Текст книги "Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Но другие ученики лицея – это Пушкин хорошо помнил – нередко стеснялись делиться своими стихами. Из Кюхельбекера, например, их поначалу приходилось чуть ли не силой вытягивать! Значит, скорее уж, это его случай был необычным, а чаще всего авторы стихов не сразу решаются дать их кому-нибудь прочитать…

– Если ты не хочешь мне ничего давать – не надо! – поспешил он заверить окончательно растерявшуюся жену. – Пока не надо, но я надеюсь, когда-нибудь ты мне их все-таки покажешь?

– Да, наверное… – неуверенно пробормотала Наталья. – То есть… я не знаю… – Она посмотрела на Александра таким беспомощным взглядом, что ему захотелось навсегда прекратить этот разговор и забыть о ее стихах. Но он хорошо понимал, что уже никогда не забудет услышанного и не успокоится, пока не узнает, как и о чем пишет его любимая.

– Пойдем все-таки к тебе, – предложил Пушкин. – Я тебе обещаю ничего не спрашивать о стихах. Но если ты захочешь мне их прочитать…

– Знаю я тебя, ты об этом будешь каждый день спрашивать! – вздохнула Наталья. – Но я… я дам их тебе, только не сейчас, хорошо? Не торопи меня, дай мне время!

– Как ты скажешь, так и будет! – еще раз пообещал ей Александр. – Решайся, собирайся с духом – я подожду!

Мысленно он дал себе слово быть терпеливым и спрашивать жену о ее творчестве как можно реже. Ну, по крайней мере, очень и очень постараться быть терпеливым.

Глава XVII

Россия, Санкт-Петербург, Аничков дворец, 1836 г.

В бальном зале пока еще было тихо. Вернее, там стоял привычный Наталье приглушенный гул множества голосов, но это было не в счет. Пушкина ждала, когда зал наполнится музыкой, в которой утонут все остальные звуки. Ждала терпеливо, зная, что впереди длинный вечер, много часов, когда она сможет наслаждаться танцем, погрузившись в него полностью и на время забыв обо всем на свете. Так бывало каждый раз, когда Наталья начинала вновь выходить в свет после рождения ребенка. За несколько месяцев сидения дома она успевала так соскучиться по музыке, движению и яркому свету, что готова была бегом мчаться на бал после первого же полученного приглашения. Александр, конечно, был недоволен, хмурился, упрекал ее в легкомысленном отношении и к детям, и к своему здоровью. Но оставаться дома в четырех стенах его супруга уже не могла. Она и так стала гораздо реже куда-то выезжать после того, как они потеряли одного ребенка. Первое время Наталья тогда вообще не выходила из дома и даже свою спальню покидала очень редко. Хотя сидеть в добровольном заточении и слушать, как за дверью лепечут и смеются старшие сын и дочь, с каждым днем становилось все невыносимее, и в конце концов Александр сам настоял, чтобы жена съездила к кому-нибудь в гости. Она съездила один раз, потом, через некоторое время, еще раз, и вскоре ее опять стали приглашать на рауты почти каждую неделю. Горе от потери неродившегося малыша не забылось, но стало потихоньку отходить на второй план, его затмевала радость общения с тремя живыми и здоровыми детьми. Еще через год детей стало четверо. На некоторое время Пушкина снова рассталась с музыкой и партнерами по танцам, но зато и радость от возвращения ко всему этому была еще сильнее. Хотя самым радостным для Натальи было то, что Александр больше не обижался на нее и не упрекал за любовь к танцам. Как-то незаметно все изменилось, и он стал лишь чуть снисходительно улыбаться, когда она собиралась на бал, а после ее возвращения с интересом расспрашивать о том, что там было и с кем она танцевала. Да и сам он теперь сопровождал ее на рауты чаще, делая это с большей охотой, чем прежде. Правда, с недавнего времени и Наталья не обижалась на мужа, если он не хотел никуда идти и предпочитал провести вечер, «скрючившись над своими рукописями».

