Текст книги "Генерал Ермолов"

Автор книги: Татьяна Беспалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

   – Пики к бою! – прозвучал в отдалении голос Петрухи Фенева.

   – Шашки долой! – эхом отозвался Вовка Кречетов.

Любезная Митрофания бесшумно выпорхнула из ножен. Вот совсем близко стали видны крытые дерюгой кузова чеченских повозок. Пламя жертвенного костра все выше вздымалось над ними. Кони с рыси перешли в галоп.

Огромный Дурман, конь Мадатова, первым перелетел через низкую крышу повозки. За ним последовали Алёшка Супрунов, есаул Кречетов и ещё дюжина казаков. Фёдор направил Соколика левее, пытаясь найти просвет между телегами. Они удачно проскочили. Соколик так же легко перемахнул через тележные дышла, как юная кокетка перешагивает через порог лавки белошвейки. А там уж и для Митрофании нашлась работа. Шашка секла плечи и головы, полосовала груди и руки, выскакивавших навстречу противников. Соколик то закручивался волчком, высоко вздымая острые копыта передних ног, то в головокружительном прыжке взмывал над травой, унося всадника из-под удара. Перед глазами казака мелькали искажённые злобой и последним предсмертным ужасом лица врагов. Он склонялся с седла, и Митрофания довершала смертельный замах. Клинок входил в живую плоть, отсекая от неё кровоточащие куски. На смятую траву под ноги коня никчёмной грудой валилось вопящее человеческое мясо. Правый рукав Фёдоровой черкески отяжелел, пропитанный вражеской кровью, багровые пятна покрывали грудь и лицо казака. Фёдор успел увидеть, как Петька Фенев, подняв на пику чумазого отрока в лохматой папахе, искромсав и изувечив ещё полдюжины джигитов, перескочил через полосу огня. Огромная фигура его скрылась в дымном мареве. Рядовой Апшеронского полка был ещё жив, когда есаул вынес его из огня и положил на залитую кровью траву. В этот момент бой переместился к дальнему концу вражеского лагеря. Там над головами сражающихся блистал серебром на синем фоне лик Нерукотворного Спаса.

   – Труби отступление, Михайла! – орал Петька. – Сердешный со мной!

Прозвучал сигнал к отступлению. Они сообща положили бесчувственное тело поперёк седла Соколика. Конь, чуя вонь обожжённой плоти, прижимал уши, поворачивал голову, испуганно косил глазом на нового се дока. Вокруг собирались товарищи.

   – Труби отступление, Михайла! – повторил Петька, взлетая в седло.

На рысях, под прикрытием товарищей, они покидали чеченский лагерь. Их не преследовали. Алёшка Супрунов, передав знамя Феневу и с двумя казаками, из самых отчаянных, вернулся к чеченскому лагерю. Они остановились неподалёку от бивуака, под пологом леса, когда за их спинами прозвучал взрыв. В клубах чёрного дыма вознеслись к синим небесам обода и оглобли вражеских повозок, полыхнуло свирепое пламя.

   – Хороший казак, Лешка Супрунов! Отправил сатанят прямиком к их батьке в адское пекло! – хохотнул Фенев. – Ну как там крестник-то наш, а, Федя? Жив ли?

   – Живой... – ответил Фёдор, – ... сыроват ещё, не до конца прожарился.

   – Не расслабляться! – рявкнул Мадатов. – Дожидаемся Супрунова со товарищи, снимаемся с бивуака, меняем место дислокации!

* * *

Первым явился Филька. Он приполз юрким выползнем в середине дня, когда развеялись дымы пожарища. Так и возник из обожжённых кустов, как чёртик из табакерки, заметался между лежащими вповалку солдатами и их истомлёнными усталостью конями, причитая:

   – Ой, ребятуфки! Ой дафи фару! Ой, мы уф думафи фветопредфтафление нафтафо! – бессвязные речи взволнованного Фильки рассмешили усталое воинство.

Его отослали в генеральскую палатку. Там Филька доложил офицерству, что ядра и картечь в крепости действительно на исходе, а порох и патроны пока есть. Что ждут в крепости прихода обоза под командой Переверзева, как манны небесной, а пока в большой бой ввязываться не торопятся. Что готовы ударить по войску Нур-Магомеда, как только конница Валериана Георгиевича немного отдохнёт, то есть на следующий день с первыми петухами.

