Текст книги "Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Потом прогремел первый выстрел, Александр упал, и Данзас понял, что надеяться больше не на что.

Полчаса спустя, когда его друг уже лежал в экипаже Дантеса, вздрагивая и с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, когда его трясло на неровной дороге, Константин пытался убедить себя, что и теперь еще, возможно, не все потеряно, что Александр не умрет, что его можно будет спасти и он проживет долгую жизнь. Но поверить в это ему так и не удалось.

Глава XXI

Россия, Санкт-Петербург, набережная реки Мойки, 1837 г.

Когда-то давно, целую вечность назад, он писал что-то о душевной боли и сердечных ранах… Что именно писал?.. В памяти мелькали одни лишь короткие обрывки фраз или, в лучшем случае, отдельные строчки, не желающие складываться в целое стихотворение. Но ему было все равно. Теперь он знал, что те стихи были неправдой. Боль, которую он тогда описывал и которую считал самой ужасной на свете, не шла ни в какое сравнение с телесной болью, которую он испытывал теперь. Вот она была настоящей. О ней ему надо было писать, а не обо всем этом романтическом вздоре! Смог бы он это? Удалось бы ему передать эту, настоящую и самую страшную, боль в стихотворных строках? Наверное, удалось бы, и, уж конечно, он мог хотя бы попробовать описать это… Вот только вряд ли у него теперь будет такая возможность.

Время от времени обрывки стихов разлетались, туман, из которого они выплывали, рассеивался, и Александр оказывался в своем кабинете, знакомом и одновременно каком-то чужом, в чем-то изменившемся. Он как будто стал больше, стены его словно расширились, книжные шкафы выросли в несколько раз и превратились в огромные, неприступные горы… Другая мебель тоже увеличилась, стала похожа на крутые скалы или многоэтажные дворцы… А может, это не кабинет вырос, может, это он, его хозяин, стал совсем крошечным?.. Нет, глупости, не может этого быть, это все ему кажется! «Просто кажется, потому что мне сейчас очень плохо», – напоминал себе Александр и снова обнаруживал, что лежит на своем любимом диване, а вокруг хорошо знакомые стены кабинета, где он привык работать. Некоторое время кабинет был самым обычным, затем опять начинал расти…

Иногда к нему приходили разные люди. В первый момент они казались ему незнакомыми, потом он понимал, что знает их, причем знает очень близко, но вспомнить, кто они или хотя бы как их зовут, Александру удавалось не сразу. Стоило ему начать вспоминать имена этих людей, и книжный шкаф напротив дивана вновь принимался раздуваться, а мысли начинали путаться еще сильнее. Тогда он закрывал глаза и убеждал себя немного отдохнуть, надеясь, что после этого ему все-таки удастся узнать хотя бы некоторых посетителей. Ему становилось немного легче без постоянно меняющих очертания предметов перед глазами, но память к нему все равно не возвращалась. К тому же даже с опущенными веками он продолжал слышать чьи-то голоса, казавшиеся знакомыми, но неизвестно кому принадлежавшие. А попытки вспомнить, где он их слышал, утомляли его еще сильнее…

Время от времени случались и проблески в памяти. Тогда он узнавал своих ближайших друзей, врачей и слуг, разговаривал с ними, слушал их обнадеживающие слова и делал вид, что верит им. А потом свет снова начинал меркнуть, знакомые лица сливались в сплошное розоватое пятно, голоса звучали невнятно и искажались до неузнаваемости… И только один голос, негромкий, но каким-то образом прорывавшийся в кабинет сквозь закрытую дверь и достигавший его слуха, Александр узнавал всегда. Голос был высоким и мелодичным, звонким и в то же время нежным. Поначалу Пушкин не мог разобрать слов, но ему было ясно, что этот голос кого-то о чем-то просит. Точнее, даже не просит, а умоляет. Еще ему казалось, что обладателю высокого голоса что-то отвечали другие люди, с грубыми и неприятными голосами, но в этом он уже не был до конца уверен. Все прочие звуки были слишком глухими и далекими, и только этот пронзительный голос он слышал по-настоящему хорошо. Голос Натальи… Она долго, бесконечно долго, как казалось Александру, вымаливала что-то у окружавших его людей. Потом голос ее стал звучать громче и жестче, просьбы превратились в требования, с каждой минутой все более настойчивые. Но добиться своего Наталье не удалось. Прошло еще какое-то время, на нее прикрикнули, и тревожная музыка ее голоса стихла. Вместо него стали раздаваться какие-то другие звуки, но они были слишком тихие, и Пушкин не стал прислушиваться к ним и пытаться понять, что они означают. Это его не интересовало. Он лишь ждал, что снова услышит свою любимую жену.

