Текст книги "Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава X

Россия, Нижегородская губерния, Большое Болдино, 1830 г.

Когда Александр проснулся, вокруг него была почти полная темнота, а из окна доносился шум шелестящих на ветру деревьев. Он не сразу вспомнил, где находится и почему спит в таком неудобном положении, и пару минут сидел на диване, плохо понимая, что ему делать дальше. Но потом в памяти начали всплывать строки начатой накануне стихотворной пьесы, и вслед за ними вернулись все прочие воспоминания – приезд в Болдино, разговор со старостой, требование отчета в расходах к восьми утра… «Так, а сколько сейчас времени?» – подумал он и начал медленно, опасаясь наткнуться на что-нибудь в малознакомой комнате, пробираться к двери. Ему повезло – спуститься на первый этаж и добраться до столовой удалось без приключений, хотя идти туда пришлось довольно долго, держась за стены. Окна столовой не были занавешены, и ее слегка освещал проникающий сквозь них лунный свет, в котором был хорошо виден накрытый стол и высокий медный подсвечник. Запалив все три свечи и осмотрев стол, Пушкин замер в нерешительности, пытаясь понять, чего ему больше хочется – есть или продолжать писать? Герои новой пьесы звали его к себе, требовали, чтобы он закончил их историю. Но желудок напоминал о том, что его хозяин в последний раз ел накануне за завтраком, и призывал к более приземленным действиям. Решив для начала хотя бы посмотреть, что именно ему приготовили на обед, Александр приподнял полукруглую крышку стоящего в центре стола большого блюда и задумчиво хмыкнул. Еда была простая, крестьянская – целая гора вареной картошки с салом. Все давно остыло, но именно такое блюдо Пушкин умел разогревать без посторонней помощи. Посчитав это знаком, что стоит сначала поесть, он взял в одну руку блюдо, в другую – подсвечник и отправился в новый «поход» по дому – искать кухню. Она обнаружилась в дальнем крыле особняка, и в ней в отличие от остальных комнат все было чисто прибрано. Ему оставалось только разжечь жаровню и поставить на нее найденную в одном из шкафов чугунную сковородку.

Предвкушая сытный ужин, который, впрочем, справедливее было бы назвать ранним завтраком, Александр вывалил на раскалившуюся сковороду кусочки сала и уселся рядом на табурет, дожидаясь, пока они растопятся. Ему вдруг очень ясно, со всеми подробностями, вспомнилась другая, точно такая же ночная трапеза – словно это произошло не пять лет назад, а совсем недавно. Тогда он тоже был один в имении, если не считать крепко спавшей в своей комнате няни Арины, и тоже писал полночи, а потом немного вздремнул и проснулся, чувствуя волчий голод. Из готовой еды на кухне была одна лишь остывшая вареная картошка. Сперва он попробовал жевать ее в холодном виде, но сразу понял, что не настолько голоден, чтобы есть такую невкусную еду, и стал думать о том, как быстро разогреть картошку. Решение было найдено скоро – распустив на сковородке кусочек масла, Александр нарезал картошку тонкими ломтиками и обжарил их с обеих сторон.

Тогда, в холодную зимнюю ночь 1825 года, картофельные кружочки так же аппетитно шипели в масле, а он подхватывал их ножом прямо со сковороды и отправлял в рот. Ему казалось, что в его жизни не было угощений вкуснее, чем так оригинально приготовленное «земляное яблоко». Правда, нянюшка Арина на следующий день, когда Александр рассказал ей о своем кулинарном изобретении, отнеслась к новому блюду с сомнением и долго сетовала, что воспитанник не разбудил ее, чтобы она приготовила ему что-нибудь «правильное». Пушкин в ответ лишь отшучивался, что будить няню среди ночи он ни за что не стал бы: во-первых, ему жаль прерывать ее сон, а во-вторых, он все равно при всем желании не сумел бы ее добудиться. Арина Родионовна притворно хмурила брови и ворчала, что старший из сыновей Сергея Львовича все-таки слишком избалован и что своим родным детям она ни за что не позволила бы насмехаться над собой. Но Александр видел, что она, как всегда, специально старается говорить строгим голосом и изображать из себя суровую наставницу, а в глазах все равно светится вечная доброта и любовь к детям – пусть и давно уже выросшим.

