Текст книги "У Червленого яра (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– А ежели позову? – прищурил один глаз Миронег.
– Ты сначала позови, а потом уж я отвечу, – чуть отодвинулась от него невеста.
– Мне уехать надо будет дня на три, – перестал опасно шутить Миронег.
– Как это уехать? – опавшим голосом проговорила Услада. – Ты меня разве с собой не возьмешь?
– Ищут тебя, нельзя чтобы кто-то тебя увидел, донесут, – попытался объяснить Миронег. – Пересидишь здесь пару дней.
– Я боюсь… я не смогу. Не уезжай, – вцепилась она ему в край рукава.
– Мед распродать надобно, жита еще прикупить. Нас теперь двое.
– Я есть мало буду, не уезжай, – взмолилась Услада.
– Ежели я мед не привезу, все верви сами сюда пожалуют, все равно тебя увидят. Да никто тебя тут не найдет, просто прислушивайся, а как какой шорох услышишь, в погреб ныряй, ты ж видела, на нем трава растет, он неприметный, – как можно мягче заговорил Миронег. – Я тебе топор оставлю. И ночевать лучше в погреб спускайся. Только теплее накрывайся, сыро там. А я дня через три – четыре вернусь, да не успеешь и оглянуться. Ну, как?
– Поезжай, – обреченно проговорила Услада, в уголках очей сверкнули слезинки.
И так это было сказано, что у Миронега сжалось сердце. А ведь она ему никто, ни сестра, ни жена, ни невеста, и вместе они чуть больше двух седмиц, а глядишь ты, жаль будет ежели с этой пташкой чего случится.
Глава XVI. Вести
Три-четыре дня – это, конечно, Миронег малость смягчил, чтоб совсем уж не пугать кареглазую птаху, так быстро обернуться никак не получится. В Малой верви полдня придется убить, потом к Большой править. Без весел, на плоту, хоть и по течению, все ж день оставшийся да ночь плыть и к обеду следующего дня добраться бы. Плот неповоротливый, а нагрузил много, вести следует осторожно, спешка к добру не приводит.
А в Большой никогда быстро не выходило, народец там живет размеренно, долго запрягает и так же неспешно едет. Пока соберутся, пока приценятся, обругают бортника за жадность неуемную, погрозятся на Вороне продавцов сыскать, посетуют, что на Хопре дешевле местные бортники берут, короче, всю душу вытрясут да оставят «пообдумать» до утра. Ночевать у бабки Лещихи придется, да и как не заглянуть, не погостить, подарков не занести, обидится. Следующий день, конечно, покупатели подтянутся, потому как дешевле, чем у Мирошки Корчича, им меда не найти, и про то всем ведомо, но как не поторговаться, таков порядок, против обычая не попрешь.
А еще Миронегу лодку новую подобрать надобно, проверить, сторговаться. Без лодки на реке не жизнь, а самому бортнику такой легкий да быстрокрылый дощаник не срубить. И к дому выплывать придется в ночь, груженым житом, да против течения, даже если руки в кровь о весла стереть, а раньше двух дней не получится добраться. От того, как не считай, а пять деньков выходит.
Но Мироген спешил – не задерживаясь, крутнулся в своей верви, объясняя, что в Большой его ждут покупатели с Вороны, и потому ему недосуг попусту болтать. Потом, обливаясь крупным потом, он правил под палящим зноем, умывал отягощенные дремотой веки, вглядывался в надвигавшийся сумрак, стараясь не столкнуться с корягой и не упереться в песок. И даже ночью не стал причаливать к берегу, пользуясь светом растущей луны. Быстрее, быстрей! Ведь дома осталась Услада. Одна-одинешенька. Миронег тайком шепнул Радяте, чтоб наведался под предлогом подоить коз, – глянул, как она там, а все ж сердце тревожно сжималось.
«Эх, что она сейчас делает, в избе спит или все ж в погреб залезла, как велел? А ежели кто набредет да увидит, пусть и не те, дружинные, а свои, местные, ведь обидеть могут. Нет, свои не решатся, знают, любому кишки выпущу, а вот залетные, мало ли сейчас народу по лесам бродит, дело к осени – ловчих много. Зря я ее с собой не взял, вряд ли гоньба[1] до сих пор на Савале сидит, уже давно двинули дальше. А Усладу в повой можно было обрядить да за молодуху свою выдать, мол, с Хопра привел. Чего ж такого? Что я ожениться не могу? Может, вернуться?»
