Текст книги "Там, на войне"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Старшина выразительно промолчал.

– А задача?

Тут он выдохнул и с оттенком безнадежности:

– Атаковать противника, захватить к рассвету эту Коростову. Она, что ли? – Я кивнул. – Деревня вот она (уже стало видно почти всю), а противника, кроме тебя, не видно.

– Опоздали малость. Противник полчаса назад как рванул отсюда. Под натиском наших соединенных сил! – Старшина наконец улыбнулся, Иванов и Тимофей стояли рядом, и он понял, что с нами больше никого нет. – Умотал враг. Железнодорожная станция полностью разбита, так что он мог двинуться только на юг. Я бы посоветовал сейчас, поскорее… Ты вроде мужик толковый?..

– А звание у тебя какое? – на всякий случай спросил старшина.

– Гвардии лейтенант.

– Это хорошо.

– Чего хорошего?.. А за вчерашнюю атаку вам бы следовало всё ценное поотрывать.

Старшина не обиделся.

– Отрывальщиков и без вас хватает. Но пока не отрываются.

Тут я, кажется, перебрал – что было, то было, и не мне их судить, не мне всуе поминать горемычную роту.

– Так вот, отец-старшина, заставь своих поднатужиться, пусть прокричат «ура!» или «ку-ка-ре-ку!». На всякий пожарный прочеши все село – здесь кое-кто из них мог застрять. На кривую не надейтесь, ты их знаешь…

– Еще бы… – подтвердил старшина.

– И валяй донесение: «Село «К» с боем взял! Потери незначительные. Противник в панике удрябывает на юг!»

– Да уж ладно там «в панике!». А вам что, эта деревня не нужна?

– Нам все деревни нужны! Но тебе она сегодня нужнее. И твоему лейтенанту. Он хоть жив?

– Жив, да… – Старшина махнул рукой, видно, не легкую пулю схватил их ротный.

Сейчас он где-нибудь в корчах трясется по ухабам, или буксует в грязи, или уже в полевом госпитале, или…

– Вношу поправку, – заявил я, – сначала отправь донесение, а потом поднимай своих гренадеров в атаку.

– Так и сделаем, – не моргнул старшина.

– Ну будь…

– И вам здравия. Вы теперь куда?

– Через дамбу на ту сторону. Полувзвод вашей пехоты там с пулеметом. Смотри не схлестнись с ним случайно. А я, если успею, предупрежу. Скажу: «Село взял старшина со своими архаровцами». Как фамилия?

– Теплухин.

– Принято. Старшина Теплухин!

Такого оборота я, вообще, не ожидал – уж больно благостно все завершилось, как в сказочке.

Светало нехотя. Тимофей вел нас к дамбе. Я просил обоих «варежку не разевать и глаза держать нараспашку!» – при возвращении назад чаще всего вмазываются в какой-нибудь переплет.

Когда мы уже подошли к крайней хате и Тимофей разговаривал с родителями, раздались поодаль глухие винтовочные выстрелы и послышалось не слишком многоголосое и не больно-то боевое не то «У-у-у!», не то «А-а-а!». Но все равно клич оповещал всех остальных, что еще один населенный пункт полностью освобожден от противника. Но это кто как поймет – в зависимости от сообразительности.

От еды мы отказались, торопились на ту сторону. Но гвардии рядовой Иванов-Пятый снедь от хозяев принял, аккуратно уложенную в торбочку, и пообещал вернуть торбу Тимофею. Его родители нас провожали снова как на фронт и даже облобызали.

– Это вам не наша бабуся. – шепнул мне Иванов. – Полбуханки хлеба, картошка вареная и сало! А у нас там пустота… И два куска сахара осталось.

– Да еще до них дойти надо, – вроде бы пошутил я, но не знал, куда заглянул.

Самого Тимофея родители нагрузили полумешком с веревочными лямками – мука и какие-то другие продукты. Легкий туман затягивал дамбу, пруд, тот берег и всю пойму речушки. А туман – явление тревожное. Даже опытному человеку управиться с этим чувством трудно. Особенно на воде или поблизости от воды. Туман все скрывает и все преувеличивает одновременно. Уж больно много неожиданностей в тумане. Ни справа, ни слева от нашего села, по всей видимости, противник не отходил – может быть, и собирался, но делал это крайне скрытно. И это тоже настораживало.