Вторым, при ярком свете дня явился Алёшка Супрунов. Фёдор с нескрываемой досадой рассматривал его опалённый чуб и покрытое сажей лицо.

   – Где шатался, герой? – сурово спросил Алёшку Фенев. – Мы уж ладились панихиду по тебе справлять. Думали: прибило тебя колесом или оглоблей. Никифор и Яшка подобру-поздорову вернулись. Доложили, как ты от них отбился. Опять за своё взялся? Своевольничать надумал? Эх, две у меня заботы – ты да Туроверов. Но Федька хоть тоске подвержен, тихим бывает, а ты, Супрунов, ни страху ни удержу не знаешь.

Так ворчал есаул Пётр Ермолаевич Фенев, осматривая опалённую морду Алёшки и его израненного коня.

   – Говори же толком, где с ночи таскался?

   – Я, ваше благородие, под шумок по окрестностям шарился. Нур-Магомет в соседнем леске сызнова конницу собирает. В ночи хотят выгрести с пожарища уцелевшие пушки. Пётр Ермолаич, мне б на доклад к генералу...

   – К генералу?! – зарычал Фенев. Много вас тут собралося, желающих генеральское внимание получить! Одна княжна чего стоит: день и ночь его сиятельство тиранит, в крепость ей срочно надобно! Ты посмотри на Пересвета своего! Конь едва жив... Ах ты, жалость-то какая! Зачем скотину не бережёшь? Конь, он не человек, не двужильная тварь, которая одним лишь святым духом пробавляясь, может всё превозмочь. Конь – он тварь хрупкая, заботы требующая и ласки...

Так приговаривался Петруха Фенев, распрягая измученного и израненного Пересвета, промывая чистой водой раны на его шее и ногах. Алёшка же повалился на траву, подставил солнышку чумазое лицо, улыбался загадочно:

   – Эх, Петруха, теперь я – настоящий герой. Стану набольшим командиром и будете вы с Филькой у меня на побегушках!

Третьим, ближе к вечеру, на взмыленном коне прискакал вестовой солдат от Переверзева со срочным посланием для генерала. Сам Валериан Григорьевич, Износков, Фенев и Кречетов читали и перечитывали тревожное послание. Позвали и Фёдора послушать, покумекать сообща. В полумраке шатра голос Износкова звучал глухо, устало:

«Пишу второпях, ваше сиятельство, а потому не обессудьте.

Случилось у нас событие пренеприятное и даже трагическое. Нынче ночью, едва я проверил караулы и сам прилёг передохнуть, примчался ко мне меньшой сын нашего знатного друга Аслан-хана, Муртаз-Али. На юнца было жутко смотреть, когда он возник из темноты в перепачканной кровью исподней рубахе и окровавленным кинжалом в руке. Будто в горячечном бреду поведал он мне, как ночью из леса в их палатку пробралась женщина в чёрной одежде – вооружённая до зубов чеченская амазонка. Как отец немедленно признал её старой знакомой, начал расспрашивать, а их со старшим братом попросил удалиться из шатра. Видно, разговор их оказался долгим, потому что Муртаз-Али и его брат Ахмад заснули крепким сном. Разбудили их шум и крики, доносившиеся из шатра. Едва опомнившись, они кинулись на помощь отцу, ворвались в шатёр. Ахмад был сражён на месте. Его голову разбил камень, пущенный из пращи. Княжич кинулся к отцу, обнаружил того едва живым, поднял тревогу. Муртаз-Али, между прочим, утверждает, что сумел ранить амазонку кинжалом, прежде чем та скрылась в ночи. Княжич плохо помнит дальнейшие события. Да и немудрено, парнишке от роду не более десяти лет. Обеспамятел от страха, куда ему!

Состояние Аслан-хана крайне тяжело. Лекарь насчитал на его теле пять ножевых ран. Помимо этого коварная злодейка разбила князю Кураху голову. Юный Ахмад мёртв, Муртаз-Али в отчаянии. Я посылаю к вам вестового с этими странными новостями, а сам спешу с обозом следом. Надеюсь достичь вас не позже завтрашнего утра. Конница Аслан-хана пока ведёт себя спокойно, не выходит из повиновения. Умирающий князь Кураха и его малолетний отпрыск всё ещё внушают своим поданным страх и уважение.

