Текст книги "Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Впереди, между тем, что-то грохотало, и этот грохот заглушал крики и лошадиное ржание. Казак, который скакал чуть впереди Пушкина и которого он пытался догнать, вдруг пошатнулся в седле и стал заваливаться набок, хотя его лошадь продолжала мчаться вперед, словно с ее седоком ничего не произошло. А седок уже падал на землю, медленно, но неотвратимо. Его правая рука еще сжимала пику, которую он только что воинственно поднял, но пальцы готовы были в любой момент разжаться и выпустить оружие.

Александр дернул поводья, направляя своего коня вплотную к нему. Он успел выхватить пику за миг до того, как убитый казак выпустил ее, и вскинул ее повыше, хотя и плохо представлял себе, что будет делать с этим оружием дальше. Но это его пока не слишком пугало. «Мне не надо будет ничего выдумывать! Не надо будет сочинять! Я напишу о войне правду!!!» – билась в голове испуганная, но при этом и радостная мысль.

…Много позже, вечером, на привале, когда вокруг снова было тихо и спокойно, а рядом сидел младший брат Лев, Александр узнал, что атака, в которой он участвовал, помогла отвоевать еще несколько верст турецкой земли. Брат, все такой же легкомысленный и ничуть не повзрослевший с тех пор, как они виделись в последний раз, рассказывал о ней, перечислял убитых, расспрашивал Александра о доме и об оставшихся в Москве знакомых, но тот почти не слушал и отвечал на его вопросы односложно. Некоторое время Лев пытался разговорить брата, но в конце концов обиженно надулся.

– Ты мне, кажется, не рад? – спросил он, не очень успешно стараясь придать своему вопросу шутливый тон, попытался пригладить свои растрепавшиеся белесые кудряшки и принялся ворошить штыком угли догорающего костра.

Старший Пушкин молча покачал головой. Он еще никогда не был так рад видеть «маленького Левушку». Если какие-то из детских обид на брата, которого и родители, и няньки всегда любили больше старшего, еще оставались у него в душе, то теперь, после того как они вместе, хоть и не видя друг друга, участвовали в бою, от них не осталось и следа. Просто Александр не мог найти слова, чтобы сказать Льву обо всем этом.

– Знаешь, Лев, – заговорил он наконец, – я, кажется, решил, как закончить Онегина.

– О! Рассказывай! – тут же оживился младший Пушкин. – Ты уже что-нибудь сочинил? Если есть какие-то мысли – говори, я запомню, а потом запишу!

– Нет, мысли у меня есть, но пока еще не зарифмованные, – ответил Александр. – Я раньше думал, что Онегин станет участником сенатского восстания, и его сошлют в Сибирь. Но, наверное, лучше будет другая концовка… Лучше пусть он погибнет на этой войне.

Глава VII

Россия, Москва, Большая Никитская улица, 1830 г.

Таша с раннего утра заподозрила, что дома произошло что-то неприятное. Никто не сказал об этом ни слова, но лица родителей за завтраком выглядели такими напряженными, что для девушки было очевидно: они о чем-то спорили, а может быть, между ними даже случилась серьезная ссора, но теперь они пытаются скрыть это от всех остальных. Братья с сестрами, бросавшие на родителей недоумевающие взгляды, всем своим видом подтверждали, что Таше не померещилось – они тоже чувствовали, что дома творится что-то неладное. Вот только узнать, что именно случилось, у юной барышни не было никакой возможности. Мать не стала бы отвечать на ее вопросы и еще отчитала бы дочь за то, что пытается лезть не в свои дела, а оставаться наедине с отцом Таша и сама опасалась.

