Текст книги "Генерал Ермолов"
Автор книги: Татьяна Беспалова
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
– Не подходи!
– Только воды... Помогите...
Она села на корточки, уткнулась лбом в грязные коленки, затихла. Фёдор достал из седельной кобуры предусмотрительно заряженный пистолет. Жгучие слёзы и пугающая дрожь в теле мешали прицелиться. Первая пуля ударила в землю рядом с девочкой, подняв в воздух влажные, рыжие комья. Девочка не двинулась с места. Лишь дрожали в ознобе её едва прикрытые лохмотьями плечи. Фёдор прицелился снова. Он не слышал звука выстрела, не видел, как заряд свинца вошёл в тело ребёнка. Убегая, он лишь мельком глянул на распростёртую в луже крови груду лохмотьев.
Ни Мажита, ни его четвероногих спутников Фёдор, как ни искал, не сумел обнаружить. Он перепрыгивал через тела, привыкнув заглядывать в искажённые ужасом и последней мукой, почерневшие лица. Соколик стонал, рвал уздечку из рук, но его всадник вцепился в сыромятный ремень, как в последнюю надежду. Уже отчаявшись застать в Хан-Кале хоть одну живую душу, Фёдор отправился к дому владетеля проклятого селения, к дому Абдаллаха.
В отличие от соплеменников Абдаллаху посчастливилось принять смерть воина. Он пал в дверях своего дома, унеся жизни пятерых сородичей. До последнего мига владетель и вождь воинства Хан-Кале сжимал в руке Митрофанию. Кисти на рукояти шашки слиплись и почернели от запёкшейся крови врагов её нечаянного владельца. Само тело шашки покрывали чернеющие пятна. В левую ладонь свирепый Абдаллах намотал чёрные с частыми нитями седины косы. Лица женщины было не разглядеть за потёками засохшей крови и спутанными волосами. Обезглавленное тело её лежало рядом с Абдаллахом, поперёк его ног. Узорчатая тёмно-синяя чадра, шитые серебром чувяки с загнутыми кверху носами – Фёдор узнал старшую из трёх жён владетеля Хан-Кале. Двор богатого дома Абдаллаха устилали тела его убитых соплеменников. Казалось, половина мужского населения Хан-Кале в чумном угаре собралась тут, чтобы в последние минуты жизни отомстить своему правителю. Зачем? Исполнить замысел Всевышнего, даровав жестокому человеку страшную смерть? Смог бы он умилостивить злую судьбу своего народа искренними словами молитвы или справедливыми поступками?
Дрожащими руками Фёдор извлёк из седельной сумки вышитый васильками матушкин рушник. Ещё по весне она завернула в него свежий каравай, дала сыну в дорогу. От домашнего хлеба не осталось ни единой крошки. Зато рушник Фёдор повсюду возил с собой, берег как залог верного возвращения домой. Аромат румяной корки смешался с запахами конского пота и сыромятной кожи. Казак закрыл нижнюю часть лица льняной тканью. Несколько раз глубоко вздохнул, изгоняя из лёгких отвратительный смрад. Он долго бродил по двору и дому Абдаллаха, заглядывая в лицо каждому мертвецу. Кого искал он? Надеялся ли найти среди павших в чумной заварухе Мажита?
В доме он обнаружил детей Абдаллаха и двух его жён. Одну из них он помнил. Гузель – совсем юная, быстроглазая девушка. Густую гриву иссиня-чёрных волос она делила на пять кос, которые прятала по местному обычаю под чадрою. Она любила яркие платья и расписные платки, края чадры обшивала шёлкотканой тесьмой с маленькими серебряными бубенчиками. Скованный кандалами в ветхой темнице Хан-Кале, Фёдор каждое утро слышал их сладкий звон, когда милая Гузель спешила за водой с высоким кувшином на плече. Теперь она лежала на широкой тахте, на боку, приобняв правой рукой младшую дочь Абдаллаха – девочку лет пяти. Обе словно нечаянно уснули, утомлённые дневными играми.
К сыновьям Абдаллаха смерть оказалась более милосердна. Наверное, отец сумел позаботиться о них в последний час своей жизни. Не могло случиться такого, чтобы и их, как Абдаллаха, убили обезумевшие от чумы жители Хан-Кале. Заботливые руки одели на их обезображенные болезнью тела чистые рубахи, уложили рядом на ковре. Лица обоих мальчиков несли печать невыразимого ужаса. Оба были обезглавлены – любящий отец по-своему сумел позаботиться и о них.