С надеждой на скорую встречу Михаил Переверзев».

   – Странные дела ... – вздохнул генерал.

   – Ничего странного, Валериан Григорьевич, – возразил Износков. – Дикари режут друг друга. Так было испокон веков и так будет всегда. Кто из них кому враг, а кому союзник – то пусть разбирает их Аллах, а нам, православным, не постичь их хитросплетений.

   – Вернуться, разве, встретить их? – задумчиво молвил Кречетов.

   – И погубить коней, – возразил Фенев.

   – Ты, Федя, – проговорил Мадатов, – ступай-ка, посмотри, что противник в лесу поделывает. Если собирается обоз разорять – придётся нам из крепости помощи просить. В любом случае, план Алексея Петровича и хорош, и своевременен. Нам надо ударить не позднее рассвета завтрашнего дня да так, чтобы сразу и наверняка разбить врага!

* * *

В тот вечер, мало что не праздничный, разожгли высокие костры. Наготовили вдоволь горячей еды, нагрели воды, разлили по кружкам остатки вина.

Фёдор, наскоро поужинав и испросив, как положено по уставу, дозволения начальства, отправился в разведку. Соколика, помятуя правильные слова Фенева, оставил на попечение товарищей. Правда святая – конь не человек, не двужильная тварь. Обёрнутый в бурку, с башлыком на шее, в сопровождении Фенева, он отправился на опушку леса, туда, где начиналось освобождённое от леса пространство перед Грозной крепостью. Туда, где ещё вчера стоял чеченский лагерь.

   – Помни, Федька, – шептал ему в спину Фенев, – твоё дело досмотреть, что враг делать станет. Потащат они с поля уцелевшие пушки или так оставят. Лампу взял?

   – Как не взять...

   – Не засвечивай её попусту. Остерегайся... – Фенев внимательно, с немым недоверием смотрел на него тёмными, будто спелые вишни, не русскими глазами. – И к утру чтоб вернулся! Слышишь, Федька?

   – Как не слыхать... – эхом ответил Фёдор, скрываясь между изломанных ветвей подлеска.

* * *

Фёдор ждал наступления ночи. Обустроил гнездо в узкой ложбинке между тёплыми валунами, затаился. Вот утихло пение стрекоз. Вот бьют крыльями пернатые падальщики. Они поднимаются в воздух, покидая место дневного пиршества, чтобы вернуться с рассветом для продолжения тризны. Вот зашуршал в сухой траве осторожный полоз. Вот послышался голодный вой, рыщущей неподалёку волчьей стаи. Лесные хищники всё ещё опасаются выходить из леса – совсем неподалёку люди. Много людей с их ружьями, пистолетами, с их пороховой вонью и кострами, с их отчаянной решимостью вступить в смертельную схватку. Фёдор вытащил Митрофанию и Волчка из ножен, положил клинки слева и справа от себя, под руки. Засунул в голенище сапога обнажённое лезвие кинжала, лёг на спину. Над ним неисчислимые стада далёких светил блуждали по чёрному небосклону. Мироздание погружалось в ночь так же неумолимо, как тонет в тёмных водах омута упущенный неловкой прачкой рушник.

Наконец, когда в ночной тишине стали явственно слышны отдалённая возня и стоны, Фёдор тронулся с места. Короткими перебежками, измочив полы черкески холодной осенней росой, он достиг наконец того места, где совсем недавно располагался чеченский лагерь. Сначала казак двигался по наитию, ориентируясь на едва слышимые звуки. Потом, почуяв запах пороховой гари, он выпрямился в полный рост и побежал, почти не скрываясь. Вонь пожарища всё усиливалась и наконец стала совершенно нестерпимой. Фёдор остановился, чтобы обернуть нижнюю часть лица башлыком.

   – Господи, Боже мой, – шептал он, пробираясь между обломками чеченских повозок. – Удостой меня быть орудием мира Твоего, чтобы я вносил любовь, где ненависть, чтобы я прощал, где обижают...

Приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы различить в темноте обгорелые доски, обломки ящиков. Вот темнеющая груда – труп лошади. Вот торчащая глаголью палка – разбитая взрывом повозка с переломанными оглоблями. Фёдор двигался всё медленней, боясь оступиться. Дважды он поскользнулся, но смог устоять, морщась и крестясь, чуя запах запёкшейся крови.

