Текст книги "Там, на войне"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Три «Б» (баня в боевой башне)

В городе уже хоронили погибших. Траурные салюты давали не очередями – одиночными выстрелами. Экономили боеприпасы. Изобилие продуктов питания и спиртного не всегда способствует укреплению воинской дисциплины. Победитель, он кое в чём явление шаткое – чем сытнее, чем жажда утолённее, тем сильнее подкашиваются ноги. Не только рядовые, сержанты (про офицеров не будем), но и командование высоких степеней порой съезжало с глузду и давало изрядные трещины. А тут ещё Москва, прямо в раздолб, грохнула приказом Верховного Главнокомандующего, голосом Левитана и громоподобным салютом: чтоб знали, помнили, трепетали и не забывались!.. Нам хоть бы десятую часть этого боекомплекта, выпущенного в тёмное пустое небо, как в копеечку. Нам бы малую толику горючего (в смысле – солярки и бензина), а то ведь ни тпру, ни ну!

Ещё об одном обстоятельстве надобно рассказать хоть вкратце, а то многое из последующего будет неправильно понято. Мы – разведка танкового корпуса, не агентурщики– никогда не переодеваемся в униформу противника и всегда помним: переодетый в немецкое обмундирование уже не солдат, не офицер– это лазутчик, партизан и может быть тут же уничтожен, если попадёт в руки врага. Здесь же случилась совсем другая, хоть и скверная, история. Кому-то может она показаться забавной. Даже смешной. Но нам тогда было вовсе не до смеха.

В одной из стариннейших каменных башен городских укреплений Каменец-Подольска немецкие блюстители порядка и относительной армейской чистоты соорудили великолепную баню человек на пятьдесят и невиданную по силе вошебойку, вмещавшую примерно столько же полных вещевых комплектов. Хвалить врага не полагалось: любое, даже самое безобидное одобрение не только действий противника или вражеского оружия, но и средств связи, кухни, какого-либо оборонительного или хозяйственного сооружения квалифицировалось как агитация в интересах врага и строжайше наказывалась. Дело доходило до трибунальных разбирательств, там уж пощады не жди – «распространение панических настроений», а то и вовсе «измену Родине» вмажут. Тем не менее, немецкую баню хвалили все, уже не говоря об уникальной вошебойке – тут в один голос гудели: «Нет, ты только посмотри, гениально – вместительная, с вешалками на каждого, а дверей-то сколько!»

Стен там вообще никаких не было – одни плотно закрывающиеся двери, и температура быстро нагнеталась убойная, чуть ли не 400 градусов – сухим паром!.. Баню с вошебойкой предоставили в распоряжение разведчиков, благо весь людской состав в эти часы не превышал пятидесяти человек вместе с командиром батальона. Так нас всех туда и запустили.

Старый дедуля, весь белый, как из фильма Александра Довженко, который и при немцах обслуживал это сооружение, раз десять повторил, словно заклинание, чтобы сирки (спички), патроны, зажигалки и всё-всё, что может воспламениться или взорваться, из карманов было извлечено. Шмутьё, амуницию от шинелей до портянки, всё, кроме кожаных и меховых изделий, развесили в дезинфекционных шкафах, закрыли наглухо, позапирали на специальные защёлки и с радостными воплями устремились в помывочные кельи с лавками, с замечательными глубокими шайками, множеством кранов для горячей и холодной… Но главное, во всех кранах была настоящая вода – в неограниченном количестве, под напором… а также мыло, немецкое, отвратительное, эрзац, но много, и ещё какой-то бальзам в бутылях, который эти насекомые терпеть не могут.

Правда, старик успел пробурчать:

– Та шобы ваших вошей догнать до кондратия, четырехсот градусив нэ достане, – сказал, кажется, на украинском, но мы его хорошо поняли.