Но поворотить тяжелый плот уж было нельзя, оставалось только плыть все дальше и дальше…
– Эй, добрая хозяйка, принимай гостя! – громко окликнул Миронег.
Старая Лещиха, перебиравшая под навесом крупу, вскинула голову, сощурилась, рассматривая вошедшего, и радостно всплеснула руками:
– Мироша! Мироша, соколик наш, залетел бабку проведать, – запричитала она, тяжело поднимаясь.
Миронег поспешил хрупкой старушке на подмогу, подал клюку, попытался повести, поддерживая под локоть.
– И сама могу пока, – со смехом отпихнула его руку хозяйка. – Эй, Купава, ставь пироги, Мироша наш пожаловал.
Грузная тетка Купава, выскочила на порог, охая и ахая, бесцеремонно сволокла в охапку Миронега большими рукам, расцеловывая в обе щеки:
– Наконец-то, добрый молодец, и про нас вспомнил.
– И не забывал.
Миронег начал выкладывать из большой корзины гостинцы: горшки с медом, солонину, вяленную рыбку.
– Ой, балуешь нас, Мироша, – скрюченными пальцами распечатала крынку с медом Лещиха, понюхала, тыкаясь маленьким острым носом, макнула хлебную корку, подняла янтарную каплю на свет. – Хорош, как у братца был, не хуже, – вздохнула она, отставляя подарок.
– Да нет, пока не дотягиваю, – скромно отозвался Миронег, но похвала была приятной.
Обед Купава расстаралась, приготовила на славу – пироги с творогом, язык проглотишь, кисель наваристый, да чарочку хмельную поближе пододвинула к дорогому гостю.
– Какие вести у вас там? – подсели по обе руки от Миронега обе женщины.
– Да какие у нас там вести, – отмахнулся он, пережевывая. – Все по-старому. Погреб расширил, в бане бревна прогнившие поменял, а за ягодами подался, пока собирал, дощаник умыкнули.
– Не нашел? – всполошилась Лещиха.
Миронег отрицательно покачал головой.
– Вот ведь людишки пошли, – в сердцах хлопнула ладонью по столу Купава, – до чужого жадные.
– И как руки на чужое добро не отсохли, – поддакнула старушка. – Бери Мироша, еще пирожок, отощал. Женки-то нету, кормить, – сокрушенно покачала она головой.
– А вот у Горяты дочка на выданье, – повела Купава привычный разговор.
– А у вас какие вести? – перебил Миронег.
– Ох, Мироша, нешто тебе не хочется сыночка своего на руках подержать? – не собирались отставать женщины.
– У Радяты вон женка есть, да пятая девка уж в колыбели кричит, – фыркнул Миронег. – Мне тут Елица заказов назадавала, – небрежно произнес он, но почувствовал, что шея загорелась от румянца, – купи, говорит, к зиме: душегрею, на лисьем меху, повой новый, убрус шерстяной, валенки, рукавички, и еще поневу бы новую и рубах пару. Не ведаете, у кого бы поспрошать?
– А к чему это все Елице? – удивленно приподняла брови Купава. – Нешто она сама безрукая?
– Радята, он, конечно, не ловчий, – задумчиво проговорила и Лещиха, – но ты-то им лис десятками по осени носишь, чего ж она душегрею сточать себе не может?
Мирона подперли к стенке, надо как-то выкручиваться. Сам виноват, надо было не у своих, а у баб на торгу спросить.
– Так, это Елица гостинец собрать на Хопер хочет, родне там какой-то. У вас-то ладнее мастерицы делают. Прихвастнуть, что сама, дескать, сделала, должно, желает. Я не ведаю, сказали – прикупи, мне-то какое дело.
– Да уж, наши-то додельницы, – горделиво вскинула голову Купава. – Найдем, чего ж не сыскать.
– У вас-то у самих какие вести? Может, чего стряслось? – повел от скользкой темы Миронег.
– Ой, да что у нас-то тут стрястись может, – отмахнулась Купава, – одно и то же, круговерть одна. Третьяк вот зерно в амбаре ворошит, к вечеру явится.
– Не оженила внука-то еще? – подмигнул Миронег.
– Сперва тебя пристроим, а там уж и за него возьмемся, – тетка хитро прищурила глазки.