   – Господи, Боже мой, удостой, чтобы я соединял, где ссора... чтобы я говорил правду, где господствует заблуждение... чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение... Ах!

Он всё же он упал, споткнулся о труп. Убитым оказался молоденький мальчишка, почти ребёнок. Его босое лицо ярко белело во мраке. Веки, опушённые длинными ресницами, казались сомкнутыми. Он будто заснул. Фёдор склонился над телом, решился засветить огонёк масляной лампы. Оранжевый свет, едва пробивался через закопчённое стекло. Казак поднёс лампу к лицу мальчишки. Под гладким подбородком убитого, зияла расклёванная рана. Белели разорванные жилы и артерии. Рана была огромной – начиналась под подбородком и заканчивалась под волосами, в том месте, где у живых и неискалеченных людей находится левое ухо. Фёдор вздохнул, нашарил возле головы парнишки промокшую от росы папаху, прикрыл ею мёртвое лицо, поднялся на ноги, заслоняя ладонью блёклый огонёк лампы.

   – ...Чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние... Чтобы я вносил свет во тьму. – Фёдор медленно шептал молитву. Рука его дрогнула, совершая привычное движение крестного знамения. – ...Чтобы я будил радость там, где горе живёт!

Кто-то жалобно с подвыванием заскулил, застонал совсем рядом. Послышались шорох, возня, чавканье. Потом всё стихло. Фёдор замер, всматриваясь в кромешный мрак. Вот блеснули алым светом глаза. Что-то живое завозилось, зашевелилось неподалёку. Тяжёлая, чёрная масса двигалась проворно, словно кто-то полз на четвереньках. А может, это злой хищник польстился на лёгкую добычу, решился выйти из леса? Митрофания, шипя по-змеиному, выползла из ножен.

   – Господи, Боже мой, удостой, не чтобы меня утешали, но чтобы я утешал, не чтобы меня понимали, но чтобы я понимал, не чтобы меня любили, но чтобы я любил. – Теперь Фёдор твердил слова молитвы почти в полный голос. Он сделал несколько быстрых шагов в направлении уставившихся на него из темноты, горящих красным огнём глаз и замер. Тёмная фигура медленно двигалась ему навстречу, тихо поскуливая. Фёдор левой рукой поднял повыше едва мерцающею лампу, правой – крепче сжал рукоять Митрофании. Существо задвигалось быстрее, но инстинкт охотника подсказывал Фёдору, что оно не готовится к прыжку, не намеревается напасть. Наконец, в круг света, отбрасываемого лампой, ступил Ушан. Шерсть на его псивой морде и лохматой холке слиплась от высохшей крови. Но пёс не был ранен. Он печально помахивал обрубком хвоста. В ореховых его глазах плескалась неизбывная печаль. Он, тихонько подвывая, обнюхал мокрые полы казачьей черкески и побрёл обратно, в темноту.

* * *

Пёс привёл Фёдора прямёхонько к ней. Покружился по-собачьи, улёгся рядом с мёртвым телом, прикрыл печальные глаза, тяжко завздыхал, постанывая.

Фёдор сел на землю, поставив лампу возле головы Аймани. Её неподвижное тело, разбросанные в стороны руки, её лицо, прикрытое волнами волос, окровавленный подол туники, под которым не угадывалось ног, – всё было мертвым-мертво. Ни скорбь, ни тоска не покатились слезами по его щекам. Только вдруг стало так сыро и холодно, словно сидел он не на обгорелой траве, а на свежем зябком снегу, в ледяной норе, в промерзшем чреве Мамисонского ледника.

Оставшуюся часть ночи Фёдор крошил кинжалом изборождённую корнями землю. Не чуя скорби и усталости, будто в бреду, он обернул тело Аймани в свою бурку, поднял на руки, прижал к груди, как мать прижимает, баюкая, приболевшее дитя. Положив её на дно могилы, долго сидел радом. Сырая земля холодила ему спину, обрубки корней впивались в бесчувственную плоть. Ушан примостился рядом, привалился горячим боком к его согнутым коленям. Так просидели они до самых серых сумерек.

