арестантов жалеть в укор незаарестованным! Вот эта традиция тихо-тихо и проникла в нашу Красную Армию – свой народ, даже на фронт отправляющийся, обворовывать можно. А арестантика – жалей! Ну где же тут справедливость? Вроде бы нету. А есть. Потому что нельзя же так уж никого не обворовывать. И нельзя же так уж никого не пожалеть. Вот и приходится выбирать. Ну, поглядите – охраннику шиш без масла, а арестантам – навалом. Пока Иван обстоятельно готовил место для обеда из коротышей и двух досок, часовой сглотнул весь свой харч, зло облизал холодную ложку и стал засовывать под обмотку. Иван тем временем размотал ватник, глянул, что где и сколько, уверенно направился к часовому, по-хозяйски забрал его мятый котелок с крышкой, сполоснул посуду и отлил да отложил туда столько щей и мясной каши, что посыльный крякнул от удивления:

– Да куда ему столько? Гляди, будка какая.

– Никакой будки у него нету, – возразил Иван, понес горячий обед часовому, поставил еду возле него и оттуда спросил у жены: – Маруся, у тебя хлеб есть?

Она кивнула.

– Принесть, что ли?

– Не-ет, держи при себе, – и пошел обратно.

Часовой снова достал из-под обмотки ложку, сообразил что-то и, в нарушение всех правил, позвал:

– Маруся!

– Чего скажете? – отозвалась она.

– Ходи сюда. – Он был старшего поколения, из отцов.

Так и обедали: часовой с Марьей, а Даниил с Иваном и посыльным.

Хороший, спокойный и сытный был обед. А тот чудак, что принес довольствие часовому, сдуру ушел сразу – видно, торопился – и прогадал.

Посуду всю Иван ополоснул сам, и котелок часового – тоже. Марья было встрепенулась, не зная, как помочь ему, но Татьянников строго сказал:

– Сиди.

Посыльный сыто отвалился на бревнах и закурил. Арестанты снова взялись пилить, только после обеда работа не ладилась, пила елозила по бревну, и опилки сыпались из-под зубьев.

Затрещало – полено отвалилось от бревна. Посыльный докурил свою цигарку, сгреб посуду, ватник и отправился восвояси.

– Терпите, братва, до ужина. Принесу.

Как только он скрылся за первыми домами, часовой сказал, озираясь по сторонам:

– Ты, Марья, трошки погутарь со своим, а я в случае чего сигнал дам. Мене еще полторы годиночки туточки маячить.

Она подошла.

– Ну, здравствуйте, вояки, – с усмешкой проговорила, присела на бревно. – Портки-то без ремня не свалятся?

– Не боись, – ответил Иван, подтягивая хлопчатобумажные шаровары и ненароком показывая, что их надежно держит узенький брезентовый ремешок.

Мария рассмеялась, прикрыла рот ладошкой, будто смутилась. Оба провинившихся глянули друг на друга и сразу поняли, что тут есть над чем посмеяться. Они сами уже пригляделись и перестали замечать на потных лицах ссадины, пятна йода, поотклеившиеся марлевые нашлепки.

– Мокрую газету на личность положить следовало и сухим полотенцем поверх. К утру были бы гладкие, – заметила Мария, как заправский лекарь. – Или настойки березовой. Очень полезная лекарства. – Она, чуть заигрывая, обратилась к Даниилу, кивая на Ивана: – Он всегда за баб бьется геройски, и завсегда ему перепадает.

– Это он за вас сражение принял, только чуть ошибся, – заступился за него командир.

– Не-е-ет, – хитро и напевно протянула Мария, – за меня он разок отвоевал. Ух, отвоевал! Так я его опосля еле-еле отходила. Теперь он за других баб хлопочет. – Она сидела, вытянув ноги, ладони сложила и зажала в коленях, раскачивалась в такт разговора. – А вы-то за кого сражались, извините?