– Ну, а больше никаких вестей у вас? – снова развернул беседу гость.
– Ничего у нас, вот в Рассошках…
– Да как же – ничего? – перебила невестку старушка. – А сам князь Ингварь два месяца назад проплывал, с мужами своими, на лодьях расписных. Не в каких-то там Рассошках, у нас ночевать изволил. Важный такой, княжич с ним молоденький был. А кмети их сказывали, что на княжий сход к стольной Рязани плывут, братья двоюродные покликали. Так Ингварь для себя наш Червленый яр требовать станет.
– Да-да, был, – согласно закивала головой Купава. – К вам-то причаливали?
– К усадьбе моей причаливали, двух козлов моих сожрали, жирные козлики были, – усмехнулся Миронег.
«Выходит, он не за княжьей долей, а за поддержкой вервей наших приплывал, – поджал губы Миронег, – хорошо меня тогда Бог отвел, грех на душу не дал взять».
– А! – вспомнила еще Купава. – Так еще ж давеча душегубку здесь искали.
– Что? – Миронегу показалось, что его стукнули пыльным мешком по темечку. – Кого? – севшим голосом переспросил он.
– Душегубку, – наклонилась к нему Купава. – Челядинка княжну пронскую зарезала.
– Зарезала, – побормотал Миронег, чувствуя озноб.
Гость потянулся к хмельной чарке и осушил одним глотком, нервным жестом утирая усы.
– Купава, да подлей, подлей еще, – засуетилась Лещиха. – Грядет Страшный суд. Где ж это видано? Да разве ж такое когда раньше бывало?
– А чего гоньба еще сказывала? – белыми губами проговорил Миронег.
– Да так, не объявлялась ли девка здесь, смуглая, на поганую похожа? Наши головами замотали – не ведаем ничего. Так и не было тут никакой девки, откуда ей взяться?! А рязанские осерчали, мол, врете все, ваш Щукарь ее прячет, а она душегубка, саму княжну пронскую зарезала. А какой Щукарь, ежели этот буян со всеми тут перессорился, да его старейшины прочь прогнали, уж с месяц как к Вороножу подался, да и не было с ним никакой девки.
Хозяйка что-то еще причитала, но Миронег уже плохо слышал, углубляясь в себя. А ведь все сходилось. Разве можно всерьез поверить, что вооруженная дружина побежит сквозь дремучие леса по следу дворовой девки только из-за того, что та выкрала какие-то там бусы? Да в это даже дите малое не поверит.
– А рязанские к Вороножу подались, дальше искать, – добавила Купава. – Не думаю, что найдут. Просторы какие, куда им, – махнула она рукой.
– Устал я как-то, постелите, спасть охота, – тяжело поднялся Миронег с лавки.
– Конечно, соколик ты наш. Ложись, отдохни, – засуетились женщины.
– А завтра Третьяк тебе на торгу поможет, – взбила подушку Купава. – Почивай, – дунула она на лучину.
Миронег лег на широкую лавку, закрыл очи, сразу из темноты выплыло смуглое личико Услады, наивный испуганный взгляд, ну чистый ангелочек. Как она могла? Зачем она это сделала? Неужто ради этих проклятых бус? Залезла в ларец, пока никого не было, взяла, а тут княжна случайно воротилась… От того она и молчит, разве ж такое расскажешь. «Душегубка», – вертелось в голове страшное слова.
«А за убийство княжьей сестры одно наказание – смерть, да не просто, раз и отошла, а помучат… – Миронег сел, заворачиваясь в одеяло. – Вот зачем ее дядька к Ингварю вел? Станет ли Ингварь руки марать, пряча убийцу двоюродной сестры у себя? Разве что для торга с Глебом да Изяславом – вот вам душегубка, а вы мне Червленый яр. На княжеский съезд Ингварь вряд ли успел, лодьи-то погорели, значит и сговориться не смог».
Вспомнилась пляшущая с подойником Услада, ее сияющие счастьем карие очи, игривый разговор у реки, белые ножки, расплескивающие воду. Ведь тогда действительно промелькнула шальная мысль у нелюдимого бортника – оставить девку у себя хозяйкой, женой. Даже повой мужатой бабы попросил сыскать, а теперь-то что ж? Страшную вещь сотворила дуреха, черную, не сможет больше даже в далеких грезах Миронег представить ее своей женой, матерью своих детей. Сам не без греха, а вот не сможет и все тут. Бусы треклятые!