«Светлая тебе память, Аринушка!» – вздохнул Александр и принялся крошить в расплавившееся сало холодные картофелины. Его не было рядом с няней два года назад, когда она умирала, и она запомнилась ему живой и улыбчивой. Порой ему даже казалось, что няня до сих пор жива и по-прежнему живет или в Михайловском, или в семье сестры Ольги – заведует домом, приглядывает за его племянниками, по-доброму ворчит, вечерами усаживается у окна с немалых размеров кружкой настойки…

Он помешал подрумянившиеся кусочки картошки, дал им еще немного поджариться и высыпал обратно на блюдо. Они еще некоторое время тихо шипели, остывая, и на них лопались блестящие в свете нескольких свечек золотистые пузырьки, но любоваться этим приятным зрелищем Пушкин не смог, он был слишком голоден.

Расправившись с картошкой и запив ее обнаруженным тут же, в большом кувшине, молоком, Александр вспомнил другую свою няню, Ульяну, присматривавшую за ним, когда он был совсем маленьким ребенком, и угощавшую его молочными пенками. Это воспоминание тоже было очень приятным, и Пушкин даже подумал о том, чтобы найти спальню, лечь в кровать – если, конечно, местные крестьянки не забыли подготовить ее! – и уснуть, думая про те далекие детские годы. Но желание продолжить пьесу, отступившее на время ужина, вновь взяло верх, и Александр заспешил обратно в библиотеку, прихватив с собой все найденные свечи.

До кровати он в ту ночь все-таки добрался, но гораздо позже, лишь после того, как исписал еще несколько страниц. Черное небо за окном к тому времени уже заметно посерело, и где-то вдалеке прокричал петух. Пушкин отложил карандаш с почти стершимся грифелем и, потирая уставшие глаза, заглянул в соседнюю комнату. Там, к его огромной радости, обнаружилась застеленная кровать с тремя огромными пуховыми подушками и таким же пышным теплым одеялом.

Утонув в этом пуху и уже засыпая, Александр вдруг вспомнил, что всего через два или три часа к нему должен будет явиться с отчетом Михаил Калашников, и с досадой подумал, что хитрому старосте в очередной раз повезло. Будить хозяина он, разумеется, не станет, а оправдаться ему потом легче легкого – скажет, что опасался гнева не вовремя разбуженного барина и надеялся, что тот вскоре проснется сам. На самом же деле Пушкин точно заснет надолго, так что у Калашникова будет еще как минимум полдня, чтобы скрыть следы своих махинаций с доходами Болдина. «Ладно… вечером я его все равно к ответу призову, – пообещал себе Пушкин. – Никуда он от меня не денется. А сейчас – спать…»

Но утро, которое для Пушкина наступило уже после полудня, принесло новые рифмы и фигуры речи, которые он не мог не попробовать тут же вставить в начатую мистическую любовную трагедию. Служанке, подававшей Александру завтрак, было велено никого не пускать к нему в кабинет, а управляющему передать, что доклад переносится на следующий день. Вечером хозяину имения сообщили, что Калашников приходил к нему дважды и очень расстроился, что барин не может его принять. Верилось в это с трудом, но Пушкин уже и сам жалел, что из-за пьесы откладывает дела, так что спать во второй день своего пребывания в Болдино он лег пораньше.