Так было и в этот раз. Александр ждал ее дома, дети уже давно спали, и Пушкина с нежностью думала, как будет ехать к ним по ночным улицам после раута – ехать и ждать встречи с мужем, его объятий и поцелуев. Но это будет позже, а сейчас ее ждет музыка. Вот уже и музыканты взяли первые аккорды… Сейчас все начнется!

Наталья выпрямилась и оглядела ярко освещенный множеством свечей зал. Всюду были дамы в пышных шелковых платьях всех цветов и оттенков, всюду мужчины в черных фраках. Сразу три кавалера уже направлялись в ее сторону, собираясь пригласить первую красавицу столицы на первый танец. Раньше других к Пушкиной успевал князь Петр Вяземский – двое других могли обогнать его, только если бы побежали к ней бегом. Наталья с удовольствием приняла бы приглашение друга семьи, но в этот раз с сожалением была вынуждена ему отказать.

– Я обещала первый танец его величеству, – сказала она мягко, когда Вяземский остановился перед ней и приготовился поклониться. Петр Андреевич откланялся и отступил назад. Двое других желающих повести Наталью Пушкину в танце сами увидели, что к ней приближается император Николай, и остановились на полпути к ней. Наталья же вышла вперед и присела перед своим царственным кавалером в глубоком реверансе:

– Ваше величество…

Первые звонкие аккорды перешли в плавную мелодию вальса, и все приготовившиеся к танцу пары замерли в ожидании, пока самая главная пара сделает первый круг по залу. А пара эта уже двигалась под музыку, плавно, но быстро, точно выверяя каждый шаг, каждое движение. Первый человек в государстве и первая красавица. Два превосходных танцора. Идеальное чувство такта, безупречная грация. На то, как они кружатся в вальсе, можно было смотреть бесконечно.

И на них смотрели. Даже после того, как на середину зала вышли другие пары, вальсирующие не менее красиво и грациозно, большинство оставшихся возле стен гостей продолжали любоваться именно Николаем I и Натальей Николаевной Пушкиной. А они танцевали, старательно делая сложные фигуры, и со стороны казалось, что оба увлечены только вальсом, что они полностью отдались музыке, сосредоточились на ритме и не замечают больше ничего вокруг. Если же кто-нибудь из зрителей все-таки замечал, что Николай Павлович и Наталья время от времени обмениваются быстрыми фразами, они решали, что император и знаменитая красавица просто говорят друг другу какие-нибудь любезности. Да и о чем еще мог беседовать царь с одной из дам, пусть даже очень известной в обществе? Тем более что оба разговаривали с обычными светскими улыбками на лицах.

И только сама Наталья Пушкина и ее царственный кавалер знали, что их разговор был очень далек от приятного обмена комплиментами. Содержание этой беседы с каждой минутой становилось все более тягостным для них обоих.

– Я не понимаю вас, ваше величество, – с трудом удерживая на лице любезную улыбку, пыталась объясниться Наталья. – В чем вы меня обвиняете? Что я делаю не так?

– Да, вы действительно неправильно меня поняли, Наталья Николаевна. – Императору тоже непросто было подбирать слова, но внешне он оставался невозмутимым. – Ни один человек в здравом уме не может ни в чем вас обвинить! И я, разумеется, уверен, что вы ни в чем не виноваты. Но не все люди умны, и не все добры, вы же не будете с этим спорить? Многие верят самым абсурдным слухам и сплетням, многие хотят в них верить, потому что привыкли думать дурно обо всех вокруг.

– Но что же, что плохого можно подумать обо мне? Разве я давала для этого хоть малейший повод?!

– Ни минуты не сомневаюсь, что специально вы никакого повода для злословия не давали, Наталья Николаевна. Но еще раз повторяю вам: для некоторых людей сама ваша красота и сам ваш образ жизни могут стать таким поводом. И таких людей, увы, немало. А вы иногда ведете себя так, что они еще сильнее утверждаются в своем дурном мнении о вас. Вы это делаете невольно, разумеется, но для тех, кто распространяет слухи, это не имеет значения, понимаете?