И все ж отдать девку на расправу он тоже не сможет. «Спрячу, чтоб все улеглось, а там видно будет, куда ее – в монастырь, грехи замаливать, али замуж куда. Пусть сама решает».
[1] Гоньба – сыск.
Глава XVII. Бусы
Нос лодки зарылся в луговую траву. Миронег, разувшись, выпрыгнул в уже по-осеннему студеную воду, уперся в покатые борта и вытолкал дощаник на берег. Плечи и спина гудели, кожа на ладонях слоилась и саднила от лопнувших мозолей, но время ли себя жалеть, ведь там в одиночестве уже который день подряд сидела глупенькая пташка.
Миронег, бросив без присмотра привезенное добро, спешно зашагал по тропе к усадьбе. Ум успокаивал – ничего худого не могло случиться, коли стряслось бы, так Радята весточку уж послал бы, а все ж ноги все время сбивались на бег.
О том, что ему все известно о злоключениях беглянки, разумный бортник решил помалкивать. Зачем, что это может изменить, только выстроит стену неприязни, люди не любят, когда о них думают дурно, да к тому же неизвестно, как поведет себя Услада – попытается сбежать, себе на погибель, опасаясь, что Миронег ее выдаст, или еще чего хуже – надумает его сгубить, как ненужного видака. А почему бы и нет, он ведь про нее ничего не знает – насколько правдив ее по-детски наивный взгляд и что там скрывается, за карими вишнями бездонных очей, на дне мятущейся души?
Раздвинув кусты, Миронег вышел на поляну. Усадьба стояла в тишине.
– Эй, хозяйка добрая, встречай хозяина! – крикнул он, приложив руку ко рту. Ответа не последовало.
Сердце прыгнуло так, что сбилось дыхание, а к горлу подступила дурнота.
– Куда она подевалась? Вечер уж. Неужто спит?
На мягких ногах Миронег вошел на свой двор. Чисто и… пусто. Хозяин нагнулся и потрогал угли в очаге – холодный, огонь давно никто не разводил.
– Услада! – крикнул Миронег еще раз, закрутив головой.
И опять эта давящая на грудь тишина.
– Эй?!
Он заглянул в избу – порядок, лавки аккуратно убраны, половики не сдвинуты, но девки нет.
– Погреб! – вспомнил Миронег и выбежал снова на двор, нашел потайную дверцу, дернул за кольцо, всмотрелся в темноту. Не видно ничего. Полетели искры, высекаемые кресалом, запыхтели ветки в кострище, Миронег запалил лучину и вернулся к погребу, пошел по земляным ступеням вниз. Запасы на месте, кадки стоят, кули на крюках, крышечки берестяных коробов не сдвинуты. Лежанка, сколоченная для гостьи, пустовала, а ночевал ли на ней кто-нибудь?
Бледный что полотно Миронег вылез на свет божий и сел на колоду. «Сама ушла или увели? Ежели увели, так должны были еще что прихватить, а все вроде бы на месте… А козы? Козы где?!» – только сейчас вспомнил про рогатых любимцев хозяин и побежал к загону. Козлятник был пуст.
«Коз сама умыкнула? Или ее вместе с козами? Господи, пусть эта дуреха сама с козами сбежала, чем…» – додумать Миронег не успел, от лесной чащи послышался топот маленьких ножек.
– Да как не совестно?! Да нешто можно так-то надо мной измываться? – зазвенел серебряным колокольчиком голос Услады. – Да чего вы там забыли? Неужто за день не наелись, обжоры? Я, между прочим, спать уж хочу, и вообще страшно уж, темнеет. А вы, неслухи, по лесам удумали бегать. Никакого стыда у вас нет, – Услада так забавно ворчала, что Миронег невольно улыбнулся.
«Ну, коли ругается, стало быть, все в порядке».
Козочки лениво вышли на поляну, но не пошли к загону, а принялись объедать кусты, отведенные бортником под живую изгородь.
– Эй-эй, вы чего?! Домой, домой! – выскочила за ними и Услада.
Пастушка, с растрепанной косицей и закатанными до локтя рукавами рубахи, отчаянно размахивала хворостиной, пытаясь направить стадо в нужном направлении.
