Текст книги "Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Кажется, у них в семье все наладилось! – донесся до него приглушенный голос Веры Вяземской. – Так мирно сегодня у нас посидели… Слава богу!

– Да, похоже, они все-таки помирились… – не слишком уверенно отозвался ее супруг.

Александр сделал вид, что ничего не услышал, но немного ускорил шаг и, догнав Наталью, взял ее под руку. Пусть друзья и правда думают, что в их большом семействе все хорошо! Не стоит портить им такой приятный вечер!

Он и сам с радостью прожил бы остаток дня, предаваясь иллюзии, что у них в семье навсегда наступил мир. Но у него не было такой возможности. Он не мог забыть о письме, которое отправил утром Жоржу и которое теперь дожидалось его в их с Екатериной квартире.

Глава XIX

Россия, Санкт-Петербург, набережная реки Мойки, 1837 г.

Александр собирался как следует выспаться в этот день, однако проснулся рано утром, задолго до рассвета. Снова заснуть ему не удалось. Пришлось встать и, стараясь делать все как можно тише, чтобы не разбудить никого из домашних, начать одеваться. Звать слугу он не стал. Ему уже не раз приходилось уходить из дома одному и в полной тишине, если он должен был утром ехать по каким-нибудь делам или просто хотел прогуляться на рассвете по Летнему саду. Зимой, правда, Александр редко вставал в такую рань, но поначалу, вскочив с дивана в своем кабинете, он не заметил особой разницы с теми, другими ранними подъемами. Разве что в комнате было довольно холодно, да еще свеча не могла полностью разогнать ночную темноту. Но поначалу Пушкин не обратил на это внимания. Ему было не до сравнений и новых образов, он спешил поскорее выйти незамеченным на улицу.

И только когда одевшись и приготовившись уходить, он отодвинул в сторону одну из штор и выглянул в окно, ему вдруг стало не по себе. За стеклом, покрывшимся по краям морозными узорами, ничего не было видно. Совсем ничего – Александр смотрел в бездонную черную пустоту, в которой не мог разглядеть ни одного огонька, ни малейшего блика. Даже своего отражения в черном стекле он в первый момент почему-то не увидел. Словно не было ничего за окном, словно не существовало на свете уже и самого Александра…

Он отшатнулся от окна, и пол громко заскрипел у него под ногами. Этот скрип оказался очень кстати – он вернул Пушкина к действительности и помог отмахнуться от пугающей мысли о черной пустоте. Ему надо было поскорее выйти из дома, пока никто из родных или слуг не проснулся и не поинтересовался, куда он собрался в такой ранний час. Надо было спешить, не отвлекаясь на всякие страхи и дурные предчувствия.

Бесшумными шагами, на цыпочках, Александр дошел до двери, толкнул ее и облегченно вздохнул: она не заскрипела! Так же осторожно он прошел по коридору, пару раз обернувшись на оставшиеся за спиной двери детской и спален Натальи и ее сестры Александры. Но все три двери оставались плотно закрытыми, и из-за них не доносилось ни звука.

Пол в коридоре оказался не таким надежным, как в кабинете Александра, – он все-таки негромко поскрипывал при каждом его шаге. Пушкин старался ступать осторожнее, но позволить себе идти слишком медленно тоже не мог. Чем дольше он оставался в коридоре, тем выше были шансы, что кто-нибудь из домашних проснется и выглянет посмотреть, кто ходит по дому и мешает всем остальным спать. Но в то утро все обитатели особняка на Мойке спали очень крепко.

Оказавшись на лестнице, Александр облегченно вздохнул и, уже не стараясь соблюдать тишину, торопливо сбежал по ступенькам. И лишь перед тем, как открыть дверь, ведущую на улицу, он на краткий миг замер. Ему вспомнилась безжизненная черная пустота, которую он видел в окно. Что, если за дверью тоже не будет ничего, кроме этой бесконечной черной мглы?

