Текст книги "Там, на войне"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Концы в воду

То ли первую половину ночи тянулись вечерние сумерки, а вторые полночи занимался хмурый рассвет, то ли какое-то помутнение навалилось и внутри бесконечного закатного полумрака наступали поочерёдно полные затемнения и частичные просветы, сказать сейчас не смогу, да и тогда бы не смог. Мы шли тремя группами, врастяжку, средняя немного впереди. Так, чтобы одна группа хоть самую малость видела или чуяла другую… И привалы были. Короткие, но всё-таки… Потом опять шли… Сумеречная хмарь, странные редкие проблески света: появилась Марыся, шла рядом, держалась за левую руку, выше локтя… даже помогла перепрыгнуть через ручей. А на привале снова обхватила двумя руками и прижалась, пристроив голову на моей ключице…

Внезапно левая группа обнаружила ещё левей на высотке какие-то копошащиеся тени или привидения. Там окапывались солдаты – по всей видимости, пехота. Отправил в ту сторону двоих: подобраться поближе, выяснить, кто такие, сколько, если точно наши, то можно ли войти с ними в контакт… Всё разглядеть – главное, трезвые командиры или нет. С пьяными в нашем положении лучше не встречаться.

– Только не маячить. Не забывайте – нас могут расчехвостить и те и эти.

Две другие группы подтянулись к левой, нашли небольшую логовину, да и рухнули вповалку – только тут почувствовали всю тяжесть марша-прохода через деревню, занятую противником.

А пока скажу, что среди нашей «десятки+1» я был всё-таки больше других похож на одетого по форме, так как, кроме офицерского мундира и сапог с голенищами «бутылочкой», поверх была знаменитая меховая безрукавка, портупея, офицерский ремень (уже наш) и некогда белая меховая шапка-ушанка, больше похожая на партизанский малахай со звёздочкой. Это давало право надеяться, что меня могут признать за своего. Да ещё имелся пистолет «вальтер» в замечательной испанской кобуре и командирский автомат ППС. Документов, разумеется, никаких, и знаков различий на мне тоже не было.

Дозор не возвращался долго. А когда вернулись, сообщили: сомнений нет – пехота наша, численность до полуроты, окапываются по всей высотке, разведчиков не заметили – значит, наблюдения настоящего пока не ведут, передовых постов нет, офицеров двое, один на фланге поближе к нам, второй уходит на тот край и всё время покрикивает – ветер боковой, разобрать слова трудно, но с переборами, скорее всего матерными. Дозорные взялись скрытно провести всю группу поближе к роющим окопы – там есть удобная просторная логовина, можно залечь. Мы двинулись в ту сторону, причем вся десятка перемещалась скрытно, а я, отдав свой автомат и гранаты ординарцу, начал мало-помалу высовываться, чтобы меня заметили – тогда я им издали просигналю, «мол, к вам иду». Но внимания на меня никто не обращал. Разведчики залегли, а я во весь рост двинулся к окопчику на фланге. Издали крикнул:

– Где командир? Есть дело… От танкистов!

Оттуда радостно откликнулись:

– Давай сюда! – это был тот самый крайний окопчик, по всему – будущий передовой командный пункт ротного.

Поздоровались. Я сказал, кто я и что со мной десять разведчиков.

– А чего так много? – полюбопытствовал ротный.

– Засиделись на хуторах, решили проветриться.

– Ну, разве что…

– Движемся с заданием по разведке противника. И попутно узнать, где передний край нашей пехоты, если она вообще есть.

– Есть-то она есть, только…

– Вот первый раз увидел, а больше нигде и нет…

– Дивизия подтягивается, – назвал номер. – К рассвету все будут на своих местах – мы левый фланг– вот наша линия, но людей с гулькин хер. Была рота, а это остатки, – сообщил ротный.