– Цоб-цоб-цоб, – позвал Миронег.
Козы замерли, навострили ушки и бодро полетели к загону.
– Ну, чего разбаловались? – потрепал по шерстке рогатых любимец Миронег, слегка пнул расшалившегося козла, отпихнул льнущих за лаской козлят.
– Вернулся, – вплыла на двор Услада, заправляя за ушко выбившуюся прядку и глядя на бортника из-под пушистых ресниц.
Миронег готовился к встрече, подбирал слова, но все как-то разом вылетело. Вот она, душегубка, дурная, алчная до чужого добра, и бусы треклятые на ее груди играют медовым цветом, а рассердиться, отвернуться не получается.
– Не обидели тебя тут? – как можно небрежней спросил Миронег.
– Нет, никто не обижал, – улыбнулась Услада, делая робкий шаг вперед.
– Радята навещал?
– Был, как ты сказывал. Квасу привозил и яблочек.
– А чего очаг холодный, не стряпала ничего? От сухомятки брюхо скрутит, – за ворчанием спрятал смущение Миронег.
– Я днем боюсь костер разводить, дым видно. Я, как стемнеет, тогда, – начала оправдываться Услада, – а в погребе спать не смогла, что в могиле, боязно. Так я, уж не серчай, в сено зарывалась – и тепло, и спокойней, – затараторила она, выпуская напряжение прошедших в одиночестве дней, – а еще подумала, коли кто явится, так можно бочком, да с сеновала быстрей деру дать. А за бортями я приглядывала, медведя не было, а коз доила, только не всегда давались, пару раз подойник опрокидывали.
– То они чуют, что ты их побаиваешься, – растянул усмешку Миронег.
– Уж такие непослушные, вылупят очи и бежать, а куда бегут, и сами не ведают, – пожаловалась Услада.
– И не только они, – съязвил Миронег. – Коли у тебя все ладно, пошел я дощаник разгружать, – затворил он за козами загон и повернулся к тропе.
Но Услада посеменила следом.
– Дощаник купил? Дорого обошелся? Ладный, лучше прежнего? – засыпала она его вопросами.
– Ладный, только уж отвык, вот, руки веслами растер, – Миронег показал стертую в кровь ладонь.
– Ой, так полечить же нужно, – подпрыгнула Услада, первым ее порывом было схватить израненную руку, но натолкнувшись на взгляд Миронега, она засмущалась и добавила чуть спокойней: – Давай подорожник сыщу, нам нянюшка всегда подорожник привязывала, еще капустный лист помогал.
– Тоже веслами гребли? – сострил Миронег.
– Нет, колени сбивали, да локти все время за что-то цеплялись. Так я поищу?
– Не надобно, я на ночь медом смажу. Да то разве мозоли, и хуже бывало.
Вроде бы ничего не изменилось, идут – болтают, а все как-то натянуто, словно говорят об одном, а прячут иное, каждый свое. А взгляд Миронега все утыкался в янтарные камешки, и от того он хмурился, пытаясь подавить волну раздражения.
Вот и груженая лодка.
– Добрый дощаник, – похвалила Услада, – большой.
Миронег выволок мешок с житом, полез за коробом, в нем соль – второе после хлебушка богатство, привезенное в Большую вервь с низовий Волги вездесущими купцами. А еще на дне лежали: новый топор, серп и куль с обновками для птахи.
Услада кинулась помогать, потянула неподъемный мешок, попыталась волочить короб.
– Куда, это я сам снесу. Лучше вот возьми, – Миронег нагнулся и вынул завернутый в грубую рогожу подарок.
Услада протянула руки, подхватить. И опять яркие бусы качнулись между ними. Да что ж они без конца лезут в глаза!
– Послушай, – распрямился Миронег, откладывая куль. – Помнишь, ты предлагала награду за свое спасение?
Услада застыла с протянутой рукой, потом медленно выпрямилась.
– Какую? – произнесла она сухими губами.
– Бусы мне эти хотела отдать, – указал Миронег.
Услада дотронулась кончиками пальцев до округлых камешков, прижала их к груди.
– Так отдай их мне сейчас, – зло выдохнул Миронег, раздражаясь от ее жеста сожаления.
Ах, какое разочарование легко прочел он на девичьем лице, разочарование в его благородстве, доброте, бескорыстии. Сейчас Миронег так же с треском грохнулся с добродетельного пьедестала девичьего уважения, как и сама Услада для него пару дней назад.