– Да ладно тебе. Разыгралась, – проурчал Иван.

А Даниил был рад слушать ее такую свободную и даже ласковую болтовню. Он вдруг почувствовал, что этот день на гауптвахте по странному стечению непонятных обстоятельств оказывался, может быть, самым хорошим днем за все время пребывания в армии. Мария вроде бы сегодня, вот сейчас посчитала его совсем своим и как бы приняла в круг своего внимания и забот. Как только она умолкла, Даниил, совсем не ожидая от себя такой прыти и вроде бы некстати, стал рассказывать о Грибоедове, который поехал-де по царскому поручению в Персию к шаху и сделал вынужденную остановку в одной из казацких станиц. Сделал остановку и попал в курень то ли овдовевшей, то ли не овдовевшей молодой казачки, которая в это время жила там в одиночестве. Как уж там было и что, не очень известно, но прожил Грибоедов у этой казачки больше месяца. К нему от царя специальные фельдъегеря скакали через всю Россию! Напоминали ему, поторапливали, а он к тому шахиншаху не ехал и не ехал. Потом уж особый фельдъегерь прискакал и такой ему указ императора передал, что оставаться долее у казачки он уже никак не мог. Собрался Грибоедов, попрощался с ней и поехал дальше в Персию. А казачка вышла провожать его на виду у всей станицы… Тут Даниил заметил, что начал привирать сверх того, что было им где-то прочитано, и стал закруглять рассказ. А потом Грибоедов говорит… Нет… Не говорит, а написал своему другу в письме, что этот месяц «был самым счастливым, и единственным вполне счастливым месяцем, во всей его жизни».

Когда стало ясно, что рассказа больше не будет, Маруся спросила:

– А на обратном пути из персов он хоть заехал к ней?

– Само собой, чего же не заехать, – ответил за рассказчика Иван.

– Вскоре после того его убили, – уточнил рассказчик.

– Кто? – спросил Иван, он ждал совсем другой, благополучной развязки.

Даниил не знал, как ответить.

– Кто убил-то? – спросила Мария.

Лозовой пожал плечами.

– Праздник у них есть такой – Шахсей-Вахсей, очень веселый праздник, люди сами себя бьют цепями, истязают до крови, словом, волтузят так, что, можно сказать, обалдевают, и в процессе празднования могут прибить любого. Кто под руку подвернется. Ну, там еще заговор был – интрига…

– А как звали-то ее? – спросила Мария.

– В письмах Грибоедова не сказано. Он еще потом жениться успел, на грузинской красавице… А там уж его…

– Небось ждала… – проговорил Иван, и все трое умолкли.

Потом уж она спросила:

– Ну, как ваша краля, та, что на базаре была? Ничего? Стоящая принцесса?

– Вроде ничего, – ответил Даниил, – только рука у нее, говорят, очень тяжелая. Как кувалда.

– Да не рука, а нога, – поправил его Иван, – железная!

– А ты-то откуда знаешь? – спросила Мария.

– Ведь это мне перепало от нее, – признался Иван.

Все трое рассмеялись, потому что были очень молодые и толком плакать не научились.

Плохо оборудованная и неуставная гауптвахта оказалась очень удобным местом для размышлений.

Вот сейчас, в этот самый момент, Даниил (даже убежденнее, чем следует) верил, что во всей безграничной Вселенной, обозначенной мириадами звезд на небосводе, он был всегда. Эта мысль впервые и внезапно пришла на уроке астрономии в самом начале десятого класса. Пришла как готовая, не им самим придуманная… Он чувствовал, что среди его предков были настоящие воины, только надо было, чтобы ему хоть кто-нибудь напомнил о них – воскресил бы их образы, что ли. И тогда он сразу поймет, что надо делать и как…