Ждать пришлось невообразимо долго. Рядом с ним звучали другие голоса, то совершенно незнакомые, то вызывающие в памяти какие-то смутные образы чем-то близких ему людей. Иногда разговаривали между собой, иногда обращались к Александру, и пару раз он, как ему казалось, даже что-то отвечал им, но потом не мог вспомнить ни их вопросов, ни своих ответов. Правда, он особо и не пытался это сделать. О чем бы они ни говорили, это теперь не имело никакого значения.

И вдруг, совершенно неожиданно, когда он уже почти потерял всякую надежду, рядом опять зазвучал тихий любимый голос. Теперь он был близко, совсем близко, его не отделяли от Александра никакие преграды, он мог расслышать каждое произнесенное слово. А потом, так же внезапно, ему стало ясно, что он еще и понимает их смысл.

– Я ничего не буду говорить, я не буду его трогать, я только рядом с ним посижу, – уже не просительным, а каким-то отрешенным тоном говорила Наталья.

Другой мужской голос начал что-то отвечать ей. Александр узнал и его – это был Владимир Даль, его друг, литератор и врач, который уже приходил к нему. Пушкин разобрал в его речи только одно слово – «нельзя», после чего снова стало тихо. И тогда поэт вдруг испугался, что тишина затянется на много часов или дней, а родной голос и вовсе вернется не скоро, – испугался так сильно, что решил попробовать помешать этому.

– Натали… – позвал он, собрав для этого все оставшиеся у него силы. – Таша!..

В тот раз его никто не расслышал. Было темно, и, возможно, все дежурившие возле его постели вышли из комнаты, а может, Александру только показалось, что он произнес имя жены громко вслух, на самом же деле его голос звучал слишком тихо? Этого он тоже не понял, но решил, что, отдохнув как следует, позовет ее снова. Рано или поздно рядом окажется хоть кто-нибудь, кто его услышит, поймет, что ему нужно, и позовет Наташу.

Собираться с силами во второй раз Пушкину пришлось очень долго. Ни на мгновение не отпускавшая его боль усилилась, и какое-то время он мог думать только о том, как бы сдержаться и не закричать. Ему казалось, что так прошли целые сутки, потому что в комнате в какой-то момент стало темнеть, потом она полностью скрылась во мраке, а еще через некоторое время тьма начала медленно рассеиваться, и сквозь нее опять проступили очертания мебели. Боль как будто бы чуть уменьшилась, но вместе с ней ушли и последние силы, и Александр опять не смог произнести ни слова. Он лишь негромко простонал, надеясь привлечь чье-нибудь внимание и боясь, что это не поможет и его никто не услышит.

Его услышали. Откуда-то сверху к нему метнулась странная тень, чьи-то пальцы аккуратно, но крепко взяли его за руку. Александр обрадовался и, пытаясь рассмотреть того, кто откликнулся на его стон, сжал эти пальцы. Тень нагнулась к нему, и совсем тихий голос – из тех, смутно знакомых, но так и не узнанных, – начал ласково уговаривать его почти в самое ухо:

– Не сдерживайся, не надо, не мучай себя! Если хочется стонать и кричать – кричи! Кричи, плачь, если больно, так легче будет…

«Стонать, кричать… зачем это? – не сразу понял Пушкин. – Ах да, стонать надо, если больно! Но… тогда ведь и Наташа узнает, что ему больно, тогда она тоже будет из-за него плакать! Нет, нельзя этого делать, нельзя…»