– Ваше величество, простите, я правда не могу понять, что плохого в моем образе жизни! В чем меня обвиняют, какие слухи обо мне ходят? Скажите, прошу вас!

– Пока мне известно, что о вас говорят как о слишком легкомысленной особе, которая ведет себя… недостаточно осторожно, скажем так.

– Но это неправда! В чем мое легкомыслие?

– Вы очень красивы, госпожа Пушкина. Вами восхищаются очень многие, вы постоянно блистаете в свете и привлекаете к себе слишком много внимания…

– Но что в этом плохого? Разве я виновата, что… выгляжу красивой?

– Нет, разумеется. Я уже сказал, что вы ни в чем не виноваты. Это ваша беда, а не вина, быть может… Но ваша красота может повредить и вам, и вашей семье.

– Да чем же она может нам повредить?!

Наталья уже не могла скрыть свой испуг. В глазах у нее стояли слезы, и последнюю фразу она выкрикнула слишком громко. К счастью, в этот момент музыканты взяли особенно звучный аккорд, и ее возглас услышал лишь танцующий с ней в паре император. Да и вокруг них уже кружилось много других пар, которые загораживали Пушкину и царя от любопытных взглядов. А сам Николай Павлович сумел сохранить на лице все то же любезно-светское выражение.

– О вас говорят, что вы слишком легкомысленно ведете себя с некоторыми своими поклонниками, – сказал он прямо. – Сплетничают, что кое-кто из них уже не просто ваш поклонник, что ему вы позволили больше, чем может позволить порядочная замужняя женщина.

– Да о ком же так говорят?! – вновь вспыхнула Наталья. – Скажите мне, ради бога, ваше величество, о ком?!

– Успокойтесь. Я же сказал, что этим слухам не верю. Но говорят так о корнете Дантесе, который слишком часто с вами танцует.

– О господине Жорже? – Пушкина удивленно вскинула свои безупречно изогнутые брови. – Он был очень любезен со мной, это правда, но… мы только танцуем и иногда беседуем…

– Люди говорят иначе, – сухо возразил ей Николай. – Он проводит с вами слишком много времени.

– Это его желание. Наверное, я… нравлюсь ему, – смущенно отвела глаза Наталья. – Но если о нас думают такое, я, конечно, попрошу его больше не приглашать меня и не приезжать к нам.

«Какая же гадость!» – хотелось ей закричать, но она ограничилась тем, что мысленно назвала не самыми вежливыми словами всех сплетников. Из-за них придется меньше общаться с Дантесом, а он так хорошо танцует, и с ним так интересно! Жаль, но больше она никаких поводов для злословия не даст. Какое счастье, что император предупредил ее об этом!

Николай Павлович, однако, продолжал смотреть на Наталью строгим и выжидающим взглядом. Вальс уже заканчивался, но разговор их явно не был окончен. Император ждал от Пушкиной чего-то еще.

– Я прошу вас ничего не говорить корнету, – заявил он неожиданно. – Он вас не послушается, и вам будет только хуже.

– Но почему вы так считаете, ваше величество?!

– Потому что на самом деле вы ему не нравитесь, госпожа Пушкина. Как ни трудно вам в это поверить.

– Но как же… – Наталья почувствовала себя уязвленной – ей всегда казалось, что она вовсе не кичится своей красотой, но известие о том, что она нравится не всем, все-таки оказалось для нее неприятным. – Если я его не интересую, зачем же он за мной ухаживает?

Николай Павлович ответил не сразу. Он смотрел на свою великолепную партнершу, старался не сбиться с ритма и никак не мог подобрать нужные слова, чтобы она поняла его. Давно уже ему не приходилось пребывать в таком затруднительном положении! Кажется, с тех самых пор, когда наследник Александр увидел написанное на заборе неприличное слово и потребовал объяснить, что оно означает. Тогда императора выручил наставник его сына Жуковский, теперь же учителя рядом не было. Надо было выкручиваться самому.