   – Надо завершать дело, братишка, – бормотал Фёдор, выбираясь следом за собакой на поверхность земли.

Он сгребал усталыми руками влажные комья прямо в открытую могилу. Собака безучастно сидела рядом, полуприкрыв ореховые глаза. Вот уже чёрная шесть бурки скрылась с глаз, засыпанная землёй. Фёдор опомнился.

   – Что же это я? – выдохнул он.

Фёдор снова спустился в яму, голыми руками раскидал в стороны комья земли. Ушан внимательно наблюдал за ним сверху, с земляного бруствера. Фёдор раскрыл полы бурки. Поблекшее золото её волос блеснуло в неярком свете утренних сумерек. Он отрезал кинжалом огненную прядь, поспешно спрятал за пазуху, впервые за эту ночь, словно нечаянно, глянул в лицо Аймани и сразу отвёл взгляд.

   – Что же это я делаю? – встрепенулся Фёдор. – А ну, как волосы её найдут у меня? Что тогда? Отнимут? Накажут?

И он бережно положил прядь обратно, под полу бурки.

   – Что же мне взять на память, а? Ушан?

Он шире распахнул полы бурки и уже не смог отвести взгляда от обезображенного страхом лица мёртвой Аймани. Спасительные слёзы застилали его глаза, когда он отстёгивал от её наборного, слаженного из чеканных медных пластинок, пояска кожаный мешочек с круглыми камнями для пращи. Само оружие, древнее, как высящиеся на горизонте заснеженные вершины, так же перекочевало в нагрудный карман казачьей черкески.

* * *

Он долго стоял на коленях перед могильным холмиком, вновь и вновь твердя слова молитвы:

   – ...Ибо, кто даёт, тот получает, кто забывает себя, тот обретает, кто прощает, тому простится, кто умирает, тот просыпается к вечной жизни...

Фёдора приведи в чувство жаркие лучи пробудившегося светила. Он долго блуждал по обожжённым пожаром, мёртвым зарослям в поисках потерянной папахи. Он видел обгорелые, изувеченные тела людей и лошадей, разбросанные стихией взрыва среди пней и обломков повозок. Он ступал по напоённой кровью земле, спотыкаясь о мёртвые тела. Временами ему казалось, что мертвецы хватают его за ноги. Тогда он снова принимался шептать слова молитвы. Он не помнил, как нашёл перепачканную кровью и грязью папаху, как покрыл ею голову.

Собака бесследно исчезла, будто её и не было рядом с ним этой скорбной ночью. Ни единой живой души не встретил он тем утром в округе вражеского лагеря. Солнце давно перевалило за полдень, когда ноги вынесли его к бивуаку отряда Мадатова. Он вышел к сторожевому секрету едва живой, чернее ночи, страшнее чёрта. Дозорные казаки встретили его.

   – Что с тобой, Федя? – спросил один из них. – Зачем так смотришь? Не признаешь?

Обнажив головы, крестясь украдкой, они напоили его холодной водой, поднесли к губам краюху хлеба. Остаток дня Фёдор провалялся в тени ветвей боярышника между сном и явью.

Фенев явился под покровом темноты в сопровождении трёх казаков для смены дозорных в секрете. Спросил шёпотом:

   – Спит, бесталанная головушка?

   – Видать, с нечистой силой спознался. Валяется весь день сам не свой. Не разговаривает, – отвечали ему. – Благо, что хоть живой...

Фёдор чуял: есаул пристально смотрит на него и даже слегка тычет в бок носком сапога, открыл глаза.

   – Гляди-тка, глаза отворил! – сказал кто-то.

   – Вставай, вояка, – буркнул Фенев. – Их благородие, капитан Михал Петрович с обозом прибыли. Ночь ночуем, а завтра марш-марш к крепости. Надеемся, что обоз завидев, шайтановы выползни из лесу выйдут. Ввяжемся в бой, а там нам из крепости помогут. Слышишь ли меня, Федя?

   – Слышу, как не слыхать, Пётр Ермолаевич! – Фёдор нашёл в себе силы сесть.

   – А чего не отвечаешь? – Фенев, звеня шпорами, уселся рядом с ним на землю, шашку положил поперёк коленей. – Конь твой ждёт-пождёт, когда седлать его станешь, ко мне пристаёт. А я ему в ответ: ушёл твой всадник. Ушёл и покамест не вернулся...

