Текст книги "Там, на войне"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Ты сама-то где пристроилась?

– Я-то? Километра три-четыре. Там ваша ферма или подсобное. Ниже по реке прачечная. Ваша.

– А солдаты не пристают?

– Пристают, да идут дальше.

– Ты мне смотри, – нестрого сказал Иван.

Она ему ответила для порядка:

– А я что? Я – смотрю.

Расстались они на закате, когда со стороны штаба над всеми лагерями голодная хрипловатая труба заиграла на ужин.

Договорились на завтра, и тут Иван побежал.

Во время перекура, после ужина, помкомвзвода Сажин наставлял Татьянникова:

– Если все наши женщины начнут провожать нас на войну, можешь понять, какой сумбур в стране поднимется? Загрузят, к чертовой матери, все дороги! Понять можешь?

Татьянникову все это понять было раз плюнуть, но до конца понимать не хотелось, и он молчал.

– Ты ей разъяснить должен. Досконально.

– Я разъяснил. Да она ни в какую.

– Ну тогда прикажи. Глава ты или хренбозначто?! – терял терпение Сажин.

– Глава, должно быть, – соглашался Иван, а сам думал, что приказать-то можно, только Мария все равно найдет, что ответить, и опять будет ее верх, а потом и не хотелось это ей приказывать.

– Ведь если все наши бабы станут провожать нас на войну, – терпеливо начал повторять Сажин.

– Все не станут, – резонно ответил Иван.

Разговор сам собой разваливался, потому что Сажин тоже хорошо знал: не станут все наши бабы провожать своих мужиков на войну. Не станут. Для этого какая-то особая кость нужна и обычай.

На следующий день Даниил спросил Ивана вроде совсем безразлично:

– Ну как там? – и кивнул далеко в сторону.

– Да, кажись, ничего.

– Ты хоть с ней договорился?

– К вечеру просила на речку. Где мостки.

– Иди, – почти приказал ему Даниил. – Только к ужину не опаздывай.

Командир отделения приказать приказал, а через некоторое время не утерпел и сам туда пошел.

У самых мостков сидела она и что-то шила. Сидела без пиджака, без платка, в той самой белой кофточке, что выбивалась у нее еще тогда из-под одежек. Иван в нательной рубахе удобно облокотился на ее заплечный мешок, пилотка съехала на глаза, и смотрел он куда-то далеко за реку, в степь.

Там, где был выход к реке, несколько лагерных старожилов, возрастом сильно постарше, затеяли на бережку солдатскую постирушку. Даниил устроился на траве поблизости от них.

Мария только раз глянула мельком в их сторону и продолжала шить.

– Ты, Ванюха, теперь сам себя соблюдай.

– Оно конешно. Есть такое требование воинское – подворотничок, например, должон высовываться на полтора-два миллиметра. Это по уставу. А я пришиваю его, как хомут правлю – вся нитка на энтот бок проскакивает.

Оба рассмеялись.

– А ты за краешек цепляй, за краешек, а пальцем выводи кромочку.

– Рубить или что ладить, так я против них, москвичей, – будь здоров! Топором доску тесал, они кругом стоят, глаза навыкате. Все «ох» да «ах»…

– Чегой-то ты расхвастался?

– К слову… Безработно больно уж мы здесь живем.

– Это, Ванюша, они отгул вам дают перед сражением. Женщины-беженки сказывают: лют и силен немец. Пред да прет и не притомится.

– Может, еще и притомится, – неожиданно зло сказал Иван.

– Ну, как же?! Как только ты на том фронте появисси, так он, зараза кислая, назад и покатится. Вон твой грозный командир сидит у мостков, прутиком помахивает – план изничтожения фашиста обмозговывает.

– Я, Марья, и без плана такую надежду имею. Еще чего хочу тебе сказать: Маруся, ты там с маманей полегче.

– Да я разве ее тереблю?

– Не-е, не то. Она старого закалу. Ей главное, чтобы люди чего не сказали да в пример всей деревне ставили.

– Командириста больно. Всё туда да сюда. Не привыкну никак.

– Это она верх боится потерять в дому, чует в тебе напор. Молода ты, здорова, собой хороша, и любовь у нас по взаимности. Ей каково?