– Уж не чертей ли из преисподней с самим Вельзевулом во главе узрели они перед смертью, – пробормотал Фёдор, осеняя себя крестным знамением.
Мучительны!? спазм снова сжал горло, когда он, с усилием разгибая мёртвые пальцы, вынимал Митрофанию из руки Абдаллаха.
– Родная моя, родная... – исступлённо шептал Фёдор. Соколик шарахнулся в сторону, не дозволяя сесть с зачумлённой шашкой с седло. Пришлось пешком обежать несколько домов. Наконец в доме кабатчика обнаружилась кадка с водой и небольшой кувшин, наполовину заполненный виноградной водкой. Он окунул дедовское оружие в кадку, не позволив себе сделать ни единого глотка перед этим. Вода окрасилась бурым. Судорожно рыдая, он очищал оружие от следов чумной крови. Потом, осенив себя крестным знамением, сделал несколько глотков из кувшина. Остальное вылил на отмытое лезвие Митрофании. Оторвав один из рукавов черкески, Фёдор запеленал в него Митрофанию, как пеленает родитель больное горячо любимое дитя. Только после этого Соколик позволил ему сесть в седло.
– Бежим отсюда, – прошептал Фёдор, наклоняясь к голове коня. – Бежим, братишка!
* * *
Поначалу он пытался найти след: сломанную веточку, кусок конского помёта, клок шерсти, рыжей или бурой, и не находил ничего. Много дней он блуждал по заколдованному лесу, ведя Соколика в поводу, словно сам дьявол водил его. Сколько вёрст преодолели всадник и его конь, продираясь сквозь заросли терновника и ежевики, перебираясь через каменные осыпи, преодолевая бурные потоки, Фёдор не сумел бы сосчитать. Они двигались, лишь изредка забываясь тревожным сном, пробуждаясь в серых рассветных сумерках и останавливаясь на отдых глубокой ночью. Фёдору удавалось удерживать ослабевшим сознанием цель: берег Терека. Разведчик знал, что ему надо попасть туда во что бы то ни стало и как можно скорее.
Оба, и конь, и его всадник, голодали до тех пор, пока Соколик не укусил Фёдора. Это случилось таким же туманным утром, как то, страшное, перед спуском в Хан-Кале. Фёдор накинул на спину друга сначала чепрак, затем седло. Хотел подтянуть подпругу, но Соколик не дал. Цапнул за плечо той руки, которая не была прикрыта оторванным рукавом черкески. Фёдор взвыл от боли, выпустил подпругу из рук. Белые искры запрыгали у него в глазах. Соколик прянул в сторону, да так, что, толкнув всадника крутым боком, уронил его на землю. Боль ударила по зубам пудовым кулаком, во рту стало солоно, дневной свет померк в глазах. Из мрака, что чернее долгой зимней ночи, пришли люди. Сначала мать в белой, расшитой по вырезу васильками сорочке. Золотой крестик на загорелой, полной шее, агатовые серьги в ушах.
– Ты голоден, сынок? Хлеб остыл. Отец отрезал для тебя горбушку. Садись к столу, поешь. Скоро в дозор, десятник уж скликал, поторопись...
Потом, тяжело опираясь на ивовый посох, пришёл отец. Иссиня-голубые глаза на загорелом дочерна лице, белые лучики морщинок разбегаются от уголков глаз.
– Я смотрю, ты сберёг Митрофанию, парень. Жизни не пожалел для дедовой памяти... Молодец... Вставай, не время ещё, поднимайся. Пасть в бою – большая честь, чем безвестно сгинуть в чужих краях, вставай...
Наконец и она пришла, расплела рыжую косу, улыбается.
– Зачем играешь со мной? – едва смог вымолвить Фёдор. – Зачем смеёшься? Останься... Я болен, умираю...
Она лишь покачала головой. Червонное золото яркими бликами заиграло на тонких чертах её лица.
– Вставай, – ласково попросила она. – Поднимись...
* * *
Нестерпимая боль пронзила грудь. Фёдор тяжело охнул и очнулся. В глаза ударил яркий солнечный свет, отражённый доспехами и изящной чеканкой щита. Он слышал голоса чужой речи, но смысл слов ускользал, терялся. Помутивший рассудок не мог распознать смысла фраз. Внезапно лицо обдало холодом, на миг стало трудно дышать. Фёдор почувствовал сладкую влагу на губах.
