Текст книги "Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Молчать! – прикрикнул на него всадник. – Еще ты меня будешь учить, что мне делать!

Ехать через лес оказалось намного неудобнее, чем ожидал Пушкин. Тропинка поначалу была достаточно широкой, но ветки деревьев нависали над ней так низко, что ему все время приходилось пригибаться. Несколько раз не удалось избежать «пощечин» от колючих елок, и он раздраженно выругался. Еще чаще на него капала вода с мокрых после недавнего дождя веток, но на это Александр почти не обращал внимания. Надо было поторапливаться – он не ожидал, что будет продвигаться по лесу так медленно, и теперь боялся, как бы не пришлось провести в пути не только весь день, но и всю ночь.

Около часа он ехал, злясь на ветки, холод, холеру, строптивого коня и заодно на весь мир. Потом тропинка стала загибаться совсем не в ту сторону, куда Александру было нужно, и ему пришлось слезть с коня и вести его за собой напрямик через заросли. Неожиданно в лесу сделалось светлее, и, взглянув вверх, Пушкин обнаружил, что тучи немного рассеялись и между ними просвечивает солнце. Его бледные, уже совсем не греющие лучи осветили чудом уцелевший на одной из веток красный осиновый листок, мелко дрожащий на ветру. Он был совсем крошечным и беззащитным, но в то же время так ярко выделялся среди голых черных веток, что вызывал у любующегося им человека что-то вроде уважения. «Это же мой портрет! – усмехнулся Александр про себя. – Я сам – такой же. Одинокий, среди всяких страхов и опасностей, того и гляди – пропаду… Ну да это мы еще посмотрим!»

Он двинулся дальше, прибавив шагу и резко дергая за узду упирающегося коня. Все терзавшие его мрачные мысли улетучились, он снова стал бодрым и готовым бороться с любыми препятствиями, мешающими ему идти к своей цели. Точно такое же чувство владело Александром, когда он ехал на Кавказ или когда выходил к барьеру. Это было предчувствие опасности, которое вызывало не страх, а желание преодолеть ее, победить и вернуться из рискованного похода живым. Сильнее и ярче этого чувства было только вдохновение и еще любовь. Пушкин успел подзабыть его, скучая в Болдине, зато теперь упивался им с особым наслаждением. Он шел навстречу страшной болезни, он рисковал ради любимой женщины, он готов был бороться за то, чтобы увидеться с ней, с целыми отрядами перекрывших дороги военных – и это было замечательно! «Надо будет приписать к пьесе о чуме пару строк об опасности, о том, что преодолевать ее – радость. В самом начале, может быть, вставить?» – задумался Александр, продираясь через очередные заслоняющие тропинку колючие ветки.

Удовольствие от риска и воспоминания о незаконченной трагедии придали ему сил и решимости, и он с легкостью пробрался через заросли на более открытое место, протащив за собой уже смирившегося со своей невеселой участью коня. Дальше они зашагали еще быстрее. Радуясь, что ему не надо больше раздвигать надоевшие ветки и он может выпрямиться во весь свой невеликий рост, Пушкин опять стал обращать внимание на пейзаж вокруг и заметил, что справа лес становится все светлее. Присмотревшись, он понял, что находится совсем близко от дороги, и заспешил к ней. Станция, по его расчетам, должна была остаться позади, и теперь можно было какое-то время скакать вперед, не рискуя встретить карантинный кордон.

Вскоре конь Александра, страшно довольный тем, что его наконец вывели из зарослей, галопом помчался к следующей станции. Дорога по-прежнему была пустынной, и Пушкин был почти уверен, что сможет обогнуть остальные заставы так же успешно, как и первую. С этой уверенностью он проехал еще полчаса, а потом далеко впереди на дороге показалось несколько движущихся черных точек, которые могли быть только конными всадниками. Он придержал коня и стал оглядываться по сторонам, ища, где бы скрыться от них, но лес по обеим сторонам дороги закончился, сменившись широким, уходящим почти к самому горизонту лугом, на котором лишь кое-где росли редкие деревца. Спрятаться от стражников было решительно негде. Правда, оставалась надежда, что это были вовсе не стражники, а просто путники, едущие куда-то по своим делам, поэтому Александр продолжил скакать вперед.