– Нельзя!.. – произнес он вслух, и на этот раз у него получилось сказать это достаточно громко и четко. – Нельзя стонать… жена услышит. Стыдно…

Ему стали говорить что-то утешающее, но он опять не мог расслышать отдельные слова и не понимал их смысла. Ему было досадно, что он истратил накопленные силы на ответ и теперь не может попросить, чтобы к нему позвали Наталью. К счастью, утешавший его человек не уходил. Он продолжал сидеть рядом, бормотать что-то неразборчивое и грустно вздыхать. И хотя уменьшить терзавшую Александра боль было не в его власти, в его присутствии умирающему стало чуть легче. Он полежал еще немного молча и неподвижно, а потом, почувствовав, что опять может говорить, сосредоточенно прошептал:

– Позовите Ташу… жену…

Ему не ответили. А может, ответили, но он опять не услышал? Этого Александр не знал, но отступать и ждать неизвестно какое время, пока рядом с ним окажется кто-то из друзей, он не собирался.

– Позовите ко мне жену, – попросил он снова и с огромной радостью заметил, что его голос звучит довольно громко и внятно.

В комнате внезапно стало чуть светлее, и он различил сразу несколько лиц – давно знакомых, почти родных. Князь Вяземский с женой Верой, Жуковский, Даль, Плетнев, тетушка Загряжская… Теперь все они точно должны были услышать его слова и понять, чего он хочет. Однако ему в голову внезапно пришла мысль о том, что, даже если его просьбу поймут, ее необязательно захотят выполнить. Надо было не просто позвать Наталью, надо было придумать какое-нибудь важное дело, с которым была бы способна справиться только она. Но что такого особенного она могла бы для него сделать? Пушкину ничего не приходило в голову, мысли путались, и он прилагал огромные усилия, чтобы не забыть, о чем думал. «Надо попросить, чтобы она сделала хоть что-нибудь, хоть какую-то малость, – повторял он про себя раз за разом. – Тогда ее согласятся позвать… Должны будут согласиться…»

– Воды! – неожиданно осенило его. – Пусть Наташа даст попить… Позовите ее!

Он был уверен, что в этой просьбе ему точно не откажут, и жалел, что не додумался до такой простой мысли раньше. Ответивший ему Владимир Даль был хотя и мягок, но непреклонен:

– Нельзя. Надо потерпеть. Держись, пожалуйста…

«Сколько? Сколько еще терпеть?!» – хотелось закричать Александру, но он опять не смог вымолвить ни слова и только громко застонал. А потом, вновь спохватившись, что его стоны могут напугать жену, с огромным трудом заставил себя молчать. Ведь Наталья точно была где-то рядом, скорее всего в соседней комнате. Или даже сидела под дверью его кабинета, чтобы находиться как можно ближе к нему.

Но он все-таки должен был найти способ увидеться с ней. А еще ему действительно хотелось пить, с каждой минутой все сильнее. Почему ему отказывают в стакане воды? Хоть бы чуть-чуть дали, чтобы во рту не так сухо было! Но если ему не дают пить, может быть, надо попросить чего-нибудь из еды, сочного?

– Позовите жену, пожалуйста, – снова обратился Александр к присевшему рядом с его диваном Владимиру. – Пусть принесет… морошки. Пусть меня ею покормит…

Почему он подумал именно о морошке? Были у него и другие любимые лакомства, но в тот момент он почувствовал во рту именно этот приторно-сладкий вкус засахаренных медово-желтых ягод. Когда он вообще угощался ими в последний раз? Этого Пушкин не вспомнил бы, даже очень постаравшись. Но это его теперь и не интересовало. Важно было другое – выполнят его просьбу или нет?

– Наташу… – попросил он еще раз. – И морошки…

Рядом послышался громкий шепот, Даль и Загряжская о чем-то заспорили. Слов Пушкин опять не разобрал, но в том, что они именно спорят и один из них пытается в чем-то убедить другого, не сомневался. Ему оставалось только надеяться, что победит в этом споре тот, кто согласен привести к нему Наталью.