И все же она послушно попыталась снять бусы через голову, но они были слишком малы, чтобы пролезть. Тогда Услада крутнула нитку, пытаясь найти узелок. Пальчики, подрагивая, начали распутывать сплетение. Узел не поддавался. Миронег молча наблюдал. Услада, стиснув зубы, выдохнула и снова принялась за работу. Наконец бусы скользнули вниз, освобождая хозяйку. Услада на раскрытой ладони протянула их Миронегу.
Он цапнул камни, размахнулся и швырнул их в воды Савалы.
– Ты что сделал?!! – отчаянно крикнула Услада, словно он ее ударил.
Не обращая внимание на холодную сентябрьскую воду, Услада бросилась в реку.
– Куда? – схватил ее за локоть Миронег.
Она начала брыкаться, отпихивая бортника, и рваться в глубину.
– Куда?! – снова прикрикнул Миронег. – Оставь.
– Это же все, что у меня осталось. У меня больше ничего нет! – закричала Услада ему в лицо. – Ничего нет, ничего! Зачем же ты последнее отнял? Зачем?! Это ж память, – по щекам потекла то ли речная влага, то ли слезы.
– Все же из-за них приключилось, окаянных, – слегка тряхнул девчонку Миронег. – Ты ж из-за них ее сгубила?
– Сгубила, – эхом повторила Услада. – Да, я ее сгубила, – прошептала она, переставая рваться. – Я ее сгубила, я! – зашлась она рыданиями, падая Миронегу на грудь. – Я не хотела, не хотела.
– Тише, тише, – начал водить шершавой ладонью по ее волосам Миронег. – Отмолишь, Бог милосерден, простит. Ты же каешься?
– Каюсь, крепко каюсь, – всхлипнула Услада, – но ничего уж не поворотить. Пусти, – вдруг сухо поговорила она, резко отстраняясь. – Пойду, козы не доены.
И девчонка быстрым шагом полетела прочь.
– Подожди, – очнулся Миронег.
Он подхватил сверток с подарком и кинулся за ней:
– Ты ж мокрая, простынешь. Переодеться нужно. Вот, я тут одежу новую привез.
– Не надобно, – хмуро отозвалась Услада. – У меня больше расплатиться с тобой нечем.
– Да ты ж сама сказывала, что все из-за бус этих с тобой приключилось, я хотел плохое выкинуть, – нескладно начал оправдываться Миронег.
– Я тебе сказывала, что мне дорогой человек их подарил, – затормозив, развернулась к нему Услада, – и больше ничего.
Обиженная птаха убежала по тропинке, Миронег остался один. А ведь про бусы, как причину убийства, он и вправду додумал, как-то так само в голове сложилось. И про князя Ингваря пару месяцев назад так же дурное само додумалось, а тот ничего плохого против вервей и не замышлял. Выходит, бортник басни складывать мастак почище княжьей сказительницы.
Миронег тяжело вздохнул и побрел назад к берегу. Разделся, скидывая одежу в траву, и полез в студеную воду. День стремительно истаивал. «Ну и куда швырял?» – Миронег дошел до предполагаемого места, вода здесь доходила до пояса. Согнувшись, бортник, принялся искать пропажу. Ничего. Дно илистое, вязкое. Пришлось отойти еще глубже, теперь вода доходила по грудь, уже не наклонишься, только нырять. Миронег набрал воздуха в легкие и погрузился, ощупывая все, что попадалось под руку. Снова неудача. Ясно, что в сгущающихся сумерках и в таком широком месте, ничего найти не удастся, но упрямство толкало нырять, и Миронег нырял.
– Эй, вылезай! Не надобно искать, – позвала его с берега Услада.
Миронег, сжав уже клацающие от холода челюсти, снова нырнул. Пошарил. Вынырнул.
– Не вылезешь, я с тобой стану искать, – пригрозила Услада, делая шаг вперед.
– Отвернись, а то опять станешь сказывать, что я нагишом пред тобой верчусь, – проворчал Миронег, хотя в сумерках уж ничего нельзя было разглядеть.
Услада отвернулась. Миронег побрел к берегу, нога проскользнула на чем-то покатом. Бусы? Они!