«Назад! К своим!» – вроде радостного клича… Но это слова. А наяву каждое возвращение оказывалось делом уязвимым. Самые большие потери разведка обычно несла не при переходе туда – тут все вздрючено, подготовлено; не там, в соприкосновении с врагом, где тоже все на пределе человеческих возможностей, а порой и свыше их; а вот возвращение… Задание позади, свои– вон они, рядом – рукой подать, и силы все отданы, ничего не осталось, да и гонор со счетов тоже сбрасывать не стоит – как же! Вот и расслабился, вот и позволил себе «шалтай-болтай. Знай наших!». Тут тебя и настигает противник. И прижимает, и достает до печенки.

Ведь, кроме этого небольшого выступа, весь остальной передний край, по всей видимости, и справа, и слева враг все еще держит. А раз держит, то и не бездействует. Враг нам достался не дурак, и зря его этакой вымуштрованной лапшой изображают. Тогда мы говорили: «Ищи врага, как хлеб в голодуху!» Мы ищем его, а он ищет нас– неусыпно. Туман – это подарок, но подарок обоюдный. Как бы самому в тумане не нарваться да не угодить… Вот он откуда берется – мандраж в тумане. И меня трясло. Как оказалось, не зря.

Мы двигались по отлогому склону дамбы со стороны пруда. Хотя могли бы идти поверху. Я был впереди, Иванов с малой торбой за мной, а замыкал цепочку Тимофей с полумешком на лямках за плечами. Мы не очень таились и не слишком-то высовывались. Прошли уже более половины, когда длинная пулеметная очередь распахала поверхность дамбы. Вот оно! Родное «восвояси!». «Не прыстрылял!» – сука пулеметная! Очень даже хорошо пристрелял он свой «максим».

Я дождался паузы и просвистел – короткий и три длинных – мой условный сигнал. В ответ этот выродок врезал еще более убедительную очередь.

То, что я прокричал младшему лейтенанту, воспроизводить не следует, но любой болван догадался бы – враг такого изобрести не может. Это свой! И стрелять по нему не надо! Три пулеметные очереди, одна точнее другой – земля летела в физиономию, а у Иванова пробило торбу с продуктами, которой он прикрылся. Спасибо, что мы оказались на отлогой стороне и не пошли поверху – там бы он кого-нибудь из нас достал сразу. «Ну, пьяная рожа с перекосом! Я тебя еще выправлю!.. А ведь как стреляет, выродок: каждая очередь словно бреет!» Иванов все-таки приподнялся и на все корки его – как из огнемета! Словами, разумеется. Ну не стрелять же! А между другими высказываниями он успел сообщить, что мы «те самые… которые… и пусть они прекратят… эти… а то он их всех…». Договорить ему не дали. Иванова и Тимофея он чуть в воду не загнал своими длинными очередями, да так, что казалось, туман вот-вот расступится. Я успел крикнуть им: «Лежать! Не шевелись!» – а сам по откосу рванулся вперед, чтобы как можно ближе подобраться к нашему берегу и к заядлому пулеметчику. Мы так много ему успели наобещать, что пора было выполнить хоть часть обещанного.

Там заметили мою перебежку и распахали мой участок многострадальной дамбы. Одно меня удивляло, как много у него патронов и какие длинные у него ленты. А еще, что пулемет у него не заткнулся, не поперхнулся ни разу!.. Все-таки я дождался маленькой паузы, сложил ладони рупором и сообщил младшему лейтенанту, как только кончатся в его… ленте патроны… то весь его задрипанный пулемет, а уж ствол обязательно… заткну ему… Чего только не пообещаешь сгоряча.