Потом недовольный шепот стих, и Пушкину снова пришлось ждать. Он закрыл глаза и не знал, сколько прошло времени – ему казалось, что очень много, но он понимал, что может и ошибаться. Кто-то ходил по комнате, ступая еле слышно, кто-то открывал и закрывал слегка поскрипывавшую дверь, издалека доносились еще какие-то неразборчивые звуки. Александр прислушивался к ним и все ждал, не прозвучит ли в тишине так необходимый ему голос Натальи.

Боль снова усилилась и снова немного стихла, в комнате стало темнее, затем опять светлее – и вдруг дверь скрипнула, и послышались совсем легкие, невесомые шаги, настолько тихие, что Пушкин даже решил, что ему кажется, будто к нему кто-то вошел. Испугавшись, что так и есть на самом деле, он открыл наконец глаза, и у него вырвался шумный вздох облегчения и радости. Перед ним, совсем близко, вплотную к дивану, на котором он лежал, стояла Наташа.

– Ты пришла… – прохрипел Александр.

Наталья вздрогнула, услышав его голос, и молча опустилась на колени перед диваном. Только теперь Пушкин заметил, что в руках у нее было блюдце, на котором лежали небольшая горка засахаренной морошки и маленькая серебряная ложечка. Она смотрела на него и словно хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова. Александр все бы отдал, чтобы подбодрить ее, утешить, помочь ей справиться с охватившим ее испугом, но тоже не находил нужных слов для этого. Боль мешала сосредоточиться, не давала решить, с чего начать разговор.

– Ты просил… – робко начала наконец Наталья, приподняв чуть выше блюдце с морошкой.

Пушкин молча кивнул и попытался улыбнуться. В растерянных глазах жены вспыхнула радость и как будто благодарность за то, что он придумал для нее хоть какое-то дело. Она подцепила ложкой одну ягоду – на вид свежую, крупную, сочную и лишь слегка помявшуюся – и осторожно поднесла ее ко рту Александра. Вкуса ягоды он почти не различил, но она была приятно-прохладной, и от этого ему стало немного легче. Он съел еще несколько ягод и внезапно обнаружил, что расплывавшиеся у него перед глазами вещи постепенно приобрели свои обычные четкие очертания. Боль, правда, никуда не делась, но на какое-то время переносить ее стало немного легче.

Они с Натальей встретились взглядами. Какое же бледное у нее лицо! Под глазами темнели синеватые круги, вокруг губ кожа тоже приобрела голубоватый оттенок. Никогда еще Александр не видел ее такой, даже в те дни, когда она болела. Он хотел спросить, что с ней, но Наталья вдруг зажмурилась и уткнулась лицом в угол подушки. Блюдце с морошкой глухо стукнулось о ковер.

– Ну… что ты? – одними губами прошептал Александр. – Не надо…

Темные растрепавшиеся волосы Натальи были совсем рядом с его лицом. Пушкин попытался поднять руку, чтобы дотронуться до них. Первая попытка ему не удалась, но он собрался с силами и все-таки смог медленно провести ладонью по голове плачущей жены.

– Не плачь… – шептал он так тихо, что почти не слышал собственного голоса. – Все хорошо… И прости меня…

Он не знал, слышала ли Наталья его едва различимый шепот. Если и слышала, то, скорее всего, не смогла разобрать в нем отдельные слова. Но ее голова перестала трястись, и придушенные всхлипы постепенно стихли. А Александр продолжал гладить ее по голове, и терзавшая его боль снова немного успокоилась, стала не настолько сильной. Он не мог в это поверить и боялся, что боль вернется, как только жена уйдет. И поэтому все гладил и гладил ее нежные, как шелк, волосы.

Наконец Наталья оторвалась от подушки мужа и подняла голову. Ее заплаканное, опухшее лицо, ее покрасневшие глаза и прилипшие ко лбу пряди намокших волос были самым красивым зрелищем, которое Александр когда-либо видел.