– Жив, – сказал кто-то рядом с ним. – Он жив, Гасан. Вон и конь его. Ты помнишь этого коня? Хороший конь, злой и голодный, как волк.
– Он ранен?
– Нет. Не ранен и не болен. Чума пощадила его.
– Тогда зачем лежит здесь без памяти?
– Кто знает, Гасан-ага? Спросим его. Эй, казак! Можешь говорить?
Сильные руки подняли его. Вынесли из-под жгучего полуденного света, опустили бережно на мягкую подстилку из хвои.
– Это Фёдор, штабной казак Ярмула. Шайтан привёл его в эти проклятые Всевышним места. Эй, Фёдор! Хлеб – вода?
Кто-то поднёс к его губам холодный край кружки. Сладкая влага, наполнив рот, пролилась через ссохшуюся гортань, наполняя грудь новой силой жизни. Фёдор, словно в первый раз, глубоко вздохнул.
– Размочи лепёшку водой. Да много есть ему не давай – помрёт. Вот так. Смотри-ка, ест. Значит, жив ещё, казак. Всё, хватит, хватит...
Воины говорили на чужом языке, но теперь Фёдор мог разобрать каждое слово. Он видел их суровые, озарённые хищными улыбками лица, слышал скрип кольчужных колец. Неподалёку, рядом с шалашом, сложенным из коротких пик, сверкали на ярком солнце сваленные грудой блестящие щиты.
– Гасан-ага? Это ты?
– Я, Фёдор, – открытая улыбка сверкала на его смуглом лице. Гасан-ага спешился. Он сидел под сенью пихты, рядом с Фёдором, без шлема и латных рукавиц. Тёмные локоны меньшого брата владетеля Кураха пышными волнами разметались по сверкающему металлу чеканных наплечников.
– Мы в дозоре. Ищем передовые отряды Мустафы. Уж в обратный путь пустились, в Грозную. Кругом чума, Мустафе не пройти, напрасно Ярмул волнуется, – он умолк, пристально рассматривая Фёдора. – Князь Рустэм с нами. А где же твой спутник, этот... Мажит?
– Потерялся...
– Сбежал, пёс поганый. Мы коня твоего накормили. Голодный он был, как волк, голодный. Оседлать только не смогли, не даётся он никому. Ты как, сможешь сесть в седло?
– Бог даст и сяду...
– Мы торопимся, быстро поскачем. Пленных захватили, аманатов. Назад торопимся. Грозной защита нужна. Ты с нами?
Фёдор попробовал подняться. Сесть удалось лишь с третьей попытки. В голове мутилось, в глазах стоял туман как в тот день в проклятом богом Хан-Кале. Звонкий голос Гасана звучал из дальнего далёка. Из тумана прямо на Фёдора вышли стройные ноги коня в белых чулочках.
– Да он сам не свой, Гасан. Куда ему в седло? Что станем делать? Не бросать же его одного в этом лесу....
Фёдор поднял дурную голову, посмотрел на всадника. На знакомом ему буланом, крупном жеребце, в бурке и лохматой белой папахе сидел Валериан Григорьевич Мадатов. Лицо бледно, левая рука на перевязи, но ус лихо закручен штопором, чёрные глаза горят неукротимым задором.
– Что делать будем? – повторил князь Рустэм.
– Я не вернусь в Грозную, – отрезал Фёдор, – оставьте мне хлеба, что ли... ну и ещё каких харчей, сколько можете. И ещё... потерялся я, не понимаю, где нахожусь...
– А ты смелый парень, как я посмотрю! – усмехнулся Мадатов. – Благодари Гасана, он жизнь твою спас. Он да конь твой злобный. Когда мы нашли вас, Соколик твой от пары молодых волков отбивался, защищая тебя. Покусали его, но ничего, не страшно. Эх, забрёл ты в жуткие дебри. Слышишь рёв?
Фёдор прислушался. Действительно, где-то неподалёку шумела быстро текущая вода.
– Услышал? Это ревёт твой любимый Терек.
Гасан-ага помог Мадатову спешиться. Князь уселся рядом с казаком и курахским рыцарем на хвойной подстилке под пихтой.
– Подай воды и вина, черкашин! А ты, Гасан-ага, ступай, распорядись насчёт припасов для казака.