Я прокричал Иванову и Тимофею (за Тимофея сейчас я боялся больше всего, потому что с фронтовыми психами нужна выдержка, а Тимофей мог этого не знать): «Голову от земли не отрывать! И вперед!» Пехотный предводитель перешел на ядовитые короткие очереди, но его прицельность ничуть не ослабла. А мы ползли. Внезапно пулемет заткнулся, словно его шапкой накрыли. В окопе послышалась не очень громкая перебранка. Дамба кончилась. Ну, думаю, наши скачут! – и бросился к окопу: там несколько человек размахивали руками, но это не была драка – они друг другу что-то доказывали. Не вникая в суть их разногласий, я прыгнул и обеими ногами попал в младшего лейтенанта. Тот не был богатырем, и удар его потряс. Мне больше всего не хотелось, чтобы кто-нибудь в этот момент ударил меня сзади прикладом по голове. Дальше все было (как теперь принято говорить) делом техники. Я выполнил почти все обещания, кроме чрезмерных… Ну и, разумеется, не посмел укоротить наши вооруженные силы еще на одного младшего лейтенанта (их, родимых, и так калечило каждый день-ночь больше, чем выпускали все курсы и училища, вместе взятые). А Иванов с автоматом наперевес и Тимофей с карабином и мешком за плечом, словно памятник великому братству, возвышались над бруствером окопа. Пехотинцы тоже не спали и были с оружием в руках. Я вдруг сообразил, что тут может разыграться кровавая сцена, и обратился к первому номеру пулеметного расчета с примирительной фразой:

– Что ж ты… пудовая?! Мы ж договорились.

– Ничего не пудовая, – ответил он довольно вразумительно. – Мы ему говорыли: «Небось наши. Которые танкисты». А вона: «Нет! – говорыт. – Бей гадов».

– А ленту кто ему подавал?

– Младший лейтенант и без второго номера могет. Он с пулеметом мастак! – Первый номер явно гордился своим командиром.

– Ты что ж, не слыхал, как мы свистели и орали?

– Как не слыхал? А воны: «Нет, – говорят, – увласовцы бляцки. Прувакация, – говорыт».

И вот тут в отдалении я увидел явление, к пехоте особого отношения не имеющее, – это старший сержант Корсаков и ефрейтор Повель (как это я о них напрочь забыл?) стояли поодаль как сироты на рождество! Весь раж, вся злоба к пехоте мигом улетучились – я почувствовал себя просто близким родственником младшему лейтенанту, похлопал его по плечу, по малость окровавленному лицу и подарил ему свой индпакет.

– Ладно, – сказал я, – что было, то прошло. Не сердись. И пей меньше. А стреляешь из пулемета одурительно!..

Младший лейтенант утирался, как-то странно хлюпал и хотел что-то объяснить, но я уже смотрел на своих героев. Оба, в этом не было сомнения, не прибежали, не примчались на помощь, а отсиделись, чтобы не вмазаться в какой-нибудь рискованный переплет. А может быть, приняли «максим» за вражеский пулемет? Хотя надо быть глухой тетерей, чтобы не услышать разницы между нашим размеренным «максимом» и немецким бешеным машиненгевером.

– Товарищ гвардии… – бодро начал докладывать Корсаков.

Ему хоть что в глаза, а он: «Божья роса!»

– В хату! Оба! – Мне не хотелось при пехотинцах начинать с ними этот дерьмовый разговор.

Родных подонков как ветром сдуло. Тимофей подал мне руку и помог выбраться из окопа. Вот на этот пустяк у меня как раз сил и не хватило, я поскользнулся и упал.

– Ладно, – сказал младший лейтенант, – квиты. И пошел степенно по траншее, его солдаты стали разбредаться по норам.

– Погоди. – Я сообщил ему, что старшина Теплухин только что (пока мы тут крестили друг друга) занял тот край села. – Гляди не прострели его.

– Что я, псих, что ли? – еле выговорил младший лейтенант.

Он утирался ветошью, которую ему дали пулеметчики, а мой подарок упрятал глубоко в карман. Запасливый.

Во дворе у бабули Тимофей отдал карабин, ремень с патронташем и кольцо от гранаты Иванову. Иванов вернул ему немецкий ремень, кольцо от гранаты и торбу, как обещал.

– На память, – усмехнулся он.

– Вон она моя хата, на взгорье. За той, что развалена, – указал Тимофей. – Может, зайдете?.. Ну так я пошел?

– Иди, Тимофей. Тебе спасибо.

– Спасибо и вам.

Странное дело – трудно расставаться с человеком, если хоть сколько-нибудь провоевал вместе, да еще с толком… Тимофей шел в гору и не оглядывался. Целую жизнь ему так идти – мы не сможем забыть друг друга.

Я вообще благодарю судьбу за каждого, с кем мне повезло там, на войне.