Проснулся Александр тоже не слишком поздно и первым делом приказал позвать Михаила Калашникова. Дожидаться старосту он решил в библиотеке, куда к тому времени уже принесли чернил и перьев. Это было его главной ошибкой. Сочинив очередную строфу, он, как всегда, увлекся, а вскоре и вовсе полностью погрузился в эпоху, о которой писал. Теперь, после двух дней и ночей набросков, место действия уже представлялось ему достаточно ясно. Это была средневековая Испания, внешне мрачная и строгая, но под этой мрачностью прятались яркие, огненные страсти. Поначалу представлять себе и описывать кривые узкие улочки города, которого он никогда не видел, было сложно, но постепенно Александр «прижился» в этом месте, и ему даже подумалось, что после этой трагедии надо будет попробовать придумать еще какой-нибудь сюжет, происходящий в тех же декорациях…

Впрочем, встреча Александра со старостой Калашниковым все-таки состоялась. Длилась она долго и сопровождалась не менее бурными страстями, чем жизнь персонажей нового сочинения Пушкина. Оказалось, что у управляющего куда-то пропала часть бумаг с записями доходов и расходов имения. Михаил клялся, что не знает, как это случилось и куда они подевались, уверял Александра, что еще накануне его приезда все тетради были на месте, и пытался свалить вину за их пропажу на горничных, искавших бумагу для растопки камина. Александр не верил, требовал, чтобы староста где угодно нашел исчезнувшие документы, и грозился «выгнать его из имения ко всем чертям». Калашников в ответ на это делал страдальческое лицо, закатывал глаза и уверял хозяина, что увольнение для него – верная смерть и что тот, конечно же, не способен на столь ужасное злодейство. Разозлившийся Пушкин готов был доказать, что способен еще и не на такое, но управляющий старательно убеждал его в обратном и в конце концов вынудил хозяина сменить гнев на милость.

– Разве же может такой удивительный человек, который стихи сочинять умеет, выгнать на улицу бедного старика? – трагическим голосом повторял Калашников, и лицо у него было таким скорбным и несчастным, что, если бы кто-нибудь увидел эту картину со стороны, Александра, безусловно, посчитали бы жестокосердным тираном. Самого же Пушкина разыгранный спектакль с каждой минутой все больше веселил, и в итоге хитрый староста был отпущен домой с приказом хотя бы попытаться найти или восстановить по памяти утраченные бумаги. Михаил торопливо откланялся и, на ходу обещая «поискать все еще раз», выбежал из особняка, а оставшийся в одиночестве Александр, не удержавшись, расхохотался в полный голос.

– Вот почему у тебя всегда дела не в порядке и управляющие тебя обжуливают! – отсмеявшись, сказал он своему отражению в зеркале. – Потому что ты книжки пишешь, стихи сочиняешь! Поэтому ты ни на какое «злое» дело, вроде того, чтобы дать жуликам по заслугам, не способен!

«А вот интересно, как оно на самом деле? – задумался он уже всерьез, усевшись за стол. – Вдруг и правда человек, обладающий талантом, должен быть добрым? Или одно от другого не зависит?»

На столе у Пушкина в беспорядке лежали черновики «Каменного гостя» с множеством клякс, перечеркнутых строчек и рисунков на полях. Теперь пора сложить их по порядку, потом еще раз перечитать написанное, а дальше можно подумать и о новом сочинении… Мысль о том, чтобы написать еще что-нибудь на историческую тему, уже не раз приходившая Пушкину в голову в последнее время, вернулась в очередной раз и тесно переплелась с новой идеей, подкинутой Калашниковым. Вот только какую эпоху теперь выбрать? Тоже Средние века или, может быть, чуть более позднюю?

На следующий день дела снова были на некоторое время забыты, а довольный управляющий сидел дома, чтобы «не мешать» хозяину сочинять. Однако долго радоваться Михаилу не пришлось – в этот раз Пушкин сумел не погрузиться в работу с головой и выкраивать время для отчетов. Разбираться в корявых и путаных записях было куда сложнее, чем подыскивать рифмы, но дело все-таки потихоньку продвигалось. А вскоре Калашников снова смог вздохнуть с облегчением. Пушкину стало ясно, что, если не требовать от старосты честного ответа о расходах, оформление бумаг пойдет быстрее. Михаил тоже очень быстро это понял и окончательно успокоился. Теперь вся его бурная деятельность была направлена на то, чтобы как можно скорее переоформить на молодого хозяина село Кистенево. Хозяина же это устраивало полностью. Совмещать сочинение трагедии с делами с каждым днем становилось все труднее, и он радовался, что скоро этой двойной работе придет конец.