Так они остались с Мадатовым вдвоём.
– Где же твой спутник, Фёдор Туроверов? – спросил князь для начала.
– Пропал. Сгинул в зачумлённом Хан-Кале, – ответил Фёдор, настороженно посматривая на собеседника. – И я там побывал, ваше сиятельство, сдуру в Хан-Кале сунулся.
– Не смотри волком, казак. Я чумы не боюсь, сам не раз в таких местах бывал, – засмеялся Мадатов.
– Это они вон, опасливые... – он кивнул в сторону татарских рыцарей, с громким гоготом рассупонивавших седельные сумки. – Окурили и тебя, и коня твоего с головы до пят.
И он снова засмеялся.
Вечером, придя в себя, Фёдор осмотрел раны на плечах и ногах Соколика. Смазал их лечебным бальзамом, поданным ординарцем Мадатова Филькой. Утром, отдохнув, собрались разъезжаться всяк в свою сторону по делам службы. Тут-то Мадатов подозвал к себе Фёдора.
– Прощай, казак, – генерал склонился к Фёдору с седла. – Я распорядился: тебе дадут припасы в дорогу. И ещё: Гасан сам решил тебя сопровождать, со своими оруженосцами. Очень уж надо ему зачем-то в Коби попасть. Только зачем? Ума не приложу...
– А он что говорит?
– Именем Ярмула клянётся, как это у них принято, хочет дружескую услугу командующему оказать. Алексея Петровича лучшим из своих друзей почитает. Желает в спасении его жены участвовать. Я не могу отказать, не властен. А тут неподалёку, – князь махнул, унизанной перстнями десницей в сторону скалистой вершины. – Есть селение одно. Три хибары полуразрушенные, безлюдье, запустение. Но одна из хибар кабаком именуется. Хозяин сего кабака также лучшим другом Алексея Петровича себя почитает, и на всяком углу, и под всяким деревом о том благовестит. Лорс его имя. Может, слышал ты о нём? От этого места до лорсова кабака два дня пути. Дорога есть: не хороша и не плоха. Дожди прошли, может статься, и осыпалась где гора. Но вы с Гасаном люди ушлые – пройдёте. А теперь вот тебе мой строжайший приказ: оставаться в лорсовом кабаке не менее недели. Тёмная фигура этот Лорс. Хочется мне знать, чем промышляет сей верноподданный российского государя. Я Гасана предупредил: с того места, где Лорс обитает, вы пошлёте ко мне тайно одного из его оруженосцев с донесением. Понял ли задание, казак?
– Так точно, ваше сиятельство, понял.
– Ни к чему при наших сложных обстоятельствах чинами мериться. И не страдай, что Мажит-акинец тебя предал. Забудь тоску. А если встретишь – сразу убей. Не слушай оправданий.
* * *
И снова путь по усеянной мелкими камешками дороге, и снова нескончаемый лес, тонущий в белых клочьях тумана. К вечеру, когда невыносимая усталость пригибала головушку к шее коня, Фёдору начинало казаться, что не земную дорогу меряют копыта верного друга, что не из бурой, изрытой кротовыми ходами, тверди тянутся вверх стволы деревьев, а растут прямо на облаках и странствуют вместе с ними по небесным океанам. Чудилось Фёдору, будто Соколик ступает по облакам, взбираясь всё выше и выше, неся своего всадника через небесный лес. Будто там, с головокружительных высот, сможет он, простой казак Фёдор Туроверов, охватить одним лишь взглядом все земли: и бурный Каспий, и Итиль-реку, и невыразимая синева Чёрного моря откроется ему. И узрит он шапки Кавказа, не поднимая головы. Вершины Казбека и Эльбруса будут парить меж облаков под копытами его Соколика.
– Эй, казак! – паршивец Дауд снова ткнул его в бок ножнами. – Не спи, с коня упадёшь!
– Дак ты спой, Дауд, чтоб я не засыпал, – отвечал Фёдор, не оборачиваясь.
– Я только грустные песни знаю, – смеялся Дауд. – Весёлые петь не умею. Ты же сам вчера Али по уху ударил, за то, что песня его слишком печальна оказалась. А я не хочу быть битым.
– Пой, – мрачно повторил Фёдор.
И Дауд запел высоким, пронзительным голосом:
– А дальше? – Фёдор обернулся. – Чует моё сердце, Дауд, что положил ты глаз на моего Волчка.