– Его не интересуете ни вы, ни другие женщины, – попытался объяснить он Наталье. – Но ему нужно, чтобы все думали, будто он вами интересуется. Поэтому я советую вам быть с ним осторожной. Не отказывайте ему от дома резко, не порывайте с ним, но постарайтесь меньше бывать в его обществе.

Пушкина все равно не до конца понимала, чего от нее хотят. Она хотела было уточнить у императора, что за интригу, по его мнению, задумал корнет Жорж, но не успела сделать этого. Музыка стихла, вальс окончился. Поклонившись своему кавалеру, молодая дама направилась к дивану. Больше возможности объясниться с Николаем Павловичем у нее в этот вечер не будет. Танцевать два раза с одной и той же партнершей, выделяя ее из числа всех остальных дам, царю нельзя. Разбираться в неловком положении, в котором она так неожиданно для себя оказалась, Наталье теперь придется самой.

В этот вечер она уехала домой рано. Бал еще продолжался, уставшие, но не желающие, чтобы праздник закончился, дамы и кавалеры продолжали танцевать, и все время, пока Пушкина спускалась по лестнице и шла к выходу на улицу, за ее спиной звучала веселая музыка. Да и после, когда она вышла в холодную осеннюю ночь, села в карету и поехала к дому, эта музыка продолжала звучать у нее в ушах. Вместе с такими обидными и так сильно пугающими словами: «О вас говорят как о легкомысленной особе. Вы привлекаете к себе слишком много внимания». Раз за разом повторяя эти слова про себя, Наталья вышла из кареты у своего дома на Мойке, поднялась на второй этаж и медленно, нерешительно зашагала к кабинету мужа. Было уже очень поздно, но Александр часто засиживался над рукописью до утра, и она надеялась, что он еще не спит. В первый момент, увидев под его дверью полоску слабого света, Наталья решила, что так и есть, но, заглянув в кабинет, разочарованно вздохнула. Александр спал, раскинувшись на своем любимом красном бархатном диване, а на столе едва мерцал догорающий огарок свечи.

Пушкина на цыпочках подошла к столу, на котором в беспорядке лежали листы бумаги, исписанные его неразборчивым почерком и изрисованные крошечными картинками, задула свечу и, остановившись возле дивана, наклонилась над спящим мужем. Ей хотелось поцеловать его, но она не стала этого делать – побоялась разбудить. Александр лежал на диване прямо в одежде, а это значило, что он писал весь вечер и почти всю ночь и устал так сильно, что не смог даже дойти до спальни. Наверное, он начал засыпать, еще сидя за столом, поэтому в конце концов лег, забыв даже задуть свечку. Полюбовавшись им, Наталья все так же тихо, на цыпочках, вышла в коридор и притворила за собой дверь. Ничего, с мужем она поговорит обо всем завтра. А пока ей самой не помешает поспать.

Под дверью детской комнаты было темно – малыши, конечно, видели уже десятый сон. Их Наталья беспокоить не стала: младшая дочь в последнее время спала очень чутко и могла проснуться от любого шороха и разбудить остальных. А вот в комнате, которую занимала Екатерина Гончарова, горел свет, и из-за приоткрытой двери доносился неразборчивый шепот. В те вечера, когда Наталья ездила на бал, а ее старшие сестры оставались дома, они могли засидеться далеко за полночь. Видимо, и теперь у Екатерины была Александра, и они о чем-то болтали. Наталья шагнула было к двери, собираясь войти и узнать, как дела у сестер, но внезапно из комнаты донесся звон разбитого стекла и испуганное аханье Екатерины:

– Ну вот, еще один флакон! Что ж они бьются-то так легко!

– Хрупкие очень, что ж поделаешь, – ответил ей приглушенный голос Александры. – Красивые зато…

– Красивые и бесполезные. Ни духи в них не нальешь, ни соль не положишь, – отозвалась Катя и со злобной усмешкой добавила: – Прямо как наша Ташенька!

– Ну что ты! – укоризненно зашипела на нее старшая сестра, однако Екатерина в ответ только фыркнула.