Про любовь Мария вроде бы пропустила, да не пропустила и ответила:

– Не нужон мне ее верх. Пусть держит.

Иван глядел, глядел на реку и произнес загадочно:

– Я тебе кое-чего…

– Чегой-то? – приняла его игру Мария.

– Да так, – Иван запустил руку в карман, вытащил тряпичный сверточек, стал не спеша развязывать узелки. Она сжала губы, перестала шить и смотрела то на сверточек, то на Ивана. Он размотал тряпицу, развернул газетный кусок и торжественно приподнял флакон, с тех самых пор лежавший в его вещевом мешке. Он протянул его жене. Она приняла, понюхала возле пробочки, обрадовалась знакомому запаху и для достоверности прочитала вслух надпись на этикетке:

– «Спар-та-ки-а-да», фабрика ТЭЖЭ, Москва!

Иван был доволен тем, что умудрился сохранить флакон и пронес его через серьезные испытания.

– Уважил, – произнесла она с благодарностью. – Спасибо.

– Раскупори. Не жалей, – великодушно предложил Иван.

– В дороге разлить можно, пусть так лежит, – завернула флакон в газетный обрывок, потом в тряпицу, а потом завязала Ивановыми узелками.

На следующий день кое-кто обратил внимание на то, что внешний вид Ивана Татьянникова претерпел заметные изменения: гимнастерка и ворот были подогнаны, обмотки не бахромились, и, главное, пилотка, хитро схваченная ниткой сзади, на голове не качалась. Да и весь он стал куда как стройнее…

ГЛАВА 4

… как заря, прекрасная… грозная, как полки со знамёнами?

Ветхий Завет. Песнь песней, гл. 6 (10)

Еще со школьных недавних лет в памяти засел треугольник: «Бугуруслан-Бугульма-Белебей» – Заволжье! Так вот, как раз в Бугульму и привезли молодых солдат, прямо из лагерей, на доучивание и формирование. Шел сентябрь – третий месяц войны.

Поселили в наскоро перестроенном бревенчатом здании бывшего клуба. Посреди большой комнаты мастерили трехъярусные сплошные нары. Тут Иван, сам по себе, без всякой команды, стал главным – размышлял вслух, объяснял тем, кто оказывался рядом, и делал дело. На глазах росла странная конструкция, словно предназначенная для того, чтобы надежно подпереть потолок – тут даже командиры слушались его, кивали, да и почти весь взвод трудился у него в подмастерьях. А плотником Иван действительно оказался отменным. Он даже запах древесины вдыхал по-особому, словно на нюх определял, куда эта или та доска годится, и пускал в дело.

Оставили только узкие проходы вдоль окон и длинной глухой стены. Нормальных досок было мало, Иван пустил их на верхнюю третью нару: «Энтим и так здесь несладко будет», – сказал он, имея в виду тех, кому предстояло поселиться под потолком, – а весь косой горбыль пошел настилом на второй и первый яруса. Клали покатостями кверху, чтобы сооружение крепче держалось и не качалось под напором целой роты. Каждому отделению старшина отмерил по два с половиной метра готовой лежанки (выходило двадцать пять сантиметров на брата). Толстяков, правда, не было, но широкие в плечах попадались, и помкомвзвода Николай Сажин с перехлестом по оптимизму заявил:

– Спать на боку научились, а тут зато крыша есть. Немец прет на Вязьму, так что не залежимся.

Худо было тем, кто получил свои сантиметры на третьем ярусе – бились с непривычки головами о потолок, да и дышать к утру становилось трудновато (зато доски были гладки, и не двадцать пять, а тридцать сантиметров на брата!).

А внизу горбыль! Командир отделения лег крайним– в ярус первый! А рядом выделил место Татьянникову. И теперь спали они вплотную. Шинели уже выдали всем – как-никак осень, – пола на ноги, один рукав под плечо, другой под бедро, вот и вся постельная принадлежность – перина!

Бугульма оказалась заштатным городком без малейших признаков приближающейся середины двадцатого столетия. Эвакуированных еще не было, отношение жителей к солдатам приветливое. Питание хоть немного и улучшили, но ведь солдату всегда не хватает. Грязь на улицах – преодолимая, кое-где даже булыжник совсем исправный, а самое главное – базар! Настоящий базар. Самосад, махорка, масло, мед в большом количестве, да и хлебом разжиться можно, если проявить некоторую находчивость. Не город, а заповедник! А вот женщины в городе какие-то притихшие, озабоченные, настороженные. Мужчин молодых и даже среднего возраста ни на базаре, ни в городе почти не встретишь.