Мне очень повезло с Ивановым-Пятым по прозвищу Танцор. Ведь о нем я ничего не знал. Никто прежде не сказал о нем ни хорошего, ни плохого слова.

И с Тимофеем повезло – сами посудите, каково бы нам было без него?.. И уже тогда мне стало наплевать на то, по какой причине он оказался «на территории, временно захваченной врагом». Нет, только не от трусости (вы же теперь сами знаете) и он не дезертир (не могло этого быть!). Таких, как Тимофей, в чернуху и безвыходность исстари загоняли не враги, а свои собственные дураки да предводители. А уж выбирались из разных дыр и ям они, как правило, самостоятельно. И вовсе не мое это дело судить да рядить во всякие сомнительные одежды таких, как Тимофей.

В хате ефрейтор Повель сидел за рацией и крутил ручки– делал вид, что работает. Я спросил:

– Где Корсаков?

Он резко поднялся, голова ушла в плечи (одно плечо выше другого), и выпалил:

– В сарае! – Радист не должен вставать перед командиром, если он работает на рации, а нормальный разведчик не тянется перед старшим, если у него все в порядке.

– Идите и вы туда.

Я выключил радиостанцию, распустил все ремни – спина болела, будто ее долго разламывали. Из темного угла появилась бабуся, я подозвал ее.

– Когда они вернулись в хату?

Бабка ткнула пальцем – ходики висели совсем низко, Я не поверил глазам и переспросил. Она показала снова, потом сказала:

– Да через пьятнадцать хвилин опосля тебя, касатик. Вот ты ушел – через пьятнадцать минуток воны и возвертались, – бабка смотрела на меня с тоской и состраданием, не такая уж она была несмышленая, как мне показалось вначале.

Такого оборота дела я не ожидал. Непонятно было, на что Корсаков мог рассчитывать? По средней норме трибунал, в лучшем случае «с заменой штрафбатом». Нет, Корсаков не был трусом. Надо быть очень смелым, чтобы решиться на такой трюк. Или он уже проделывал нечто подобное?.. И сходило с рук?.. А всего-то одна фраза: «Да кто тут вас проверит? Что скажете, то и будет».

Ну что поделаешь?! Такова была жизнь там, на войне… Не где-нибудь – «с оружием в руках», как принято говорить-отговариваться, а с заряженным и действующим оружием не только в руках, но и за пазухой, в ножнах, за голенищем, в гранатной сумке, так, чтобы видеть своего врага и сражаться с ним – лоб в лоб, – воевал каждый десятый из фронтовиков. Не больше. Даже в разведбате в самые трудные часы, когда любой боец на счету и еще двух-трех позарез не хватает, собственно в бою оказывалось сорок пять-пятьдесят человек. Это из трехсот-четырехсот! И вовсе не значит, что все остальные были ранены или убиты. Они сюда, к месту боя, по разным причинам не добрались. Так сложились обстоятельства. И причины почти всегда были уважительные. Но почему-то те, что добрались и ведут бой, – это всегда были одни и те же. Можете их не искать в тылах – они здесь. Или в госпитале. Если не убиты. Это те, которым всегда было немножко стыдно, им казалось, что они куда-то не успели, не дошли, чего-то недодали, чтоб их долю (упаси и не допусти!) кто-нибудь не взвалил бы на свои плечи. У этой совести свой особый удельный вес. Было в этом нечто такое, что делало людей выше представшей перед ними действительности.

– Идите-ка сюда. Оружие оставьте… Сядьте.

Он сел пружинисто-напряженно на то самое место, где сидел перед вечером так вальяжно.

– Как это вам удалось вернуться в хату ровно через пятнадцать минут после нашего ухода?

Похоже, он нимало не смутился:

– Можете спросить у ефрейтора Повеля…

– Да ну его…

– Значит, следили, когда мы уйдем из хаты? Здорово! – он хотел вскочить.

– Сидеть!

Нет, ему не надо давать трепыхаться и раздувать ноздри, пусть лучше сидит.

– Я прошу все это разобрать в присутствии моего командира роты… – Он все еще старался выглядеть.

– Зачем? Вы же меня подвели, а не его.

– Бабка не свидетель, – еле выговорил он.

– А мы не в трибунале.

Усталость всей ночи навалилась на меня.

– Не пойму, на что вы рассчитывали?