Наталья медленно, на цыпочках, отступила назад. Ей повезло – пол под ее ногами ни разу не скрипнул, и она добралась до собственной спальни, не замеченная сестрами. Там она первым делом сняла тесные бальные туфли и почти без сил опустилась на стул перед трюмо. Непослушные пальцы с трудом сумели расстегнуть платье и распустить завязки корсета.

Прямо перед Натальей выстроился длинный ряд хрустальных флаконов с духами и нюхательными солями. У самого зеркала поблескивали серебристыми искорками три маленьких пустых флакона из свинцового стекла. Даже сейчас, в полумраке, слабо освещенные газовым фонарем из-за окна, они выглядели очень красиво. Вот только обращаться с ними надо было очень осторожно – свинцовые флаконы могли разбиться, даже если случайно опрокинешь их или просто слишком резко поставишь на стол. Наверное, именно такую вещицу, созданную лишь для украшения будуаров, только что разбила Екатерина. И именно с ней она сравнила свою младшую сестру Наталью.

И Наталья не знала, что на это ответить. В одной из соседних комнат спали четверо ее детей, два сына и две дочери, и, быть может, скоро выяснится, что у них будет еще один брат или сестра. Еще в одной комнате не менее крепко спал ее муж, самый известный в России поэт, который скоро станет еще и самым известным историографом и который не раз говорил, что она очень помогает ему творить, вдохновляет его. Но в глазах всех остальных людей, даже для родных сестер, она остается бесполезной пустышкой, у которой есть только одно достоинство – красота. И даже это, как она только что узнала на балу, теперь считается не достоинством, а пороком, способным испортить жизнь ее близким.

Пушкина резко взмахнула рукой, ударив по хрустальным пробкам свинцовых флакончиков, и они с тихим звяканьем рассыпались на трюмо горстью мелких, похожих на льдинки, серебристых осколков.

Глава XVIII

Россия, Санкт-Петербург, Моховая улица, 1837 г.

К вечеру в Петербурге похолодало еще сильнее. На оконных стеклах появились крошечные звездочки из инея, которые постепенно росли, увеличиваясь в размерах и превращаясь в диковинные ледяные цветы. Пушкин время от времени бросал взгляд на окно и каждый раз замечал, что эти цветы становятся еще больше и пышнее. Свет горевшего неподалеку газового фонаря отражался в них, и цветы переливались множеством мелких серебристых искорок. А когда совсем стемнело и близорукая Наталья попросила хозяина дома князя Вяземского зажечь свечи, в ледяных узорах замелькали еще и теплые золотистые огоньки. Это было очень красиво, и у Александра даже промелькнула мысль о том, чтобы описать такие морозные узоры в каком-нибудь стихотворении. «Может, еще и опишу… Потом, когда-нибудь…» – решил он, в очередной раз покосившись на заледеневшее стекло.

В первый момент, когда Наталья передала Александру приглашение князя Вяземского и он узнал, что ее сестра с новоиспеченным мужем тоже будут там, поэт решил отказаться от визита. Однако потом передумал. Нечего отказывать себе в удовольствии посетить друзей из-за всякого мерзавца! Тем более что этому конкретному мерзавцу уже совсем недолго осталось ходить в гости и развлекаться… И Пушкин спокойно объявил Наталье, что они пойдут к Вяземским вместе с Екатериной и ее мужем.

Таша тогда очень обрадовалась. Она и сейчас сидела рядом с сестрой и выглядела такой счастливой и спокойной, как в первые годы их супружеской жизни. Пушкин смотрел на нее и с грустью думал, что кое в чем его жена так и осталась наивной, не разбирающейся в людях девочкой. Она думала, что Александр и Жорж помирились и что теперь в их семье наступит наконец спокойствие. Ее старшая сестра тоже улыбалась, и взгляд ее был мечтательным, как у впервые вышедшей в свет юной девушки. Как и Наталья, она тоже поверила, что ссоры закончились, и верила в это столь же крепко, как и в то, что ее новоиспеченный муж питает к ней хоть какие-то нежные чувства. «Глупая…» – подумал Пушкин, глядя на свояченицу с сочувствием. Раньше она вызывала у него раздражение, но теперь он испытывал к ней только жалость – и от того, что она действительно была очень наивна, и от того, что ее иллюзиям предстояло совсем скоро развеяться, а спокойная жизнь, которой она так радовалась, должна была в ближайшие дни закончиться навсегда.