Фёдор вздрогнул. Холодный пот выступил на лбу его, заструился, разъедая глаза.

   – Чего дрожишь? Вправду болен? – Фенев по-прежнему пристально, с недоверием рассматривал его.

   – Жрать хочу, Петруха. От голодухи заходится тело...

* * *

Фёдор надел чистую сорочку белёного льна. Тронул пальцами выпуклую вышивку – голубые васильки и игольчатые, зелёненькие листочки. Машенька вышивала их прошедшею зимой, после Рождества, перед тем, как он ушёл на кардон. Фёдор вспомнил её русую головку, украшенную толстой косой, склонённую над рукоделием в полумраке хаты, уютное печное тепло, колеблющийся огонёк лучины, шумное дыхание скотины в закуте. Казак достал из торока кольчугу. Металл знакомо холодил тело через полотно рубахи. Вроде всё как надо: черкеска, портупея, слева – ножны Митрофании, справа – Волчка. У пояса – кинжал и плеть. У седла – полная патронов лядунница, расчехлённое ружьё, пистолеты. Соколик стоит под седлом, присмиревший, поводит острыми ушами. Поминает, сердечный, своего лошадиного бога в преддверии кровавой схватки.

   – Укороти стремена, – советовал неугомонный Фенев. – Мало ли что. Экий же ты смурной, словно и вправду чёрта узрел прошлой ночью.

Сам есаул с высоты седла обозревал готовящееся к схватке воинство. Конь его мышастой масти, кусачий, как лесной волчара, грыз удила и раздувал ноздри, готовый сию минуту ринуться в атаку.

   – Наконь! – прокричал Кречетов в отдалении.

   – Наконь! – эхом отозвался Фенев.

Обоз уже выполз из леса и медленно катился по открытой местности, громыхая ободьями колёс по неровной дороге. Слева и справа от него рота конных егерей. Делают вид, будто задремали в сёдлах, разморённые утренним теплом. Впереди обоза сам генерал в высоком кивере с пером. Из-под бурки высверкивает золото галунов и аксельбантов. Дурман под ним вышагивает важно, степенно переставляя колонноподобные ноги. Вокруг обоза, как полагается, рыщут казачьи разъезды. До крепости остаётся не более двух вёрст марша по открытому полю. На ярком сентябрьском небе ни облачка. Одно только солнышко смотрит со смеющихся небес на славное воинство, марширующее к верной победе.

   – Помните, ребята, – твердил своё Фенев над ухом у Фёдора. – Как только татарская конница появится из леса – палим из ружей. Единым одним духом палим. Далее – ждём приказа! Выскакиваем на иоле только по сигналу Кречетова, после моего приказа!

   – Эх, не поведутся они! – причитал голос за спиной у Фёдора. – Хоть и нехристи, а всё ж не такие дураки!

* * *

Сначала прогремел пушечный залп. Опушка леса справа от того места, где расположилась сотня Фенева, украсилась нарядными дымами. Фёдор не сумел проследить за полётом ядер, но одно из них метко угодило в цель. Одна из повозок в середине обоза высоко подскочила в воздух. Тело возницы, доски бортов и пола, колеса, вращаясь, взлетели в воздух в клубах чёрного дыма. Волы, истошно вопя, кинулись в сторону. Они волокли за собой переломанные оглобли. На изогнутых рогах одного из них повис клок окровавленной одежды.

Вслед за первым грянул второй залп. Ему отозвались пушки с бастионов крепости. Обоз ускорил движение, в то время как сопровождавшие его всадники, развернули коней в сторону леса, ожидая атаки.

   – Ружья к бою! – скомандовал Кречетов.

   – Ружья к бою! – повторил Фенев. – Целься!

В это время вражеская конница выскочила из леса. Всадники неслись по направлению к обозу, перескакивая через пни и поваленные деревья. Навстречу им со стороны обоза летели пули. Всё смешалось: истошный вой всадников, скачущих в атаку, ружейная пальба, крики раненых людей и лошадей.

   – Целься как следует, ребята! – крикнул Фенев. – Пли!

И он опустил вниз воздетое к небу лезвие шашки. Грянул залп.

   – Заряжай! – орал Фенев. – Пли!