– Да? На что?! – он ухватился за мой вопрос.

– … Что мы вообще оттуда не вернемся.

– Ну, это через край! – проговорил он и, видимо, решил переменить весь тон разговора. – Может, я в чем-нибудь, с вашей точки зрения, и виноват… Но не надо делать из меня преступника. У меня свой счет и свои плюсы, – он так и сказал – «плюсы». – Есть! Есть! Я в тылах не ошиваюсь. Вот и сейчас… Я здесь. С вами, а не… Кажется, впереди наших войск нет?!

– Уже есть, – я вспомнил старшину Теплухина и остатки его роты.

– Ну хорошо. Я не против… Вы скажете, что мы не постреляли там в болоте?.. А надо было стрелять?.. Вам же на пользу – не надо! Может быть, если бы постреляли– вы бы как раз и не вернулись… – я даже растерялся, как складно у него все получалось – Вы требовали отвлечения противника? Отвлечение и так было. Ну, может, чуть позже. А может, и в самый раз. Притом настоящее отвлечение, не липовое… Кто знает? Здесь не разберешь… Вот он я, – он ткнул себя пальцем в грудь, – я тут, товарищ гвардии лейтенант. Тут!.. Но лезть за вами во всякую дыру – не должен. Вы вольны… Куда вздумается… По приказу я тоже пойду. А если есть люфт?.. Имею право выбирать…

– Приказ был – вы его не выполнили.

– Что мы могли сделать с двумя автоматами?! Да они бы вмиг нам кишки наружу… – Тут он, правда, малость осекся, видимо, вспомнил, что у нас автоматов было тоже не четыре. – Надеюсь, поймете. По справедливости.

«По справедливости!..» А ведь и вправду, эти оба, Корсаков и Повель, не болтались в тылах, ни в ближних, ни в дальних, они были вроде двумя из тех самых сорока– пятидесяти.

– По справедливости… вы самое передовое дерьмо, Корсаков, – тут я полагал, что он хоть вскинется для приличия, но он даже не шелохнулся. – Вы были уверены, что мы не вернемся. На это у вас опыта хватило. А если и вернемся, то в таком утрамбованном виде, что вы сразу в спасители сиганете. И свидетелей не надо – сверли дырку для ордена.

Меня морила нестерпимая горечь. Я внезапно понял, что это голод. Зверский! Аж голова закружилась.

– Что с вами? – участливо наклонился он ко мне.

– Ивано-ов! – закричал я так, что старший сержант отшатнулся. – Жра-а-ать! Погибаю!

Уж Иванов-то понял меня сразу.

– Я вам говорил, – спокойно отозвался он и принес большой ломоть свежего домашнего хлеба, сала, огромный соленый огурец и луковицу (это уж, видно, от щедрот бабуси). Корсакову сказал: – Ваша пайка на столе, старсержант.

Мною полностью овладела одна мысль: «Только бы не подавиться». А Корсаков неотрывно смотрел, как я жую. Будто в этом глядении была вся его надежда на спасение.

– Может быть, кипятку? – спросил он.

– Да вы что?! Дым засекут, снесут хату вместе с бабусей.

– Так вы же сказали?.. – осторожно спросил он.

– Там-то их нет… А справа и слева сидят.

– Это понятно, а то откуда бы мины…

Мины действительно прилетали и рвались, но обстрел велся как-то лениво, не прицельно, можно сказать, на отпугивание. Было удивительно, как быстро мы оба перешли на обыденный тон. Как раз на сведение счетов сил и не хватило. А счет был не малый.

– Ефрейтор Повель! – позвал я.

Тот дернулся. Он издали, от сарая, прислушивался к нашему разговору, или, вернее, наблюдал из-за плеча. До него долетали только отдельные слова.

– Это вы там ночью стреляли, как ошалелый? Я думал, всех фашистов перебьете, нам ни одного не оставите.

– Я стрелял мало… – произнес он робко.

– Принесите свой автомат.

– Не надо.

– Почему?

– Я не стрелял… Совсем.

– А-а-а! Это, значит, старший сержант Корсаков один за вас отдувался? Бедняжка!

Повель совсем сник.