– Хорошая шашка, – подтвердил Дауд. – Лучше, чем твоя, казацкая. Но горду ты не любишь. Почему? Раз не любишь – продай. Скажи, что хочешь получить в обмен на любимое дитя мастера Гордали?
– Волчок не продаётся, – ответил казак.
– Ай, Фёдор, хороший ты человек, смелый и умный. Почему невесёлый? Или скучно тебе с нами? Почему? Речь нашу ты хорошо понимаешь и говоришь на нашем языке, как настоящий нахчи. Чем плохи мы тебе? Чем Али – дикий волк, хуже твоего Мажита? Забудь про учёного святошу, сгинул он, сгнил от чумы.
– Заткнись, – буркнул Фёдор.
Они двигались шагом, один вослед другому. Впереди Фёдор, следом за ним Дауд – болтун и весельчак. Сверкающий шлем рыцаря он приторочил к седлу и нацепил на голову войлочную шапку. Нагрудник и наплечники лат Дауда сделались матовыми от обильной росы. Круглый щит он перекинул за спину. Шашка его, в украшенных затейливым орнаментов ножнах, всегда лежала поперёк седла. Во все время их путешествия бравый Дауд никогда не снимал правой ладони с её костяной рукояти. Воины Кураха зачастую даже на ночь не освобождались от доспехов. Чеканный металл лат сросся с их телами, словно рождены они были уже в кольчугах и с острой пикой в руках. Устраиваясь на ночлег, Дауд неизменно укладывал шашку рядом с собой, заботливо прикрывал буркой, будто опасаясь, что верная его подруга продрогнет в ночи от сырости и холодного ветра.
– Мы в походе, – говорил Фёдору суровый Али – дикий волк. – Враг начал на нас охоту и лютая смерть у него вместо цепного пса.
Али не признавал лат и в отличие от Гасана-аги и Дауда брил голову. Поверх кольчуги и бешмета он носил длинную, до пят, бурку, сшитую из волчьих шкур. От сырости и ветров бритую его голову защищала волчья же шапка. Вооружение его состояло из огромного лука, пращи и короткой пики для ближнего боя. Али был стар. Гасан-ага величал его лучшим другом своего деда. Загорелое дочерна и иссечённое сабельными шрамами лицо его не несло печати возраста. Только иссиня-белая борода свидетельствовала о давности даты рождения телохранителя Гасана-аги. Али – дикий волк неизменно следовал след в след за хозяином с огромным луком наготове. Конь Али, по кличке Маймун[12]12
Маймун – обезьяна (язык нахчи).
[Закрыть], мохнатый, пегий и коротконогий, мог бы стать посмешищем для джигита, если бы не его изумляющая резвость и обезьянья ловкость. Фёдору довелось убедиться в этом, когда, заметив на голом склоне горы зазевавшего зайца, Али с места пустил нелепого конька в галоп. Под улюлюканье Дауда они наблюдали, как пёстрая фигурка Маймуна носилась вверх и вниз по крутому склону. Время от времени Маймун совершал головокружительные прыжки, одним махом преодолевая неглубокие расщелины между скальными выступами. Али – дикий волк, подстрелил зайца первой же стрелой. Фёдор не смог разглядеть её полёта, лишь услышал, как тренькнула тетива, как вскрикнул подстреленный заяц.
Сам Гасан-ага гарцевал на великолепном, белее свежего снега арабском жеребце. Рыцарь первым смеялся над шутками говорливого Дауда, но сам хранил молчание, всматриваясь в туманную чащу по сторонам дороги.
– Сегодня заночуем у старого Лорса, – сказал Гасан-ага в то утро, садясь в седло. До вечера, до прибытия в селение Лорс никто из спутников в тот день больше не слышал от него ни слова.
* * *
Домишки прилепились к изумрудному боку горы. Фёдор издали увидел плоские крыши под сенью вековых тополей, черно-белую отару овец на склоне над селением, конного пастуха при ней, столбики прозрачных дымов над кровлями. Слева от них, невидимый из-за зарослей орешника, гремел валунами быстрый Терек.
Солнце уже скрылось за горами, когда они приблизились к высокой каменной ограде первого дома. Их встретила темноликая старуха в пёстром платке, намотанном на голову подобно чалме. Седые космы обрамляли её узкое лицо, выбиваясь из-под платка. Годы тяжёлого труда сделали её спину горбатой. Она с трудом переставляла изуродованные подагрой ноги.