Только нам было не до его ворчания: за годы и годы в тылу и на фронте мы ещё ни разу такой бани не видывали… Мы ныряли туда с открытой душой, окунались с сердцем, распахнутым до самозабвения – все вместе и каждый в отдельности, от новичка-автоматчика до гвардии комбата и его несгибаемого штаба. Веселились – ахали-охали! – давно так не бесились, и никто не делал замечаний, не останавливал. С хохотом размывали друг друга, тёрли спины, хлестали холодной водой прямо из крана – все равны! Голые! Как в чистилище… В разгар этой водной феерии вошел если не хозяин, то хранитель заведения, дверь оставил нараспашку. Стараясь перекричать гомон и смех просвиристел:

– Хлопци!.. Ай, хлопци!.. Я ж усим казав. Предуведомил… А зараз горыть. Усэ! Гэть! – он простёр обе руки в сторону предбанника. – Горыть!

Привычное к чрезвычайным ситуациям, хоть и докрасна распаренное войско, как есть нагишом, кинулось к шкафам, из щелей которых сочились тонкие ядовитые струйки дыма. Каждый хотел скорее спасти своё и, может быть, чужое, но в первую очередь своё обмундирование. Распахнули сразу несколько створок, вихрь пронёсся по всем шкафам, и разогретая, сухая амуниция полыхнула, словно во всех карманах был только порох или какой-то зловредный плеснул туда ведро керосина. Самые решительные кинулись к кранам и вернулись с шайками, полными воды… Да, залили, да, быстро всё потушили, да, находчивые и проворные, даже замечательно сообразительные ребята. Только огонь был сообразительнее, а пламя стремительнее, уничтожительнее и беспощаднее – во всех шкафах не осталось не только НИ ОДНОЙ целой вещи, но хотя бы лоскута, которым на худой конец можно прикрыться. Разведбат оказался полностью оголённым, включая командование, и тотчас пришло глубокое осознание того, что все тылы, а значит, и вся одежда вплоть до старой пилотки и портянки находится за пределами досягаемости и доставлена сюда будет не скоро. А тут ещё прошёл не вполне достоверный, но впечатляющий слух, что-де «оголтелая, отступающая, деморализованная и теснимая со всех сторон» фрицевня, собрав последние силы, ухитрилась стянуть к теперь уже нашему Каменец-Подольску почти всё, что от неё осталось, и плотным кольцом обложила город в надежде, что этот маневр как-то облегчит её существование или в крайнем случае оттянет момент трагической развязки… К слову о героических штурмах, рейдах, охватах, захватах и салютах (чтоб всей этой армейской победной терминологии и огласке лопнуть от натуги и стыда за собственную нелепость!): там, где одни празднуют победу и пьют шампанское при вспышках праздничного салюта, другие хватаются за голову и задницу одновременно и уж не знают, что кричать, потому как слабы и самые отборные ругательства. Едва наш танковый корпус наскоком, воистину из последних сил, да не как обычно с востока, а прямо с северо-запада, из немецких тылов, свалился на голову неприятелю и чудом захватил Каменец-Подольск, тотчас раздался приказ Верховного Главнокомандующего (голосом всё того же Левитана), закрепляющий эту победу. Перечислялось всё наше доблестное командование, не только армии, корпуса, но и бригад, звание всех поименованных лиц тотчас же подросло на ступень выше, ряду частей присваивалось звание Каменец-Подольских, представление к высоким наградам подразумевалось, а главное – салют в столице нашей Родины Москве, столькими-то залпами из такого-то несметного количества орудий!.. Лихо было закручено? Правда?! Но это с одной стороны. А с другой – сразу после захвата (освобождения!) города, полного разгрома войск гарнизона и штабов противника выяснилось: горючего в баках не осталось, боекомплект израсходован, артиллерия вся позади, вязнет в грязи, залегла во впадинах и ложбинах. О тылах и говорить нечего. Боевые части почти не боеспособны, а враг напирает со всех четырёх сторон (хоть и отступающий, вроде бы сам окружённый и запертый) и для вящей убедительности, вражина, уже умудрился захватить нашу, ставшую родной, Турецкую крепость. Мы доокружались: сами сидим в плотном кольце. Во!