Все время, пока семейство Гончаровых сидело за столом, девушка пыталась догадаться, в чем причина всеобщей тревоги, и одновременно скрыть свой интерес к происходящему. Однако, к крайнему сожалению Таши, понять что-либо по непроницаемым лицам родителей, которые к тому же не произнесли за все утро и пары слов, ей так и не удалось. Зато от внимания младшей Гончаровой не укрылось другое – две девушки, подающие на стол блюда, тоже вели себя не совсем обычно. Они бросали на господ то любопытные, то встревоженные взгляды, после чего многозначительно переглядывались между собой, стараясь, впрочем, делать это незаметно от хозяев. К концу завтрака у Таши не осталось сомнений: слуги тоже что-то знали, причем знали, возможно, даже больше господ. Оставалось придумать, каким образом расспросить девушек о том, что случилось, тайком от родителей.

Родители, между тем, закончили есть и все так же молча, с мрачным видом поднялись из-за стола. Их примеру последовали и все пятеро детей. Таша выходила из столовой последней. Уже в дверях она помедлила, оглянувшись на убирающих со стола служанок, но задержаться в столовой и заговорить с ними не решилась. Отец с матерью были еще слишком близко, они бы услышали, о чем она спрашивает девушек. Надо было действовать как-то по-другому. «Думай, скорее же! – говорила себе Таша, догоняя направившихся в свои комнаты сестер. – Надо найти предлог побеседовать с кем-нибудь из девушек. Но так, чтобы и они не поняли, что я хочу узнать, и у матушки это не вызвало бы подозрений… Да уж, в шахматах просчитывать свои действия куда легче!..»

Так ничего и не придумав, она прошла в свою комнату, села за стол и некоторое время бесцельно смотрела в одну точку. Мимо ее двери кто-то прошел, вдалеке послышался какой-то шум, а потом, как показалось Таше, недовольный голос матери, видимо отчитывающей кого-то из слуг. Ждать дольше было нельзя, нужно немедленно идти и попытаться узнать, что все-таки творится в доме! А раз она не может найти подходящий предлог – надо идти к слугам просто так. Там, на месте, когда пути назад не будет, ей точно придет в голову какая-нибудь подходящая идея!

Таша осторожно выглянула из комнаты в коридор. Убедившись, что там никого нет, она на цыпочках, стараясь ступать как можно тише, побежала к черной лестнице, так же осторожно сбежала по ступенькам и подкралась к двери, ведущей в людскую. Неожиданно ей пришла в голову мысль, что она первый раз в жизни совершает нечто запретное, что не понравилось бы ее родителям. Никогда раньше ни она, ни ее братья с сестрами не делали ничего, за что их могли бы наказать. Это другие дети шалили, обманывали и брали без спросу какие-нибудь родительские вещи – в семье Гончаровых никому не пришло бы в голову совершать такие «ужасные преступления»! Но теперь Таша готова была пожалеть об этом. Может быть, если бы она научилась делать что-то тайком в детстве, сейчас ей было бы легче провернуть задуманное и она не боялась бы так сильно, что ее поймают «с поличным»?

Впрочем, сожалеть о слишком «добропорядочном» прошлом все равно было бессмысленным занятием. Да и времени на это у Таши не было – она уже стояла перед неплотно закрытой дверью, из-за которой доносились голоса горничных, и ей нужно было решать, что делать дальше, заходить в людскую и попытаться завести с девушками разговор или незаметно возвращаться к себе. О возвращении не могло быть и речи, и она протянула руку к дверной ручке, но внезапно до нее донесся звонкий голос одной из младших горничных:

– …велели его не пускать в дом и никому об этом не говорить! Особенно барышне Наталье, конечно же! Но и остальным барышням тоже, чтобы они ей не проболтались.

– Интересно, он придет? А если его не примут, будет еще приходить? Или, может, опять кого-нибудь вместо себя пришлет? – загомонило сразу несколько любопытных голосов.

Таша прижалась к стене рядом с дверью, постаравшись стать как можно более незаметной, и изо всех сил стала прислушиваться к болтовне служанок, боясь пропустить хоть слово. Неужели они говорят об Александре? Неужели он вернулся в Москву и приходил к ним домой, но его не впустили?! Или пока еще не приходил, но мать откуда-то узнала о его приезде и заранее распорядилась не принимать его?..