Водили два раза на стрельбище. Каждому дали по три патрона, долго приноравливались, целились. Отстрелялись. Подтянулись по строевой подготовке, петь учились (орали уже довольно слаженно, особенно перед обедом и перед ужином). Штыковым боем начали заниматься – винтовки оказались слишком тяжелыми, кололи чучела штыком и били прикладом, удары наносили вроде бы и сокрушительные, но все шло как-то лениво. Успели подзаняться тактикой. Только эта тактика тоже показалась странной. Командир роты указывал на холмики за городом и говорил:

– Товарищи бойцы, противник наступает со стороны высоты безымянной, силой до двух рот, при поддержке (он почесал затылок) четырех танков!.. Помкомвзвода Сажин – ваше решение!

Никакого решения у Сажина не было и не могло быть, но довольно-таки противно было слышать пусть учебное, но предположение о том, что сюда, в Заволжье, пролезли эти самые две немецкие роты, да еще их танки поддерживают – четыре штуки. Находчивый Сажин уверенно отвечал:

– Уничтожим врага. Н-н-начисто! – вид у него был бравый, но ощущение горечи не пропадало.

Из тактических занятий ничего толкового не получалось, потому что и командир роты плохо представлял себе эти безымянные высотки, занятые фашистами.

Потом ползали по-пластунски. Учились. Оказалось, совсем не просто. Сажин, как мог, учил, а сам подшучивал:

– Я понима-а-аю, все, что висит на тебе, мешает, лезет под брюхо; плечи и лицо прижмешь к земле – задница к небу сама задирается; наконец распластался и даже ползешь вперед, так с винтовкой приключение – канал ствола забит землею!

– Скажи, что это? Месяц! Больше месяца! Фашисты прут, а мы все рядовые недоученные. Да за месяц как можно было натаскать, если учить по-настоящему?! Ведь все шаляй-валяй!

Сажин тоже день ото дня мрачнел, и шуточки его становились все чернее и горше, но что касается оценок, то он больше помалкивал. А Иван вовсе не кипятился и доверял ходу событий. Он верил в разумность всякого руководства, а если его и брало сомнение, приговаривал:

– Оно конешно… Голь хитра – берет с утра.

Ребята в отделении подшучивали над Иваном:

– Твоя-то куда девалась? Провожалочка.

– Не заманил ли кто в свои силки?

– Может, заблудилась? Страна-то огромная!

Иван долго молчал, потом зло прищурился:

– Авось не заблудится.

Даниилу Лозовому, как командиру отделения, удалось выбраться в город. В молочном ряду бабы продавали кислое молоко в банках и солдатам без особой просьбы выдавали по куску домашнего хлеба. День был яркий, но не теплый. Даниил краем глаза увидел молоденькую бабенку в теплом пиджаке с мешком за спиной. Лица он разглядеть не мог, но крикнул не задумываясь:

– Татьянникова!..

Та оглянулась и направилась к нему, как к давнишнему знакомому.

– Здравствуйте, это вы, значит, Даниил батькович Лозовой?

Он чуть не поперхнулся.

– Догнали?.. Приехали? – спросил он.

– Приехала.

– А Иван знает?

– Так я ж его еще не нашла. Все спрашиваю. То ли не понимают, то ли говорить не хотят, – она широко и свободно развела руками, вроде бы даже сердилась на местных жителей.

Даниил смотрел на нее и еще хотел смотреть. Как соскучился.

– Не раскидали вас? Вместе? – продолжала она вежливую беседу и словно никуда не торопилась. – И Сажин, и Титков, и Файнер, еще Овчинников и этот, как его… Мизенков Сергей?.. – Она знала всех в отделении, хотя ни разу ни с одним вот так, как сейчас, не встречалась.

Даниил глядел на нее и молчал. Вблизи Мария была совсем другая. Намного моложе, чем казалась, чуть меньше росточком, глаза карие с редкими ресничками, и легкий, чуть заметный пушок по строгому овалу лица.