Довольный Миронег на радостях перекрестился, на цыпочках подобрался к девчонке и, обвив тонкую шею мокрыми камешками, завязал узелок.
– Прости, – прошептал посиневшими губами.
Они сидели у костра, протягивая озябшие пальцы к яркому пламени и смущенно улыбаясь друг другу, янтарные бусы играли на девичьей груди озорными искрами, а за спинами черной стеной вставал могучий лес, отделяя бортника и беглянку от всего мира.
Глава XVIII. Лисичка
На утро оттаявшая Услада все же приняла сверток с подарками, присела под навесом на лавке и начала вынимать обновы. Миронег делал вид, что сосредоточенно точит новый топор, но одним глазом все ж косился – понравится ли его скромный дар девице, многое повидавшей под крышей княжьих хоромов. Первыми были извлечены валеночки, Услада погладила мягкое голенище:
– По первому снегу хороши будут, мягонькие, – отдарилась она благодарной улыбкой.
Дальше на лавке были расстелены рубахи, понева, на свет был растянут пуховый платок, простенький, серенький. «Не приглянулся», – опустил бровь Миронег.
– Вечером уж студено, – накинула на плечи платок Услада, – а так, ежели завернуться, и ветер не страшен. – Петельки здесь нехитрые, вот бы и самой научится так-то, – вгляделась она в переплетение нитей.
Примерила одариваемая и рукавички, потом извлекла повой с расшитым яркими нитями очельем и задумчиво покрутила его в руках.
– Это бабка Лещиха кинула, – поспешил оправдаться Миронег, – я ж соврал, что для Елицы, жены Радятовой. Бабка и сунула для мужатой. Да тут никто не видит, холодно станет, наденешь, чтоб теплей было, чего ж тут такого... Главное ж, чтоб тепло.
Услада, поджав нижнюю губку, горделиво вскинула голову и отложила повой на самый дальний край лавки, как бы показывая, что и не собиралась его на себя напяливать.
– Там еще душегрея, – кашлянул в кулак Миронег.
Услада, совсем уж отвернувшись от повоя, деловито нырнула в куль. Вот и дошло дело до самого дорогого подарка. Миронег отложил топор и уже, не таясь, начал наблюдать за птахой, придется ли ей по душе лисья шубейка.
Услада осторожно, словно душегрея могла ее укусить, пальчиком тронула пушистый ворс, потом провела тыльной стороной ладони, приминая мех.
– Дорого, наверное? – сверкнули на Миронега карие очи.
– То моя забота, – небрежно бросил даритель. – Примерь, в пору ли?
Услада накинула легкую шубку, крутнулась, вопросительно посмотрела на Миронега – ладно ли. Тот одобрительно кивнул. Услада прошла пару шагов, снова крутнулась, запахнулась сильней, потом присела на край лавки и вдруг заплакала.
– Эй, ты чего? – Миронег торопливо подошел, присаживаясь рядом. – Не понравилась? Так потом новую купим, по снегу набью зверья, скорняку на Ворону свезу, он тебе такую стачает, княгини позавидуют. И аксамита у купчин Волжских можно прикупить…
– Нравится, очень нравится, – всхлипнула Услада, – как дома, дома такая же рыженькая была. Домой хочу, – закрыла она лицо руками.
– Плохо тебе у меня, – вздохнул Миронег.
– Хорошо, хорошо мне здесь, – быстро стала смахивать слезы девчонка. – Это я так, вспомнилось. Благодарствую. Страшно подумать, чтобы было, коли б не ты. Отнесу в избу, чтоб не намокло, дождь собирается.
«Э-эх, домой она хочет, глупая пташка», – вздохнул Миронег и побрел рубить дрова.
Осень наступала неотвратимо, отвоевывая у лета поляну за поляной, толстой кистью расцвечивая пучки золотых и красных листьев, холодным дыханием остужая реку и развешивая легкий иней на жухлую траву.
Забот в лесной усадьбе прибавилось: Миронег убрал в омшаник борти, нарубил дров на долгую зиму, Услада сложила их в аккуратные поленницы. Вместе они плавали на другой берег к степным оврагам за шиповником, ходили в чащу по орехи. Миронег учил девчонку хитростям добытчика – нашел куст лещины, ищи мышиную нору и копай; мышь запасы уже сделала, в норе и три, и четыре горсти орехов можно собрать; но все не бери, не жадничай, оставь серой труженице часть. А еще Миронег ходил к заводи бить жирных уток, Услада с ним не просилась, жалела птиц, и ощипывала тушки с явной неохотой. Вредный охотник упрямо раскладывал перед ней добычу, приучая, но долго выдерживать мытарств неумехи с перьями не мог, вырывал утку и дощипывал сам.