Незнакомцы тоже ехали ему навстречу довольно быстро, и расстояние между ними и Пушкиным сокращалось с каждой секундой. Их было пятеро, и все они, глядя на него, по очереди прикладывали ладони ко лбу. Скачущий к ним всадник явно интересовал эту группу, а это значило, что, скорее всего, они едут по дороге не просто так. Вскоре самые худшие опасения Александра подтвердились: на незнакомцах была форма, и, разглядев его получше, они остановились, заняв всю дорогу и не давая одинокому путнику проехать.

Разговор с ними был недолгим. Пушкину вежливо, но очень твердо предложили либо вернуться домой, либо провести месяц в карантине, и ему пришлось ехать обратно. Имение, ставшее для него теперь местом очередной ссылки, приближалось с каждой минутой, и Александр, чтобы немного подсластить горечь поражения, убеждал себя: «Ничего, сейчас не получилось – но завтра я еще раз попробую! Выеду поздно вечером, когда уже стемнеет, – никакой патруль, даже самый добросовестный, не будет в такое время проверять дороги! Или лучше рано утром, до рассвета выехать, чтобы даже самые рьяные стражники точно уснули? Да, конечно же, лучше утром!»

Почти поверив, что следующий побег в Москву ему точно удастся, молодой человек немного успокоился и даже смог отвлечься от планов покинуть Болдино. Мысли его перекинулись на почти завершенную трагедию о чуме, и он решил, что попытается дописать ее вечером. А если удастся сделать это быстро, пора подумать и о следующем произведении… Эта мысль завладела всем вниманием Пушкина, и, если бы не стремившийся домой конь, хорошо знающий дорогу, он вполне мог бы свернуть не туда и заблудиться. Александр пытался придумать сюжет для очередной трагедии, но внезапно понял, что писать о горе и ужасах ему совершенно не хочется. Новое печальное произведение означало бы новые страхи в реальной жизни, а их у Пушкина и без того было предостаточно. «Ну а если попробовать написать что-нибудь легкое, со счастливым концом? – раздумывал он, и с каждой минутой эта идея нравилась ему все больше. – Какую-нибудь простенькую историю о влюбленных, которые сперва не могли быть вместе, но потом воссоединились. Или о человеке, который был в смертельной опасности, но остался в живых. Что-нибудь в таком духе – доброе, умильное…»

Пушкин не был уверен, что ему удастся сочинить что-то настолько необычное для него, но, въезжая во двор своего имения, твердо решил попробовать. А если не сумеет передать счастье своих героев в стихах, то можно будет описать его в прозе. Эту мысль он тоже счел очень любопытной и заслуживающей внимания. Будет даже забавно, если он на время отойдет от поэтического жанра! Почему бы и нет?

Глава XII

Россия, Москва, Воротниковский переулок, 1830 г.

Прошло уже больше месяца с тех пор, как Пушкин вернулся в Москву, но ее улицы и площади все еще казались ему какими-то новыми, в чем-то неуловимо изменившимися. Он долго пытался понять, в чем причина этого странного ощущения, но в конце концов сдался. Ему уже случалось возвращаться в Москву и Петербург после гораздо более длительного отсутствия, но тогда знакомые города не выглядели иными. Они просто оказывались слегка подзабытыми, и, гуляя по своим любимым кварталам, Александр узнавал их заново, вспоминая выветрившиеся из памяти подробности. Теперь же все было совсем иначе. Центр Москвы был именно новым, другим… Каждый дом, в котором Пушкин много раз бывал, он как будто видел впервые в жизни, каждое дерево, скамейка, фонарный столб словно бы когда-то исчезли со своих мест, а потом были созданы там же заново.