– Милости просим. Почтенный Лорс приглашает вас, путники, к своему столу, – тихо молвила старуха.
Один за другим кони вошли во двор. Лорс ничуть не изменился со времени их первой встречи в Грозной. Всё тот же латаный зипунишко, всё та же съехавшая до бровей нелепая шапчонка. Хозяин встретил их ласковой улыбкой. Он стоял на пороге кабака. Гладко оструганный костылёк подпирал невеликое его тельце.
Внутреннее убранство лорсова кабака радовало глаз опрятностью. Чистые, потемневшие от времени дубовые столы и скамьи. Оружие и щиты на свежевыбеленных стенах. Полки с нарядной посудой, расписной глиняной и бронзовой, украшенной чеканкой. Ароматное варево булькало над огнём очага, распространяя по комнате аромат приправленной травами баранины.
Гасан-ага, как был, со щитом в руке и пикой наперевес, ударяя ножнами о подол кольчужной рубахи, принялся осматривать внутреннее устройство кабака. Быстро переходя от стола к другому столу, от очага к сундукам и лавкам, расставленным вдоль стен, он словно искал что-то и не находил.
– Что ищет отважный воин? – спросил Лорс. – Какой-то интерес привёл Гасана-агу в скромное жилище Лорса. Чем может услужить скромный кабатчик с проезжей дороги воину кроме хорошей еды для него и его коней, чистой бани и безопасного ночлега под надёжной крышей?
Бросив на пол вооружение и шлем, Гасан с грохотом опустил закованное в броню тело на одну из скамей.
– Где он? – устало спросил воин.
– Лорс недоумевает, – отвечал хозяин. Он стащил с головы заячью шапчонку, обнажив покрытый сизым пухом шишковатый череп.
– Аслан-хан, мой брат, рассказывал мне, что у тебя, старик, хранится священный котёл наших предков...
Лорс, прихрамывая, подошёл к Гасану, присел рядом на скамью.
– Я хочу предложить тебе и твоим спутникам омовение и горячую пищу. Разговоры о священных реликвиях отложим до времени.
– Ответь лишь, старик, у тебя ли котёл?
– Да, о, славный воин. Мой род хранит бронзовый котёл со времён Салтана-Мурзы, а он был прадедом моего деда. Я покажу тебе котёл, только сначала...
– Будь по-твоему, – вздохнул Гасан-ага.
* * *
Весёлый Дауд вовсе отказался от еды, лишь выпил чашку овечьего молока. Он улёгся на полу, на потрёпанном коврике перед очагом, и мгновенно заснул. Даже во сне улыбка не покидала лица курахского вояки. До самого утра он сжимал в объятиях ножны с любимой своей шашкой, время от времени переворачиваясь с боку на бок, обращая к жаркому огню то левый бок, то правый, то широкую спину.
Фёдор впервые узрел Гасана-агу без доспехов. Лучший из воинов Кураха облачился в поданную Али – диким волком пунцовую шёлковую рубаху, перепоясался шитым золотом поясом. Он снял походные, окованные металлическими пластинами, сапоги и остался босым.
Али – дикий волк и вовсе не ночевал в кабаке. Он устроился в хлеву, рядом с лошадями.
Сгорбленная хозяйка предложила Фёдору почётное место на лежанке, к углу. Казак смутился вниманием старухи, когда та заботливо укрыла его, уже погруженного в дремотную истому, одеялом из овечьих шкур. Шкуры источали дурманящие ароматы соснового дыма, горных трав, мёда с кисловатым привкусом забродившего молока.
Позеленевший от времени, бронзовый котёл народа нахчи поместили к круге света, под масляной лампой. Гасан водил пальцами по его испещрённой письменами поверхности. Бронза котла отвечала на его прикосновения глухим шелестом.
Они говорили до рассвета. Превозмогая тяжёлый сон, Фёдор прислушивался к неспешному течению беседы.