Я расстелил на утрамбованном бруствере свою карту, склеенную из четырёх немецких листов, стал ориентировать её на местности. Комроты помог мне разобраться с этими похожими высотками – заметных ориентиров вообще не было видно, ни одного, и мы ещё посочувствовали друг другу. Я подсвечивал своим американским фонарём, чуть прикрывался плащпалаткой. Рассказал ему про село, у нас на глазах занятое немцами, и чуть не брякнул, как мы через него прошли, а то ведь пришлось бы… Он ни о чём не спросил, обозначил это село на карте, да ещё помог на мой лист нанести расположение своей полуроты. При этом бурчал:

– Сколько у тебя солдат осталось, не считают, отмеривают переднего края на полную роту, да ещё вот с таким довеском… А ты их растягивай… Как можешь… Вот в такую кишку резиновую…

Тут я не удержался и посоветовал ему как-нибудь прикрыть свой левый фланг. Ну, хоть выносной огневой точкой, хоть с ручным пулемётом, чтобы его с этой стороны не накрыли (неровён час!). Пехота терпеть не может, когда ей советуют: «Вот и встань сюда сам со своим сраным танком, и корячься! А то как бой, что-то ваших танков не видать, а как немец драпает, так вы впереди всех, со знаменем!» Ротный хоть вслух мне всего этого и не выложил, а поморщился, отмахнулся.

– Старшой, дорогой, – настырничал я, – ведь я подошёл к тебе вплотную с этой стороны. А мои разведчики – все десять?.. И никто не заметил.

Ротный почесал за ухом, хмыкнул. Видно, согласился… Теперь вроде бы всё было в ажуре и сулило мирное расставание. Я даже малость расслабился. В наш окопчик соскочил тот второй офицер, про которого сообщили дозорные, что, дескать, всё время покрикивает.

Поздоровались (окопчик был неглубокий, его отрыли разве что наполовину, мы по пояс торчали из него) … Я диктовал ротному линию населённых пунктов, названия хуторов, где находились наши танкисты, и показал ему самые опасные, на мой взгляд, пустые от войск места, которые могли бы угрожать его полуроте и батальону. А он ещё добавил и отметил предполагаемые высотки, где вот-вот расположатся соседние подразделения их полка. Этот прибывший офицер вроде бы не прислушивался, не вникал… Оглядывался по сторонам, видно, ждал окончания нашего разговора.

Опять чуть посветлело… Что за мигающие сутки нам выдались, ума не приложу. Или это в моём сознании всё мигало?.. Я потянулся, разминая спину, задрал голову – там стремительно летели облака, перемежаясь от зловещих, свинцовой непроницаемой тяжести, до лёгких, почти прозрачных. И всё это тремя, а то и четырьмя слоями. Лунный свет с трудом прорывался сквозь все слои и чуть посвечивал округу. Сзади раздался хлёсткий уничтожительный выкрик:

– Руки вверх! Не шелохнись! Шлёпну враз. Руки-руки вверх!

Ничего себе подарочек, команду «руки вверх» я выполнял разве что на физкультуре.

– Послушай, брати… – и не договорил…

– Руки, сука!

«Скотина, зачем так грубо?» – хотел было развернуться, но не тут-то было, он ткнул дуло пистолета мне в затылок и добавил:

– В момент разнесу! – голос его дрожал на пределе.

Я медленно поднимал руки – как пронзило: «Он выстрелит». Такой сильный мандраж, если не от решительности, то от страха запросто выстрелит… Если мгновенно с ударом развернуться, я, пожалуй, его свалю, и выстрел пройдёт мимо. Но ротный мужик тёртый, как бы он с переполоху не уложил меня сразу. И вообще, накрошим… А десять моих?.. Форшмак будет…»

А тот хрипит и командует:

– Дело говорю: кончай его. Сразу! – это ротному. – Ослеп? На нём всё немецкое, офицерское! Разведка… Сразу кончай его! Карта немецкая, компас, карандаш немецкий. Кончай его и концы в воду!

Я хотел возразить, но глотку перехватило – я что-то прохрипел.

– Молчать, фашистская гнида!

– Вон шапка со звездой… – неуверенно пробормотал ротный.

– Для таких разбиздяев, как ты, – он осторожно вынимал из кобуры мой пистолет.

– Во, «вальтер»! – взревел. – Немецкий!