Нет, так воевать нельзя. Нельзя воевать, если рядом паскудство. А разве жить можно, если паскудство кругом?.. Этот гвардии Корсаков влип случайно. А так к нему не подступишься – подкован на все четыре копыта!.. Повель – совсем другое дело: он с приличными довольно приличный, а с проходимцами будет проходимцем.

Корсаков-Корсаков!.. Это особая порода… Там, на войне, они только примеривались к нам. Подбирали ключи… После войны они сразу обступили нас, образовали плотный круг и начали теснить… Потом гнать… Потом истреблять… Полагая, что жизнь вовсе не обязательно должна быть живой – она может быть и немножечко мертвой. Это даже хорошо, если она мертвовата… Они постепенно стали считать, что могут управлять всем на свете – не только нашей ЖИЗНЬЮ, но и смертью.

Мы выиграли войну у немецких фашистов и проиграли ее у себя дома – своим!.. Мы виноваты. Мы очень виноваты. Мы нелепо пожалели их Там, тогда… Или все еще не поняли, кто они на самом деле?.. Они догнали нас сразу после войны, загнали в угол и победили. Всех, по одному. И не пожалели. Ни одного.

Мы тени победителей. Мы побежденные. И никак не можем признаться в этом самим себе.

… Повель протягивал мне свой автомат. Все было ясно и без проверки: они вскоре вернулись в хату, у Корсакова точного плана не было – он надеялся на удачу… или на войну… А дальше, можно считать, им действительно повезло: где-то поднялась стрельба, и как раз в той стороне, куда они должны были уводить внимание противника. По их представлению, я мог принять эту заваруху за чуть запоздалые действия Корсакова и Повеля. Так оно, в общем-то, и было… Замысел принадлежал целиком Корсакову, Повель тихо подчинился.

Ефрейтор стоял возле меня и буравил взглядом землю…

Теперь он скажет правду – деваться ему некуда.

– Когда там началась эта перестрелка и даже что-то бабахнуло, гвардии старший сержант сказал…

– Что сказал? Слово в слово.

– Ему (это вам) нужна небольшая заваруха, отвлечение. Вот ему и заваруха, и развлечение.

– Так и сказал? – я смотрел на Корсакова.

– Так, – подтвердил Повель.

– А сами-то вы что ж?..

– Он старший, – мрачно произнес Повель. – Я ему подчиняюсь по уставу. – И нижняя губа у него отвисла.

– Вы еще считаете себя порядочным человеком? – спросил я.

– Награды, конечно, не заслуживаю, но порядочным человеком считаю, – упрямо ответил Повель, взгляд его ушел так глубоко, что, по всей видимости, сверлил уже другое полушарие. – Извините… – все-таки попросил он, – если можете.

– Ну уж хрен-то! Придете во взвод – там расскажете. Всё – всем. Сами. Смотрите, не пропустите чего-нибудь.

Ефрейтор молчал. Во всей его фигуре была отвратительная покорность. Было стыдно за эту покорность больше, чем за все происшедшее. Уж во всяком случае, стыднее, чем за Корсакова. Как-никак Повель был из моего взвода. Это был и мой позор.

– Знаете, ефрейтор, вам теперь не поможет никакая забывчивость. Все на свете забудете, а название этой деревни не забудете. Село называется – Коростова. Вот такое название.

Мы стояли перед крыльцом. Все четверо.

– Возвращаемся в батальон. До окончания задания заместителем назначаю гвардии рядового Иванова. Иванов, как ваше отчество?

– Сергеевич.

– Иванов Виктор Сергеевич, – я обращался прямо к нему. – Благодарю за службу. Будете представлены к награде.

Иванов не вытянулся, а отвел глаза в сторону, глядел куда-то за линию горизонта.

– Служу Советскому Союзу, – тоскливо произнес он, ему неловко было при этих двух.

– Через десять минут выходим. Ефрейтор Повель, передайте в батальон сигнал возвращения. Сразу.

– Есть, – он убежал в хату.

– Товарищ гвардии лейтенант, – тихо обратился Корсаков.

– Ну?

– Не говорите пока командиру роты об этом недоразумении.

– Вас не поймешь – то «подать сюда Тяпкина-Ляпкина!». А то – «не говорите». Как в детском саду.

– Я в том смысле…

– Никакого недоразумения нет, – шалавая мысль влетела мне в башку, стало даже чуть хмельно и веселее. – Хотите, чтобы я молчал?..