– В Землях Нахчи от них образовалось тринадцать тейпов. Уже из Нахчи они стали расселяться во все стороны. Предок беноевцев Биан через Аргунское ущелье, где было основано поселение Оргун с башнями, через Тевзана пришёл в те места и основал селение Бена. Я назову тебе имена наших предков, но не могу тебе сказать, точно ли я запомнил их и всех ли перечислил. Моего отца звали Тур, его отца Олкъа, затем Мохьмад, Юрташ, Убайд, Элдар, Жоба (этот Жоба является родоначальником нашего тара Жоби-некъе), Бахьанда, Йовта, Хурсул (он принял ислам), Тур, Биан (основатель Беноя), Эл, Ул, Уз, Иамирхан. А далее то ли Оргун, его отец Сайд-хан и его дед Абулхан – сын Сайд-Али аш-Шами. Но ты ведь не нахчи, воин. Я знаю – ты из Кураха.
– Моя мать была нахчи. Нахчи из рода Акка, – тихо отвечал Гасан. – Одна из моих сестёр замужем за бенойским князем.
– Выходит – мы родня, Гасан-ага, – выдохнул Лорс и продолжил: – Тейпы наряду с другими атрибутами в большинстве случаев обладали и летописью – тептар. В тептарах излагались старинные предания о происхождении тейпа. Во многих тептарах сказано о том, что чеченцы являются выходцами из страны Шем или Шам. На внутренней поверхности котла приведены отрывки из летописи тейпа Беной.
– Что тут написано, Лорс? Не могу разобрать...
– Написано, что общий предок всех нахчий был Сайд-Али аш-Шами из царского рода...
* * *
Он ждал Аймани, и она наконец явилась. Сквозь сонную пелену Фёдору виделась она уже не в мужской одежде, а в нарядном платье из тяжёлого шёлка, с чеканной бронзовой застёжкой на груди. В огненные косы вплетены ленты цвета сирийской бирюзы. Вот она прошла между скамьями, вот сзади подошла к старому Лорсу, обняла его с дочерней лаской... Фёдор вскрикнул, вскинулся на лежанке. Гасан-ага и Лорс обернулись к нему.
– Он устал, старик. Раны... страху натерпелся в Хан-Кале.
– Спи солдат, в моём доме каждый гость в большом почёте и полной безопасности. Спи спокойно...
* * *
Мажит отыскался на пятый день их сидения в Лорсе.
К тому времени Фёдора изрядно утомили бесконечные разговоры Лорса с Гасаном-агой. Курахский рыцарь оказался заядлым любителем нахчийской старины, знатоком мифов и преданий этих опостылевших казаку гор.
Единственным утешением стала рыбная ловля. В мутных водах Терека Фёдору удавалось изловить и крупную форель, и ленивого лосося, и усача. Медвяный запах цветущих горных трав, неумолчный плеск и грохот Терека изгнали из души казака остатки чумной тоски.
Фёдор облюбовал на берегу гладкий валун. Лёжа на нём, он часами мог смотреть на дальние горы. Оттуда, с заснеженных вершин, приносил к его ногам мутные воды буйный Терек. Там, среди скалистых круч, во мраке ущелья затерялась забытая Богом и людьми одинокая башня – Коби. То грезилась казаку зеленоокая княжна, то снежная лавина, сбегающая с невообразимой кручи и перекрывающая все подступы к заветной башне.
«Надо спешить, скоро осень», – думал казак.
Пережитый ужас начал забываться, вот только Мажит... Нет, не мог грамотей из Акки стать предателем, не стал бы сбегать, бросив товарища наедине с чумою. Это он, Фёдор, дал слабину, не сумел найти среди гор трупов, может быть, живого ещё товарища. Испугался, не сдюжил. Но муки виновности с каждым днём ослабевали. Фёдор начинал скучать.
На третий день казак оседлал на славу отдохнувшего Соколика и принялся прочёсывать прибрежные заросли в поисках сухопутной дичи. В тот день, так же как и в последующие, Али – дикий волк неотступно следовал за ним так, словно получил от хозяина приказ следить за казаком, словно Фёдор мог, не сказавшись, сбежать, отправиться в дорогу один, без припасов и попутчиков. Али следовал за Фёдором молча, то увеличивая дистанцию, то сокращая её до двадцати шагов, так, чтобы не терять подопечного из вида. Оба молчали – Фёдор ни о чём не спрашивал старого телохранителя курахского рыцаря, а тот не пытался набиваться ему в собеседники. По вечерам оба, каждый своим путём, возвращались к лорсову кабаку поесть горячих кукурузных лепёшек, послушать, как нестройно бренчит на рассохшейся татарской мандалине весёлый Дауд. Послушать побасёнки Лорса-чудака, ведущего свой род чуть ли не от пророка Магомеда.