– А Иван-то, как вы, все в пилотке ходит?

– В пилотке, – подтвердил он, – зато шинели всем выдали к присяге.

Марья хитро шмыгнула носом:

– Так мне его к морозу платком, что ли, повязать? Моего платка вам на все отделение хватит… – Она улыбнулась. – Повидать-то его можно?

Она пошла так быстро, что Даниил еле поспевал за ней. По пути два или три раза пытался завязать разговор, но, видно, ей уже было не до того – лицо затянуло усталостью, она шла частым плывущим шагом, будто ее несла сама мостовая, по сторонам не оглядывалась, ладони лежали на животе – рука в руку.

Увиделись они с Иваном только мельком. Солдат до принятия присяги в увольнение не пускали.

Стояли у забора всего две-три минуточки. Говорили, но слова не имели смысла и связанности:

– Ну, как там у вас?

– Да вот оно все на виду.

– Твой командир швыдкий какой, на базаре народу полно, а он меня издали признал.

– Познакомились?

– Ничего. Обходительный.

– Тебя-то где носило?

– Там уж нету. Повидаемся – расскажу, – помолчали, посмотрели друг на друга. – Харчуют-то по-людски?

– Это не оренбургская! – И нельзя было понять, лучше или хуже.

Раздалась команда на построение.

– Встану на фатеру – скажу. Ты беги, не перестаивай.

Угол Мария сняла за бесценок у многодетной башкирки и целыми днями помогала ей по хозяйству.

Четыре дня Татьянникова в увольнение не пускали. Виделись они больше издали, бойцы то строем шли на стрельбище, то один раз на разгрузку повели; Мария обычно стояла где-нибудь на уголке. Ждала. А тут холодным днем вывели во двор, было общее построение, вроде праздника. Винтовок на всех не хватало, бойцы передавали один другому старенькие трехлинейки образца 1889 года. Вслед за политработником повторяли торжественный текст – клятву на верность Родине:

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей…», и еще – «Не жалея сил и самой жизни!».

После присяги был усиленный обед. Усилили его за счет густоты щей, мясной подливки ко второму и куском пирога с повидлом к компоту – ну, такого никто не ожидал!

Ивана Татьянникова отпустили в город. Мария ждала его на той стороне улицы, в светлом платке, прибранная и строгая.

Сидели они в палисаднике у башкирки, а хозяйкины ребятишки сновали вокруг да около, лопотали и глазели на Ивана. Мария хотела их шугануть, но ребята приняли это за игру и стали кривляться, дразнить. Оставалось не обращать внимания и говорить дальше.

– … В Бузулуке стала разузнавать. Туда-сюда… Тут один дядечка попался. Ничего. Разговорились.

– Военный, гражданский? – спросил Иван.

– Военный, фелшер. В летах. Чего, говорит, тебе так– без толку – кидаться? В нашем госпитале (в ихнем, значит) большая необходимость в людях. Давай потрудись. А там отыщется!.. Я девять дней-ночей работала в этом Бузулуке. Этот дядечка пиво страсть как любит. А пива нет вовсе! Он и хлеба, и сала, и сахару мне на дорогу выдал и говорит: в случае чего – вертайся.

– Чего это тебе туда вертаться? – жестко сказал Иван.

– Я и говорю, – согласилась Мария. – У него вся семья там в пограничных краях сгинула. Шесть душ – как не бывало… Молчком молчит. И курит одну за одной. Работает-работает круглы сутки – не спит. Нянечка Платоновна мне все сообщила. А он молчит…

Иван стал какой-то рассеянный, вопросов больше не задавал, начал мурлыкать себе под нос; он даже не спросил, как в первый день она нашла себе ночлег в городе, как поначалу устроилась.

– У тебя не припасено? – ни с того ни с сего спросил он.

– Сальцо есть, хлебушек, огурцов-капусты у хозяйки спросим, – захлопотала она.

– Да не-ет, – раздосадовался Иван.

– Тебя ж за это… – она даже испугалась.

– Моя забота, – и достал из кармана две сложенные пятерки.

– Сиди уж, – Мария денег не взяла, побежала к хозяйке, та к соседке, и принесла под платком бутылку, заткнутую газетным катышем.