Настоящее для него было ничуть не более реальным, чем прошлое. А вот будущее, не это – военное, а то далекое, что будет после войны – земное нормальное будущее, – жило совсем своей, казалось бы, даже несколько самоуверенной жизнью. И вроде бы ни в нем самом, ни во всех нас не нуждалось. Не совсем понятна была даже излишне рачительная забота об этом восторженно-туманном будущем. Но он и там, в будущем, чувствовал свое присутствие, независимо от того, будет он жить еще сколько-то или это настоящее зашибет его насмерть. А настоящее было каким-то не совсем настоящим, надуманным – даже порой стыдно было за него. Потому что его все время приходилось подправлять в своем воображении, смягчать, подкрашивать, сравнивать с непрестанно маячившими эталонами.

Ну, как же – кричали так, что хрипли: «Молниеносным ударом! Малой кровью! На чужой территории! Мама родная! Ведь от Вязьмы на Москву прут!..»

И если он завидовал Ивану Татьянникову, то все никак не мог понять, по какой причине. А причина была простая: Иван жил только настоящим и не отвлекался от него ни назад, ни вперед, оставляя эту заботу Марии. А уж она, Мария, тащила на себе бремя и короткого прошлого, и настороженного будущего – тащила, как торбу заплечную, наполненную булыжниками времени. У Даниила такой надежной опоры, способной нести хоть часть груза, не оказалось. Видимо, не зря ему отец говорил: «Женись сразу после десятого», – а он ничего не понял и высокомерно пожимал плечами. Да если бы и женился, ничего прочного и основательного, как было у Ивана с Марией, получиться не могло. Ни с Иркой, ни со Светкой, ни с Ланой, ни с Тамарой – не из чего было получаться, не было там того строительного материала, из которого возводятся надежные хоромины. Да и не строят их на песке.

Уверенность, определенность не приходят ни со стороны, ни сверху, ни снизу… А куда деть все эти бесчисленные ссылки, аресты, расстрелы и поспешные частичные амнистии?.. Не от растерянности ли они? Которую так упорно выдавали за твердокаменность и неколебимость?.. А может быть, все это было от страха?.. Куда честнее были те, кто расстреливал себя сам, – эти хоть своим выстрелом говорили миру, чего, кого и как они боятся. Растерянные расстреливали себя, трусы – других, а обыкновенные, нормальные, которых нельзя было причислить ни к тем, ни к этим, – сегодня шли в бой, за них за всех, вместе взятых. За нее – за ту землю, о которой неустанно талдычили крикуны и паникеры, словно мы без них могли хоть на миг забыть о ней.

А для силы и борьбы нужна уверенность. Ее пришлось копить – занимать по капле: от одного к другому – от Ивана к Даниилу, от Даниила к Ивану. Оба они искали эту уверенность, это достоинство, сдержанность у НЕЕ – у Марии. И сами того, может быть, не замечали. Оба!.. А за ними и Овсянников Костя, Сережа Мизенков, Виктор Файнер, Титков Володя, да и все отделение. Может быть, даже и сам помкомвзвода Николай Сажин.

ГЛАВА 7

– как в щелочи, очищу с тебя примесь, и отделю от тебя всё свинцовое

Ветхий Завет. Исаия, гл. 1 (25)

Эшелон с маршевыми ротами пополнения двигался тем же путем, что и в августе, но теперь уже в самом нужном направлении – с востока на запад, к Москве.

Когда катишь на колесах по России, кажется, никогда не пройти иноземцу-врагу эти пространства, да еще с боями – затеряется, сгинет, пропадет. Но это видение обманчиво. Достаточно было только представить себе, сколько этого пространства уже прошел враг, и оторопь брала. А если мысленно населить это пространство людьми?.. Нет. Так не пойдет. Тут одного пространства не хватает – еще что-то нужно… Там гады прут и не истощаются, а тут навстречу переполненные санитарные поезда. Из окон смотрят на тебя с такой горечью, с таким упреком, что мурашки бегут по спине и совесть в ознобе.