На утро шестого дня, придя в денник с седлом и уздечкой, Фёдор обнаружил там спящую собаку. Ушан спал в углу, на груде сена, свернувшись калачиком. Длинный обрубок хвоста накрывал его седеющую морду. Заслышав стук воротины, пёс приоткрыл ореховый глаз, шевельнул рваными ушами, но не забрехал и на ноги не поднялся. Соколик приветствовал друга, как обычно, киванием головы и стуком об пол копытом правой, одетой в белый чулок ноги.
– Ушан! – Фёдор бросился было к собаке, но осёкся, словно смрад зачумлённого Хан-Кале снова ударил ему в ноздри.
– Он здоров, Педар-ага. Мы долго скитались по лесам, питаясь погаными грибами, как это принято у урусов. Ночевали на деревьях, как пернатые совы.
Бурку съели волки. Нас не смогли снять с дерева. Я боялся заразить тебя чумой. Ждал, согласно заветам брата моего деда, Исламбека. Если джигит не умрёт в течение шести дней после прикосновения к зачумлённому – значит, Аллах сберегает его от этой болезни. Гасан-ага такой, старый волк Али такой, ты, Педар-ага, тоже такой. Теперь и Мажит может не бояться чумы.
– Матерь Божия, Пресвятая Богородица, – только и смог вымолвить Фёдор, когда Мажит выбрался наконец из кипы соломы, сложенной в углу денника. Он выронил седло и уздечку, бросился к Мажиту и что есть мочи стиснул грамотея в объятиях.
– Исхудал-то, грамотей! В чём душа держится! Уж я истосковался весь, уж извёлся...
– Знаю, – печально молвил Мажит. – Князь из Кураха и его слуги сочли меня предателем. Но это не так. И ты мог бы не волноваться вовсе, если б прочёл мою весточку. Ты видел её? Видел надпись на стене сакли Абдаллаха?
– Как не видеть, видел. Только не смог я письмена разобрать.
– То арабская вязь. Её надо не как русское письмо от сердца читать, а наоборот, к сердцу. Арабское письмо так читают.
– Всё верно, грамотей. Только не умею я читать арабские письмена, ты уж прости. Но я понял! Я догадался, что эти узоры неспроста там написаны были!
– Не оскверняй руки, казак! – заслышав вопль Дауда, кони тревожно встрепенулись в денниках, со стропил под потолок вспорхнули мелкие плахи. – Беги от разносчика чумы!
Фёдор обернулся. В дверях конюшни, подсвеченная сероватым утренним светом красовалась мощная фигура курахского воина. Из-за плеча Дауда выглядывала, покрытая неизменным лохматым треухом, головушка владетеля этих мест – старого Лорса.
– Не кричи, Дауд, не пугай коней. Ты такой же гость в моём доме, как этот юный мудрец. Он здоров, Аллах наградил его отменным здоровьем. Я попросил его ночевать пока в конюшне, опасаясь неудовольствия благородного Гасана-аги. Слышал я, как вы попусту ругали Мажита предателем. А ведь он не предавал, он родня мне...
Лорс робко протиснулся между каменным боком Дауда и неоструганным косяком, подошёл.
– Ты здоров, мой мальчик, судьба и на этот раз пощадила тебя, – приговаривал он, отечески обнимая Мажита.
Грамотей заметно приободрился.
– Малолетний пройдоха твой племянник? – подозрительно спросил Дауд.
– И мой прадед, и прадед Лорса-аги ведут свой род от Салтана-Мурзы – основателя этого селения, – молвил Мажит, широким взмахом отощавшей руки обводя щелястые стены конюшни. – Известно ли тебе, о рыцарь из Кураха, чем знаменит достославный Салтан-Мурза?
Не дожидаясь согласия нетерпеливого Дауда, Мажит поведал присутствующим сказание о том, как в незапамятные времена Салтан-Мурза вышел на поединок с армянским князем, дабы отстоять честь одной из своих жён. Они сражались более суток верхом на конях и пешими.
– ...и, наконец, славный Салтан-Мурза сразил незваного гостя, похитителя честных женщин, ударом палицы в висок. И пал пришелец на окровавленные камни горы Бартуй, и испустил он дух. Случилось это в восьмидесятом году от года основания крепости Лорс. В тот год славному Салтану-Мурзе исполнилось сто двадцать лет, – так закончил Мажит свой рассказ.