К ее огромной досаде, горничные за дверью стали шептаться совсем тихо, так что невозможно было разобрать ни слова. Еще через минуту они заговорили громче, но уже совершенно о другом – принялись обсуждать отсутствовавшую среди них кухарку. Убедившись, что больше ей не удастся ничего узнать об Александре Пушкине, Таша осторожно отступила от двери. Больше ей нечего было делать на первом этаже. Даже если бы она решилась войти в людскую и ухитрилась завести с девушками разговор о нежеланном госте, они все равно не рассказали бы ей больше того, что она уже услышала. Теперь надо было так же незаметно вернуться к себе и подумать, что делать дальше. Если у нее вообще была возможность сделать хоть что-нибудь…

Гончарова не помнила, как добралась до своей комнаты. Позже она удивлялась, что ей никто так и не встретился на лестнице и в коридоре, но тогда мысли девушки были заняты совсем другими вещами. Раз за разом Таша повторяла подслушанные фразы и спрашивала себя: точно ли она все правильно поняла? Вдруг прислуга все-таки говорила о ком-то другом, вдруг это не Александр Пушкин, а еще какой-то не приглянувшийся ее родителям человек хотел попасть к ним в гости? Но чей еще визит мать стала бы держать в тайне от нее, Таши? Других неподобающих знакомых, с которыми она хотела бы увидеться, у девушки не было!

Она встала у окна и принялась вглядываться своими близорукими глазами в редкие одинокие фигуры идущих мимо ее дома прохожих. День выдался пасмурный, и людей на улице было немного. Таша не могла разглядеть их лица, она различала только полурасплывчатые черные силуэты, и в каждой мужской фигуре ей теперь виделся Пушкин. «Это глупо, – убеждала она себя. – Даже если он станет здесь гулять, то почему обязательно в то время, когда я смотрю в окно? Это было бы слишком невероятное совпадение!» Но логические доводы рассудка, которые всегда помогали ей успокоиться, больше не действовали. Она смотрела в окно и думала «Это он!» почти о каждом замеченном внизу мужчине. А когда из-за угла дома напротив вышел невысокий человек, слегка опирающийся на трость, Таша и вовсе вздрогнула от неожиданности и подалась вперед, чуть ли не прижимаясь к стеклу лицом. Этот человек был очень похож на Александра Сергеевича, и, хотя рассмотреть его как следует девушка не могла, она ни минуты не сомневалась, что видит именно его. Он медленно прошел вдоль ее дома и, уже скрываясь из виду, оглянулся. Гончарова подняла было руку, собираясь махнуть прохожему, чтобы привлечь его внимание, но быстро сообразила, что он все равно не увидит ее в темном окне. К тому же она все-таки могла ошибиться, и по улице мог гулять совершенно посторонний, незнакомый ей человек. Оставалось только наблюдать, как он медленно уходит все дальше от ее дома и в конце концов исчезает вдали.

После этого Таша еще некоторое время стояла у окна, надеясь, что привлекший ее взгляд прохожий все-таки был Пушкин и что скоро он пройдет по этой же улице в другую сторону. Но он больше не появился. На стекло начали падать редкие капли дождя, а потом он и вовсе полил в полную силу. Улица обезлюдела, и девушка поняла, что больше не увидит на ней ни Александра, ни кого-либо другого. Тогда она задернула шторы и несколько раз прошлась по комнате. Ей хотелось плакать от собственного бессилия: неужели она совсем ничего не может сделать, неужели ей нельзя даже дать понять матери, что она знает о приезде Пушкина? И неужели ее знакомство с поэтом так и закончится, едва начавшись?!

