Текст книги "У Червленого яра (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Так не лучше ли лгунью в град затащить, чтоб при всех разоблачить, чего ж так сразу-то?
– Разберусь.
Ингварь махнул и Марфа, оправив убрус, подошла, становясь у шуего плеча князя. Она смело взглянула в лицо воеводы.
– Признаешь ли меня?
– Марфа Володимерьна? – пробормотал Жирослав. – А кого ж мы тогда схоронили?
– Челядинку мою, Усладу. Она меня от стрелы заслонила, что братец мой… Глеб пустил.
Жирослав побледнел.
– Да так ли это? – он скосил очи на князя, мол, не заставили ли тебя из страха такое-то дурное плести.
– Нешто об таком можно лгать? – Марфа перекрестилась и, достав нательный крест, поцеловала его.
– А Изяслава? – уже зная ответ, проговорил воевода.
– И его убили, и поганых навели, чтоб братьев проредить, больно много в рязанской земле князей развелось, – за Марфу ответил Ингварь с горькой усмешкой. – И ты, воевода почтенный, окаянному служишь.
– Да так ли это? – потер шею Жирослав. – Уж больно страшный навет.
– Так давай у твоего князя Константина то и спросим – навет али не навет, – прищурил очи Ингварь.
– Не гневайся, светлая княжна, благодарственный молебен закажу, что ты жива да здорова, – Жирослав раскрытую ладонь приложил к груди, – но надобно мне сначала все ж и князя Константина порасспросить.
– Порасспроси, мы не торопимся, – за Марфу снова ответил Ингварь.
Жирослав ушел в град. Ингварь стоял нахмуренным, сейчас все должно решиться.
– Ее же убить могли! – отталкивая воев, подлетел к нему и Марфе Миронег. – Ты ж, светлейший, обещал, что волос с ее головы не упадет!
– Место свое не забывай, бортник, – огрызнулся Ингварь. – Видишь – жива живехонька стоит. Прочь ступай!
– Не смей так с моим мужем речи вести! – вдруг, сбрасывая смирение, повысила голос Марфа. – Я против рода сейчас иду, и терять мне уж нечего, изволь, братец, благодарным быть людям, что ради твоего стола все потеряли.
– Ступай, – уже мягче, все ж отослал прочь Миронега Ингварь.
Муж с женой встретились очами, впервые за столько седмиц. И снег чаще повалил, словно саваном покрывая их судьбы.
Долго ждать не пришлось.
– Князь сбежал! Константин сбежал! –зашумели на стене.
– Сбежал, сбежал, сквозь закатные ворота утек, к Чернигову подался, – из уст в уста быстро распространялись слухи.
Как не глуп был молодший брат, а все ж скудного умишки хватило не ввязываться в заранее проигранный спор, а дать деру. Восставшая из пепла сестрица – больно грозная для душегуба примета.
Вороножской дружине пронские ворота распахнулись настежь. Марфа, в натянутой на нее очевидно по настоянию Миронега кольчуге, въехала в родной град. Люди повалили на улицы, разглядывая воскресшую княжну. Кто-то испуганно крестился, отступая, кто-то, признав, радостно махал руками.
– Голубка наша, живая!!! – неслось со всех сторон.
Марфа кланялась, благословляла горожан в ответ. Гул чудных новостей плыл над Пронском, не хуже колокольного звона.
С плохо скрываемым волнением княжна ступила на порог родного терема. Как все знакомо, и чужое одновременно. Дворня плакала и кидалась целовать руки.
– Марфуша! – маленькая круглая тетка Неонила сгребла Марфу пухлыми ручками. – Марфуша, вернулась!!! А уж мы-то сколько горьких слез пролили, уж и не чаяли снова увидеть.
– И я уж не чала вас повидать, – сухими губами проговорила Марфа.
В большом каменном соборе было студено, на стенах тонким слоем лежала изморозь. Марфа подошла к гробнице Изяслава, потрогала белый камень. Хоть в этом не поскупился Константин, достойное погребение велел сотворить.
– А где же невестка моя, княжичи где? – обернулась Марфа к Неониле.
– Отъехали к Стародубу, как Костенька заявился, так они и съехали. И никто-то их не гнал, с чего вдруг Елена так-то удумала, и не ведаю.
Вдовая тетка Неонила давно уж жила при племянниках в Пронске, нянчила всех деток, включая и саму Марфу. Для нее кем бы не оказался Константин, он все равно останется Костенькой, ничего с этим не поделать.
Марфа подошла к собственной гробнице, зажгла свечу пристраивая ее у изголовья, перекрестилась, кланяясь своей спасительнице.