Иван Татьянников, Даниил Лозовой, Николай Сажин и их товарищи снова были в одном вагоне, теперь уже оснащенном маленькой печуркой, верхними и нижними нарами; и мчался их эшелон с небольшими остановками, так что и воду еле успевали набирать.

Как-то стало известно, что все они предназначены для пополнения войск Западного фронта, но к 8 октября о положении этого фронта сколько-нибудь определенных сведений ни в сводках, ни в слухах не обнаруживалось. Одно лишь было известно доподлинно: в районе Вязьмы наши армии ведут бои в плотном окружении. Сколько продлится эта борьба? Удастся ли вырваться им из тисков противника?.. Даниил знал уже каждый город и населенный пункт, упоминаемый в очередной сводке или промелькнувший в разговоре. Все это были названия конечных станций московских пригородных поездов.

Татьянников каждый раз спрашивал:

– Где это? Это где?.. А сколько километров?

Километры отсчитывались от Москвы, и уже имело значение, ведется этот счет от здания Московского почтамта или от внешней черты города.

Еще в Бугульме под прикрытием высокой погрузочной платформы попрощались с Марией. Честь по чести, всем отделением, и Николай Сажин даже сказал Лозовому:

– Ты бы зачислил ее на довольствие, что ли? Обмундирование, оружие и все такое – как-никак скоро два месяца совместно воюем по тылам.

За командира отделения ответил Иван:

– Проводы окончательные, товарищ помкомвзвода. Всё! Договорились.

– А то ведь захватим какую-нибудь деревушку, глядь, а на центральной площади стоит Мария с пустой торбой. Встречает! – грустно пошутил Сажин.

Ребята все-таки зашумели. Уж больно заманчивой показалась им эта картина, да и допущение, что их прибытие на фронт может ознаменоваться таким крупным событием, как освобождение хоть одной, пусть даже небольшой, деревни.

Только Мария не улыбалась. Смотрела на каждого чуть прищурившись, пучки морщинок собрались возле глаз. Смотрела на каждого по секундочке – по две и переводила взгляд на другого.

«Только бы меня не пропустила!» – поймал себя на суетной мысли Даниил и подумал, что, пожалуй, каждому в отделении, а то и во взводе, сейчас пришло в голову то же самое. Все прощались с ней за руку. Начал по старшинству Сажин. Потом уже прощались «гамузом»: пролез вперед и сам навязался Титков; раскачивался на пятках, никак не мог отучиться от этой дурной привычки, нескладный Виктор Файнер; неразлучные Овсянников и Сережа Мизенков осклабились и показывали ей все свои шестьдесят четыре зуба.

Мария каждому протягивала ладонь прямой и жесткой дощечкой и чуть пожимала одним большим пальцем, передерживать руку не давала и протягивала другому. Не спешила, не смущалась тому, что одна среди такого множества мужчин. Наконец пододвинулся к ней Иван, но никто не отвернулся, не отошел, каждому хотелось узнать, как они будут прощаться, узнать хоть часть той тайны, что заставила эту молодуху тащиться за своим Иваном через полстраны наперекор обстоятельствам. Так они и прощались на глазах всего отделения, не больно-то выдавая своего секрета. И обнялись, и поцеловались честь по чести, а из слов только и услышали ребята еле различимое:

– Ты, Ваня, не оплошай.

И его ответ:

– Оно конешно.

В подмосковном лесу, но уже ближе к Наро-Фоминску, чем к столице, доводились до боевой кондиции маршевые подразделения. Получали новенькое снаряжение и, что самое главное, оружие. На широкой опушке с рассвета дотемна обучались стрельбе по пикирующим самолетам врага, приемам борьбы с танками противника, метали тяжеленные болванки, изображающие противотанковые гранаты. Поначалу и бросить ее толком даже Иван не смог, только у Сажина получилось. Командир отделения Лозовой тоже оплошал.