– Политрук, да он сказал – из танковой разведки, – слабо сопротивлялся ротный. – Свои расположения мне показал…

– «Свои расположения, свои расположения»! Это ты ему свои расположения. Сообщил врагу! Знаешь, что за это?! Крышка! Кончай его. Концы в воду!.. Слышь?! У него фонарь немецкий…

В голове стучало: их несогласие мой единственный шанс…

– Политрук, – всё-таки проговорил я, – не муди. У тебя нелады с фонарём… – сильно ругаться, оскорблять тоже было не резон. – Фонарь американский, танковый от «валентайна» – это английский танк, канадского производства, – молол я, что придёт в голову. – Откуда у фрица фонарь «дженералэлектрик»? Ну, сам посуди. Я из десятого танкового, возвращаюсь с задания. Со мной… – тут я опять запнулся, этот политрук встрепенётся, скомандует, их полурота расстреляет моих переодетых гавриков, как кур, и вот тут действительно будет «концы в воду». А он потом ещё героическую реляцию накатает про свой подвиг.

– Немедленно меня… пусть… (что хочешь!), – выпутывался я. – Срочно связаться с вашим пом-по-разведке! – я почти командовал, хотя стоял с поднятыми руками. – Пусть сразу свяжутся с РО десятого корпуса! Тебе там скажут, почему я во всём немецком.

Политрук только пуще запсиховал:

– Не слушай, не слушай гада! Кончай его, а то навернёмся! Передача сведений врагу!.. Укатают! А так – концы в воду! Молчок!

«Или я сей же миг что-то выкину, или кранты…» – Вот тебе по самый корень! – я взъярился, чуть приопустил руки, ещё не зная, что делать дальше.

– Руки-руки! – заорал политрук. – Срежу!

Я верил каждому его выкрику: этот срежет.

Думаете, я сильно испугался, душа ушла в пятки?.. Нет… Подступила какая-то вата, остатки сил, вся энергия ушли в землю. Даже не совсем понимая, что делаю, я начал материться длинно, многоэтажно, скверно, без передыха: в задрипанную баню, вошебойку, в помпохоза, который так и не привёз запасного обмундирования, во все танковые войска, в грязь непролазную, в пехтуру, в сраное командование, которое суёт нас во все дыры и не умеет защитить, когда нас бьёт дурость…и враг! В политорганы, которые штампуют вот таких мудозвонов, в пятки и в задницу, во все корки снизу доверху!.. Сплошное совокупляющееся нагромождение не сочетаемых предметов, понятий и существ, устланное проклятиями… В последующие времена такую похабель осудили бы как абстрактную и формалистическую. Но в те секунды, когда я всё это изрыгал, она была самым конкретным, универсальным паролем, то бишь воплем: «Я свой!»

Потом спросил:

– Вот скажи, может хоть один немец, пусть академик, вот так вот? Без запинки по главным вопросам? Если ты такое слышал, то стреляй и не тяни осла за фуй.

Мне показалось, что политрук впал в ступор. Ротный ответил за него:

– Нет. Немец так не сможет.

– Всё равно его надо убирать, – уже тихо, очухиваясь, проговорил политрук. – А то нам хана… И концы в воду.

Вдруг ротного прорвало:

– Заладил! Вот свой и макай. Куда хочешь! Если приспичило, сам и кончай его.

У меня как валун с темени свалился. Но не полегчало.

– А если он из наших, советских – перебежчик?! – ловко вывернулся политрук.

– Тогда, – это уже я ввернул, – ты полный Муд с двумя приветами, – я рискнул и постучал по своей голове.

– Это почему? – удивился политрук.

– Потому. Гляди, – я осторожно опустил руки и полез за голенище, достал финку с чёрной рукояткой и, не вынимая из ножен, кинул её на землю. – Ты даже не обыскал меня. Я мог бы пропороть тебя раза два, не считая… – достал из второго голенища рожок своего ППС и небольшой бельгийский пистолетик, всё положил на землю рядом с финкой. – Конечно, обыскивать приговорённого опаснее, чем просто кокнуть его… Но я не ты – своих не убиваю! – мол, вот так, «знай наших».

Аргумент оказался убедительнее моего каскада ругательств, но и каскад сделал своё дело.

Оба молчали. Я не выпускал из поля зрения политрука, полагая, что он шалавый и на всё способен. Чуть скосил глаза на ротного и сразу понял: он убивать меня не хочет, его пистолет был направлен не на меня, а в сторону политрука. «Вот те раз!» Пора было и мне шелохнуться:

– Вот так, ребята: связываемся с пятидесятым – ваш пом-по-разведке…

– Если он тебя отпустит, будет расследование, – сказал полит уже мне. – И его прищучат.