В тот день, когда были составлены и подписаны последние бумаги, Александр заметил, что в зелени окружавших особняк деревьев появились первые золотисто-желтые пряди. Начиналась осень, которую он так любил и которую в этом году боялся провести без всякой пользы. Теперь эта мысль показалась Пушкину просто смешной. Осень еще только вступила в свои права, а он уже успел сделать так много! А сколько еще сделает, когда вернется в Петербург… Хотя, конечно, там его будут отвлекать от творчества предсвадебные хлопоты.

Предвкушая возвращение в столицу, Александр уселся за письмо Наталье Гончаровой-старшей. Ему хотелось как можно скорее дать ей знать, что все поставленные ею жесткие условия выполнены. Тогда и младшей Наталье станет известно, что больше никаких препятствий для их брака нет и скоро они будут вместе. Он писал и видел, как его будущая теща берет из рук служанки письмо, надрывает конверт, читает… Ее лицо принимает раздосадованное выражение, но сделать она уже ничего не может. Больше ей не помешать исполнению его мечты! Она будет морщиться, злобно поджимать губы, но ей придется позвать Наташу и показать ей письмо Александра.

О том, с каким счастливым лицом будет читать его письмо сама Наталья-младшая, Пушкин думал уже на бегу к конюшне, размахивая запечатанным конвертом. Он сразу решил, что повезет письмо на станцию сам. Слуги, даже верный Никита Козлов, если бы он велел им отправить письмо немедленно, обязательно провозились бы полдня с какими-нибудь другими делами и на станцию ехали бы без особой спешки. А это значило, что письмо могло попасть в почтовый экипаж, а потом и в столицу на целый день позже. Александра же такое положение дел никак не устраивало. Он и так потерял в Болдине слишком много времени и хотел, чтобы Гончаровы узнали обо всем как можно раньше. К тому же Пушкину хотелось прокатиться верхом – очень уж он засиделся в последнее время в имении. Кажется, даже вообще не выходил из кабинета несколько дней.

Нетерпение его усиливалось с каждой минутой, и он едва дождался, пока ему оседлают лошадь. На дорогу поэт выехал шагом, но там сразу же перешел в галоп и радостно расхохотался, когда ему в лицо ударил резкий порыв ледяного ветра. Мимо него проносились растущие вдоль тракта деревья – уже не такие зеленые, как раньше, а во многих местах желтые, красные и оранжевые. На земле царила осень. Именно такая осень, как любил Александр: яркая, разноцветная, пышная… Нарядная, как начавшая стареть, но не желающая признавать этого женщина, которая старается разодеться как можно богаче и пестрее. И делает это так самозабвенно, что все вокруг начинают верить в ее продолжающуюся молодость. Как верит в это и она сама…

Пушкин даже немного придержал лошадь, чтобы оглядеться по сторонам и полюбоваться разукрашенными в разные осенние оттенки деревьями. В том месте, где он ехал, они росли не очень часто, и между ними виднелся широкий луг, похожий на сшитое из разных лоскутов покрывало – где-то зеленое, где-то золотисто-рыжее. А за лугом опять росли деревья. Алые и лимонно-желтые, малиновые и палевые, изумрудные и шоколадные… Глядя на них, Александр вдруг понял, что больше не жалеет о своей «ссылке» в Болдино. Здесь у него было почти все, что он любил. Осенние красоты вокруг, только что написанные новые произведения и планы следующих стихотворных вещиц дома, счастье с любимой женщиной впереди. Стало даже немного жаль, что скоро придется уехать из имения.