Следовательно – держись, братва, и дрожи, высокое командование: если охламоны поднапрут и мы ненароком сдадим город, так торжественно воспетые в приказе Верховного воинские части, принимавшие участие в Славе и Позоре, подлежат расформированию, знамёна и ордена – на склад в музей вооружённых сил, а командование и весь офицерский состав подлетают под суд военного трибунала. Вынырнуть смогут, в лучшем случае, в штрафных батальонах. Это к сведению оптимистов и воспевателей. Так что «хошь умри от смеха, хошь – от слёз», но ещё крути шарами, придумай что-то и предприми. Обязательно!

После полного коллективного поражения в бане самым одетым из всего батальона оказался я: кроме шапки-ушанки и немецких солдатских сапог с укороченными голенищами, у меня осталась новенькая портупея с ремнём и кобурой, но это не одежда, а украшения. Главной же моей одеждой являлся меховой жилет с английской булавкой, пристёгнутой изнутри на всякий случай. Вот он и случился. Итак, жилет! Продел я обе ноги в отверстия для рук, а сзади– не спереди запахнул полы и застегнул английской булавкой. У иных-прочих мехового жилета с собой не оказалось, а матерчатые, даже очень хорошие, тёплые, шерстяные сгорели – ку-ку! В своём одеянии я мог бы сейчас верховодить любым первобытным сообществом, например, папуасами с Западного берега Новой Гвинеи или австралийскими аборигенами. Но в обложенном вражескими войсками Каменец-Подольске я выглядел странновато. Абсолютно ничем не прикрытый комбат Беклемишев внимательно осмотрел меня от малахая со звёздочкой до немецких сапог и произнёс:

– Ничего не поделаешь, опять вы. Уж извините, – голос прозвучал как-то неуверенно, командной интонации не получалось. – Значит, бегом в штаб. Доложите генералу… и там придумайте что-нибудь. Выручайте.

Тяжелая дверь из предбанника на улицу была широко распахнута, обнажённое воинство выстроилось в две шеренги, и кто-то тихо проскулил: «Без оглядки! Бего-о-ом МАРШ! – тут я заметил, что на улице снова идёт мокрый снег, падает большими хлопьями. Выскочил мимо почетного караула на каменную мостовую и в замершей тишине кинулся вверх по улочке, мимо костёла, мимо старинной церкви, мимо бывшей синагоги и мечети к гостинице. Знал, что бежать километра полтора-два: там находился штаб корпуса и его непререкаемый командир, генерал Евтихий Белов… Мягко, мокро пришлёпывая, падал первоапрельский снег прямо на малахай со звёздочкой и моё бренное, не вполне здоровое тело. На улочках и перекрёстках людей было совсем немного, но всё-таки попадались и военные, и цивильные. При виде меня они как бы в землю врастали, столбенели. Но никто ни о чём не спросил. Смотрел я только под ноги и старался даже на подъёмах не сбавлять темп. Шарахались ли прохожие при встрече с этаким экзотическим явлением? Не знаю. Полагаю, что иногда шарахались. У парадного подъезда штаба корпуса часовой передёрнул было затвор автомата, но не выстрелил, так и остался с раскрытой пастью, видимо боевой клич: «Стой! Стрелять буду!» застрял у него где-то на полпути. Наверно, несмотря на чрезвычайную ситуацию и диковинный облик, он всё же узнал меня, за что я был ему благодарен.

Генерал принял меня тут же. Он едва нашёл в себе силы выговорить:

– Ну, это уж… Знаете?!

Выслушал доклад о чрезвычайном происшествии, добавил:

– Комбата одеть немедленно и ко мне. Остальное всё сами, – тут он перешёл на командный тон. – Разведотдел тоже пусть чухается и думает! Идите и приведите себя в порядок.

– Постараюсь, товарищ генерал, – ответил я, хотя как это сделать, пока не знал. Но волей-неволей добавил: – Есть привести в порядок! – с тем и вышел.