Фёдор успел заметить, как одна из вражеских лошадей сбилась с шага, запнулась. Передние ноги её подогнулись. На всём скаку она ударилась грудью о землю, выбрасывая из седла мёртвое тело всадника.

   – Пики к бою! – скомандовал Кречетов.

   – Шашки долой! – в унисон ему отозвался Фенев, давая шпоры коню.

* * *

Соколик летел над полем, подобно хищной птице, своей тёзке, едва касаясь земли. На скаку Фёдор успел сделать ещё несколько выстрелов из ружья. Он неизменно метко попадал в цель. Последняя из выпущенных им пуль вошла вражескому коню в лоб, как раз между ушей. Всадник убитого коня оказался отменным ловкачом. Перелетев через голову павшего замертво животного, он ухитрился приземлиться на ноги, успел выстрелить. Фёдор слышал, как пуля пролетела над самой его головой, заставляя склониться ниже к шее Соколика. Они стремительно сближались. Фёдор видел перед собой искажённое яростью и страхом лицо горца. Соколик шёл на врага грудью, высоко вздымая передние копыта. Фёдор встал на стременах, выстрелил, не прицеливаясь. Пуля вошла противнику в лоб, вонзилась в мех лохматой папахи, выбивая наружу алые брызги. Соколик прянул в сторону, вынося всадника из-под шашечного удара другого врага.

Конь и его всадник носились по смертному полю, часто меняя направление движения, настигая убегающих врагов, уворачиваясь от ударов, неся смерть и увечье врагам. Пули щадили обоих, рассекая пространство над их головами, выбивая фонтаны щепы из тел поваленных деревьев, увязая в пропитанной кровью земле под ногами Соколика. Лезвия Волчка и Митрофании мелькали в лучах яркого солнца, неся смерть и увечье врагам. Вой, визг, свист пуль, лязг металла о металл, крики раненых и конское ржание оглушали Фёдора. Он потерял папаху, черкеска на его плечах была рассечена в нескольких местах сабельными ударами. Кольца кольчуги матово блестели в прорехах сукна. Лицо и руки его покрывала кровь врагов.

Бывает так, что бой утихает внезапно и воин, лишь мгновение назад одержимый азартом схватки, оказывается один на один с пустотой.

Фёдор и Соколик – оба в немом оцепенении смотрели на закованного в латы всадника. Он нёсся прямо на них. Оружие своё – огромную палицу – он держал в правой руке, на отлёте. Левой рукой он сжимал щит. Фёдор не мог отвести взгляда от изображения на щите: вооружённый длинным копьём всадник убивал извивающегося гада. Конь его попирает копытами тело раненого ящера. Фёдор оцепенел.

«Святой Георгий? Христианин?» – мысль мелькнула перед тем, как удар в грудь лишил казака способности дышать. Мир перевернулся, глаза застлала кровавая муть, Фёдор широко открыл рот, пытаясь сделать вдох. Второй удар, в спину, выбив из лёгких остатки воздуха, позволил сделать короткий, судорожный вдох. В глазах прояснилось. Фёдор увидел синее небо. Белое облачко на нём очертаниями походило на певчую пташку-зяблика.

– Вставай, чего разлёгся? – услышал он знакомый голос, увидел стройные ноги и склонившуюся к нему знакомую морду Пересвета. – Да не маши ж ты шашкой, коня изранишь! Вставай, вставай! Стоять можешь – значит, цел, братишка, – ворчал Алёшка Супрунов.

Фёдор поднял голову. Над бедовой головой Алёшки трепетало на лёгком ветерке синее знамя с ликом Нерукотворного Спаса.

   – Глянь, какое чудище я сразил с Божьей помощью, – хвастался Алёшка, указывая остриём пики на поверженного им врага. Вооружённый палицей латник лежал на спине, раскинув в стороны руки в кольчужных рукавицах и неловко подогнув под себя ноги. Под надобьём его шлема, там, где у живого и здорового человека располагаются нос и глаза, зияла огромная кровавая рана.

   – Метко попал! – смеялся Алёшка. – А щит его ныне моим стал. В горнице на стену повешу, коли доживу!