У Таши мелькнула мысль обратиться за советом к кому-нибудь из сестер или братьев, но она сразу отогнала ее и горько усмехнулась. От этого точно не будет никакой пользы! Екатерина испугается самого разговора о человеке, «которого не принимают дома», и сразу же попросит Ташу замолчать, а Александрина с Иваном, может, и посочувствуют ей, но скажут, что матери виднее, какие знакомства поддерживать и кого рассматривать в качестве женихов для своих дочерей. Дмитрий, может быть, и согласился бы ей помочь, и даже попробовал бы поговорить с мамой, но он был слишком далеко… Да и неизвестно, смог бы он чего-нибудь добиться. Скорее всего, и ему бы не удалось переубедить Наталью Ивановну. Сергей же и вовсе еще почти ребенок… Нет, нужно найти какой-то другой выход.

О том, чтобы самой подойти к матери и попросить ее не прогонять Пушкина, младшая Гончарова боялась даже думать. Она не знала, что именно ее пугает, не могла точно объяснить, что после этого произойдет, но почему-то была уверена: это будет что-то по-настоящему ужасное, непоправимое. Настолько ужасное, что даже разлука с Александром по сравнению с этим была для Таши меньшим злом.

«Ну и что же мне делать?» – прошептала девушка, остановившись перед трюмо, на котором кроме флаконов с нюхательными солями и коробочек с пудрой лежала еще и одна из ее любимых кукол, одетая в темно-вишневое бархатное платье. Подарок дедушки, которому она когда-то так радовалась… Таша взяла куклу в руки и посмотрела на свое отражение в зеркале. С игрушкой в обнимку она выглядела совсем ребенком, а никак не взрослой барышней, и это расстроило ее еще сильнее. «А может быть, мама права? – неожиданно пришло ей в голову. – Если я не решаюсь поговорить с ней и заступиться за Пушкина, если меня больше пугает ее гнев, а не невозможность с ним видеться, значит, не так уж сильно я к нему привязана? Значит, я пока еще – ребенок, а не взрослая женщина, и мне еще рано думать о замужестве?»

Она отнесла куклу на кровать, посадила рядом с остальными игрушками, как обычно разложенными в строгом порядке, и присела возле кровати на ковер. Да, все-таки она еще не полностью повзрослела, ведь ей до сих пор нравится любоваться подарками деда! А значит – все справедливо. Ей не полагается самостоятельно выбирать себе женихов, за нее это должна делать мать. Вот только если Наталья-старшая и дальше будет решать все сама, когда же Таша вообще сможет стать взрослой?

Никогда этого не произойдет, внезапно поняла девушка. Мать прогонит Пушкина, и он перестанет добиваться визита к ним, потом она так же будет прогонять других неподходящих, с ее точки зрения, женихов, а Таше придется покорно соглашаться с ее решением и сидеть целыми днями дома, в одиночестве, лишь изредка выезжая в гости. Может быть, когда-нибудь Наталье Ивановне и понравится кто-нибудь из кавалеров младшей дочери, и она даже позволит ей выйти замуж. Может быть, Таше совсем повезет, и ей этот человек понравится тоже. Но ведь и в этом случае она останется несвободной. Мать и после замужества будет все решать за нее и никогда не допустит, чтобы дочь стала сама себе хозяйкой. И будет так всегда, пока они обе не состарятся и не умрут.

Дождь застучал в окно еще сильнее, словно заплакал вместе с девушкой. Это был единственный доносившийся до нее звук. За дверью ее комнаты стояла тишина, не было слышно ни голосов, ни шагов. Все члены семьи как будто затаились в своих комнатах, а прислуга – в людской, оставив младшую Гончарову одну в целом мире. Так было всегда, так будет и дальше, всю жизнь она была одна, несмотря на то что жила в большой семье. Хотя… так ли это на самом деле? Взгляд Таши снова упал на улыбающихся кукол, а потом метнулся на трюмо с тускло поблескивающими флаконами. У нее ведь был близкий человек, который любил ее и дарил ей все эти подарки! У нее был дед, которому она всегда могла рассказать о своих детских бедах и страхах, с которым всегда делилась радостными событиями, который никогда не отказывал ей ни в красивых вещах, ни в ласке. Почему она не подумала о нем, почему вообще так давно не вспоминала его? Конечно, он был сейчас далеко, но ведь она могла написать ему письмо!