Вот тут-то и началось! Кто-то принёс немецкую солдатскую шинель – её набросили мне на плечи. Это при голых ногах в коротких сапогах. Оружие, боеприпасы, документы и ордена оказались на месте, там же лежал мой ручной фонарь «дженералэлектрик», американский, из танкового комплекта – замечательный фонарь, узкий луч бьёт аж на сто метров. В разведотделе переполох, хозяйственников-интендантов нет и в помине, обмундирования – ни единой гимнастёрки, ни портянки, ни подштанников, всё в тылах и за тридевять земель, если не утопло в грязи. Первого попавшегося солдата довольно плотной комплекции и чуть выше среднего роста заволокли в зеркальный зал гостиницы и раздели донага, приговаривая:

– Строжайший приказ командира корпуса!

Оставили бедняге в утепление сначала только шинель, потом сообразили и вернули ботинки с обмотками, шапку-ушанку, ремень и вещмешок. Всё остальное с нарочным отправили в баню.

– И бегом! Для гвардии майора Беклемишева!

Началась перекачка личного состава из БББ в зеркальный зал гостиницы – резиденцию разведбата. А тут срочно создали группу из двух переводчиков (третьим был я) и автоматчиков комендантского взвода… В подвалах гостиницы оказалось более трехсот пленных (в сводках было обозначено четыреста, но никогда не верьте сводкам). Итак, мы спустимся в подвал и у каждого пленного возьмём по одному-два предмета одежды: нижнее бельё, обмундирование, головные уборы, шинели, может быть, портянки – и так скомплектуем без малого пятьдесят фрицевых комплектов. Оденем всех разведчиков хоть как-то, а «голь хитра – берёт с утра!» – дальше видно будет. Что загадывать? Как придётся, так и сотворим… Сказано – сделано. Играли будто в большую игру. Ладно мы, а вот пленным явно невесело пришлось, любой из них и так-то был убеждён, что если выживет, погонят «нах Сибириен», это они все выучили. Но как нам теперь воевать, как передвигаться, ведь свои, да не то что спьяну, но и сотрезва могут всех переколошматит – нельзя же каждому вооружённому ещё издали объяснить, что ты, мол, не тот, за кого он тебя принял, даром что я во всём немецком, а свой, родной, и стрелять в меня не надо…

Глубокие подвалы, охраняемые автоматчиками. Тьма не то что египетская, но всё равно тьмущая. Представьте себе большое скопление пленных, свежих, ещё не вымотанных до полусмерти, да в полной темноте. Ещё много пленных в госпитальном здании, раненые и медперсонал, но их решено не беспокоить… Такую уйму захватили в плен потому, что немецко-фашистское воинство начало отступать из города через Турецкий мост к крепости. А им навстречу, как раз через ту самую крепость и мост пёрли наши, пусть разрозненные, но целеустремлённо наступающие танковые, мотострелковые (да и без «мото»), навьюченные сапёрные, все прочие, в том числе разведывательные головные подразделения. Все эти наступательные огрызки с командирами и оперативными группами во главе старались опередить друг друга, что создавало изрядную сумятицу, принося не только нам немалый вред, но и урон врагу. Правда, всё это могло обернуться настоящим самоуничтожением, но гонка есть гонка, и тут без азарта, без риска не обойтись. Так и произошло: как раз на спуске, при выходе из города к Турецкому мосту переуплотнённая немецкая колонна, отступая, напоролась на наши передовые боевые группы мотострелковой бригады, сапёров, разведки и, конечно, танки. Кто уж там был первым, кто последним, пусть разбираются бездельники и конкуренты на звание Героя, а только две встречные силы врезались одна в другую и, конечно, взяла верх та, у которой было больше инерции, крепче гусеницы и кураж! Немецкая колонна была несколько раз насквозь прострелена, сходу смята, искорёжена, не только боевые, но и штабные, тыловые, медицинские подразделения разгромлены и пленены.