– Прости… – начала было молодая женщина, но Пушкин прижал ладонь к ее губам:

– Тихо. Не надо… Это ты меня за все прости… – попросил он и, помолчав немного, добавил: – Пожалуйста, приведи ко мне детей. Я хочу с ними… повидаться…

Слово «попрощаться», которое Александр хотел произнести на самом деле, так и осталось невысказанным. Но обмануть Наталью ему, как он сразу же понял, не удалось. Ее красное от слез лицо побледнело.

– Сейчас, – прошептала она, – сейчас я их приведу… принесу всех! Подожди, пожалуйста!

Она исчезла так же бесшумно, как и появилась. Александр заметил краем глаза, что за ней выбежала и Загряжская. Владимир Даль снова оказался рядом, готовый предложить Александру любую помощь. Они переглянулись и поняли друг друга без слов. Даль приподнял его, а Вера Вяземская положила повыше его подушку. Пушкин откинулся на нее почти без сил и с нетерпением посмотрел на дверь, за которой скрылась Наталья. У него осталось совсем мало времени, а он еще должен был успеть попрощаться с детьми и с ней…

Глава XXII

Россия, Санкт-Петербург, Конногвардейский переулок, 1855 г.

Несмотря на раннее время, в доме царил густой полумрак. Лето опять выдалось пасмурное, серое, и солнечные лучи не могли проникнуть сквозь плотные низкие облака. Днем они хоть как-то освещали город, но ближе к вечеру сдавали позиции… Наталья Николаевна Ланская медленно шла по коридору второго этажа, кутаясь в теплый пуховый платок и раздумывая: чему посвятить оставшееся до ночи время. Вязанию или вышивке? Чтению или играм с детьми? А может, поучить младших шахматам? Нет, для них эта игра, пожалуй, еще слишком сложна, и вряд ли им будет интересно. Да она и сама уже, наверное, не сможет хорошо сыграть, слишком уж давно в последний раз двигала по клетчатой доске фигуры!

Проходя мимо комнаты своих младших дочерей, Наталья остановилась, приоткрыла дверь и заглянула туда. Детская была пуста – все три девочки играли в гостиной с отцом, гувернантками и кузенами. Она вошла в их небольшую, но уютную комнатку и с улыбкой посмотрела на разбросанные по кроватям и по ковру игрушки. Нарядные куклы, в пышных платьях со множеством оборок и завитыми волосами, были не такими дорогими, как у нее самой в детстве, и выглядели далеко не так опрятно. Зато девочки могли играть этими куклами, не опасаясь испортить им наряды или прически и вызвать гнев матери. Их никто никогда не упрекал в том, что им дарят дорогие игрушки, их никто не будет отчитывать за неосторожные фразы, когда они подрастут, им никто не помешает выйти замуж по любви… При мысли об этом их мать слегка улыбнулась, и ее глаза засветились тихой спокойной радостью.

Именно такой ее увидела прибежавшая в детскую десятилетняя Александра. Девочка остановилась на пороге комнаты и уставилась на Наталью удивленными глазами – она с самых ранних лет привыкла, что мать почти всегда печальна и задумчива. А теперь та смотрела на разбросанных кукол с теплой улыбкой, и лицо ее стало еще красивее, чем обычно. Это было так странно, что Азя мгновенно забыла, зачем вообще прибежала в детскую.

– Матушка… – осторожно подала голос девочка.

Наталья Николаевна чуть заметно вздрогнула, возвращаясь к реальности, и оглянулась.

– Что, милая? – подошла она к дочери. – Ты что-то хотела?

– Матушка, вы такая… красивая! – восхищенно хлопая глазами, прошептала Азя.

Наталья снова улыбнулась, но уже не так, как улыбалась минуту назад, – в глазах у нее опять появилась хорошо знакомая всем, кто ее знал, грусть. Дочь так редко видела радостное лицо матери, что каждый раз улыбка Натальи Николаевны казалась ей чудом. Но это чудо всегда было таким мимолетным и так быстро заканчивалось! Вот и в этот раз – не успела девочка полюбоваться счастливой матерью, как та снова стала мрачной и задумчивой, взгляд ее опять потух, а улыбка исчезла.