Корсаков насторожился, ничего доброго от меня он уже не ждал.

– Пока Повель передает радиограмму, сбрейте на хрен ваши ветеранские усы.

– Как это? – он оторопел.

– Очень просто: сбриваете! Хоть с мылом, хоть без мыла. Или я подаю на ваше разжалование. И объясняю причины.

– Но это…

– Да! Это НО!..

– За что?! – он чуть не закричал.

– А хотя бы за то, что проспали зеленую ракету. Настилом! Проспали?..

– Ведь даже бритвы нет, – в полном смятении вымолвил он.

Иванов вынул из внутреннего кармане ватника длинненький тряпичный сверточек, одним движением размотал его и протянул старшему сержанту раскрытую опасную бритву. Тот тронул краем ногтя лезвие, и оно отозвалось упоительным ти-и-иньком.

– «Золинген» – «Два мальчика», – сказал он.

Такая бритва на фронте считалась целым состоянием. Корсаков обалдело смотрел то на Иванова, то на меня, то на сверкающее широкое лезвие бритвы. Я посоветовал:

– Берите.

Он взял.

И все-таки было донельзя муторно… Ободрал меня Корсаков.

И еще дело было в том, что всем своим нутром, всей сущностью я не хотел трибунала. Не хотел! В справедливость фронтового трибунала, как и большинство фронтовиков, я не верил. Хоть и знал, что без него на войне нельзя. В том трибунале на одну справедливую кару приходилось четыре, а то и пять липовых изуверских приговоров – «десять лет – с заменой штрафбатом»!.. Про это можно рассказывать только самому себе. Вот мне и кажется, что я самому себе рассказываю. Да и то не до конца – с пропусками и оговорками.

Корсаков сбрил усы. Лицо стало маленькое, постное, даже невзрачное. Игра сразу оборвалась, а горечь осталась. Может быть, он действительно хотел «как лучше», но я его тогда не понял. Не понял его и по сей день.

Мы вышли из низины на бугор. Уже было видно на полтора-два километра, но все еще пахло туманом. К Тимофею мы так и не зашли (из батальона нас звали и просили поторопиться). Вкалывали на пределе сил, втыкали каблуки в сырую землю, и ночная наледь потрескивала под ногами. Враг держал под минометным обстрелом всю дорогу. А вообще-то со вчерашнего, нет– с позавчерашнего утра как будто ничего не изменилось. В низине, поближе к речушке, четыре танкиста выкапывали свой танк. Застрял в невиданной грязи (но ведь когда мы шли туда, их было не четверо, а пятеро)…

Возле танка появился и маневрировал тягач. Танкисты и ремонтники что-то мастерили, привязывали, не суетились. Кое-что было видно и простым глазом, но детали можно было разглядеть только в бинокль. На прогазовках мотора их всех застилало клубами черного перегара, а когда ветерок эту черноту вместе с туманом смывал, становилось видно – между танком и тягачом протянута какая-то веревка или трос, нет, конечно, металлический трос, даже два троса, и оба свободных конца привязаны… к ногам… какого-то человека! Один конец к правой ноге, другой к левой… Мы свернули с проселка и двинулись в низину. Путь к батальону не укорачивался, не удлинялся, а посмотреть, что они там затеяли, было необходимо.

На нас танкисты не обратили никакого внимания, так они были заняты своей работой. На очередной прогазовке мы увидели, что тягач понемногу сдает назад и растягивает привязанного – одно неосторожное движение водителя, и они его!.. Воздух рвали нечеловеческие крики. Мне почудилось, что эти вопли перелетают через передний край. В промасленных комбинезонах и черных шлемах танкисты и их верные спутники – полевые ремонтники – вошли в раж, и связываться сейчас с ними было безумием. Тут, как говорится, были возможны жертвы, и жертвы с обеих сторон – и обе стороны были бы наши. Даже не суйся – пришибут! И все-таки я крикнул им издали.

– Ребята, вы что, охолпели?

Один из них узнал меня.

– Разведбат трухнутый! Валяй отсюда, пока башню не развернул! – Это явно был башенный стрелок или заряжающий, механик-водитель обычно угрожает гусеницами своего танка.

– Конечно, против башни не попрешь, – сказал я.

Выглядели танкисты и ремонтники крайне свирепо, но я еще на что-то надеялся.