Что обычно делает победитель после длительных маршей и изнурительных боёв?.. Лихорадочно вспоминает, что последние столько-то суток ничего не жрал, и жажда у него пробуждается неутолимая. Победитель начинает тут же искать хоть какую-нибудь жратву и ничего не имеет против любой жидкости, даже если она сплошь алкогольная (лишь бы не отрава!). А здесь внутри захваченного города этого добра оказалось навалом. Искать ничего не надо – армейские продовольственные склады! Не изобилие, а всеевропейская обжираловка, от международных сардин до абрикосового повидла. Ну, и вина в бутылках, бутылях, бочонках: французские, итальянские, испанские… Хлеба не оказалось, зато сухари… В такой обстановке про раненых да и пленных недолго и позабыть, хорошо хоть охранение успели выставить. А тут вот пришлось вспомнить про них про всех сразу. Да ещё как!

Подвалы освещали ручными фонарями на батарейках. Ну, какое может быть электричество в только что взятом городе?.. Пленным наскоро объяснили, что каждый должен сдать одну-две вещи из своего обмундирования, потом, дескать, мы всё это им вернём. Но – потом! Каждому пленному указывалось, какую часть своего шмутья ему придётся снять и сдать автоматчикам. Так мы начали продвигаться по образовавшемуся проходу, но как только луч света переносился на следующую группу, уже начавшие было раздеваться осторожно перемещались в зону полной темноты и там растворялись среди толпы своих собратьев. У меня был свой фонарь. Вскоре стало ясно, что в такой путанице и неразберихе ни одного комплекта амуниции мы не соберём – пленные нас облапошивали.

– А ну, внимание! Все фонари потушили. Разом!

Водворилась напряженная тишина. Я дважды выстрелил из своего «вальтера» в потолок и попросил переводчика сообщить всем, да погромче:

– Один из военнопленных нарушил приказ, не разделся и не сдал указанный френч; он расстрелян за неповиновение; в дальнейшем мы будем поступать так с каждым нарушителем.

По команде зажгли все фонари и обнаружили, что доблестное воинство поспешно раздевается и сдаёт вещи… Мы двинулись дальше. Сам же я выбрал одного офицера моей комплекции и приказал ему раздеться полностью. Тот понял не сразу – переспросил. Я подтвердил распоряжение и сделал это довольно резко. Он мигом разделся донага, показав незаурядную натренированность. Я сложил весь его скарб вплоть до нижнего белья из парашютного шелка в один объёмный свёрток и завернул в первую попавшуюся немецкую плащ-палатку (туда же заложил и сапоги). Получился первоклассный комплект. Видно, мой манекен был каким-нибудь штабистом и чистюлей. Да! Чуть не забыл: я вернул ему его шинель, фуражку с высокой тульей, разумеется, все документы, знаки различий, какие-то награды, ремень и носки. Пытался объяснить, что быстро (зофорт!) пришлю ему свои солдатские сапоги с короткими голенищами. Он, как мне показалось, даже поблагодарил меня, хотя мог бы и проклясть. Ещё я попросил переводчиков и одного из знакомых автоматчиков охраны как-нибудь поприодеть моего несчастного. Больше я сбором обмундирования не занимался и поднялся наверх, как приказал генерал, «приводить себя в порядок».

Вскоре я уже разглядывал себя в зеркалах зала гостиницы. Тут без труда я обнаружил, что как есть смахиваю на франтоватого фашиста-негодяя. Что меня не обрадовало: пришлось смягчать облик при помощи малахая и все того же мехового жилета.

Первым в гостинице появился комбат Беклемишев в традиционно солдатском утлом облачении. Всё-то ему было тесно: рукава оказались коротковатыми, в подмышках тянуло и трещало, но, как человек выдержанный, он заставил себя примириться с невольным унижением, подавил неловкость, буркнул:

– Всё лучше, чем ничего, – и решительно направился к генералу.