Разочарование дочери не укрылось от Натальи. Она заставила себя еще раз улыбнуться и поманила девочку в комнату.

– Ты у меня тоже очень красивая… – присев на край кресла, прошептала она, осторожно гладя Азю по завитым кудряшкам на голове.

– Правда? – Глаза девочки снова загорелись радостью и удивлением.

– Правда, – подтвердила ее мать. – И Лиза с Соней тоже красивые, – добавила она на всякий случай, решив, что юная Александра Ланская от таких похвал может слишком возгордиться. – Все вы у меня красавицы…

Впрочем, Азенька в это время и не думала об излишней гордости по поводу своей красоты. Ей просто нравилось стоять рядом с улыбающейся матерью, прижиматься к ее приятному на ощупь старому бархатному платью и слушать ее тихий ласковый голос. Но мама вдруг опять замолчала и, о чем-то задумавшись, грустно вздохнула…

– Вот только счастья красота все-таки не приносит, – прошептала она еще тише, обращаясь уже не к дочери, а куда-то в пространство. – Даже наоборот… Хотя и без нее нам, женщинам, плохо…

Это были уже совсем непонятные для маленькой Александры слова. Если красота приносит несчастье, значит, быть красивой плохо? Но тогда почему же все всегда радуются, что она и ее младшие сестры «недурны собой» и «должны вырасти красавицами»? И как вообще такое может быть, ведь всем известно, что быть хорошенькой – это счастье?! Мама как-то даже говорила об этом папе!

Девочка уставилась на Наталью Николаевну широко распахнутыми удивленными глазами. Расспрашивать мать, что означала ее последняя фраза, она не решалась, но и скрыть свое непонимание не могла.

При виде дочкиного замешательства Наталья еще раз погладила Азю по голове и смущенно произнесла:

– Не обращай внимания, это я так… Ты потом все поймешь, когда вырастешь… И тебе от твоей красоты плохо не будет!

– Правда не будет? – неуверенно переспросила девочка.

– Нет, не волнуйся, – заверила ее мать и, мягко отстранив девочку, поднялась с кресла. – У тебя все будет хорошо. А сейчас давай пойдем к Соне с Лизой и к мальчикам, они ведь тебя ждут, наверное?

– Ждут, – кивнула Саша. – Мы хотели играть с веерами. Я их хотела взять…

– Они тебя уже заждались, пойдем к ним, – поторопила дочь Наталья Николаевна и подошла к каминной полке, на которой лежали три старых, давно вышедших из моды китайских веера, отданных «на растерзание» младшим детям. Ее младшие дочери и племянница мужа любили играть с ними в «рауты», подражая матери и бывавшим у них в гостях дамам, и теперь Азя, зажав веера в руках, бегом бросилась к сестрам в диванную. Мать медленно пошла следом, опять погружаясь в свои обычные невеселые мысли. К тому времени, как она добралась до комнаты, где играло младшее поколение семьи Ланских, тем уже начали надоедать веера. Лиза и Соня были еще слишком малы, чтобы подолгу отдаваться какой-нибудь игре, и ходили по комнате со скучающим выражением лица. Их двоюродная сестра, тоже носившая имя Софья, была немного старше, и ей было не очень интересно играть с малышами. А кузены Паша и Петя и вовсе отделились от девочек с их веерами и о чем-то шептались в углу за диваном. Гувернантка Констанция, присматривавшая за всеми детьми, пока Натальи Николаевны не было рядом, сосредоточенно хмурилась: ей срочно надо было придумать, чем занять детей, пока они не начали шалить от скуки. Две другие няньки, Татьяна и Прасковья, сидели в креслах с вязаньем и делали вид, что трудности Констанции их не касаются. Видимо, подруги детства Натальи опять из-за чего-то не поладили с учительницей-немкой и обиделись на нее. С тех пор, как умевшая примирить всех домашних сестра Натальи Александра вышла замуж и уехала из дома Ланских, это случалось довольно часто.