«Дедушка»… – ласково прошептала Таша. Если он узнает, что у нее появился поклонник, к которому она испытывает теплые чувства, он будет на ее стороне. А вдруг он уже знает обо всем, вдруг родители написали ему в Полотняный завод о предложении Пушкина и о том, почему они не желают его принимать? Он вполне мог поверить им и посчитать, что отказать Александру будет самым правильным. Ведь он не знает, что об этом думает сама Таша! Что ж, даже если это так, она попытается объяснить ему все сейчас. Может, еще не слишком поздно и дед переменит свое мнение?

Вскочив на ноги, Гончарова метнулась к столу. Если кто-нибудь в целом мире и мог помочь ей, то только он, только Афанасий Николаевич Гончаров. Если же и он окажется неспособным что-то сделать, тогда, видимо, придется набираться храбрости и идти к матери самой…

Эта мысль по-прежнему казалась Таше невероятно страшной, поэтому она спешила поскорее закончить письмо деду и старалась писать как можно убедительнее, что Александр Сергеевич Пушкин – самая подходящая партия из возможных. «Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые Вам о нем внушают, – торопливо выводила ее рука чуть неровные строчки на листе бумаги, – и умоляю Вас по любви Вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета!»

Афанасий Николаевич должен был ей поверить, должен был понять, что его любимая внучка не ошибается в своем избраннике. Она никогда его не обманывала, она даже в детстве честно рассказывала ему обо всех своих шалостях. И на этот раз, получив это письмо, он увидит, что Таша пишет искренне, что ей действительно плохо без полюбившего ее человека и что она нуждается в помощи деда. Раньше он никогда не отказывал ей в мелких просьбах – что-то подарить или дать покататься на лошади. Не откажет он своей любимице и теперь, когда она выросла!

Письмо получилось не очень аккуратным: дрожащие буквы то подпрыгивали над строкой, то опускались ниже своих «соседок». Обычно младшая Гончарова писала гораздо красивее и ровнее, но теперь этому мешало слишком сильное волнение. Однако переписывать письмо набело она не стала. Это было уже свыше ее сил, девушка и так боялась, что кто-нибудь из родных зайдет к ней в комнату и поинтересуется, кому она пишет. Пробежав письмо в последний раз, она присыпала его песком, спрятала в конверт и позвонила горничной. Та явилась через минуту.

– Отнеси, пожалуйста, это на почту, – вручила ей Таша надписанный конверт.

Служанка кивнула и скрылась за дверью. Гончарова аккуратно сложила на угол стола оставшуюся чистую бумагу и прикрыла глаза. Теперь ей оставалось только надеяться, что горничная сделает все быстро и не заподозрит, как важно для нее это письмо на самом деле. Иначе она вполне могла проболтаться другим служанкам о том, что барышня Наталья пишет кому-то тайком, и слух об этом быстро дойдет до родителей. К счастью, Таша выплеснула все свое беспокойство, когда писала письмо, и вручила девушке конверт, уже почти не волнуясь, с обычным выражением лица и без дрожи в голосе. Вряд ли молоденькая служанка настолько проницательна, чтобы догадаться, что это не просто вежливое письмо живущему далеко от Москвы деду.

В гостиной один раз пробили часы, пора готовиться к обеду, и Таша снова подошла к зеркалу, чтобы проверить, не заплаканы ли у нее глаза. Но нет, выглядела она, несмотря на слезы, как всегда, безупречно! Она лишь слегка поправила свисающие с обеих сторон темные завитые локоны и вернулась к столу. Надо было подождать еще немного, пока ее позовут в столовую, и за это время окончательно успокоиться, тогда за обедом ни мать, ни все остальные ни в чем ее не заподозрят.