– Нельзя ли Усладу тут оставить? – робко спросила княжна у тетки.
– Никак нельзя, голубка моя, никак, – покачала головой Неонила. – Не по чести челядинке тут лежать.
– Она же мне жизнь спасла, телом своим от Глеба заслонила.
– Послушай, Марфуша, – взяла ее за руку тетка. – Да, с чего ты взяла, что Глебушка тебя убить хотел? – при этих словах Неонила тревожно оглянулась, хотя в храме, кроме них, никого не было. – Да, может, он решил, что челядинка эта убить тебя в суете задумала, так выходит, что не она, а Глеб тебя спас.
– Мне ли не ведать, как все было! – отдернула руку Марфа.
– Да это Ингварь тебе голову задурил. Нешто ты видела, как Изяслава убивали? Видела?
– Нет.
– То-то же, – назидательно подняла палец кверху Неонила, – отрекись от слов своих, пошли за Костенькой. Коли ты сознаешься, что вороножские тебя запугали, град на нашу сторону встанет.
– Ты о чем это?! – взвилась Марфа. – Ведь вот же могила Изяслава, ведь они ж на брата руку подняли.
– Глупости это, чтобы не случилось, ты за свой род должна стоять. А эти Игоревичи, конечно, за любой слух ухватятся, им лишь бы Глебушку скинуть. Отрекись от своих слов, – пошла на Марфу Неонила, – негоже это, негоже. Что тебя ждет, без покрова братьев? Запрут в монастырь, а то и вовсе уморят, как не нужна станешь. А Глебушка тебя простит за клевету, замуж отдаст, детишек нарожаешь. Знаешь, каково это, люлечку с дитяткой качать? Благостно. Игоревичи нам вороги. Покайся.
– Это вам тут каяться следует, что вы окаянного князем своим нарекаете! – раздувая ноздри, выкрикнула Марфа.
– Ах, ты ж Иудина дочка, – кинулась на племянницу тетка. – Придушу тебя у святого престола, всем только лучше будет, Бог простит, не велик грех. И всё кончится, скажут, Игоревичи видачку сгубили.
Тетка, подпрыгнув малым ростом, повалила Марфу на холодный каменный пол, сжимая горло. Марфа яростно начала отбиваться, пытаясь кричать.
– Шуми, шуми, – ядовито пробормотала Неонила, – сама же гридей отослала.
Ежели Марфа была бы прежней, она бы сейчас погибла, здесь, прямо в Божьем храме, у готовой для нее гробницы, но под сердцем уже зарождалась жизнь, где-то через двор в гриднице сидел любый Миронег, а еще тонкие руки окрепли от обычной деревенской работы. Марфа, собрав остатки сил, двинула тетку кулаком в лоб. Неонила замерла, ослабила хватку, княжна оттолкнула ее от себя и нанесла второй удар, от которого тетка упала навзничь, затихая.
Опрокидывая светец, растрепанная Марфа выбежала на заснеженный двор.
Глава XXXI. Архангел Михаил
Лед был еще крепким, глухой звук от сотен копыт разлетался к обеим берегам Прони, да и мороз дожимал последнее, хватая за щеки, и только птицы оголтело чирикали – весна на пороге, уже скоро, неужто дождались! Небо прикрывалось длинными серыми лоскутами облаков, навевая дремоту, а спать было нельзя – Рязань близко.
Ингварь вел большую дружину воевать за рязанский стол, стол деда, на котором так и не довелось посидеть отцу, и в борьбе за который так рано погиб старший брат. Сейчас все должно решиться. И вороножская, и вся пронская дружины встали за Ингваря. Пронское вече выкрикнуло Ингваря своим князем – маленькая, а все ж победа. Теперь зевать нельзя, только вперед, поворотил – проиграл.
Марфу Ингварь с собой не взял, слишком опасно. Ежели Глеб одержит верх, придется спасаться бегством, с бабой то будет сделать сложнее. Потерять такую ценную свидетельницу преступления Ингварь не мог себе позволить. Сейчас главное – войти в Рязань, сесть в детинце, а там уж он пошлет за двоюродной сестрой, выведет ее к вече. Пусть послушают рязанцы, кто у них в князьях полгода ходил, да ужаснутся, разбегаясь по церквям, отмаливать грехи.