– Подорвался на своей гранате. Всё! Нет тебя. И танк вражеский цел, – выкрикивал младший лейтенант Хромов. – Ты ее всем корпусом кидай! И потрохом! Тогда полетит! – А сам не пробовал, чтобы не опозориться.

И правда, «когда всем корпусом и потрохом!» – полетела. И попадать стали. И даже стали успевать прыгать в укрытие, чтобы самому на своей же гранате не подорваться.

– Каждая бутылка с горючей смесью – это горящий вражеский танк! – таращил глаза Хромов.

Своего настоящего командирского голоса у него не было, а потому он его придумал – клокотал, рычал, сильно вытягивал губы и в конце каждого слова старался произнести грозное «У-у-у!».

Голый лес, как мог, прикрывал их лагерь с воздуха, маскировали всё: палатки, кухни, свежие брустверы окопов – и для этого собирали охапками валежник, сухие листья, мох. Особые строгости касались разжигания костров, но вражеские самолеты все равно нащупали лагерь и дважды бомбили. Боевые тревоги проводили ежедневно, еженощно, а то и по два раза в сутки. Обвешали каждого солдата целым ворохом матерчатых подсумков, чехлов – оставалось только сунуть в чехол малую саперную лопатку, в сумку положить гранаты, патроны в смятый кожаный патронташ, бутылки с горючкой в чехлы (похожие на школьные мешочки для калош), и можно воевать. На каждой голове по каске, а физиономии под этими касками стали куда грознее, чем прежде. Ребята колотили друг друга кулаками по новеньким каскам, – выяснилось, что и через каску тоже больно.

Когда старшему лейтенанту Георгию Старостину приказали срочно отправиться в штаб фронта Можайской линии обороны, он сказал Даниилу:

– Задача такая: поедешь со мной. Улицы-переулки в городе знаешь хорошо?

– Знаю, – ответил Лозовой.

– Возьми еще одного. Понадежнее.

Старший лейтенант Старостин появился в лагере недавно, но с его появлением в подразделении стало ясно – с таким не отсиживаются, не отлеживаются, с таким в бой идут. Такие всегда появляются в самую последнюю минуту.

Чуть сутуловатый, взгляд не по времени веселый, даже вроде озорной, задиристый, в разговоре резкий (трудно понять, всерьез он или все время издевается). Перед начальством не тянет, а разговаривает, соображает, даже кое-что подсказывает. Говорили, что он уже был ранен в июле, из госпиталя сбежал, и новенькая медаль «За боевые заслуги» кое о чем говорила (в отступлении «ЗаБэЗе» – как потом, в наступлении, Герой Советского Союза). Кадровый командир! На всю эту необстрелянную, по его выражению, «заволжскую шушеру» смотрел как-то с горечью и все время подтрунивал. А сам вроде бы присматривался к каждому. На занятиях все больше командиров жучил, а не солдат. А как примется за штыковой бой – винтовка так и играет у него в руках – со всех сторон закрыт, а сам в непрерывном наступлении– голову хоть в карман прячь. А к станковому пулемету подошел, дал три короткие очереди – все три в мишенях!

– Учи, учи их быстрее, Суворов, – советовал Старостин младшему лейтенанту Хромову. – Не до седьмого, до семнадцатого пота. А то поздно будет. – И, уже уходя, кинул: – Ты заруби, Хромов, не потеют только покойники.

Поехали на крытой полуторке: Старостин в кабине рядом с шофером, Даниил и Иван Татьянников – в кузове… Лозовой надеялся, что, может быть, удастся вырваться домой хоть на часок, хоть на пару минут.

По дороге их раза четыре останавливали на контрольно-пропускных пунктах и придирчиво проверяли документы, каждый раз заглядывали в кузов. Вид у бойцов на заставах был неприступный. Это были еще те войска! Краса и гордость, кованные Ежовым и самим Берией – вот бы их-то и поставить сейчас против эсэсовских танковых дивизий, но куда там, против танковых и моторизованных ставили вот этих кое-как обученных, как-то обмундированных, совсем молодых и до удивления решительных. А те лбы, надежные да отборные, стояли на стреме и проверяли у них документы.