Время тянулось медленно, в доме все так же царила тишина, и теперь на Ташином лице сияла мечтательная улыбка. Она представляла себе, как горничная приходит на почту и отдает письмо, как потом почтовые лошади везут мешки с множеством другой корреспонденции в Полотняный завод и как надписанный ее рукой конверт приносят рано утром вышедшему завтракать деду. А он, узнав ее почерк, сначала улыбается, а потом, вскрыв конверт, начинает читать, то хмурясь, то сочувственно вздыхая.

«Дедушка, мне правда не к кому больше обратиться, ты единственный, кто может заступиться за меня», – тихо шептала девушка, и ей казалось, что она слышит его резкий, но такой добрый голос: «Погоди, погоди, сейчас я со всем разберусь. Только не плачь!»

Глава VIII

Россия, Санкт-Петербург, набережная Фонтанки, 1830 г.

В Петербург Пушкин въезжал, чувствуя себя нашалившим ребенком, который точно знает, что не сможет избежать наказания за свою провинность. Такого ощущения он не испытывал уже много лет, и в чем-то оно его теперь даже радовало. Оно означало, что он по-прежнему остается молодым и безрассудным, каким был и пять, и десять лет назад, и в совсем ранней юности. Мысли о приближающейся старости, так тревожившие Александра после празднования его тридцатилетнего юбилея, исчезли без следа. В столицу возвращался все тот же юный, полный сил и готовый к любым авантюрам Пушкин, каким она знала его все предыдущие годы.

Правда, даже эта радость от собственной удали не могла полностью затмить опасения поэта, охватывавшие его каждый раз при мысли о встрече с «присматривающим» за ним Александром Бенкендорфом. В том, что встреча эта произойдет незамедлительно после того, как он вернется домой, Пушкин не сомневался. А вот о том, чем она закончится, – отделается ли он словесной выволочкой или его ждет наказание посерьезнее, – путешественник мог только догадываться. Впрочем, в какой-то мере он даже хотел получить по заслугам без всякого снисхождения. «Пусть лучше меня накажут по всей строгости, пусть это будет моей главной неприятностью, а во всем остальном мне и дальше сопутствует удача! – повторял Александр про себя, подъезжая к дому. – Пусть Бенкендорф рвет и мечет, лишь бы только Гончаровы изменили отношение ко мне!»

Эта мысль вертелась у него в голове все время, пока он здоровался со своим слугой Никитой, раздавал ему распоряжения и раскладывал в кабинете по привычным местам рукописи, чистую бумагу и перья. Пушкин торговался со своим будущим, как торгуются с кредитором, уговаривая его простить хотя бы часть долга или отсрочить платеж. Он готов был пострадать от властей за не разрешенную ему поездку в обмен на добрые отношения с семьей Натали. Он мечтал об этом, засыпая в невероятно мягкой и удобной после многочисленных ночевок где попало кровати и просыпаясь на следующий день.

Дожидавшееся его в гостиной письмо свидетельствовало о том, что все опасения и мечты Александра, скорее всего, сбудутся. Еще только подходя к столу, на котором оно лежало, молодой человек заметил большую круглую печать, показавшуюся ему очень знакомой. Руку к письму он протягивал осторожно, словно это была ядовитая змея или еще что-нибудь столь же опасное. Конверт же, наоборот, вскрывал резкими движениями, вцепившись в него длинными отточенными ногтями и едва не разорвав письмо пополам. Наконец в его руках оказался лист плотной бумаги, на котором было написано всего несколько строк. Александр Бенкендорф в своей обычной, безупречно-вежливой манере приглашал поэта явиться по хорошо известному ему адресу в III отделение канцелярии его императорского величества. Прийти туда предписывалось «как можно скорее», а понимать эти слова следовало как «немедленно после получения письма».