– Власовец он! Власовец! – шепеляво выкрикнул один из них, словно прикусил кончик языка.

Тут было сказано все, и обсуждение пресекалось. У наших танкистов шансов на плен было немного – и немцы, и власовцы казнили танкистов изуверски.

… Немецкая разведка позарилась на увязших танкистов. Они знали, что наши исправный танк не бросят. Обычно власовцев в разведку не брали, но тут такой кавардак заварился, что им уже было не до соблюдения инструкций. Взяли и власовцев! Но немецкая разведка танкистов врасплох не застала, экипаж не ждал и свою машину защищал отменно. А она у них, родимая, с орудием и двумя пулеметами.

Схлест был короткий – фашисты еле уволокли двух тяжелораненых, один так и остался лежать, а этот обалдуй угодил прямо на механика-водителя, тот ему врезал и сгреб живьем. Это уж, когда все кончено было, они сами нам бессвязно рассказывали… А вот командир танка, младший лейтенант Костя Петелин, был убит. И лежал под брезентом. Я глянул: «Ну, конечно, знаю».

Рассвело, и четверо оставшихся стали думать: что бы сотворить с этим власовцем?.. Но ничего такого, что могло бы утолить их неизбывное горе, придумать не могли. А тут помощь до них добралась – танковый тягач. Эти тоже по дороге к ним своего техника-лейтенанта потеряли – осколок мины. Вот они совместными усилиями и порешили так справить тризну по своим командирам… Ну и не без спирта тут, наверное, обошлось… Нет. Они казнили власовца не сразу: наклонялись к нему по очереди и объясняли, за что и за кого он принимает такую кару; имена называли, и как его, власовца, зовут спрашивали, и какого замечательного командира танка они, гады, убили… А какого незаменимого ремонтника!.. Это были и горем и спиртом пьяные, изуверские поминки… Власовец умолял, просил, клялся землей и небом, вопил… А ему всё лютее объясняли, перебивали друг друга и сердились, что он не до конца понимает всю справедливость этой казни… Приближаться к ним было страшно.

– Бросьте, ребята! Не надо! Этим не поможешь! – прокричал я.

– Не-е-е-е-ет!!! – взревел в ответ башенный стрелок.

Он в полном отчаянии неистово взмахнул сразу двумя руками, и оба кулака, казалось, были занесены над миром. То ли водитель тягача его не понял, то ли не рассчитал всей мощи мотора своей машины, но рывок оказался куда сильнее, чем могла выдержать любая живая плоть. Пусть хоть и предателя, и изменника но тело. Он был не то что мертв, его разорвало… На две неравные части… Где те всесильные и всезнающие… что ответят?.. «Так ли убивал его, как убиты убивавшие его?»[2]2
  Ветхий Завет. Исаия, гл.27 (7)


[Закрыть]

Мы уходили по лощине. Неужели не хватило нам хрустальной роты и тех власовцев на бугре; неужто было мало нам этой ночи с часовым Витюхой и прощальным схлёстом с гранатами; неужели мало было пулемета на дамбе, мордобоя в окопе да еще скверной истории с Корсаковым и Повелем?.. А теперь это… Все наши беды и неурядицы, все, что волочилось за нами, показалось пустым и никчемным…»Там, в батальоне, я ничего никому не скажу. Ни слова! У них и своих бед накопилось предостаточно. И они не станут мне рассказывать ничего лишнего…»

Кажется, не такая уж новая мысль, но к каждому она приходит сама и своим путем: наши высокие дела и помыслы, наши низкие дела и слова, наша доблесть и наше отступничество не умирают – они живут вместе с нами. Память человеческая должна быть безмерной. И полагаю, что в час смерти все наши дела и слова не бросают нас, а пробуждаются и встают стеной. Это наш собственный, неотделимый от нас мир.

Он – наш итог. А потом каждый назовет его своим раем или своим адом.

Вот Иванов-Пятый – идет, словно не дышит. Как его подтянуло за одну ночь – кожа, кости и глаза; торчат как у рыбы перед кончиной. Тимофею тоже этой ночи хватит на годы и годы… Корсаков и Повель идут сзади, порознь, не разговаривают. Нагружены по завязку, и карабин с патронташем в придачу – пар валит из-под телогреек… Какие тут победители?..