Неожиданно взгляд семилетней Лизы упал на забытую возле кресла куклу, и она, потянув маленькую Соню за руку, заспешила к ней:

– Давай лучше играть, как наши куколки в парке гуляют!

Соня-младшая весело засмеялась и первой схватила куклу. К ним с Лизой тут же подбежала Соня-старшая со своей любимой куклой в руках. Лиза в первый момент обиженно насупилась, но Констанция, вовремя заметив это, поспешила сунуть девочке в руки другую куколку, предвосхитив возможный плач. В следующую минуту младшие дочери и племянница Натальи погрузились в новую игру, а их братья, подойдя поближе, стали наблюдать за этим действом, снисходительно посмеиваясь над девочками. Александра растерянно уставилась на них, все еще сжимая в руках потрепанный веер. Мать, видя, что старшая дочь тоже готова обидеться на непостоянство сестер, привстала с кресла и поманила ее к себе:

– Покажи мне, как ты веер держишь!

– Вот так! – Девочка прошлась перед мамой, обмахиваясь веером, и Наталья с серьезным видом кивнула:

– Да, все правильно, только попробуй еще легче двигать рукой и не сжимай его так сильно. Это ведь не птица, он никуда от тебя не улетит!

– Не птица! – вновь радостно засмеялась девочка. Мысль о том, что веер может вырваться у нее из рук и улететь, показалась ей очень забавной. А мать еще раз показала ей, как правильно держать этот важный предмет туалета, и, убедившись, что дочь верно копирует ее движения, вновь погладила ее по голове:

– Умница моя, у тебя превосходно все получается!

– А как вы этому научились, маменька? – спросила Азя с любопытством.

– Так же, как и ты, – объяснила Наталья Николаевна. – Когда я была маленькой, меня учила Нина, наша гувернантка. И твоя бабушка, конечно же.

Девочка удивленно захлопала глазами. Ей трудно было представить мать таким же ребенком, как она сама. А уж мысль о том, что когда-то давно мама так же, как теперь она, играла с веером, и вовсе не приходила Александре в голову.

– И вы тоже ездили на прогулки с веером? – спросила девочка со все возрастающим интересом. – И на балы ездили?

– Да, – с каким-то особенным выражением лица ответила Наталья Николаевна. Ее глаза стали еще более грустными, чем обычно, но в то же самое время она словно бы вспоминала о далеких днях своей юности как о чем-то приятном.

Но десятилетнему ребенку сложно было догадаться о такой необычной гамме чувств. К тому же маленькую Азю занимало в тот момент совсем другое.

– Вы бывали на балах? И танцевали?! – изумлению девочки не было предела.

– Танцевала, – эхом отозвалась Наталья Николаевна. – Много танцевала, когда была молодой.

– А почему же… почему вы сейчас не танцуете и никуда не ездите?

Ланская ответила не сразу. Она бросила быстрый взгляд на гувернантку и других детей, но те были поглощены игрой в куклы и болтовней и не прислушивались к ее разговору с Азей в углу гостиной. Александра ждала ответа, и Наталья видела, что отмолчаться или перевести разговор на какой-нибудь другой предмет у нее уже не получится. Конечно, она могла бы просто прекратить тяжелый разговор и велеть дочери не задавать неудобных вопросов, но это было бы последнее, что госпожа Ланская сделала бы при общении со своим ребенком. Так всегда поступала ее собственная мать, а Наталья Николаевна, еще до того как у нее родился первый ребенок, дала себе слово не брать с нее пример и воспитывать детей иначе.

– Так почему же вы больше не танцуете? – не отступала Азя. – Вам не нравится?

Наталья Николаевна поняла, что дольше тянуть с ответом не получится, и честно произнесла:

– Нет, милая, мне всегда очень нравилось танцевать. Но мне пришлось отказаться от балов, когда умер мой первый муж, папа Маши с Наташей и мальчиков.