Иван сидел и ждал, а когда жена все приготовила и позвала, встал, одернул шинель и пошел в дом. Пилотку он снял, раздеваться не захотел.

– Ты чего это как на походе, – упрекнула его Мария. – Успеешь еще.

Она догадывалась, отчего он такой пасмурный, но виду не показала.

Выпили по первому разу. Мария налила себе половину лафетника и отпила немного вместе с мужем, а хозяйка наотрез отказалась. Иван закусил огурцом, малой скибочкой сала, отломил от горбушки и налил себе вторую. Самогон был неплохой, но Иван против обыкновения не хвалил. Выпил вторую и совсем помрачнел.

– Чегой-то ты какой смуротный… – начала Мария, но тот ее перебил:

– Я-то что? Гляди, чтоб у тебя нога не подвернулась.

– Да будет, – улыбнулась она, – ты про что разговор ведешь?

Иван снова налил и выпил. Сидел и ковырял вилкой стол.

Еще не подошел час окончания увольнительной и можно было поговорить еще, но он сказал сухо:

– Пора мне.

– Так я тебя провожу, – пошла с ним Мария.

Бутылка так и осталась недопитой. Вечерело по-осеннему тяжело и быстро. Перед построением на вечернюю проверку Лозовой учуял запах самогона и проговорил шепотом:

– Ты, Татьянников, смотри. Нарвешься. И тогда прощай увольнительная. До самой отправки.

– Это я сдуру, – признался Иван. – По правде говоря, я ее не терплю совсем.

На дворе труба заиграла «отбой», команду дублировали дневальные. Татьянников пробурчал что-то с неприязнью и резко развернулся вокруг себя – потревожил все отделение. За несвоевременный разворот сосед ругнул соседа, а Иван произнес с тяжелым вздохом:

– Воевать пора. А то…

Даниил думал: «Почему?..

В отдаленной, выдуманной жизни девушки были такими непостижимыми, а женщины – то неизъяснимо загадочные, все время уходящие куда-то, то открыто зовущие (но это в книгах и кинофильмах), то облагороженные, доведенные до совершенства всеми гениями мира. Может быть, они такими и были на самом деле, по замыслу и предназначению? Но в обыденной жизни тут концы с концами не сходились».

И все-таки для Даниила все они были плотно упакованы в манящую и непроницаемую тайну.

Сама девичья невинность выглядела бы многоопытной по сравнению с любовной лопоухостью да ухарской языкатостью этого воинства. Как бы они тут ни выламывались, ни выхвалялись друг перед другом, по существу, отправлялось на фронт поколение девственников, не познавших не то что любви, но и подступов к ней.

– А ну, чтоб я этого больше не слышал! – уже покрикивал Сажин. – Целкачи маринованные! Раскудахтались! Ни-ку-да не годится. Сплошь абсолютная похабель!

Тоску по непознанной половине своей, всю неподготовленность к мужской цельности и совершенству они прикрывали неистово, каждый по-своему. Настоящую мысль о женщине, настоящее чувство и чаяние о ней здесь заменяли удалью и дуростью. Так было доступнее и веселее. Иван эту игру пропускал вовсе – она к нему отношения не имела.

ГЛАВА 5

Отошел торжественный день с присягой, и оставалось терпеливо дожидаться того часа, когда придется ее выполнить. Только ведь наперед никто не знает, что это за час и чего он от тебя потребует. Молодого, необстрелянного бойца оторопь берет и обволакивает вопросами: «а смогу? а не хуже ли других?..» Даниил и Иван так и заснули лицом друг к другу, даже лбами уперлись. Одному Бузулук с пивом все мерещится. И дядечка из госпиталя курит, дымит и пиво отхлебывает. Машка это пиво здоровенными кружками (литра по два) все разносит, разносит. Раскраснелась, зараза, торопится, похохатывает, да еще в наколочке, словно официантка на Курском вокзале. А ей все деньгами сорят бумажными не без намека. Сон то наплывал, то откатывал… Другому снится безымянная высота, что торчит за Бугульмой, – стоит не шелохнется, – и четыре вражьих танка наползают на нее без всякого шума, словно большие дома, гусеницами опоясанные. Всеми своими башнями крутят, но не стреляют. Крутят, крутят, пугают нашего брата, рядового необстрелянного…

Сквозь храп и бурчание дверь казармы ядовито скрипнула, двое запыхавшихся побубнили с дневальным и полезли на вторую нару, сдвигая собратьев. Сонное воинство отозвалось руганью и угрозами:

– Разъелозились!