От воевавших на Кавказе друзей Александр несколько раз слышал, что именно так им виделись родные места, когда они приезжали туда в отпуск, побывав в нескольких боях. Это Пушкину было понятно. Ведь каждый из них мог погибнуть и знал это, каждый на войне думал о том, что больше никогда не увидит свои покинутые имения. Для них родные места и в самом деле умерли, а потом заново появились на свет. Но когда Александр приехал в Петербург с места военных действий, где ему довелось побывать в одной атаке, он ничего похожего не заметил! А в Болдине и вовсе не был в опасности и не собирался погибать! Он даже не особо рисковал заразиться холерой, сидя в поместье, и уж точно не боялся в те месяцы за себя. Самое страшное, что могло с ним случиться, – это арест за попытку проехать в Москву, не соблюдая карантина. Но и этого Пушкин умудрился счастливо избежать. Три раза у него почти получилось удрать из Болдина, три раза его останавливали солдаты на полпути к Москве, но после этого всего лишь отправляли обратно. Грозились, правда, что в следующий раз, если Пушкина поймают на дороге, его желание сбудется – он отправится в Москву, но под конвоем, и там будет препровожден в участок. Однако угрозу свою никто из охранников так и не выполнил. Хотя, если бы эпидемия холеры не пошла на убыль и дороги бы не открыли, Александр обязательно предоставил бы солдатам такую возможность и в четвертый раз. Но ему – или охранникам? – повезло. Поэт смог вырваться в Москву совершенно законным путем, а приехав туда – сразу же выяснил, что семья Гончаровых благополучно пережила эпидемию. Никто из них не заболел, все пребывали в добром здравии – и Наташа тоже. Можно было успокоиться и готовиться к свадьбе, против которой теперь не возражала даже грозная Гончарова-старшая. Но успокоиться до конца Александру, как видно, все-таки не удалось. Хотя как знать, может, странное впечатление, которое вызывала у него Москва после возвращения, было вызвано чем-то другим?

В итоге, так и не разобравшись в своих чувствах, Пушкин вообще перестал думать об этом. Но гулять по городу и с удивлением разглядывать обновленные дома было интересно, и каждый раз, выходя из дома, он не забывал повертеть головой по сторонам. Так было и теперь, хотя в этом квартале Александр уже бывал после своего возвращения из Болдина, и его удивление от знакомых, но изменившихся мест было не таким сильным. А дом его товарища Павла Нащокина и вовсе выглядел самым обычным и не вызвал у Пушкина никаких эмоций, поэтому он сразу дернул за шнурок звонка.

Нащокин уже давно дожидался друга. Сам открыл ему и, схватив за плечо, рывком затянул в дом.

– Заходи скорее, мы с самого утра тебя ждем! – проворчал он вместо приветствия и так же силком потащил гостя за собой на второй этаж.

– Будто не знаешь, во сколько я встаю и во сколько ложусь, – усмехнулся в ответ Пушкин. – Ты хоть раз меня на ногах рано утром видел? Разве что я в те ночи вообще не ложился!

– Ну, так это же раньше, когда ты холостым был! – возразил хозяин дома и распахнул перед Александром дверь небольшой уютной комнаты. – Теперь-то никаких ночных гулянок у тебя не будет, значит, и вставать сможешь рано!

– Но я пока еще не женился! – напомнил ему Пушкин.

– Так ведь к этому надо заранее подготовиться, приучить себя к новому образу жизни! – расхохотался в ответ Павел.

Оба плюхнулись в стоящие друг напротив друга кресла. Нащокин покосился на камин, убедился, что огонь в нем горит достаточно жарко, и снова обернулся к своему гостю:

– Скоро Оля придет. Рассказывай, пока ее нет, как с холостой жизнью попрощался!