«Глупости все это! – отогнал он от себя навязчивую мысль. – Стыдно так волноваться. Можно подумать, в первый раз еду стреляться!» Встряхнув головой, Пушкин распахнул дверь и решительно шагнул за порог.

В первый момент ему показалось, что он и правда вышел в пустоту. Несмотря на то что в доме было темно, его глаза успели привыкнуть к слабому освещению одной-единственной свечи, а на улице света было еще меньше. Но Александр все же сумел перебороть вновь всколыхнувшийся в душе страх и стал осторожно, нащупывая ногами ступеньки, спускаться с крыльца. Под сапогами захрустел выпавший за ночь снег, и это еще больше успокоило Пушкина. Раз он чувствовал снег и слышал его скрип, значит, окружающий мир точно не исчез. Просто его не было видно.

Дорогу, ведущую на набережную, он знал отлично и дошел бы туда, даже не видя ничего вокруг. Но этого Пушкину не понадобилось. Уже через пару шагов тьма вокруг начала рассеиваться, и он сумел различить очертания других домов и чугунную ограду вдоль Мойки. Света по-прежнему было очень мало, но где-то вдалеке светил то ли фонарь, то ли свеча в чьем-то окне, и идти по улице можно было не совсем вслепую. Больше Пушкин не медлил. Ему надо было сделать так много срочных дел! Теперь он уже не жалел, что встал в такую рань.

Однако, как ни странно, все эти дела удалось устроить легко и быстро. Несколько часов спустя из всех необходимых приготовлений несделанным осталось только одно – найти секунданта. Но и этот вопрос вскоре решился практически сам собой. Пока Александр думал, к кому из живущих в Петербурге друзей обратиться с этой просьбой, один из них вышел прямо навстречу его экипажу.

А еще через пару часов они с Константином Данзасом уже ехали за город. На Черную речку…

Короткий зимний день подходил к концу. Становилось все темнее и морознее, и Пушкин все выше поднимал покрывшийся инеем воротник пальто. У него мелькнула мысль, что так недолго и простудиться, и это слегка развеселило поэта. Точно так же он думал о простуде почти перед каждой дуэлью, если она случалась зимой или весной. И это воспоминание о прошлых поединках приободрило Александра еще больше. «Ведь действительно это все не в первый раз! – повторил он про себя свою утреннюю мысль. – И даже не в десятый, кажется, а…» Вспомнить, сколько у него было дуэлей, Пушкин, как ни старался, не смог. Особенно когда попытался сосчитать те случаи, когда до борьбы с оружием в руках дело так и не дошло. Зато некоторые поединки неожиданно вспомнились ему так ярко, словно произошли вчера, а не много лет назад. «Все эти дуэли закончились счастливо – ведь я до сих пор жив, – напомнил он себе. – Значит, и сегодняшняя закончится так же. Иначе быть не может».

В памяти всплыла его самая первая ссора, завершившаяся вызовом. Как же давно это было – почти двадцать лет назад! Понимал ли он тогда, что поединка точно не будет, что дядя Ганнибал не захочет драться с юным мальчишкой и сумеет найти другой достойный выход из положения? Вряд ли до конца понимал – в те годы ему и в голову не могло бы прийти, что от дуэли можно отказаться, да еще и сохранить при этом свою репутацию! Хотя, наверное, в глубине души догадывался, что Павел Ганнибал не захочет стрелять в глупого юнца, да еще и родственника, из-за не менее глупой и не слишком красивой барышни. Сочиненное им в ответ на вызов Александра веселое четверостишие примирило «врагов» мгновенно.

Во второй раз помириться с противником без посторонней помощи Пушкин не смог. Хоть и были они с гусаром Петром Кавериным большими приятелями, улаживать их ссору пришлось командиру Петра. А из-за чего они тогда вообще поссорились? Вроде бы Каверин сочинил какие-то глупые стихи, но чем именно они до такой степени не понравились Александру, этого Пушкин вспомнить так и не смог. Помнил только, что после очень радовался, что та история закончилась благополучно.