– Если ты не настучишь – не прищучат, – сказал я. – Добираемся сразу до разведотдела нашего корпуса…

– Никакой связи у меня нет, – сокрушённо признался ротный. – Даже со штабом батальона…

– Вот-вот, открывай противнику… – загудел политрук.

Я хотел что-то произнести в поддержку ротного…

– Молчать! – снова заорал бдительный.

В этот момент я заметил в предполье, впереди окопов, кого-то из моих, он чуть приподнялся и нырнул обратно. Значит, они меня не бросили, наблюдают…

– Зря глотку дерёшь, – сказал я уже увереннее, а сам решил: ещё раз заорёт – врежу и пистолет отниму. Уже знал, как это сделаю.

– А ты чего предлагаешь? – как-то безнадёжно спросил ротный.

– План простой: со мной десять разведчиков, все в немецком и хорошо вооружены. Их стволы сейчас направлены на нас с тобой – если будет выстрел, они ответят шквальным прицельным огнём и гранатами. Таков уговор и таков наш закон! – я уже брал их на пушку. – И твоя полурота не управится с ними. А если управится, потери с обеих сторон будут большие. Я предлагаю: никому ничего. Молчок. Меня сразу отпускаем, и… «концы в воду». Точно так, как сказал политрук… – я, кажется, уже холуйствовал. Оба пехотинца мрачно и напряжённо молчали. – Значит, я поднимаю своих гавриков, сигналю вам фонарём, мол, уходим в том направлении, к своим, – показал, куда, чтобы не было сомнения. – Только чур, в спину не стрелять. А то… будет бой.

– Ох и ушлый ты, уж не знаю, как тебя и назвать, – с дрожью выдохнул политрук.

– Зато живой! – сказал ему зло, прямо в харю; что-то внутри не выдержало и сорвалось. – Мы погорели в Каменец-Подольске, в бане: немецкая вошебойка не выдержала и вспыхнула. Ни одной нательной рубахи не осталось, не то что гимнастёрки. Комбата не во что было одеть. Что оставалось: сообщить врагу, что просим передышку? Мол, «погодите, пока штаны подвезут»? Приказы идут один за одним. Их выполнять надо? У нас четыреста пленных в подвалах. Мы их пораздевали и сами вот облачились. Будь оно проклято!..

Мне показалось, что на этот раз я выжил! Но надо как-нибудь понадёжнее обезвредить политрука:

– Полит, – сказал я довольно беззаботно (и получилось!), – на чьё имя прислать письмо с благодарностью за спасение жизни и твою бдительность описать? Скажи – я человек слова.

– Да иди ты… Никому ничего не присылай.

– Только, чур – в спину не стрелять.

– Иди, – решительно сказал ротный. – Стрелять не будем; – и спрятал свой «ТТ» в кобуру.

А вот полит не спрятал, и я чуял, что надо держаться к нему поближе, на тот случай, если ему снова в голову ударит.

– Без оружия мне нельзя, «вальтер» отдай, а патроны можешь рассыпать, – я поднял с земли финку, рожок ППС, стал рассовывать за голенища.

– А вот этот, маленький, я себе беру. Трофей, – нагло заявил политрук. Отдал мне пистолет и обойму, целиком – не стал рассыпать. Вторая так и оставалась в кармашке кобуры.

Я чуть повременил, чтобы не было поспешности… «Да хрен с ним – с бельгийским…» Сказал:

– Ну, так я пошёл. Бывайте, – двинулся через бруствер окопа, опять не спеша, но всё равно спина горела.

Уже наверху обернулся и сказал ротному:

– Я у тебя в долгу. Десятка, разведбат – в любой момент.

Ротный еле заметно кивнул. А политруку я всё равно и сейчас не доверял… он шалавый. Пистолет в кобуру не положил и мой бельгийский в левой руке держал. Переступаю, а ноги сдали – совсем чужие. И сил, оказывается, не осталось. Вдруг так захотелось жрать, что в животе и в руках заколотило – крупной дрожью, не мелкой… И во всех внутренностях обнаружилась абсолютная пустота. Голодная пропасть!