Следом начали прибывать по два-три человека, пусть одетые нелепо, но уже не голые: рядовые, как две капли воды похожие на занюханных, ободранных фрицев, только что вырвавшихся из окружения, сержанты, умеющие сохранять известную лихость в любой обстановке, даже в этой – то шинель нараспашку, то в накидку, как развевающаяся бурка, или вражья пилотка задом наперёд, заломленная на ухо так, что не перепутаешь. Тут же менялись, облачались заново, смотрелись в роскошные зеркала, крякали от удивления или восторгались внезапно произведённым эффектом. Вновь прибывших встречали взрывами хохота, улюлюканьем и самыми замысловатыми, а то и уничижительными репликами. Труднее всего пришлось офицерам: в такой разношерстной массе мудрено сохранить остатки достоинства и возможность командовать другими. Не каждому же достался офицерский комплект! Вот так постепенно сошлись все. Очень быстро попривыкли, угомонились, всяк занялся своим делом: кто оружием, кто подгонкой обмундирования – штанов да френчей, кто раздобыванием портянок. Понемногу перестали замечать всю несообразность общей картины. Случайно попадавшие в зеркальный зал посторонние дёргались, ахали и шарахались – множество роскошных зеркал усиливали несуразицу впечатления. Выходить из гостиницы личному составу батальона было строжайше запрещено. Да и рисковать вроде бы никому не хотелось… Хоть и пообвыклись, шутки шутками, а облачённые во вражескую амуницию всё равно чувствовали себя не в своей тарелке.

Солдатские сапоги я штабному офицеру, конечно, отправил. Думаю, они ему пригодились и свою службу сослужили. Без обуви в плену погибель – там и других погибелей хватало. В подвалах и рядом шла своя работа. Всех пленных разбили по воинским профессиям, назначили старших или ответственных: решили извлечь какую-то выгоду из этого множества, а главное – вернуть боеспособность нашим войскам. Первым делом выделили артиллеристов, ну и зенитчиков. Заставили их искать затворы их собственных орудий. По традиции затворы всегда топят в ближайших водоёмах и запоминают места затоплений. Здесь ближе всего были обрывистые берега реки Смотрич, охватывающие старую часть города. Затворы нашлись неправдоподобно быстро. Кому же это хотелось подолгу отмокать и полоскаться в нестерпимо холодной воде? Сразу восстановили два орудия и одну автоматическую зенитную установку. В воздухе тем временем появился вражеский транспортный самолёт. Он пытался отыскать в этом кавардаке своих и сбросить им какой-то груз. Обучались стрелять сразу по живому самолёту, но попасть в цель не удавалось. Слаженности не хватало и сноровки. Тогда выбрали наиболее толкового немца в учителя, и дело стало налаживаться. Очень смешно получилось, когда немец, удручённый бестолковостью своих новых учеников, сел с приятелем за установку сам и первой же очередью повредил немецкий самолёт (но подбитый он всё-таки улетел.). Боеприпасов тут оказалось больше чем достаточно. А с горючим всё равно труба, ведь для наших танков нужна солярка, а у них всё на бензине. Зато со стрелковым оружием управились быстро – пулемёты, автоматы, винтовки и патроны без ограничений, лент наснаряжали полтора-два комплекта. А тут трогательное обращение командования в духе лучших фильмов про гражданскую войну: «Все, кто может держать в руках оружие… На Турецкий мост! Не впустим врага в наш город!»

Пьяных в городе к этому моменту, конечно, было немало, но и тех, кто всё ещё мог держать в руках оружие, тоже оказалось достаточно. Уже был назначен военный комендант города – заместитель командира корпуса по строевой полковник Белов – (однофамилец командира корпуса). Он-то и начал азартную борьбу с любителями алкоголя, малость позабыв о трезвом противнике…

На Турецком мосту, угодив под сокрушительный залп из немецких же пулемётов и автоматов, противник откатился и притих. Второй раз лезть на мост не решался. Слишком серьёзные потери понёс в первом боевом наскоке… В образовавшемся затишке наш нанайский парторг Хангени решил с толком использовать свободное время и заодно отличиться – объявил прямо на передовой открытое партийное собрание с повесткой дня:

Пункт № 1. Враг не пройдёт.

Пункт № 2. Приём в члены партии.

Для второго пункта у него в запасе был я, застоявшийся ещё с Орловско-Курской дуги в кандидатах, будущий член этой непобедимой, опасной и маловразумительной организации.