С Кондратием Рылеевым его тоже пытались помирить. Все их общие друзья и поодиночке, и вместе приложили массу усилий, чтобы дуэль не состоялась, – очень уж они опасались, что она закончится трагически. Отменить поединок им не удалось, но, как оказалось, эти страхи были напрасными. Александр с Кондратием тогда оба промахнулись и остались невредимы. Кондратия, как стало ясно много позже, ждала совсем иная судьба…

Их с Данзасом сани проехали Невский проспект и свернули на Дворцовую набережную. На фоне стремительно темнеющего неба над Невой пока еще можно было различить Петропавловскую иглу. Константин бросил на нее мрачный взгляд, потом перевел его на Пушкина и сразу же стал смотреть куда-то в сторону.

– Уж не в крепость ли ты меня везешь? – попытался хоть немного отвлечь его от тревожных мыслей Александр. Но секундант, вопреки его ожиданиям, помрачнел еще сильнее.

– Так ближе на Черную речку – через крепость. Самая близкая дорога, – пробормотал он, по-прежнему отводя взгляд.

Пушкин кивнул, решив больше не шутить. А в памяти у него уже всплывала следующая дуэльная история – ссора с Толстым-Американцем, так нагло передернувшим карту. Они тоже далеко не сразу пошли на примирение. А могли ведь и вовсе не согласиться! И тогда, если бы даже оба остались живы, Толстой вряд ли стал бы помогать Пушкину свататься к Наталье. И сейчас Александр не спешил бы на другой поединок…

Нет, думать о том, что у него могло бы не быть шести лет жизни рядом с Натальей, Пушкин не стал бы и в другое, более спокойное время! Тем более не мог он допускать такие мысли сейчас. Но память уже услужливо подсовывала ему новую картинку из прошлого – эпиграмму на Вильгельма Кюхельбекера, его красное от возмущения лицо и требование немедленно стреляться, его ярость от промаха… Как же он кричал, когда Пушкин отбросил свой пистолет и попытался его обнять, как старался заставить его сделать свой выстрел! Александру тогда казалось, что они останутся врагами на всю жизнь и никогда уже у них не будет даже просто ровных отношений. Позже, когда они с Кюхлей, уже помирившиеся и забывшие и эпиграмму, и последовавший за ней скандал, в очередной раз пили в какой-то компании, он понял, что мужскую дружбу так просто не убить. А потом Александру еще несколько раз представился случай в этом убедиться.

Экипаж катился по темным и почти безлюдным улицам. И хотя Александру казалось, что едет он чересчур медленно, даже если учесть, что на дороге было скользко, он решил до поры до времени не требовать от Данзаса ускориться. Пока еще они не опаздывали.

Константин ехал молча и по-прежнему, как будто бы специально, избегал смотреть на Александра. Лицо у него было каким-то особенно мрачным и напряженным. Пушкину сложно было поверить, что старый друг, пусть и очень близкий, может беспокоиться о нем настолько сильно – он еще по лицею помнил, что Данзас неплохо умел скрывать свои чувства. «Беспокоится за себя? – предположил Александр. – Боится, что у него будут неприятности из-за этой истории?»

Все его прошлые поединки заканчивались благополучно и для него самого, и для его противников, и для секундантов. Большинство из них вообще не состоялись, как Пушкин на них ни настаивал. Барон Корф еще в лицее, не моргнув глазом, отказался принять его вызов, майор Денисевич извинился, хотя в их ссоре Александр был виноват сильнее. Какими же мелочами казались ему теперь причины тех ссор! Драка между их с Корфом слугами и замечание, сделанное ему Денисевичем в театре, – такая ерунда по сравнению с настоящим оскорблением! Понимал бы он все это тогда, наверное, не было бы тех скандалов и неприятной досады, которая так долго преследовала его после примирения.