К тому месту, где на склоне высотки, в логовине, лежали разведчики, потянуло как на магните, но я сдержал себя, не прибавил шагу… А тут поднялись навстречу двое из тех, что подползли поближе и, видно, сторожили. Это были Пушкарёв и Башкович. Про остальных я догадывался: лежат себе, прикрытые с головой, кемарят и ждут команды. Вот сейчас подниму всех, и в туманной мгле ротный с политом вытаращат глаза, увидят десять не то фигур, не то теней в длиннющих немецких шинелях. Только бы не кинулись к пулемёту…

– Гвардия, тихо, – сказал ещё издали. – Встали!.. – почти никто ничего не понял, и оставшиеся восемь лениво поднялись, вытянулись в рост, разминались. – К бою, говорю! – мигом преобразились, перевели оружие, лязгнули два-три затвора. – Сигналю пехоте фонарём… – условный знак.

Повернулись и пошли, как ни в чём не бывало. Вот тут меня прошибло, как раскалённым жаром… И хоть бы ветерок дунул в спину. Так нет же.

«Какая сучья несправедливость – вот так взять и расстрелять меня… Вымытого, выздоравливающего, почти обезвшивленного! Меня, выполнившего все задания по этой задрипанной разведке: даже передний край нашей пехоты обнаружили (который иногда труднее найти, чем врага)… Будь она ладна и жива, Родная Пехота! Которая впереди всех – такая умелая и решительная!.. Только почему она всегда с вытаращенными глазами и опупелая?.. А одеты, обмундированы-то как?! Победители!.. И зимой и летом– в умственном помрачении… Не было случая, когда, на броне, в кабине машины, на мотоцикле, обгоняя их, бредущих вдоль дороги, я бы не зажмурился, от стыда не прочувствовал до потроха… А навьючены как? В три погибели – он ещё в любой момент и Надежда Отечества! И его же вечно с дороги на обочину, а то и на пахоту сдвигают – ту пехоту… Нет! Только этого не хватало, чтобы какой-то пехтуровый политрук взял и расстрелял меня. Просто так! Только потому, что его могут (а вдруг!) прищучить по статье «потеря бдительности». Ему померещилось, что меня надо, как минимум, уконтрапупить – пуля в голову или ещё куда-нибудь. Но лучше в голову. Надёжнее. Куда политичнее и проще, чем отыскивать кого-то, выяснять. «Кончай его!» А главное: «Концы в воду»… Скули не скули, а руки вверх задрать он всё-таки меня заставил. Зубы ломит от досады. Умирать придётся – не забуду… Ещё хорошо, что он чего-то побаивался. Его малость трясло (не меньше, чем меня). А если бы не трясло? Вот такая же сволочная моль, да ещё бесстрашная?! Не дай, не приведи мне с ним где-нибудь встретиться… Нет, я его не пристрелю. Я своих не стреляю. Но начищу морду на вечную память… Лучше бы не встречать – не надо!»

Никак не мог угомониться. Мозги раскочегарились и гудят. Сами себя урезонивают. Крутятся вхолостую. «Вот приволокли бы меня на плащпалатке, прямо к дому… Подарочек… Получи – распишись. И в не вполне остывшую физиономию – сырой землёй… И помпохоз тут как тут, настаивает: «Хоронить по приказу!» Ну, не в немецко-фашистском же?! И это всё при ней. У неё на глазах».

Как-никак идём к своим – всё равно что домой.

Так было.

«Форвертс!» – по-немецки «вперёд!»

Последний отрезок пути от пехотных позиций до хуторов оказался нескончаемо длинным. Я уже дважды обещал ребятам, что вот-вот будет… И не было… Всё больше казалось, что мы движемся по кругу. С категорией «Время» происходят иногда странные трюки: то оно течёт нормально, то стремительными скачками, то рвётся вперёд, и ты безнадёжно отстаёшь, а то начинает неуклюже пятиться – и нет силы, которая могла бы остановить это обратное движение, словно опрокинулась Вселенная… Не четко тикающее, поддающееся измерению время, а какой-то психоз. Ещё бывает… Да, бывает, что ОНО внезапно останавливается и престаёт Быть.