Но терять время Пушкину все равно не хотелось, и он снова пришпорил лошадь. Вновь замелькали справа и слева яркие разноцветные пятна, вновь засвистел в ушах ветер. А потом вдруг впереди на дороге появилось несколько человеческих фигур. Две из них тоже сидели верхом, еще две или три шли пешком, ведя коней рядом с собой, и вся эта компания медленно двигалась навстречу Александру. «И кого это занесло в нашу глушь, уж не к нам ли в имение они едут?» – с любопытством подумал всадник, но в глубине души у него шевельнулось неприятное предчувствие. Он уже догадывался, что эти люди – не гости и не случайно встреченные им на дороге путники.

Подскакав поближе к ним, Александр разглядел военную форму, а остановившись рядом и всмотревшись в их хмурые лица, забеспокоился по-настоящему.

– Доброго здравия! – обратился к нему один из всадников.

Пушкин торопливо кивнул, страстно желая про себя, чтобы эти люди все-таки оказались на тракте по какому-нибудь своему, не имеющему к нему отношения делу. Однако следующая обращенная к нему фраза незнакомцев отняла у него последнюю надежду на это.

– Дороги в город перекрыты, в стране эпидемия холеры, – сообщил ему один из шедших пешком военных. – Если вы хотите ехать дальше, вам придется сперва выждать на станции карантин.

Пушкин ответил не сразу. Мысленно он все еще несся вперед, к станции. Осознать, что теперь ему не надо спешить, потому что письма все равно отправятся в Петербург не раньше чем через месяц, молодому человеку удалось лишь спустя пару минут. Еще через минуту или две он наконец понял, что встреча с Натальей и долгожданная свадьба опять откладываются на неопределенное время. А потом все эти разозлившие его мысли вытеснила другая, пугающая: в столице бушует смертельная болезнь, и Наталья находится в страшной опасности.

На его расспросы солдаты отвечали скупо и неохотно. Они сами мало что знали и говорили лишь о том, что им приказано предупреждать всех об эпидемии и карантине и не пускать желающих ехать в столицу. Пушкин быстро понял, что ничего от них не добьется, и развернул лошадь назад. Отправлять Гончаровым письмо с радостными вестями теперь было глупо и бесполезно.

Обратная дорога в имение заняла у него еще меньше времени. Александр то и дело подгонял лошадь и уже не смотрел по сторонам. Любимые краски осени для него больше не существовали.

Глава XI

Россия, Нижегородская губерния, Большое Болдино, 1830 г.

Осень по-прежнему сияла самыми пестрыми, кричащими красками. Зеленого цвета с каждым днем становилось все меньше, зато алого, вишневого и солнечно-желтого – все больше. При других обстоятельствах Александр, без сомнения, заметил бы, что в этот раз осенние оттенки были особенно чистыми и яркими и такого буйства красок он еще никогда не видел. Но теперь молодой человек вообще не видел ни пейзажа за окном, ни того, что происходило рядом. Для него мир вокруг был окрашен только в самые мрачные, черные и грязно-серые цвета. И точно таким же – даже еще мрачнее! – был мир прошлого, в который он погружался, когда садился писать.

В том мире люди умирали от чумы, каждый день теряли своих близких – детей, братьев и сестер, родителей, любимых женщин. Видели смерть постоянно и ждали ее, даже те, кому пока везло и у кого вся семья была еще жива, знали, что радоваться этому счастью им осталось недолго. А те, кто во время прихода страшной болезни оказался в разлуке с родными, мучились каждую минуту от неизвестности: живы ли их любимые, увидят ли они их когда-нибудь? Правда, среди всех этих несчастных находились и те, кто отгонял страшные мысли и пытался веселиться, несмотря ни на что.