И с Александром Зубовым в Кишиневе было так же! Хотя о том случае Пушкин сохранил не такие неприятные воспоминания. Все-таки тогда виноват был один лишь Зубов, передергивающий карты, а Александр мало того, что сумел повести себя по-настоящему хладнокровно, так еще и описал тот поединок в «Выстреле»! Можно было сказать, что из ссоры с Зубовым он извлек немало пользы. Зато после едва не случившихся сразу двух дуэлей, с полковником Орловым и его другом Алексеевым, ему вообще хотелось провалиться сквозь землю! Кажется, это был первый случай, когда Александр сам захотел помириться, не доводя дело до стрельбы, и очень обрадовался, когда выяснилось, что вызванные им в пьяном угаре противники желают того же самого. Так же было и на дуэли с подполковником Старковым, случившейся из-за ссоры во время танцев все в том же Кишиневе, – тогда, чтобы не убивать противника, на которого Пушкин почти сразу перестал злиться, он дождался, пока тот выстрелит и промахнется, и специально пальнул в воздух.

Все это, однако же, не помешало ему и после тех случаев еще много раз ссориться и требовать сатисфакции, соглашаться на примирение и отказываться от него. С молдаванином Баншем из-за ухаживаний за его женой, с советником Лановым из-за очередной эпиграммы, с отставным Рутковским из-за насмешки над его рассказом, с иностранцем Инглези, опять-таки из-за его жены, с собратом по перу Иваном Руссо – кажется, просто из-за того, что Александру не нравилось, как он пишет… Даже удивительно, как он успел нажить себе столько врагов всего за четыре года жизни в Кишиневе! Правда, поединки так и не состоялись – вместо стрельбы Пушкин каждый раз ненадолго оказывался под арестом.

Громкий стук и недовольный возглас Данзаса вновь оторвали Пушкина от мыслей о прошлом. Сани остановились, и Константин выпрыгнул из них, чтобы поднять упавший на дорогу футляр с пистолетами. Какой-то другой экипаж, ехавший им навстречу, промчался мимо.

Александр огляделся вокруг. Оказалось, что экипаж уже миновал центр города и теперь ехал по какой-то окраинной улочке мимо скромных деревянных домов. Данзас, подобрав ящичек, забрался обратно в экипаж, дернул поводья лошадей и вскоре уже снова нервно ерзал на сиденье. Пальцы его неслышно барабанили по футляру, и казалось, что он вот-вот уронит его еще раз. Александр смутно припомнил, что он почти всю дорогу вертелся на сиденье и оглядывался по сторонам, словно высматривая кого-то в окна. Но это его не удивило. С секундантами ему чаще всего не везло – почти все они, как на подбор, оказывались мирными и совсем не воинственными людьми, стремившимися отговорить противников от поединка. Многим это удавалось, и сам Александр не слишком жалел о таких исходах своих дуэлей, тем более что примирение потом еще и очень бурно и празднично отмечалось. Но теперь он предпочел бы, чтобы его помощник был не таким миролюбивым. Поддаваться уговорам решить дело миром он не собирался, но и просто выслушивать их ему хотелось меньше всего на свете.

На мгновение они с Данзасом встретились глазами, и Александр, кивнув другу, опять стал смотреть на дорогу. Домиков у обочины становилось все меньше, расстояние между ними постепенно росло. Они уже были почти за чертой города. Ехать оставалось совсем недолго, и Пушкин вновь стал перебирать в памяти свои остальные дуэли. С Николаем Тургеневым и с графом Хвостовым он вновь ссорился из-за эпиграмм, а потом вынужден был извиниться. С Владимиром Соломирским из-за его ревности к одной даме и шуток Пушкина в адрес другой – но помирились они тогда красиво, без всяких просьб о прощении, просто пожали друг другу руки и сели за празднично накрытый стол. К тому времени его противники все чаще первыми соглашались на примирение, даже если изначально вызов исходил от них. Он был слишком известен, его называли третьим в России поэтом – после Крылова и Жуковского, его все любили, а те, кто не любил, все равно читали его книги. Никому не хотелось, чтобы такой человек погиб или пострадал по их вине! Хотя совсем удержаться от ссор и вызовов удавалось не всем. Все равно были истории с князем Репниным за то, что тот обругал стихи Уварова, и с князем Голицыным из-за уже неизвестно какой по счету эпиграммы Пушкина, и с послом Лагрене, который, как послышалось Александру, грубо попросил свою собеседницу прогнать его… Все они тоже завершились миром и взаимными извинениями, хотя этому и предшествовали долгие объяснения через посредников. Правда, в те годы Александр пребывал в столь мрачном настроении, что порой жалел об этих несостоявшихся поединках. Но потом в его жизни появилась Наталья, и то странное стремление к смерти прошло без следа. Может, поэтому и поводов для серьезных ссор в его жизни после этого стало намного меньше?