Еще задолго до въезда в столицу справа и слева от дороги появились отряды строителей оборонительных рубежей, и жуть брала, сколько же еще им нужно перекопать этой земли?! Потом поплыла уже полностью сооруженная противотанковая полоса с надолбами и ежами возле шоссе, но войск в этой полосе не было. Потом снова пошли не тронутые оборонительными сооружениями километры. Но сейчас они казались недопустимо преступным и легкомысленным пейзажем – зоной воинской неразберихи и ротозейства. Даниил не пропускал ничего и кое-что еще проговаривал вслух. А Иван слушал его внимательно, не соглашался, не опровергал, а все больше посматривал по сторонам, будто примеривался.

На въезде в город снова остановили, перепроверили, да еще командир КПП отвел Старостина в сторонку и наставлял его там с усердием, даже пальцем в грудь тыкал. А Старостин крутил головой направо-налево и все двигал челюстью, словно копил слюну, но так и не сплюнул.

Москва сильно изменилась за эти два месяца. Вроде бы и столица, вроде бы и военный осажденный лагерь: на улицах прохожих мало, все больше военные; в трамваях людей больше, чем на улицах, – все куда-то едут; витрины магазинов защищены стенками из мешков с песком, но через двери выходят и входят покупатели – значит, еще торгуют; прижатые к земле аэростаты воздушного заграждения, зачехленные прожекторные установки; на площадях зенитные батареи… Откуда ни возьмись – понурое стадо коров с голодным мычанием движется по городскому кольцу, здоровенный бык на привязи тяжело переступает, волочит свою тушу за телегой. На перекрестке беженцы с запада растянулись в нескончаемую цепочку, пересекают магистральный проспект. И вдруг во всю ширину улицы строительство капитальной баррикады с бойницами. А дальше целая колонна потрепанных комбайнов, тащат их за собой трактора и грузовые автомобили, а на комбайнах горою нагружен людской скарб. Все мелькает, нагромождается, стремительно убегает и складывается в одну большую картину – «Город готовится к осаде».

Машина остановилась. Перед задним бортом полуторки появился Старостин. Иван спохватился и занес ногу, чтобы спрыгнуть на асфальт.

– Сиди! – остановил его командир. – А ты, москвич, давай в кабину, и чтоб точно по азимуту. – Он протянул ему бумажку с адресом.

За стеклом кабины летел навстречу перекрашенный, кое-где замаскированный, а кое-где уже разбомбленный, пригашенный хмурым осенним небом его город. Как это он мог его не узнать? Если рвануть и проехать Крымский мост – будет ЦПКиО. Но сейчас не туда. По Кропоткинской, мимо Дома ученых, мимо Музея изящных искусств до Библиотеки Ленина, у Водовозной башни Кремля направо через Большой Каменный мост, не доезжая до кинотеатра «Ударник», круто направо под мост, по набережной, мимо английского посольства, еще один нырок под Москворецкий мост, теперь держи правее и сразу налево – улица Осипенко. Да он бы с закрытыми глазами мог… Он только не знал, что в доме под этим номером находился Штаб МОСКОВСКОЙ ЗОНЫ ОБОРОНЫ.

Поднимались по широкой лестнице на второй этаж и проходили длинными коридорами. Там люди двигались стремительно и исчезали в дверях. Гулкий стук шагов, никаких разговоров. Иван опешил и даже перестал приветствовать начальство. Старостин одернул его. Старший лейтенант шел широко и свободно, только раз-другой остановил штабистов, что-то спрашивал и двигался дальше. Лицо у Ивана горело, он понял, что попал в святая святых высшего военного ведомства!