Со стряпней Услада уже сама справлялась неплохо, и даже тесто не так рьяно липло к рукам. После круговерти дня, приятно было присесть рядком вкруг котла, поболтать о том о сем, обменяться улыбками. Как-то Миронег стал привыкать к этим посиделкам, ждать их с нетерпением и одновременно ругать себя, за это легкомысленное ожидание. «Нельзя к ней привыкать, ни к чему».
Ночи уже были холодными, сырыми, часто срывался дождь, но Миронег упорно уходил ночевать на сеновал, заворачиваясь по самые уши в меховое одеяло. Усладе объяснял, что привык так спать до первого снега, в клети, мол, парко ему. Отчего не хотел ночевать в избе на самом деле, ведь был же скромный полог, отделявший лавку Услады? А зачем создавать лишний соблазн, и так голова разными глупостями сама забивается, особенно когда птаха нежной ручкой косу, упавшую на высокую грудь, откидывает, открывая линию шеи, а еще эти карие очи с поволокой пушистых ресниц, а как обидится, губки надувает, да хочется их наощупь попробовать, зацеловать... «Совсем невмоготу станет, в бане буду на ночь растапливать. И там ночевать можно, – ворчал про себя Миронег. – Это ж только до весны, а там пусть выбирает – в Воронож или замуж… не за меня. И все пойдет по-старому, забудется, суеты меньше станет, а то распушился как тетерев на току, самому срамно».
Про дом Услада больше не вспоминала, была на вид бодрой и веселой, часто крутилась у кадки с водой, расчесывая гребнем волосы и любуясь на свое отражение, иногда тихонько напевала что-то себе под нос, но на все просьбы Миронега спеть погромче, тут же замолкала и старалась отвлечь его внимание какими-то вопросами. Отчего-то не хотелось ей петь для кого-то еще. Миронег обижался, но вида не показывал: «Ну, не хочет, так не хочет, обойдусь».
В солнечный безветренный денек шорох чужих ног от реки Миронег услышал сразу, махнул Усладе спрятаться в избе, невольно подтянул к себе топор. Шли по обговоренной с вервью тропинке, стало быть, свои, но все ж лучше изготовиться.
Из-за кустов, тяжело опираясь на посох, вышла грузная фигура в серой свите и войлочном клобуке. Старик пригладил всклокоченную бороду и широким еще твердым шагом побрел к усадьбе. Ясно было, что посох в его руках скорее для солидности, нежели необходимость. Миронег легко признал гостя и невольно скривился: «Этому-то что от меня надобно? Давненько не виделись».
Раньше Борята, муж Нежки, никогда не позволял себе нисходить до наглого бортника, всякий раз в верви важно проходя мимо, словно Миронега не было вовсе. А вот его братаничи пытались подловить полюбовника дядькиной жены да поучить уму разуму, чтоб не позорил седин почтенного мужа. Смерды против дружинного воя, пусть и бывшего, – смех да и только. Мирошка раскидывал их, даже не сбивая дыхание.
И вот старец сам пожаловал. А, может, и не сам? Миронег всмотрелся в гущу кустарника, но ничего не приметил.
– Здрав будь, Миронег Корчич, – бодренько пробасил Борята. – Не захворал ли тут?
– Бог милостив, – прищурил очи Миронег, выжидая.
– День сегодня жаркий, словно лето оборотилось, – издалека начал гость. – Взвару не нальешь, али кваску?
Борята самовольно плюхнулся на колоду и облокотился на сколоченный Миронегом для вечерних посиделок стол. Хозяин сходил под навес и принес крынку с квасом и чарку, выставил перед гостем. Тот неспешно принялся пить, словно затягивая время. «Чего ему нужно?»
– Чего ж в вервь нос не кажешь? Одичаешь здесь скоро, – вытер Борята усы. – Добрый квасок.
– Дел много, недосуг, – усмехнулся Миронег, тоже присаживаясь на вторую колоду.
– А жена моя загрустила, тоскует, горемычная, – кинул в воздух Борята.