А в реальной жизни Александра все было еще хуже. Он не видел, как люди болели и умирали, но знал, что это происходит совсем рядом, и его живое воображение могло представить это так же ясно, как если бы смерти случались у него на глазах. Он был один в отрезанном от всего мира имении, и все близкие ему люди были страшно далеко от него. Он не получал никаких известий ни от родителей, ни от сестры, ни от друзей. Он не имел вестей от Наташи. Каждого из дорогих ему людей, возможно, уже не было на свете, каждый из них мог доживать свои последние часы или минуты. Люди же, окружавшие его в Болдине, не только не могли утешить поэта, а, наоборот, делали его еще несчастнее. Александр наконец разыскал Ольгу Калашникову, и она отвела его на деревенское кладбище, где был похоронен их сын Павлик, проживший на свете меньше года. Пушкин долго стоял перед крошечным могильным холмиком, на котором уже завяли посаженные Ольгой и ее матерью Василисой цветы, пытался представить, каким этот несчастный малыш был при жизни, подыскивал слова, которыми еще раз попросил бы у бывшей подруги прощения… А Ольга внезапно спросила у него, не собирался ли он, после того как женится, увеличить выплаты, которые он делал ее отцу с тех пор, как у них родился ребенок.

Отвлечься от страха и тоски Александр мог теперь только на поэму, которую писал – и в которой происходили почти такие же события. Хотя писать о старинном городе, охваченном чумой, было в чем-то проще, чем думать о собственной стране, в которой бушевала холера. Там, на исписанной неровным быстрым почерком бумаге, умирали чужие ему, незнакомые люди, в настоящем мире умирали свои.

Время от времени Пушкину удавалось успокоиться и убедить себя, что с Натальей и всеми остальными его близкими не должно случиться ничего плохого. Мать Наташи – мудрая и осторожная женщина, конечно же, она не могла не увезти всю свою семью как можно дальше от Москвы после самых первых слухов об эпидемии. Наверняка все Гончаровы тут же в спешном порядке уехали в Полотняный завод или в еще какое-нибудь из своих имений и уже давно живут там в полной безопасности. Именно поэтому, уверял себя Александр, от них так долго нет ответа на его письма. Они, скорее всего, их даже не получили из-за длительных карантинов на каждой станции. А если и получили, то совсем недавно, и только-только успели ответить на них, так что теперь их ответы будут так же долго добираться до Болдина. Тем более что писем не было не только от них, но и от сестры Ольги Павлищевой, и от друзей, живущих в Петербурге и Москве, значит, почту перевозили очень медленно везде, по всей стране. Надо было просто набраться терпения и ждать. Рано или поздно он получит весточку от каждого из близких людей. Пусть даже ждать придется еще несколько недель или месяцев! Зато потом он, может быть, получит все письма сразу.

Но этой готовности верить в лучшее и ждать обычно хватало на полдня, а потом Александр снова начинал представлять себе разные картины происходящего с Наташей – одну страшнее другой. Тогда он пытался с головой погрузиться в пьесу о чуме, некоторое время описывал другие ужасные картины и изводил себя страхом еще сильнее.

Был у Александра еще один способ на время забыть о страхе. Он писал письма Гончаровой-старшей, сестре и другим родным, в которых раз за разом сообщал одно и то же: у него все хорошо, ни сам он, ни жители имения не болеют, и он очень надеется, что и адресатов его писем беда обошла стороной. Это помогало отвлечься лучше, чем описание средневековой чумы, – ведь он писал о хорошем и верил в то, о чем пишет. Плохо было лишь то, что письмо, рано или поздно, нужно было заканчивать, и после этого надежды на лучшее быстро сменялись все той же непрекращающейся щемящей тревогой.

Отвозил письма на станцию Пушкин сам. Спешки в этом теперь никакой не было, но ему хотелось чувствовать себя хоть как-то причастным к тому, чтобы между ним и его близкими сохранялась эта призрачная связь. К тому же и слуги, и верный Никита, и даже дерзкий Михаил Калашников побаивались выезжать из имения и искали любые предлоги, чтобы этого не делать. Убедить их, что на станции нет больных холерой и что карантины не позволяют приехать туда никому заразному, Александру, при всем его красноречии, не удавалось – ему не хватало на это терпения, он начинал злиться, и все разговоры на эту тему заканчивались его криком: «Пошел вон!»