Впрочем, был еще недавний скандал с графом Соллогубом – теперь уже из-за Натали. Думать о том случае Пушкину особенно не хотелось, кое в чем он был слишком уж похож на теперешнюю историю с Дантесом. Глупые сплетни о том, что молодой граф Владимир Александрович неравнодушен к Наталье Николаевне и, в свою очередь, сам распускал слухи о других неравнодушных к ней поклонниках. Серьезная подготовка к поединку и неожиданно легкое заключение мира, несмотря на такой весомый повод. Правда, тем слухам изначально никто особо не верил, к ним никто не относился всерьез. Да и сам Пушкин тоже. Хоть он и разозлился поначалу, но остыл и пожалел о написанном в порыве гнева вызове очень скоро. Как и его ни в чем не повинный противник. Нет, пожалуй, сходства с тем, что происходило теперь, у того случая было совсем не много! На этот раз все было иначе. Абсолютно иначе.

– Мы приехали, – негромко сказал Данзас, привставая на своем месте. – Кажется, это здесь…

Пушкин поднял голову и в первый момент зажмурился. Утром на улице все было полностью черным, а теперь ему показалось, что все вокруг стало абсолютно белым. Возле самой дороги возвышались огромные снежные сугробы, а за ними вдаль уходила такая же белая, без единого пятнышка, равнина. Заснеженный берег плавно переходил в так же плотно укутанную белыми сугробами речку, по какому-то недоразумению названную Черной. И лишь еще дальше, на другом берегу, виднелись темные деревья, кусты и дома, словно нарисованные тушью на белом фоне. Александр узнал силуэт Комендантской дачи, а немного дальше – домика, в котором они с Натальей как-то сами провели часть лета. Теперь все дома были пустыми и казались давно заброшенными.

Пушкин выпрыгнул из саней и неожиданно провалился в сугроб почти по пояс. Тихо охнув – кто бы мог подумать, что за городом будет так много снега! – и отойдя от дороги на пару шагов, он замер, прислушиваясь к шуму другой приближающейся повозки. Она подъехала к экипажу Александра сзади и остановилась в десятке шагов. Одна из лошадей громко и как будто бы весело зафыркала…

Еще несколько секунд второй крытый экипаж стоял у обочины закрытым, и из него никто не выходил. Потом его дверь распахнулась, сметая верхушку сугроба, и наружу выглянуло так хорошо знакомое Пушкину красивое лицо, обрамленное светлыми волосами. Дантес тоже выбрался на дорогу и начал оглядываться по сторонам. На мгновение их с Александром взгляды встретились, но молодой человек тут же отвел глаза, а потом, повернувшись к окну своего экипажа, стал что-то говорить сидевшим в нем людям. Пушкин продолжил смотреть на него, облокотившись на край саней, пока Константин с чем-то возился на своем сиденье.

Только теперь Александру окончательно стало ясно, чем же все его предыдущие дуэли отличались от предстоящей. В те прошлые разы у него никогда не было желания убить противника.

Глава XX

Россия, окраина Санкт-Петербурга, берег Черной речки, 1837 г.