Тянуть время или искать предлоги для того, чтобы отложить визит в канцелярию, Пушкин и не собирался. У него у самого не хватило бы терпения ждать, гадая о том, какое ему придумают наказание за нарушение запрета. Поэтому он быстро вышел из дома, сожалея только об одном – что письмо из императорской канцелярии не пришло хотя бы на пару дней позже. Тогда он успел бы уладить все свои дела в Петербурге и уехать в Москву, к Гончаровым, успел бы узнать, рады ли они его визиту и не изменили ли своего отношения к нему, до того, как наказание за кавказское путешествие настигло бы его. Но Пушкин все же надеялся, что еще сможет нанести семье Гончаровых визит после объяснений с Бенкендорфом. «Не арестует же он меня сразу, в конце-то концов!» – убеждал себя он, сидя в экипаже и подъезжая к Фонтанке. Хотя полной уверенности в этом у него все-таки не было.

Однако начальник III отделения встретил провинившегося подопечного почти приветливым взглядом, хотя выражение лица у него все же было достаточно суровым.

– Садитесь, – предложил он Пушкину, указывая на кресло перед своим столом.

Тот, немного успокоившись, уселся, но в следующий момент его вновь охватила тревога. Хозяин кабинета остался стоять, и это не предвещало гостю ничего хорошего.

– Как прошла ваша поездка? – светским тоном поинтересовался Бенкендорф.

– Спасибо, очень удачно, – постарался так же непринужденно ответить Александр. – Мне необходимо было повидать брата, мы все не видели его уже очень давно, мать и сестра волновались за него… А теперь я лично убедился, что у него все хорошо.

Самому Пушкину этот ответ очень понравился. С одной стороны, он вроде бы и оправдывался таким образом перед Бенкендорфом, объясняя, почему уехал в театр военных действий, но, с другой, выглядело это не как оправдание, а как желание просто так, по-светски, поделиться хорошими новостями. При этом начальник канцелярии узнал от него все, что должен был узнать. Однако по едва заметной усмешке, промелькнувшей на лице Александра Христофоровича, Пушкину стало ясно, что его хитрость разгадали и не оценили по достоинству.

– Вы могли отправить письмо в полк, где служит ваш брат, – сказал Бенкендорф уже более жестко. – Я не думаю, что Лев Сергеевич – настолько бесчувственный человек, что не ответил бы на него как можно скорее и не сообщил своим родным, как у него обстоят дела.

– Лев совсем не бесчувственный, – возразил Александр, все еще стараясь делать вид, что не понимает истинной причины недовольства Бенкендорфа. – Но, к сожалению, немного легкомысленен, поэтому мог случайно забыть ответить или отложить ответ на потом… Знаете, как это бывает?

По лицу Александра Христофоровича было видно, что как раз этого он не знает, потому что всегда делает все необходимые дела вовремя и не забывает ни о чем важном. Но Пушкину уже не оставалось ничего другого, как продолжать рассказывать свою версию событий.

– Кроме того, почта в такие места идет очень долго и может вообще не дойти, – говорил он уже менее уверенно. – Письмо может затеряться в дороге. К тому же Лев мог написать нам, что у него все в порядке, чтобы нас успокоить, а на самом деле ему могла требоваться какая-то помощь… Я хотел собственными глазами убедиться, что он действительно не бедствует. Но его полк наступал все дальше на юг, я никак не мог его догнать, и вот в итоге вышло так, что я уехал… слишком далеко.

Последняя фраза получилась у него совсем беспомощной, и Александр Христофорович снова усмехнулся – теперь уже более явно. Пушкин замолчал, предчувствуя окончание «светской беседы» и начало менее приятного разговора. Бенкендорф, как и следовало ожидать, не проникся его беспокойством о младшем брате и не поверил в столь трогательную заботу о нем. Поэт напрягся и приготовился выслушивать в свой адрес не самые лестные слова. «Главное – сдержаться и не ответить ему какой-нибудь колкостью, – напомнил он себе. – Надо просто все вытерпеть и признать свою вину. Может, тогда и наказания никакого не будет. Заставят пообещать, что больше я никуда не уеду, – и все».

Но обычная проницательность, раньше почти никогда его не подводившая, в этот раз отказала ему. Бенкендорф ответил все так же спокойно, и в его голосе как будто бы даже зазвучали дружеские нотки.