– И зачем нам вообще крепостные, толку от них никакого, все равно все самому делать приходится… – ворчал Пушкин, в очередной раз скача по пустынной дороге на станцию с пачкой писем в сумке. Было холодно, низкое осеннее небо готово было вот-вот разразиться дождем, и он зябко поеживался при каждом порыве ветра. И все же это было лучше, чем безвылазно сидеть в четырех стенах своего кабинета.

Хотя и особого наслаждения от поездки Александр тоже не испытывал. Он уже давно не смотрел по сторонам, когда выезжал на дорогу, его не интересовали ни яркие деревья, ни облака, сквозь которые все реже пробивались лучи солнца. Перед глазами у него была только сама дорога – серая, пыльная, с заполненными мутной грязной водой колеями.

Одинокий станционный смотритель встретил Пушкина своим обычным хмурым взглядом из-под седых бровей, забрал у него пакет с почтой и ворчливым, как всегда, тоном предложил отдохнуть и выпить чаю. Александр, тоже как всегда, вежливо отказался: он не спешил домой, но ему не хотелось задерживаться на станции, скучая в обществе ее мрачного и неразговорчивого хозяина.

«Он мог бы быть и поприветливее, – думал о нем Пушкин, снова забираясь в седло и отправляясь обратно в имение. – И так ведь всю жизнь тут один мается, а сейчас у него вообще почти никто не бывает, самый частый гость – это я! Сколько раз у него уже был – и ведь он даже парой слов со мной не перебросился! Хотя, может, оно и к лучшему. О чем бы мы с ним стали говорить? Эпидемию обсуждать – это я и дома могу, со своими людьми. А больше нам и не о чем болтать, меня его жизнь не интересует, его – моя…»

И опять перед ним извивалась размытая дождями дорога – самое тоскливое из всех виденных им зрелищ. На лицо Пушкину начали падать мелкие холодные капли. Он поднял голову, посмотрел на нависшие еще ниже густые тучи и внезапно увидел, что деревья на обочине уже не были цветными. Почти вся листва с них облетела, только в некоторых местах на голых черных ветках еще держались, непонятно каким образом, редкие желтоватые листочки. Остальные листья лежали на земле, скрывая ее пестрым красно-желтым ковром, на котором кое-где уже появились пятна грязи. Его любимое время года заканчивалось. Еще несколько дней, в лучшем случае – неделя, и краски на земле тоже поблекнут, смешаются друг с другом и смажутся. Власть до первого снегопада захватят серый и черный цвета. Александр уже не сможет писать так легко, ему некуда будет убежать от страха за Наталью, останется только сидеть в своем кабинете перед исчерканным листом и представлять, как лучшая в мире женщина где-то далеко от него умирает от холеры.

Мысль о бесконечно долгих неделях, наполненных только этим страхом и серостью на улице, пугала так сильно, что все прочие переживания показались Пушкину совершеннейшей мелочью. Он вдруг понял, что готов на что угодно, лишь бы избежать всего этого. Готов нарушить все запреты, послать к черту всех охраняющих дороги людей и ехать к Наталье через все преграды, где бы она ни находилась. Ему едва удалось удержаться от того, чтобы в тот же миг не развернуть коня и не поскакать во весь опор в сторону Москвы. Остановило Александра только одно соображение: Гончаровы могли быть и в Москве, и в Петербурге, и в любом из своих загородных имений, и он понятия не имел, где их искать. Надо было все-таки набраться терпения и подождать еще несколько дней – к тому времени письмо от Натальи Ивановны, если оно в принципе существовало, должно было пройти все карантины и добраться до Болдина. А потом уже можно было бросать все и ехать по написанному на конверте адресу.