До последнего момента Константин Данзас не верил, что это произойдет. С той самой минуты, когда утром, переходя Фонтанку, услышал окрик Пушкина, и тот, выпрыгнув из санного экипажа, заявил, что ему срочно нужен секундант, он делал все возможное, чтобы ему не пришлось выполнять эти обязанности. Хотя Александру Данзас, конечно, ничего об этом не сказал. Выслушав просьбу друга прямо сейчас ехать вместе с ним во французское посольство, он не стал ничего спрашивать и лишь согласно кивнул. Ему и так было ясно, что происходит. О не прекращающемся уже больше года преследовании Пушкина голландским посланником Геккерном знал весь петербургский свет, и в том, что рано или поздно Александр не выдержит и повторно вызовет на дуэль его приемного сына, почти никто не сомневался. Данзас только не ожидал, что окажется первым, кому его старый друг расскажет о своем решении.

Почти всю дорогу до посольства друзья молчали. Александр лишь кратко сообщил Константину, что собирается стреляться с мужем своей свояченицы Жоржем Дантесом, приемным сыном и очень близким другом Геккерна, а в глазах многих любителей сплетен – любовником его жены.

Константин не стал ни о чем его спрашивать. Анонимных писем, рассказывающих о связи Натальи Пушкиной и Дантеса, он не читал, «Диплома рогоносцев» не видел, но содержание этих сочинений знали наизусть все. Если бы Константин был женат и если бы о его любимой женщине распускали такие слухи, он бы сделал то же самое, что и Александр, тоже вызвал бы обидчика к барьеру. Вот только между ним и Пушкиным была существенная разница. Он, Данзас, мог рискнуть жизнью, с его смертью Россия не потеряла бы ничего. Со смертью Александра она теряла слишком много.

Но о том, чтобы отговорить друга от поединка, не могло быть и речи – это Константин тоже понимал прекрасно. Поэтому и молчал, пока они ехали на Большую Миллионную улицу, и лишь время от времени поддакивал Александру, всю дорогу болтавшему о разных пустяках. И только когда сани остановились у входа в посольство и Пушкин перешел к делу, Данзас не удержался от удивленного возгласа. Оказалось, что вызов исходил от Дантеса, что теперь он, а не Александр, искал ссоры!

– Он же тебя боится! – вырвалось у Константина. – Еще осенью точно боялся, – добавил он, намекая на поспешную женитьбу Жоржа Шарля на свояченице Пушкина Екатерине.

– Боится – это само собой! – презрительно усмехнулся Александр. – Но после того, что я ему позавчера написал, ему деваться было уже некуда! Если бы он и это стерпел, от него бы все отвернулись, даже этот его приемный папаша!

– Представляю, что ты мог ему написать… – буркнул Константин.

Пушкин же, словно не замечая его угрюмого вида, принялся рассказывать другу то, что ему и так было по большей части известно. Данзас молчал, слушая и изредка кивая, а затем кратко пообещал Александру «сделать все в лучшем виде».

Выполнить это обещание ему не составило особого труда. Кратко обговорив условия дуэли с жившим при посольстве секундантом Дантеса виконтом д’Аршиаком, Константин заспешил домой. Теперь его ждало другое важное дело, которое нужно было осуществить еще быстрее и скрыть ото всех еще более тщательно. Данзас всю дорогу до дома подгонял извозчика, со всех ног побежал в свой кабинет и сразу же, даже не сняв шинель, уселся за стол и придвинул к себе стопку бумаги.

Еще совсем недавно он бы, пожалуй, засомневался, правильно ли собирается поступить. А если бы кто-нибудь сказал ему, что он сделает это, во времена их с Пушкиным учебы в лицее, Константин пришел бы в ярость, и дело тоже закончилось бы поединком. Но с тех пор прошло больше двадцати лет. Все то, что тогда представлялось единственно верным и не подлежащим никаким сомнениям, теперь, как показала жизнь, стало намного сложнее. Слишком уж часто у «правильных» решений были печальные, а порой и по-настоящему страшные последствия.