– Завтра получите сполна. Полами отработаете, – это уже командир четвертого отделения сквозь сон заверил опоздавших.

– Да ладно, отмоем свое, – уговаривал командира один.

– Развести грязь да высушить, делов-то, – пробурчал второй.

А первый, оправдываясь, азартно зашептал соседу, да так, что и остальным было слышно, о том, что какие-то парни на краю базарной площади деревенскую девку или бабу, одним словом, обидели.

Иван сел на нары и громко, на всю казарму, спросил:

– Как так обидели?

Сверху донеслось:

– Как обижают? Прижали у хозмага, аж доски трещат.

– Где? – Татьянников в тот же миг сгреб из-под головы все, что там лежало, соскочил в узкий проход.

– Сказал тебе, на базарной.

А Иван уже простучал ботинками, уронил по дороге ремень и опрометью бросился к выходу.

– Ты куда?! – крикнул ему вдогонку Даниил и спрыгнул с нар.

– Вы что… сорвались?! – закричал дневальный и словно командой «подъем!» разбудил всю роту.

У ворот часовой орал:

– Стой! Стой, стрелять буду!

Калитка возле ворот была распахнута. Даниил бежал вслед за Татьянниковым. Часовой сопел, передергивал неподатливый затвор.

– Татьянников, назад! Стой, Татьянников! – кричал командир отделения, стараясь на бегу застегнуть ремень и при этом не потерять тяжелый ботинок.

Сзади бабахнул выстрел и прозвучал как пушечный. Во двор выбежал дежурный по части, путаясь в лямке противогаза. Караул был поднят «в ружье», в суматохе всю учебную роту сдернули с нар по тревоге. Связные кинулись рысью к соседним домам будить своих командиров.

Подбегая к базарной площади, Иван по деревенской привычке хотел выломать кол из плетня, но ни кола, ни плетня не было, он рванул что попало, и в руках оказалась штакетина от забора. Собаки в городе, не приученные к переполохам, лаяли надрывно и хрипло.

Еле управившись с дыханием, Лозовой встал на перекрестке, озираясь по сторонам, и сразу услышал возню. Он кинулся влево, к краю базарной площади, угодил в здоровенную лужу, зачерпнул полботинка. До него донесся голос Ивана:

– Где она?! Ты меня так не возьмешь… Куда дели?!

Раздался треск ломающейся штакетины и исступленный вопль:

– Дай ему по фарам!

– Отыми у этого психа дрын!

– Вали его!

Даниил с разбега врезался в гущу дерущихся, хотел дотянуться до Ивана, но тут же схлопотал по скуле, да так, что и в пятках загудело. Хоть старался разнять, командирские команды применял, но увяз в драке, получая то справа, то слева, а то и прямо в переносицу. Да и сам бил куда придется, а в промежутках все-таки выкрикивал:

– Кончай драку!.. Хватит, говорю!.. Погоди, Татьянников!

Но куда там. Иван сражался куском переломанного штакетника и только чудом не засветил сотоварищу. Он бросался от одного к другому, бил, сам получал не меньше и уже не кричал, а хрипел:

– Куда дели, гады? Убью-у-у…

Дерущиеся падали – кто под ударом, кто оступившись от промаха, – вставали и без оглядки кидались в свалку. Это уже была не драка, а молотьба. Такие сражения на селе по большим праздникам бывают. В них одного-двух убивают или увозят с переломанными позвоночниками, а потом удивляются: «Почему это так много кривых в нашем селении?»

Только беззаветность и полное пренебрежение личной безопасностью позволили устоять Ивану и Даниилу в этом сражении.

– Ломи!

– Отпусти, гад!.. Уху оторвешь.

– Бей психу по горлянке!

На Ивана навалилось сразу трое, а четвертый все еще махал руками перед измордованным Даниилом. Штатские явно побеждали военных под воздействием превосходящих сил.

– Баста! – неожиданно гаркнул худой сутулый верзила, захвативший в клещи Иванову голову. – Из чего драка?.. Говори! Не то удушу, курва… Говори!