Человек с тремя звездами в петлицах, глядя себе под ноги, прошел по коридору, и за ним еще четверо. Сразу видно: приехал издалека, лицо обветренное, распахнутая шинель забрызгана грязью, фуражку держал в руке и носовым платком вытирал лоб и шею. Прошли, как пронеслись! Только сырым ветром пахнуло.

– Это как… – три звезды? – застыл в приветствии Иван и все-таки спросил у Даниила.

– Три звезды в петлице – генерал-лейтенант, – тихо сообщил ему командир отделения, словно это была тайна.

За все месяцы, что находились в армии, еще ни разу такого армейского чина они не видели. Раньше Даниил видел новых генералов на улице Горького целыми стаями – шли на парад или возвращались с парада, а тут всех куда-то смыло – или уже воевали? А Ивану вообще видеть новых генералов со звездами в петлицах не приходилось. Ведь еще недавно были командиры со шпалами да ромбами.

Старостин разговаривал со своим приятелем:

– Как там Брянский фронт?

Приятель ответил как-то невразумительно.

– Того, что ли? – переспросил Старостин.

– Ну как тебе… В центре – в кольце. С флангов… отходят к Волге. Юго-западнее Калинина и частично к Можайскому рубежу. Но частично.

– Ну, знаешь! – вскинулся Старостин.

Дверь распахнулась, и вышли сразу трое. Бритый наголо коренастый генерал протянул Старостину пакет, а тот первый раз вытянулся по-настоящему и произнес:

– Есть, товарищ член военного совета… – хоть тот ничего не приказал.

– Полковник Полосухин занимает оборону на том участке шоссе, – сказал член военного совета и кивнул на стоящего рядом худощавого полковника. – Передайте Рогожину, что он поступает в распоряжение полковника. Там, на Бородинском, его приказы для вас будут обязательны.

Худощавый полковник стоял по правую руку от члена военного совета. Он глухо сказал Старостину:

– Еще передайте Рогожину, я заверил члена военного совета, что эту высокую честь личный состав дивизии оправдает. Будем сражаться как надо. Как требует обстановка.

Все разошлись в разные стороны и скрылись за тяжелыми дверьми.

Из приоткрытой боковой двери было слышно: «…Расчет сделал Кудрин… Ку-дрин… Нет, вы все-таки запишите… И передайте… В среднем на километр ноль целых шесть десятых орудия. На Можайском – один и пять десятых… На Малоярославском – до двух. Пять-шесть на главных направлениях, а на других…» – дверь захлопнулась.

Иван развел руками:

– Нуль целых хрен десятых – это как понимать?

Даниил разозлился:

– Ты не придуривайся. Это средние цифры!

– Оно конешно, – согласился Татьянников и помрачнел.

Позднее Даниил улучил удобный момент и очень тихо спросил у старшего лейтенанта:

– Похоже, что мы на Бородинском будем?

– Держи язык за зубами, – приказал Старостин.

– Есть! За зубами! – ответил тот и больше ничего не спрашивал.

Так уж было, и слова из песни не выкинешь: чего не знали солдаты, чего не знали их командиры, что было порой засекречено и хранилось за семью печатями, то знали бабы на станциях, те, которые сидели там в обнимку со своими заплечными мешками и ждали каких-то им одним ведомых поездов-эшелонов.

В переполненных и пустых вагонах, на открытой платформе, на попутной машине, миновав заставы особых войск, кого перехитрив, а кого умолив слезно, Мария все-таки добралась…

Честно говоря, если бы не тыловики, не хвосты запасного полка, ни в жизнь не найти бы ей этой лесной стороны с опушкой, где укрылась рота, в которой служил ее Иван.

Так вот, на опушке голого леса, изрытой окопами, появилась она. Хорошо еще, начальства поблизости не было. Оказались на опушке два дружка-балагура, Овсянников и Сережа Мизенков. Они узнали ее еще издали.

– Невезение, – прямо сообщил ей Сережа, – нет его тут.

– А где же? – насторожилась Мария.