Довольными, хотя и немного смущенными выглядели и хозяева дома. Петр Вяземский, поддерживая беседу, обращался то к Александру, то к Жоржу, поворачиваясь к каждому из них, и ни разу не завел разговор, касающийся сразу всех его гостей. А супруга Вяземского и вовсе почти все время молчала, лишь изредка предлагая гостям выпить еще по чашке чаю. Александр рассеянно кивал ей и так же рассеянно прихлебывал горячий напиток, обжигаясь и почти не чувствуя вкуса.

Общей беседы за столом так и не получилось. В конце концов Наталья и Екатерина завели интересный только женщинам разговор – начали пересказывать друг другу последние петербургские сплетни, а Вера Вяземская, обрадованная, что ей не надо больше играть главную роль, уселась рядом с ними и молча слушала их рассказы. Александр остался в компании своего свояка и, видя, что ему никак не удастся избежать разговора с ним, медленно поднялся из-за стола, сделав вид, что о чем-то глубоко задумался. С таким отрешенным выражением лица он подошел к заледеневшему окну и стал разглядывать ставшие еще более сложными и красивыми морозные узоры. Маленькие ледяные звездочки разрослись и превратились в огромные цветы, частично уже соприкоснувшиеся друг с другом лепестками. Между ними чуть ли не на глазах росли ледяные листья – длинные, слегка изогнутые, с острыми, как у кинжалов, кончиками. Чистого пространства на стекле почти не осталось. Были лишь отдельные темные кусочки, которые скоро тоже должны были скрыться под слоем искрящегося узорчатого льда.

Кто-то подошел к Александру сзади и остановился рядом с ним. Он напрягся, не зная, что сказать, если с ним вдруг захотел о чем-то поговорить Дантес. Однако человек за его спиной тихо кашлянул, и Пушкин узнал по голосу Вяземского.

– У тебя что-то случилось? Ты опять поссорился со своими?.. – осторожно спросил он Александра, незаметно кивая на сидящую за столом Екатерину и вновь подсевшего к ней Жоржа.

– Почему ты так решил? – ушел от ответа Пушкин.

– Не знаю, конечно… – неуверенно пожал плечами Вяземский. – Но ты весь вечер мрачный, молчишь все время, а они – болтают и улыбаются…

– Ничего, пусть пока улыбаются, – усмехнулся Александр, покосившись на свояченицу, потом перевел взгляд на ее мужа и, чуть помедлив, добавил: – Пусть он пока веселится. Он же еще не знает, что его ждет дома.

Вяземский уставился на него непонимающим взглядом и собрался было спросить, что гость имеет в виду, но Пушкин снова отвернулся к окну и стал еще внимательнее рассматривать узоры, всем своим видом показывая, что ему не хочется продолжать разговор. Петр, решив не настаивать, пожал плечами и вернулся к жене и остальным гостям. Александр остался стоять у окна, теперь пытаясь разглядеть улицу и дом, расположенный напротив. Теперь это было совсем сложно: стекло окончательно затянулось толстым слоем льда, сквозь который лишь с трудом просвечивали лучи уличного фонаря. Но Пушкин продолжал смотреть на эти мутные, слабо светящиеся пятна, словно пытался разглядеть сквозь лед и фонари, и вообще всю улицу.