Мы шли. Я проверял и перепроверял направление движения. Подумать только: и компас, и карандаш, и карта действительно немецкие!.. И мой верный пистолет «вальтер». Мундир и сапоги, всё нательное бельё, сшитое из парашютного шёлка. Будь оно всё дыбом!.. Более крепких выражений в адрес времени, пространства и даже пасмурности небес я себе позволить не мог: слишком много сомнительного, непредсказуемого прошло через нас, через меня за последние сутки. «Не тронь, не колыхни Провидение!» – и так перебор…

Наши хутора появились, как мираж в предутренней рассветности. Словно из Ильмень-озера всплыли, без бульков… Встретили нас спокойно. Как полагается. Но заметим – никто не спал. И еда была готова: томилась в печи. Вот чудо – все были переодеты в нашу армейскую форму – как ни в чём не бывало. Даже складские лежалые складки уже почти разгладились.

– Только вы ушли, как стали подтягиваться тылы: обмундирование подвезли, обувку, продукты, – сообщил старшина. – Изобилие. Пожалуйте переодеваться, товарищ гвардии лейтенант.

Я вертел головой, посматривал по сторонам… – Хорошо бы сначала лёгкое омовение, а уж потом сразу в новое бельё плюс обмундирование.

– Что, действительно новое?

– Вам комплект, остальным – БУ (бывшее в употреблении), но вполне пригодное – без дыр, без латок – чистота.

Марыся промелькнула и тут же скрылась куда-то. Показалось, даже не взглянула в мою сторону.

Прямо в поле – метров сто, сто пятьдесят от хутора – на кострах бочками грели воду. Несмотря на изрядный холодок и лёгкий ветер, наскоро мылись, кто с мылом, как следует, даже спины друг другу тёрли, а кто на скорую руку – «для балды», только чтобы отвязались, поскорее дали полотенце и одежду. Условно умытые, переодетые, слегка подогретые спиртом с колодезной водой, а там уж сытые и даже умиротворённые, упакованные в запахнутые новые шинели, где попало развалились и молчали…

Я заглянул в хату. Хозяйка с Марысей – обе рядышком – стояли на коленях перед большой, как плакат, репродукцией Рафаэля в деревянной раме «Сикстинская мадонна с младенцем».

Они молились.

Не обернулись, не шелохнулись даже. Слова разобрать было трудно, но они благодарили, благодарили Её и Младенца за что-то непомерное, выше сил человеческих… Молились. Благодарили…

Я вышел, чтобы не мешать. Рядовой Ромейко оказался рядом – осторожно сообщил:

– Кто-то ей сказал, что вас этой ночью пехотинцы расстреливали. Наши… Она совсем не в себе… Кто же это натрепался?

Да я сам натрепался: тем двоим, что меня первыми встретили, сказал: «Вы здесь отлёживались, а меня пехотный политрук расстреливал». – «То есть как это? То-то я гляжу, поза у вас странная…» – «Какая поза?! Полчаса с поднятыми руками продержал. Чудом не прикончил. Как фашистского лазутчика…» – Да ещё в штабе я кое-что рассказал. История мигом разлетелась по батальону, по хуторам…

Всё утро, весь день она где-то скрывалась. А то промелькнёт, и ни лица, ни глаз: головной платок, словно белое забрало, клином торчит, и за ним – провал. Только вытянутая фигура, устремлённая вперёд. Дважды я пытался подойти к ней, но Марыся словно чувствовала: мгновенно исчезала, всегда озабоченная, куда-то устремлённая…

У меня дел тоже оказалось невпроворот. Хоть и был объявлен отдых, изволь проверить и подписать все бумаги, накладные на обмундирование, а там стали пополнять боекомплект, машины подкатывали свои и чужие – свои надо было осмотреть, тоже проверить… Ещё отчёты, отчёты за всю разведку. Штаб извиняться извинялся, а всё равно требовал поскорей да поподробней. Три раза задавали вопросы дополнительные:

– Ну-ка, не ерепенься, не ленись, сядь, изложи, – детали им нужны!