Александра с самым серьезным видом кивнула головой. О том, что у ее старших братьев и сестер был другой отец, она знала уже давно. Родители иногда рассказывали ей и младшим девочкам о нем – но не слишком часто, потому что мать во время таких разговоров всегда становилась очень печальной и потом подолгу сидела где-нибудь в углу молча. Но Азя запомнила, что первый мамин муж писал книги, знала, что эти книги есть у них дома и что она сможет их прочитать, когда станет взрослой. А еще ее в свое время очень удивило, что даже самая старшая из сестер, Мария, не смогла рассказать о своем отце почти ничего интересного – по ее словам, когда он умер, она была слишком маленькой и поэтому плохо его помнила. Узнав об этом, Азя некоторое время боялась, что и ее отец может умереть. Да и мама тоже, хотя думать об этом было и вовсе невыносимо, и девочка изо всех сил прогоняла такие мысли. Правда, время шло, никто из родных Александры не умирал, и постепенно эти страхи ушли. Но вместе с ними ушло и желание узнать побольше о первом мамином муже.

А теперь мама сама вспомнила о нем, и Азя почувствовала, что, раз это произошло, тяжелый разговор надо поддержать. Где-то в глубине души у нее появилось предчувствие, что после этого мать, может быть, станет не такой грустной и будет чаще улыбаться.

– И вы с тех пор… совсем-совсем никогда больше не танцевали? – спросила она слегка недоверчиво.

– Иногда танцевала, но очень редко, – ответила Наталья Николаевна. – Только если меня приглашали очень знатные люди, которым нельзя было отказать. Царица, например.

– И вам не хотелось ездить на бал? – все еще с сомнением уточнила девочка.

Мать вздохнула, но, посмотрев в удивленно распахнутые глаза дочери, виновато развела руками:

– Иногда – хотелось. Но делать этого было нельзя, понимаешь, Азенька?

Однако как раз этого юная Александра не понимала.

– Но почему же? Почему? – спросила она упрямо, продолжая смотреть Наталье Николаевне в глаза.

– Потому что, если бы я стала ездить на балы и веселиться, обо мне все стали бы думать очень плохо, – попыталась объяснить ей мать, однако взгляд Ази стал еще более непонимающим. Поверить в то, что кто-нибудь мог подумать хоть что-то плохое про ее мать, девочка не могла в принципе. Наталья Николаевна, видя, каким растерянным стало ее лицо, прикусила язык. Напрасно она завела этот разговор с дочерью, рано ей еще слышать о таких вещах.

– Я тебе потом объясню, почему так бывает, – пообещала она. – А пока иди, поиграй с девочками, они без тебя заскучали уже.

Азя оглянулась на младших сестер. Они возились на диване с куклами и совсем не выглядели соскучившимися по ней. Разочарованно вздохнув, старшая сестра подошла к дивану и присела на краешек, взяв в руки одну из кукол. Играть ей в тот момент хотелось меньше всего. Она украдкой поглядела на мать, все еще надеясь, что та решит продолжить их первый взрослый разговор, но Наталья Николаевна, убедившись, что дочери заняты игрой и находятся под присмотром гувернантки, вышла из комнаты. Азе осталось только присоединиться к Лизе и двум Соням. «Ну, ничего, – решила она про себя. – Мы потом еще окажемся с мамой одни, и я спрошу у нее, как она танцевала на балах и почему все-таки другие люди считали, что это очень плохо. Обязательно спрошу! А потом вырасту, меня тоже станут приглашать в гости, на балы, но я буду там не только танцевать, я еще буду рассказывать всем, что мама – хорошая, что она никогда не делала ничего дурного!»

Сонечка-младшая и Лиза заспорили о чем-то своем, детском, Соня-старшая и мальчики, оставив их, выглядывали в окно. Александра не стала присоединяться ни к сестрам, ни к кузенам. Она думала о том, под каким предлогом завтра остаться наедине с матерью и как задать ей интересующие ее вопросы.

Наталья Николаевна тем временем зашла в людскую, отдала там обычные распоряжения к ужину и поднялась в кабинет мужа. Петр Ланской в это время обычно отвечал на письма, но, если жена или дети заглядывали к нему, всегда готов был прерваться и поговорить с ними. Так было и сейчас – он радостно отозвался на стук Натальи и, когда она вошла, сунул перо в чернильницу.