– Где она? – прорычал зажатый со всех сторон Иван.

Еще махали руками, но уже не дрались, устали, больше держали друг друга. Тут командир все-таки сообразил, что пришло время для переговоров.

– Погоди, – проговорил он, – разберемся. Куда дели?

– А чего разбираться?

– Где?.. – еле выговорил Иван.

В отдалении захлебывался милицейский свисток.

– Эта, что ли? – спросил один из парней.

Все расступились. На ящике у сарайной пристройки хозяйственного магазина жалась к углу фигура в платке, кацавейке, торба с веревками валялась на земле рядом. Иван кинулся к ней, споткнулся, пропахал на ладонях, поднимаясь, протянул обе руки:

– Маша, – и в тот же миг схлопотал сокрушительный удар ногой.

– Не лезь! – на перепуганных низах прорычала жертва. – Я те дам «Маша»!

– Да не она это, – радостно проговорил Иван, обращаясь к длинному, а тот зло ругался и вытирал рукавом окровавленную шею.

– Отвинтить бы тебе калган – «не она!», – передразнил его длинный.

– А вы чего к ней привязались? – смиренно спросил Иван, разглядывая сидящую.

– С печи свалился?! – зло ответил ему коренастый с оторванным рукавом ватника. – К такой, пожалуй, привяжешься. Вон, у нее кувалды вместо рук.

– И нога тоже, – согласился Иван, – железная!

– А сам? – сводил счеты длинный.

– Оно, конешно, нехорошо. Вы, ребя, извиняйте – промашка.

Растирая грязь на ладонях, он спросил сидящую на ящике:

– Ты чего к ночи на базар поперлась? Гляди, какой хруст из-за тебя.

– Вас не спросила, фулиганье проклятое! – Она вдруг заплакала. – Кати отседова!

– Вы, может, ищете кого? – решил внести ясность Даниил и тут же пожалел..

– Не суйся, кобелище! – злым криком погнала его женщина, словно он был главным виновником происшествия. – Паскуда! – Она подняла с земли свою тяжелую торбу и снова уселась на ящик.

– Ты чего надрываешься? – осадил ее Иван. – Смотри, какая горластая!.. Скажи толком, чего на базаре сидишь?.. Может, своего солдата ищешь? Или фатеру найти не можешь?

– Вали ты со своей фатерой, – она все еще плакала, только уселась поплотнее. – Солдата!.. Где его теперь найдешь?.. Тожа небось паскудничает… Видали таких!

Парни пошушукались, и один из них сказал:

– Ладно, армия, будем считать – квиты.

– Будем, – согласился Иван.

– Эта тебя балызнула, а другая убьет на фиг. До фронта не доберешься, – шмыгнул носом длинный. – Пошли, ребята.

Иван задрал голову, передохнул. Облаков как не бывало. Звездный купол опустился так низко, что казалось, вот-вот упрется в пожарную каланчу.

По деревянным мосткам, выложенным вдоль молочного ряда, дробно стучали офицерские сапоги и солдатские ботинки.

– Я, значит, туда, – понуро произнес Татьянников махнул рукой, мол, «семь бед – один ответ», и пошел не к казарме, а прямо в противоположную сторону. Он глубоко запустил руки в карманы, ссутулился и потопал, выбрав крайний ряд базара, чтобы не встретиться с надвигающимся патрулем, А командир отделения выдохнул все, что задержалось в легких, и кинулся обратным путем к казарме. Уж лучше принимать наказание в своей части, чем в комендатуре.

Трудно будет объяснить происшествие, и наказание придется понести отменное. За такое как захотят, так и накажут. Теперь оставалась одна надежда – на отходчивого помкомвзвода Сажина.

Иван тем временем пересек базарную площадь и трусцой побежал по улице к дому, где остановилась Мария. В дом стучаться не стал, тихо вошел в палисадник, осторожно подобрался к окошку, заглянул. Сквозь щелку между занавесками было видно, как при свете коптилки хозяйка укладывалась на покой – в закутке на широкой деревянной кровати спали дети, а на лавке возле печи устроилась Мария. Ее вещички были аккуратно сложены на скамье впереди подушки. Недопитая бутылка так и осталась на столе. Хозяйка дунула и загасила коптилку.