Алёшка не успел насмеяться вдоволь. Волна кровавой схватки снова накрыла их, повлекла, закружила. Фёдор перестал думать и чувствовать. Любовь к ближним, страх смерти, давешняя невыносимая тоска – всё уснуло в нём до поры. Действовали лишь убийственные инстинкты потомственного бойца, помогавшие поколениям его предков выживать самим и сберегать жизнь семьи под этими немирными небесами.

Каждым мускулом натруженного тела, каждым движением изболевшейся души Фёдор крушил и рубил врага. Ружьё и пистолеты сгинули в водовороте схватки вместе с Соколиком. Волчок покинул его, застряв в костях поверженного врага. К концу дела при нём осталась одна лишь верная Митрофания, бессменная подруга, дедово наследство. Жадная до крови, она рассекала живые тела, превращая их в груды кровоточащего мяса. Едва завершив схватку, она снова рвалась в бой, искала новой поживы.

Когда делалось туго, он становился спиной к спине с товарищами, дабы отразить злые наскоки врага. Так удавалось продержаться до тех пор, пока перипетии боя не позволяли однополчанам прийти к ним на подмогу. Впрочем, ряды врагов постепенно редели. И вот Фёдор уже заметил, как группа казаков с Алёшкой Супруновым во главе гонит кучку горцев, пеших и конных, в сторону ближней опушки. Они загоняли бегущих врагов по одному, словно зверей, секли шашками, поднимали на пики. Их кони затаптывали копытами поверженные тела.

* * *

Фёдор шёл по залитому кровью полю. Беспечная синева небес у него над головой была, так же как он, равнодушна и глуха к вою и стону раненых. Спешившиеся казаки из сотни Фенева бродили окрест, добивая пиками живых ещё врагов. Время от времени чья-то рука вцеплялась в голенище казачьего сапога. Тогда плечо Фёдора совершало привычное с малых лет движение, и Митрофания, замерев на единственный миг, орошала землю алой капелью. Он голосом и свистом звал Соколика, но конь не приходил, запропастился куда-то. Тогда Фёдор принялся расспрашивать встречных казаков и нагайцев-прислужников из санитарной роты, сновавших по полю с носилками:

   – Эй! Постой! Не видал ли коня золотистой масти с белой звездой на лбу? Резвый такой, бойкий, умница... Не видал? Экая жалость...

Ближе к вечеру его разыскал Фенев. Подъехал верхами, остановился поодаль, снова принялся рассматривать, будто чужого. Фёдор сидел на обрубке поваленного ствола, положив Митрофанию поперёк колен. Пучком сохлой травы он очищал лезвие от кровяных пятен, ковырял почерневшем ногтем в желобке клинка, вздыхал устало.

   – Слыхал ли, где твой Соколик? – осторожно спросил его Фенев, не сходя с седла.

   – Не слыхал... – безучастно ответил Фёдор. – Нешто тоже убит?

   – Не-а! – Фенев наконец решился спешиться. – Его сиятельство, Валериан Георгиевич, прислал вестового. Велено тебе прибыть в крепость, к генеральской землянке. Ну это, если ты жив, конечно. Но ведь ты жив, а?

Фенев, звеня шпорами, подошёл к Фёдору вплотную. Фёдор поморщился.

   – Чего кривисси? – обиделся Фенев. – Нынче от каждого из нас не лавандой духмяной пахнет. Что поделать, война!

   – Я не о том, Петруха. Уж больно много шума от тебя, много звону...

   – Приказываю подняться и следовать за мной, – буркнул Фенев.

Казак через силу, кривясь, словно от невыносимой боли, посмотрел на товарища. Фенев стоял перед ним, держа за острый конец Волчка. Есаул настойчиво протягивал товарищу его потерянное оружие до тех пор, пока рукоять Волчка не упёрлась Фёдору в грудь.

   – Глянь-ка: одна пропажа отыскалась. Обрадуйся же! – из чернющих глаз Фенева потоками солёной, окаянной влаги изливалась жалость.

   – Как благодарить прикажешь, есаул? – Фёдор сжал пальцами рукоять Волчка.

   – Благодарить не надо. Ты только смерти более не ищи. Видел я, как ты бился... Страшно было смотреть. Думал: не увижу более тебя живым.

Так и пошли они бок о бок по кровавому полю. Фёдор вложил Волчка в ножны, а Митрофанию нёс обнажённой. Левою рукой держался за стремя есаулова коня, словно боялся упасть.