На лице Павла было преувеличенно-серьезное выражение, но глаза смеялись. Как и большинство лицейских друзей Александра, он отличался довольно легкомысленным характером, а в присутствии Пушкина это становилось особенно заметным. В другое время Александр подыграл бы товарищу, ответив ему какой-нибудь остроумной шуткой, но теперь ему было не до того.

– Я сейчас с нею прощаюсь, – усмехнулся он, устраиваясь поудобнее в кресле.

– Ну, сейчас ты не сможешь как следует разойтись! – Нащокин уже не скрывал своего веселья. – У меня тут Оля, да еще дети спят, да еще подруга ее, Татьяна… Не, для настоящих проводов молодости это место плохое! Но можно куда-нибудь поехать, хочешь?

– Нет, не хочу! – недовольно замотал головой Пушкин. – Никуда не хочу ехать, я не для того к тебе в гости пришел, чтобы ты меня опять на улицу потащил!

Павел с притворным испугом на лице замахал руками:

– Хорошо-хорошо, только не сердись! Желание приговоренного к свадьбе – закон!

Александр в ответ улыбнулся, но как-то вымученно. Нащокин посмотрел на него с подозрением, но не успел ничего сказать – в гостиную неслышными шагами вошла смуглая молодая женщина с черными вьющимися волосами. Хозяин и гость вскочили с кресел.

– Здравствуй, Ольга! – вновь заулыбался Пушкин, и хотя на этот раз его улыбка была искренней, в глазах у него все равно можно было заметить грусть и беспокойство.

– Здравствуй! Молодец, что пришел! – Женщина протянула ему руку для поцелуя и тоже расплылась в улыбке, обнажив идеально ровные, похожие на крупные жемчужины зубы. – Давно не виделись…

– Давно, – со вздохом согласился Александр.

Ольга Солдатова тем временем присела на подлокотник кресла Павла Нащокина и прижалась к нему плечом, склонив голову набок. Пушкин невольно залюбовался своими друзьями – совсем не похожие друг на друга, вместе они смотрелись на удивление красиво. Ольга, одетая в простое темно-голубое домашнее платье и причесанная по последней моде, на первый взгляд была похожа на обычную петербургскую даму, а не на цыганку. Даже бронзовый цвет ее кожи не бросался в глаза в полумраке освещенной всего парой свечей и огнем в камине комнаты. И только в глазах, огромных и бездонно-черных, было что-то озорное и дикое, по-цыгански веселое и вольное. Отражавшиеся в них огоньки свечей блестели особенно ярко, намного ярче, чем в глазах Нащокина. Так, насколько помнил Александр, бывало всегда. И когда Ольга с Павлом только начинали жить вместе, и когда на свет появился их первенец – девочка, прожившая всего несколько месяцев, и когда вскоре после этого, словно в утешение им, у них родился второй ребенок, сын, названный в честь отца Павликом. Солдатову не изменили ни горе, ни вновь обретенное счастье – в ней по-прежнему было много, слишком много страсти. Хотя когда-то именно Нащокин первым полюбил ее и долго добивался ее благосклонности. Пушкин хорошо помнил то время. Поначалу и он, и их с Павлом общие друзья думали, что Нащокин быстро охладеет к Ольге, как только она ответит ему взаимностью. Потом все ждали, что певица, прожив с ним пару лет, сама его бросит или что у кого-то из них появится новое увлечение. Но все эти ожидания так и не оправдались. Павел и Ольга продолжали жить вместе, растить маленького сына и смотреть друг на друга с искренним и нескрываемым счастьем.