Надо было возвращаться в часть – принимать сполна за все.

Еще там, под Оренбургом, в яме на голых нарах, в пасмурную ночь с 13 на 14 сентября одна тысяча девятьсот сорок первого года командиру отделения Даниилу Лозовому приснился сон.

Он на вышке. Кто-то, только нельзя понять, кто, настойчиво требует от него, чтобы он немедленно спустился с вышки, потому что вот-вот должен произойти взрыв катастрофической силы!.. Так вот – сторожевая вышка без лестниц, непомерно высокая, намного выше макушек самых высоких деревьев, без крыши, без перил ограждения. Грубо сколоченная из сосновых стволов – у запорожцев такие были для сигнальных костров, которые зажигали в минуты крайней опасности… А кругом ни души… С вышки видны необозримые пространства. Четкость всего, что видится, неправдоподобная – каждая трещина, морщина – до пор, до прожилок! И он знает, что эти пространства действительно нельзя измерить, так они велики. Обращенное к нему высокое требование становится все более и более настойчивым: «Слезь! Слезь! Слезь!» Повторяется с набатной неукротимостью. Он не отвечает этому зову и продолжает сидеть на охапке сухой травы. Смотрит, просматривает все до самой линии горизонта. Открытое степное пространство – чистой степью это пространство назвать нельзя, потому что оно все покрыто буйной примятой и перепутанной жесткой растительностью, почти в человеческий рост… Его торопят, предупреждают. Настаивают! Пугают. Мысль пульсирует, льется, он не может понять, почему не слезает с этой вышки?! Почему не слушает настойчивого доброго совета?.. Лестницы нет, но он мог бы спуститься по опорам и редким шатким перекладинам. Вид заросшей равнины становится все мрачней. Небо давит. Но в тот миг, когда он уже поверил в неизбежность взрыва, в его всеразрушающую силу, в гибель всего живого и сущего, – вот тут явилась, в покое и ясности, четкая мысль: «ПОКА ТЫ БУДЕШЬ СИДЕТЬ НА ЭТОЙ СТОРОЖЕВОЙ ВЫШКЕ, ВЗРЫВ ПРОИЗОЙТИ НЕ СМОЖЕТ! НО ЕСЛИ ТОЛЬКО ТЫ СПУСТИШЬСЯ, КОСНЕШЬСЯ ЗЕМЛИ НОГОЙ, – ОН СВЕРШИТСЯ. Не зря они так настойчиво просят тебя, уговаривают, требуют…» Собственной заботы, заботы о себе, не было – это он знал, забота была всечеловеческая. Страха тоже не было. Выходило, что он должен оставаться на этой вышке ВЕЧНО. Всегда.

И он остался…

Так он и проснулся в предрассветных сумерках. Поясница и левый бок вымокли – моросил дождь.

ГЛАВА 6

Ночное происшествие пересказывалось на десятки ладов. В полку появилось несколько версий. Да еще из переполошенного города поступали живописные подробности: сначала будто группа приезжих прямо на базарной площади изнасиловала женщину, и то ли при ней был ребенок, то ли она была на сносях, говорили о применении огнестрельного оружия, а кое-кто утверждал, что оружие было холодным; потом какая-то здоровенная бабища на том же базаре сама чуть не изнасиловала смирного парня; в городе все больше говорили о поножовщине, ссылаясь на очевидцев, и подсчитывали жертвы.

На гауптвахту их посадили вместе, с той только разницей, что Лозовому командир батальона сгоряча размотал всю катушку – десять суток ареста за несвоевременное принятие мер, ослабление дисциплины в отделении и омрачение праздника дня принятия присяги. А Ивану командир роты дал всего пять суток.

– Армейская справедливость всегда торжествует, но с какими-то вывихами, – заметил Даниил.

А Иван ему ответил:

– Не боись, я и сам боюсь! – дабы подбодрить своего командира отделения, который влип-то не по своей провинности, он даже хихикнул от неловкости.

Сажин улыбнулся:

– Как-никак первый серьезный проступок в нашем взводе! Ты, Лозовой, хоть и москвич, а лопухнулся – позволил курянину втащить себя в такое кровавое побоище. Мы бы такой бестолковщины себе не позволили. Ни-ни.