Что бы он предпринял, если бы ждать письма пришлось дольше нескольких дней, Александр не знал. Наверное, все-таки ускакал бы из Болдина, сам не зная куда, и попытался бы добраться сначала до Москвы, а оттуда, если бы не нашел Гончаровых дома, отправился бы искать их дальше. Но ответ матери Натальи дошел до Болдина раньше, чем у ее жениха кончилось терпение. Долгожданное письмо в первый момент в буквальном смысле вернуло Александра к жизни – все терзающие его страхи исчезли, словно их и не было, и он снова почувствовал себя полным сил, уверенным в завтрашнем дне и готовым на любые подвиги. Но длилось это счастье недолго. Пушкин еще только разрывал конверт, а в голову ему уже лезли мысли о том, что письмо было отправлено больше месяца назад и что за это время с написавшей его Гончаровой-старшей и ее семейством могло произойти все, что угодно. Потом взгляд его упал на обратный адрес, и Александр вздрогнул: это был адрес московского особняка Наташи. Еще через мгновение разорванный конверт полетел на пол, а Пушкин погрузился в чтение письма, надеясь узнать из него, что перед его отправкой Гончаровы собирались выехать из Москвы. Но и этого утешения он ждал напрасно. Наталья Ивановна писала ему, что вся их семья – а значит, и Наташа! – никуда не уезжала и что они рассчитывают провести в городе всю зиму.

В тот день мать любимой женщины Александра удостоилась далеко не самых лестных эпитетов от своего будущего зятя. Он злился на нее так сильно, словно она специально, ради того, чтобы причинить боль ему, не увезла своих детей подальше от Москвы, рискуя их жизнями. Потом злость прошла, и Пушкину опять начали представляться разные ужасы. В голову настойчиво лезли мысли, что, пока письмо везли к нему в Болдино, кто-нибудь из Гончаровых – почему-то Александру казалось, что это должен быть кто-то из братьев Наташи, – заболел холерой и заразил всю семью. Сначала другого брата и двух старших сестер, потом мать с отцом, потом всех остальных домочадцев, и самую последнюю – его невесту. И в конце концов Наталья-младшая осталась одна в пустом доме, среди умерших родственников, тоже умирающая, совсем слабая… Отогнать эту картину поэт был не в состоянии. Отвлечься на свое сочинение о чуме – тоже.

Проведя очередную бессонную ночь в кабинете и выбросив в камин внушительную стопку исписанных и исчерканных листов бумаги, Александр еще до рассвета выбежал из дома и тайком от всех прокрался в конюшню. Хватит, больше мучиться неизвестностью он не будет!

На дорогу Пушкин выехал галопом и некоторое время скакал на полной скорости, пришпоривая несчастного коня каждые пару минут. Местность вокруг стала еще более серой и унылой, но этого поэт снова не замечал. Для него не существовало ни деревьев вокруг, ни пока еще достаточно ярких листьев под ними, ни редких просветов между облаками над головой. Александр видел лишь несущуюся впереди дорогу, да и то интересовала она его лишь потому, что вела в Москву.

Приближаясь к станции, он немного придержал коня и стал осматриваться по сторонам. Дальше ехать по прямой было уже опасно. На станции или чуть дальше его бы остановили и развернули назад или предложили бы просидеть две недели в карантине. Необходимо было найти какой-то объездной путь, чтобы не попасться на глаза охраняющим дорогу солдатам. До сих пор Александр ехал по довольно открытой местности, но впереди дорогу окружали густые заросли деревьев, и он направил коня туда.

От дороги в разные стороны расходилось несколько узких тропинок, теряющихся среди деревьев. Было видно, что все они очень извилистые и могут вести куда угодно. Посчитав, что он все равно не знает, какая из тропок лучше всего подойдет для обходного пути вокруг станции, Александр свернул на первую попавшуюся. Конь, не понимающий, с чего вдруг хозяин не захотел ехать по широкой и удобной дороге и заставил его петлять между деревьями, недовольно фыркнул.