Весь их вид, казалось, говорил о том, что у них все хорошо. Неженатые, невенчанные, осуждаемые всеми родными Павла Нащокина и многими знакомыми, они как будто бы не придавали этому никакого значения и были счастливой семьей вопреки всему. Глядя на них, Пушкин порой подумывал о том, что и согласие родителей, и их благословение, и венчание могут быть не так уж и обязательны для того, чтобы быть рядом с любимой женщиной и не скрывать этого от людей. Но теперь, несмотря на то что с тех пор, как он виделся с другом и его любимой в последний раз, прошло не так уж много времени, у Александра откуда-то появилась уверенность, что тогда он был не прав. Было все-таки в семье Павла и Ольги что-то неправильное, что-то предвещающее их счастью близкий конец, хотя пока в их отношениях и не произошло ничего плохого.

«И все же так, как у них, быть не должно. Так нельзя», – вдруг с особенной ясностью понял Пушкин. Должно быть, при этом он нахмурился, или просто выражение лица у него стало излишне мрачным, потому что Ольга вдруг взглянула на него с удивлением и кокетливо воскликнула:

– Саша, для мужчины, который послезавтра женится, ты что-то совсем грустный! Развеселись, а то мы с Павлушей обидимся! А еще сейчас сюда Татьяна придет, и твой вид ее напугает!

– Татьяна? – переспросил Пушкин и, помимо воли, расплылся в улыбке: – Таня Демьянова, да?

– Она самая, – кивнула Ольга. – Она в детской, с Павликом возится, но сейчас придет.

– Сходи, может, позови ее! – предложил Нащокин, которому тоже не терпелось развеселить гостя.

Солдатова встала с подлокотника и направилась было к двери, но тут она открылась, и в гостиную вошла еще одна смуглая и черноволосая молодая женщина.

– Таня! – вскочив, радостно бросился к ней Пушкин. – Вот так встреча, вот не ожидал!.. – Он крепко обнял девушку, но сразу же отпустил и отступил на шаг назад. В его голосе послышались просительные нотки: – Таня… Спой мне, пожалуйста! Спой какой-нибудь романс! Очень тебя прошу! Я послезавтра женюсь, ты ведь уже знаешь? Спой мне…

Демьянова с удивлением переглянулась со своей подругой Ольгой. Та ответила ей таким же непонимающим взглядом – Пушкин, только что сидевший с мрачным и чуть ли не несчастным видом, так неожиданно оживился!

– С удовольствием спою, – улыбнулась ему Татьяна и шагнула в угол гостиной, где стояли, прислоненные к стене, две одинаковые гитары. – Что тебе спеть, какой романс?

– Спой мне… «Матушку»! – на мгновение задумавшись, ответил Александр.

Демьянова подняла гитару и, присев с ней на стул, прищурилась:

– «Матушку»? Ну, хорошо… – Пальцы ее коснулись струн, и комнату заполнил чистый мелодичный звук. Она взяла несколько аккордов, прислушалась к их звучанию и удовлетворенно кивнула. Пушкин, вернувшийся в свое кресло, нетерпеливо заерзал на мягком сиденье, и певица, польщено улыбнувшись, заиграла.

Тихая, плавная мелодия поплыла по уютной гостиной, захватив каждый ее уголок. Все трое слушателей Татьяны замерли на своих местах, затаив дыхание, хотя уже не раз слышали этот романс в ее исполнении. Александр казался самым увлеченным музыкой, он даже закрыл глаза, чтобы ничто вокруг не отвлекало его от песни.

А потом в мелодию вплелся высокий сильный голос Демьяновой, и все остальные звуки в доме окончательно стихли. Не слышно было ни шума с улицы, ни даже потрескивания дров в камине. Остались только музыка и слова грустной старинной песни.