Пока нас носило по холмам и весям, на хуторах многое изменилось, словно нас здесь не было слишком долго. И перемены всё к лучшему, в сторону благодушия… А оно – благодушие – зарождается чаще всего в безделии, в безмятежности, когда ветер дует не спереди, а в зад, из углублённых тылов… Один за другим стали подтягиваться мотоциклисты на загвазданных, стреляющих в выхлопную трубу мотоциклах, притихшие автоматчики – самые совестливые из них хотели как можно скорее слиться с общей массой воевавших за них… Чуть позднее появился по-богатырски внушительный, чуть флегматичный красавец Антонов с командой верных мотоциклистов, похожих на своего помпотеха. Все таинственные: мол, «неизвестно, что вы делали там впереди, а вот нам в тылу здорово досталось!» Замкнутые, суровые, подтянутые, готовые к «выполнению любого задания Родины!» Но ведь все задания Родины уже выполнены: вырыты и засыпаны могилы тех, кто никогда не отставал; и свежая могила Виктора Кожина, вот она, здесь, рядом. Ничего не повторится. Всё будет новое. И не лучше, не радостнее того, что уже было… Они наперебой рассказывали, как им досталось там, далеко позади… Как волокли на руках мотоциклы с нагруженными колясками, буквально спасали боевую технику! Собрали в один из большущих сараев и под водительством гвардии старшего техника-лейтенанта устроили лежбище – пока, мол, дороги чуть обсохнут. Сами тоже залегли в большом частном доме… Но, по всей видимости, враг разнообразен и дюже коварен: вроде бы в округе ни одного фрица и местность от оккупантов освобождена!.. Рассказывали по-разному, но смысл всплывал единый: ночью всё сборище, а их было голов тридцать пять, спали вповалку, без удобств, только Антонов с ординарцем расположились на полатях топленной печи. И под воздействием большого жара (тоже температура!) даже взопрели и поснимали гимнастёрки-галифе-портки. Выходит, никакой угрозы от врага не ждали – кто же это на фронте в боевой обстановке штаны снимает? Даже если очень жарко?.. Посреди ночи проснулись от зычного окрика:

– А ну, хлопци-москалята – по-о-дъём!.. – в свете нескольких карманных фонарей предупредили. – Ни-ни, не шелохнись, хлопци! – никто из героев и не шелохнулся… Светили в глаза, слепили, рассматривали (вот изверги!).

– Украиньска Освободительна Армада! – сообщил уверенный голос. – Комиссарив и жидив нема? Або йе?.. – осведомился первый хохол даже весело.

Все молчали. Старший техник-лейтенант высунулся из-за печки и ответил за всех:

– Нет ни евреев, ни политработников. Ни одного, – произнёс солидно, прозвучало убедительно.

– Ну, добрэ, – сказал освободитель – А охвицери йе? Ище члэны ВКП(бухи)?!

Тихий заискивающий голос ординарца ответил ему с печи:

– ВКП(бы) нема, охвицерив – теж, тильки сэржанты и… еврейторы!

ОУновцы рассмеялись, их дружно поддержали мотоциклисты (шутка пришлась кстати и была принята хозяевами положения).

– Добри, хлопци, – главный хохол настроился примирительно. – Може, хто желает вступить пид наш прапор Украиньской Самостийности?.. ОУН – Отряды Украиньских Националистив! – желающих тоже почему-то не обнаружилось… – Тады мы вас усих ослобоняем! Геть! – произнёс их главный, широко отмахнул рукой с фонарём. – Ослобоняем от большевикив, от родяньской ебаной влады! Вы уси слободны!

Ночная сходка закончилась так же внезапно, как и началась. Четыре или пять уоновцев (тут мнения расходились) ушли, забрав с собой только несколько автоматных дисков с патронами и одну гранатную сумку с четырьмя гранатами, да всего один автомат ППШ (а ведь могли все тридцать пять прихватить, да ещё пулемёты). Рассказывали лихо, с юморком и выкрутасами, а по существу тухлые были россказни. Тридцать пять героев-разведчиков с офицером, и более десяти младших командиров в том числе, оказались в дерьме. В результате обнаружилось, что никакого охранения в помине не было. Не только снаружи, но и внутри. В легенду активного сопротивления всё равно никто бы не поверил, да и помпотех Антонов, потомственный лесничий, русак, был не из брехунов. УОновцы вошли в дом беспрепятственно, захотели бы, уложили всех до одного. Но мотоциклистам повезло: ослобонители им попались великодушные или, вернее, они сами попались на крючок дюже великодушным малороссам…

К нашим хуторам стали подкатывать первые танки, за ними потянулись бронетранспортёры, а там появились и колёсные машины. Можно было считать батальон в сборе.