– Вы, наверное, получили на Кавказе много ярких впечатлений? – спросил он, усаживаясь в свое огромное кресло и придвигаясь вплотную к столу. – И видели там много интересного, да?

– Ну… да, – удивленно кивнул Пушкин, не ожидая такого поворота беседы.

– Думаю, все это новое вы где-нибудь опишете? – продолжил тем временем свои расспросы глава канцелярии. – Или, может быть, уже описали?

– Да… – Поэт окончательно растерялся, но все же сумел взять себя в руки и придать своему лицу серьезное выражение. – Кое-что уже написал и собираюсь еще…

– Очень рад, – сказал Бенкендорф и, сделав паузу, уточнил: – За ваших поклонников.

Пушкин чуть заметно пожал плечами. В том, что глава III отделения не относится к любителям его книг, он и раньше никогда не сомневался. Да тот и сам не скрывал своего равнодушия и ко всей литературе, и к книгам поднадзорного ему Пушкина. Странно было лишь то, что Бенкендорф вообще заговорил о его стихах не с точки зрения их «крамольности», а просто по-человечески. Этого Александр ожидал меньше всего и сразу же заподозрил какой-то подвох.

– А вы на Кавказе не думали о том, что все ваши почитатели горевали бы очень сильно, если бы с вами там что-то случилось? – теперь уже с нескрываемой издевкой в голосе спросил Бенкендорф. – Если бы вас там убили и они больше никогда бы не прочитали ни строчки ваших новых стихов?

Это был по-настоящему сильный удар, и он попал в цель. О том, как читатели – да и не только читатели, а более близкие ему люди тоже – пережили бы его смерть, Пушкин и правда никогда особо не задумывался. Ни в прошлые годы, когда у него случались ссоры, заканчивавшиеся вызовами на дуэль, ни теперь, во время поездки по Кавказу. Он не ожидал такого вопроса, а потому и не подготовил заранее достойного ответа.

– Я думаю, читатели моих книг сумели бы пережить эту трагедию, – ответил он чуть более резко, чем обычно говорил в этом кабинете.

Глаза Александра Христофоровича победно блеснули – именно такого ответа он и ожидал от своего знаменитого посетителя.

– То есть вам не было бы их жаль? – уточнил он. – Наверное, вам вовсе нет до них никакого дела?

Больше всего Пушкину хотелось подтвердить, что ему действительно нет особого дела до тех, кто читает его стихи и поэмы. Но такой ответ прозвучал бы чересчур грубо, а ссориться с Бенкендорфом ему, несмотря ни на что, не хотелось. Тем более что кое в чем начальник III отделения был прав – этого поэт не мог не признать. Его отношение к читателям и правда было не слишком чутким.

– Мне, разумеется, было бы жаль, если бы кто-то из-за меня расстроился, – сказал он, снова пожимая плечами. – Но это моя жизнь, и как ею распорядиться – решаю я сам. Другие люди тут ни при чем, это не их дело.

Глаза Бенкендорфа блеснули победным огнем. В том, что и этот ответ он предвидел и именно к нему вел разговор с самого начала, можно было уже не сомневаться.

– Вот в этом вы ошибаетесь, Александр Сергеевич, – произнес он медленно и с торжеством в голосе. – Ваша жизнь вам не принадлежит, как бы вам этого ни хотелось. Я бы мог вам напомнить, что жизнь христианина принадлежит Богу или что жизнь дворянина принадлежит императору, которому он давал присягу. Но я не буду об этом говорить, потому что уверен: на самом деле вы это помните. Я скажу о другом. Жизнь одаренного человека не может принадлежать ему еще по одной причине. Он обязан сделать все, что может сделать благодаря своему дару. Если человеку дано писать, его долг – написать как можно больше талантливых книг. И пока он этого не сделает, пока не напишет все, что ему предназначено написать, распоряжаться собой ему нельзя. Рисковать жизнью в его случае – особенно большое преступление. Перед ним самим и перед почитателями его таланта.