Пушкин не мог объяснить себе, почему попросил Татьяну исполнить именно этот романс – о девушке, которую собираются выдать замуж насильно, без ее согласия и которая вряд ли будет счастлива со своим мужем. Более неподходящую песню для одного из последних вечеров перед свадьбой с любимой и любящей женщиной нельзя было бы и придумать. Тем не менее, когда Демьянова спросила Александра, какой романс он хотел бы послушать, он сразу же назвал именно «Матушку». Что-то заставило его сделать столь странный выбор. Впрочем, раздумывать о причине такого желания Пушкин пока не стал. Ему необходимо было прослушать эту песню, и он слушал ее, боясь пропустить хоть одно слово, хоть одну ноту. А Татьяна пела с каждым куплетом все громче, и в ее сильном голосе все явственнее звучали страх и тоска героини романса. Она пела, Александр слушал, и чем ближе был безнадежный финал песни, тем сильнее поэт чувствовал, что вся его прошлая жизнь тоже заканчивается, и после того как стихнут последние аккорды «Матушки», должно начаться что-то другое, новое. Вот только почему все-таки для прощания с прошлым он выбрал такую печальную песню? Не было ли это знаком, что и, их с Натальей новая жизнь станет такой же несчастной, как у героини романса?

Однако разобраться в этих сомнениях и дурных предчувствиях Пушкин не успел. Татьяна Демьянова закончила петь, ее чарующий голос смолк, пальцы взяли аккорд на гитаре, и отзвук зазвеневших в последний раз струн растаял в тишине комнаты. Несколько секунд все сидели молча. Мелодичный голос певицы все еще звучал у них в ушах – заглушать его и возвращаться в обычную жизнь из мира музыки никому не хотелось. Но потом в камине снова послышались потрескивание и шорох рассыпающегося в пепел сгоревшего полена, а за окном процокали конские копыта и прогрохотала повозка. Волшебство рассеялось, а сама Татьяна, весело улыбнувшись, взяла на гитаре новый, мажорный, аккорд.

– Ну что, сыграть вам еще что-нибудь? Хотите? – спросила она своих друзей.

– Давай что-нибудь веселое, – предложила ей Солдатова.

Демьянова вопросительно взглянула на Пушкина, и тот согласно кивнул. Теперь он мог слушать и веселые, и грустные песни – это было уже не важно.

И Татьяна снова пела, а Александр и Павел с Ольгой с восхищением слушали ее. За окном становилось все темнее, ранние зимние сумерки сменялись ночным мраком, огонь в камине то разгорался сильнее, то почти гас, а Пушкин и его друзья все сидели возле камина, слушая романсы и расхваливая их исполнительницу.

Когда Александр ехал домой, ежась от холода, в ушах у него все еще звучали слова «Матушки». А перед глазами, одно за другим, появлялись то грустные, то улыбающиеся лица женщин, к которым он когда-то был неравнодушен. Кокетливо щурилась особенно красивая в театральном гриме актриса Наталья Кочубей, первая женщина, на которую он обратил внимание, еще будучи подростком, первая женщина, которой он стал посвящать стихи. Чуть снисходительно, как на младшего брата, посматривала Катя, сестра его тезки Бакунина. Смеялась над его самоуверенностью супруга Карамзина Екатерина Андреевна. Мечтательно смотрела куда-то вдаль княгиня Голицына, с серьезным видом протягивала ему перстень с печаткой княгиня Воронцова, скромно опускала глаза Ольга Калашникова, бежала к нему навстречу по затененной аллее Михайловского Анна Керн… А за ними мелькали другие – все те, о ком он когда-то мечтал, все, кто ответил ему взаимностью и кто отверг его ухаживания. Все сто двенадцать женщин, красивых и обаятельных, все те, кого Пушкин не так давно занес в «донжуанский список», и те, кого он забыл туда вставить, заглянули ему в глаза в последний раз и отступили в холодную ночную темноту, прощаясь с ним навсегда.

Александр вздохнул, вспомнив последнее из своих увлечений, случившееся перед тем, как он впервые увидел Наташу Гончарову, и тоже мысленно попрощался с прошлым. На мгновение ему стало легко и радостно от мысли, что всего через день сбудется его самое горячее желание. Но потом в ушах вдруг опять зазвучал голос Татьяны Демьяновой, рассказывающий о том, что свадьба может быть вовсе не счастливым событием…