А потому колебался Константин совсем недолго. Короткое, всего в несколько строчек, письмо было написано очень быстро, и он сам отвез его в полицейское управление. Доверить это дело слуге Данзас не решился. Мало ли что тот мог напутать или забыть! Так рисковать Константин не имел права. Пусть уж лучше его случайно заметит выходящим из полиции кто-нибудь из знакомых и потом догадается, что Данзас там делал! Если благодаря этому Александр останется в живых, на остальное Константину наплевать!

По дороге в полицию ему, впрочем, никто не встретился. Но Данзасу некогда было радоваться так удачно складывавшимся для него обстоятельствам – теперь он должен был спешить к Александру, чтобы рассказать, о чем они договорились с д’Аршиаком. Пушкин был дома один и, как и ожидал Константин, сразу согласился со всеми условиями. Данзасу даже показалось, что его друг вообще не стал особо вчитываться в составленную им бумагу – он лишь быстро пробежал ее глазами и нетерпеливо кивнул. Константину вновь стало тревожно: Александр был настроен крайне решительно. Секунданту пришлось лишний раз напомнить себе, что поединок не должен состояться вовсе, но полностью от страха за друга его это не избавило.

Пушкин же держался не просто бесстрашно, а как будто бы даже весело.

– Езжай теперь к Куракину, забери у него мой заказ, пистолеты! – сказал он, расхаживая по кабинету. – А потом поезжай к Вольфу, я там буду тебя ждать. Оттуда сразу поедем на место – к пяти должны успеть. Договорились?

Константин снова пообещал, что сделает все как полагается, и отправился в оружейный магазин Куракина. Когда он выходил оттуда с пистолетами, низкое петербургское небо уже начало темнеть. Через час оно должно было стать совсем черным, и Данзас отметил это про себя, как еще одно счастливое обстоятельство. «Если все-таки они будут стреляться, то друг друга в сумерках толком и не увидят! – порадовался он. – Хотя до этого не дойдет. Нас арестуют гораздо раньше, еще только по дороге туда. Будет много неприятностей, скорее всего даже заключение в крепость… Но Александра быстро отпустят, его не посмеют серьезно наказать! А меня не смогут наказать сильнее, чем его. И все останутся живы».

Эта мысль почти успокоила Константина, и когда он в назначенное время снова встретился с Пушкиным, оба друга держались спокойно и едва ли не весело. Данзасу даже показалось, что он, в ожидании требований остановиться и ареста, волновался сильнее, из-за этого и молчал почти всю дорогу, опасаясь выдать себя каким-нибудь неосторожным словом. Хотя когда Александру вздумалось пошутить о том, не собирается ли друг сдать его в Петропавловскую крепость, Константин чудом сохранил невозмутимый вид и не дал своему голосу дрогнуть. Но чего ему стоило спокойно ответить, что он просто выбрал самый удобный путь на Черную речку, когда на самом деле он как раз ждал, что их сани сейчас перехватят и потребуют, чтобы они следовали именно в крепость!

Пушкин, однако, не заметил ничего подозрительного, и Данзас в первый момент вздохнул с облегчением. Но сани проехали мимо ведущего на территорию крепости моста, плохо различимый в зимних сумерках Петропавловский шпиль остался позади, и Константина вновь охватило беспокойство – теперь от того, что его ожидания не спешили сбываться. Их повозку не остановили, им вообще не встретился никто из стражей порядка. А собираются ли их арестовывать в принципе?

Всю оставшуюся дорогу Данзас убеждал себя, что ждать осталось недолго и что их вот-вот догонят жандармы. Но мысль о том, что никто не собирается их догонять и они беспрепятственно доедут до места дуэли, возвращалась к нему все чаще и с каждым разом казалась все более логичной. Если бы их хотели остановить, это уже было бы сделано. Полиция не стала бы откладывать столь важное дело на самый последний момент. Значит, либо Пушкина ловили на какой-то другой дороге, что-то перепутав, либо письму Данзаса не придали должного значения… Либо кто-то в управе вообще посчитал, что ему не нужно мешать рисковать жизнью? Это была самая страшная мысль, и Константин гнал ее от себя до последнего. Но чем ближе они подъезжали к окраине города, тем яснее ему становилось, что их действительно никто не перехватит.