Так он простоял у окна почти четверть часа. Уже пора было прощаться с Вяземскими и возвращаться домой, но Александр все медлил. Сейчас, пока они с Натальей и ее сестра с мужем были в гостях, все шло мирно и спокойно. Приезд домой означал конец этой приятной жизни. И хотя Пушкин в последние дни стремился именно к этому, теперь ему больше всего на свете хотелось еще некоторое время пожить обычной тихой жизнью, так, словно ничего не случилось и не должно было случиться в самое ближайшее время. Хотелось оттянуть все плохое еще хотя бы на несколько минут. И поскольку голоса жены, ее родственников и хозяев дома за его спиной по-прежнему звучали весело и непринужденно, Александр позволил себе еще чуть-чуть задержаться у ледяного окна. Не стоило прерывать их приятную беседу раньше времени.

Пушкин старался не прислушиваться к тому, о чем они говорили. Его это не интересовало, ему хотелось думать о своем, но Вяземские и их гости сидели не слишком далеко от окна, возле которого он стоял, и до него время от времени долетали отдельные слова и обрывки фраз. Александр попытался еще сильнее отрешиться от действительности, сосредоточиться на мутных пятнах света за окном, и на некоторое время ему это удалось: голоса за спиной слились в слабый неразборчивый шум. Но вскоре на смену этим голосам пришли другие, отчетливо зазвучавшие у него в памяти. Громче всех был резкий, словно бы лающий бас Александра Бенкендорфа:

– Если человеку дано писать, его долг – написать как можно больше талантливых книг. И пока он этого не сделает, пока не напишет все, что ему предназначено написать, распоряжаться собой ему нельзя. Рисковать жизнью в его случае – особенно большое преступление. Перед ним самим и перед почитателями его таланта.

Эти слова он сказал Пушкину страшно давно, в те далекие годы, когда поэт еще не был женат на Наталье и даже не надеялся на это. Тогда Александр не придал им особого значения и быстро забыл тот напряженный разговор. Но совсем недавно, всего пару недель назад, он услышал почти то же самое от императора Николая. Теперь жесткий голос царя тоже звенел у Александра в ушах, заглушая нотацию Бенкендорфа:

– Вы талантливый человек, и по этой причине у вас много завистников, недоброжелателей. Все они только и ждут, чтобы вы допустили ошибку, сделали какой-то промах, после которого вас можно будет уничтожить. Людей, которые поменяли свои убеждения, вообще мало кто любит, а такому человеку, как вы, этого точно никогда не простят. Не доставляйте им такой радости, Александр Сергеевич. Ведите себя осторожно – я вам это приказываю.

При этом тон у Николая Павловича был таким, что считать его слова приказом можно было только с очень большой натяжкой. Александр скорее назвал бы это просьбой, пусть и очень настоятельной. Такой тон в устах императора был для него настолько большой неожиданностью, что Пушкин растерялся, забыл о своей обычной дерзкой манере, в которой всегда вел разговор с сильными мира сего, и послушно пообещал «быть осторожным, не рисковать и не давать никому повода причинить ему зло». Со стороны тот их разговор, должно быть, выглядел просто идеальным. Добропорядочный подданный внимательно слушает своего правителя, признает его слова справедливыми и с готовностью соглашается ему подчиниться. Не сравнить с их первой беседой, случившейся в Москве больше десяти лет назад!

Тогда они спорили почти два часа, и оба получили от этого спора несказанное удовольствие. Александр, во всяком случае, до сих пор вспоминал ту встречу с огромной радостью, а дошедшие до него слухи свидетельствовали о том, что Николай Павлович тоже был счастлив «знакомству с одним из самых умных людей». В те годы для Пушкина это был просто повод гордиться собой: он не испугался, не отрекся от своих осужденных друзей, ни в одном слове не покривил душой, сказал самому царю в личной беседе то, что думает, сказал, что, если бы мог, тоже вышел бы вместе с друзьями на Сенатскую площадь! И за это не только не понес никакого наказания, но даже наоборот – получил кое-какую награду в виде отмены строгой цензуры на его произведения. Много позже Александр стал понимать, что тогда, в Чудовском дворце, они оба – и он, и его царственный собеседник – кое в чем изменились, кое-что поняли. Во всяком случае, за себя Пушкин мог сказать точно: после этой встречи он перестал жалеть, что не попал на Сенатскую.