О причинах этого Данзас уже не думал. Какая разница, почему их не остановили? Теперь надо было решать, что делать дальше, каким еще образом помешать Александру доехать до назначенного для поединка места. Но что секундант мог для этого предпринять?!

Константин извертелся на своем месте, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из их с Пушкиным общих знакомых. Но и эта надежда таяла с каждым новым поворотом. Как назло, всех попадавшихся им навстречу прохожих и людей, ехавших в экипажах, Данзас видел впервые. К тому же на улице становилось все темнее, и разглядеть лица встречных становилось все труднее.

На Дворцовой набережной ему на короткий миг как будто бы улыбнулась удача: впереди показался экипаж, очень похожий на тот, в котором обычно ездил сам Пушкин. Приглядевшись, Константин понял, что не ошибся – в нем сидела Наталья Николаевна. Александр смотрел в другую сторону, и Данзас едва удержался от того, чтобы не подать жене друга какой-нибудь знак. Позже он винил себя, что все-таки не решился на это. О каких приличиях он мог думать после того, как сообщил о дуэли в полицию?! Но в тот момент он только попробовал догнать повозку Натальи, подъехать к ней как можно ближе, чтобы она сама заметила их с Александром. И из этого ничего не вышло. Наталья ехала слишком быстро, и расстояние между их экипажами росло, несмотря на все усилия Константина. На один краткий миг она обернулась, но, как видно, не разглядела, кто ехал позади нее. Константин вспомнил потом, что у нее всегда были слабые глаза.

Потом Данзас, уже не особо скрываясь от Пушкина, несколько раз пробовал привлечь внимание хоть кого-нибудь. Ему пришло в голову, что среди людей, которых он не знает, вполне могут попасться знакомые его друга или просто те, кто хоть раз видел его или его портреты. Вдруг хотя бы один из прохожих узнает Пушкина и догадается, куда они с Константином едут?

С этой уже совсем слабой надеждой Данзас прижал к груди черный ящичек с пистолетами – так, чтобы с улицы или из другого экипажа можно было разглядеть, что это. Потом сделал вид, что хочет перехватить футляр поудобнее, и выронил его на дорогу, чуть ли не под полозья другому экипажу. Но и это не заставило никого из находившихся поблизости людей обратить внимание на Пушкина. Константин, скрипя зубами, подобрал футляр, снова залез в сани и двинулся дальше, пообещав себе, что обязательно уронит пистолеты еще раз при виде любой попавшейся им навстречу повозки. Но дорога с этого момента, словно в насмешку над его надеждами, опустела. Впереди не было видно ни экипажей, ни прохожих, идущих пешком, словно все специально разбежались и разъехались с пути Пушкина. И вероятность, что им с Константином еще кто-нибудь встретится, уменьшалась с каждой минутой: они были уже почти за городом, многолюдные центральные улицы Петербурга остались далеко позади.

Но Данзас все равно надеялся до последнего, что найдется хоть кто-нибудь, кто помешает им доехать до места поединка. Он ждал этого всю оставшуюся дорогу, ждал, когда они с Пушкиным и их противники вышли из экипажей на берегу заледеневшей реки, ждал, когда заряжались пистолеты и в последний раз обсуждались условия. Ждал, когда они с д’Аршиаком, провалившись по пояс в глубокий снег, протаптывали в нем тропинки, по которым противники должны были сделать пять шагов навстречу друг другу. Даже в тот момент, когда Пушкин и Дантес уже заняли свои места и впервые с момента приезда на Черную речку посмотрели друг на друга, Константин продолжал верить в чудо. В то, что из города успеют приехать жандармы, в то, что им помешает кто-нибудь еще…