И вот теперь, если император Николай был прав в своих догадках и подозрениях, Александру грозила опасность именно из-за того, что тогда он отказался от своих чересчур бунтарских убеждений. Хотя так ли теперь это важно? Что бы ни было причиной той отвратительной ситуации, в которой оказались Александр с Натальей, изменить все равно уже ничего нельзя. Даже если бы Пушкин и передумал, даже если бы решил поступить иначе, теперь было уже слишком поздно. Да и не передумал бы он! Один раз его убедили пойти на попятный – и теперь он понимал, что напрасно поддался уговорам. Во второй раз он ту же самую ошибку не повторит!

Александр обернулся. Вяземские и их гости все еще сидели за столом и беседовали – как будто бы по-прежнему непринужденно. Однако в гостиной теперь чувствовалось легкое напряжение, какое бывает, когда гости слишком долго засиживаются в чужом доме и не торопятся уходить. Пока еще это напряжение было очень легким, но оно могло усилиться в любой момент. Но Пушкин не стал дожидаться этого.

– Думаю, нам пора, – сказал он, подходя к столу и останавливаясь за спиной у своей супруги.

– Да, и правда, заболтались мы! – Наталья виновато посмотрела на хозяев дома.

Ее сестра с мужем согласно кивнули, и все трое поднялись из-за стола.

– Приезжайте к нам на следующей неделе, мы будем ждать! – пригласила чету Вяземских Наталья.

– Да, и к нам обязательно приезжайте! – эхом повторила за ней Екатерина.

Петр и Вера Вяземские с улыбкой кивали и заверяли гостей, что не заставят себя ждать с ответным визитом. Наталья повторяла, что очень ждет их, но голос ее звучал рассеянно, и в глазах мелькало беспокойство. Нет, она ничего не знала о том, что сделал утром Александр, она просто чувствовала что-то тем самым своим загадочным женским чутьем, тайну которого ее муж никогда не мог постигнуть. Это чутье подсказывало ей, что в семье опять что-то не так, и она со страхом посматривала на Пушкина. Словно просила его: «Скажи, что у нас все хорошо! Что ничего не случилось!» Увы, именно этого он ей сказать теперь не мог.

Екатерина тоже выглядела растерянной, но в последнее время это было ее обычное выражение лица. Как всегда, она с тоской пыталась встретиться взглядами с собственным мужем, а тот не обращал на нее никакого внимания. Совсем недавно, когда Жорж объявил в свете, что приезжал к Пушкиным, потому что ухаживал именно за ней, а не за ее сестрой Натальей, а затем сделал ей предложение, средняя дочь Гончаровых, казалось, летала на крыльях от счастья. Наталья и Александра пытались убедить ее ответить отказом, но Екатерина настояла на своем. Верить в то, что французский корнет ее не любит и прикрывается женитьбой на ней, чтобы Александр забрал назад свой вызов, она не желала. «А хоть бы даже и так – ну и пусть! – заявила она сестрам во время их последней попытки ее образумить. – Сейчас господин Дантес меня не любит, но я сумею пробудить в нем любовь! Он не пожалеет, что выбрал меня, а вы все еще будете мне завидовать!»

Теперь она с видом побитой собаки смотрела на своего красавца мужа, пока тот прощался с хозяевами. Жорж церемонно поцеловал руку Вере Вяземской и чуть дольше, чем было принято приличиями, задержал взгляд на Петре Андреевиче, после чего направился к ведущей вниз широкой лестнице. На свою жену он даже не посмотрел, и она торопливо засеменила следом за ним, так и норовя забежать вперед и еще раз заглянуть ему в лицо.

Супруги Пушкины тоже попрощались с Вяземскими и стали спускаться следом за Екатериной и Жоржем. Наталья вырвалась немного вперед – ей было душно, и она стремилась поскорее оказаться на свежем воздухе. Александр же, не торопясь, шел последним.