Полоумную старуху Неонилу Ингварь отослал, а больше пакостить в Пронске некому. Да и Юрий был оставлен при граде, присматривать за бедовой молоденькой теткой. Сын справится, пора уж и самостоятельным быть, учиться повелевать, сговариваться, хитрить, проскальзывать, где надо, а потом уж осваивать науку упираться насмерть, коли придет черед. И «насмерть» для старшего любимца пока не наступило, не готов Ингварь рисковать старшим наследником. Это их с Глебом битва, кто кого, остальное потом.
А вот детину верстовую, то ли бортника, то ли дружинника – а уж несущему себя, ну чистый князь, не меньше – Ингварь прихватил с собой, звериным нюхом чуя, что «родственничек» этот лапотный может спутать расставленные хитроумно сети. Пусть на виду побудет и помнит, в чьих руках судьба его жены. А еще не только этот горе-муж, но даже ближние воеводы не ведали, что Марфы нет при дружине. В окружении вороножских челядинок из хоромов Пронска вывели да посадили в сани завернутую в убрус княжны фигуру в лисьей душегрее. И невдомек сторонним зевакам было, что согнувшаяся в молитвенной позе, всю дорогу не поднимавшая головы набожная княжна – отрок, однолеток Юрия. Забавно было видеть, как бортник на привалах беспрестанно кидал на этого ряженного печальные взгляды. В этом проявлялось не только благоразумие Ингваря, но и мстительное злорадство за летний отказ лесного отшельника вступить в княжью дружину и за излишнюю гордыню, не положенную лапотникам-смердам.
«Правда на моей стороне, с сим победу добуду, в остальном покаюсь, отмолю. Я шкурой крепко рискую и другие пусть терпят», – стучало у князя в висках.
– Ока, Ока!!! – зашумели из дозорного отряда.
Князь едва заметно передернул плечами и пошевелил затекшими от напряжения пальцами.
– Ока, – хоть и так уж все слышали, доверительно сообщил Ингварю воевода Жирослав.
– Вот и славно, – с видимой беззаботностью проговорил князь.
– Солнце к закату поворотило, ночлег искать будем, светлейший, али к Рязани в ночи подступимся? Она уж вон, рукой подать.
– Я не вор, чтоб в ночи красться, – раздраженно бросил Ингварь, – свое иду забирать. Поутру выступим, ночлег ищите.
Кони ступили на широкую Оку, от ощущения раздвинувшихся берегов невольно переходя в галоп.
– Куда понесли, дурные?! – прикрикнул вороножский воевода Сбыслав, ехавший по десное плечо от князя. – Гляди, светлейший, какова гора, вот и ночлег готовый. Коли встанем там, так и не подступиться.
На высоком берегу возвышался большой крутой холм с плоской вершиной, словно неведомый нож взял, да и срезал макушку. Глубокие овраги ограждали природную крепость по бокам, делая ее на вид неприступной.
– Ладное место, да как туда забраться? – одобрил князь.
– Так обойти, должно, можно, – напряг очи Сбыслав.
– Не надобно того творить, – покачал головой пронский воевода, – недоброе место. Дурное. Да и до Рязани уж больно близко, приметят. Лучше поворотить к лесу и там скрытно заночевать, чуть подалее, в овраге.
– С чего это недоброе? – с любопытством принялся разглядывать возвышенность князь. – Чего ж в нем дурного?
– Вот-вот, – поддакнул Сбыслав, – твердыня, дозор позади небольшой поставил и ночуй вволю.
– Капище там с идолищами раньше стояло, игрища были, требы поганым божкам творили, недобро, – пронский воевода перекрестился. – Народ чурается. Так и нам надобно мимо проезжать.
Сбыслав не стал возражать, дожидаясь решения князя.
– Попа пронского с собой везем, пусть освятит. Чай, молитва-то сильней ведовства. Там заночуем, удобней ночлега не найдем.
Жирослав со скорбным видом смолчал. Последнее слово за князем, ничего не поделаешь. Дружина послушно поворотила огибать холм.
Ничего особенного на плоской горе не было, только заснеженное девственное поле, без признаков жизни. Ни человеческая нога, ни звериная лапа не нарушили сияющего на морозе покрова. Какие уж тут идолища, пустынное место, каких великое множество, а все ж какая-то необъяснимая тревога накатывала, может, от пустоты?
– До темна костры не разводить, – отдавали приказы воеводы, – а как стемнеет, щитами да телегами пламя прикрывать.
Вои послушно принялись обустраиваться, быстро заполняя собой дикое пространство.
Ингварь в задумчивости подошел к обрывистому краю холма. С севера надвигалась ночь, солнце, вынырнув на прощанье из серых облаков, спешило к окоему. Его лучи мягким розовым светом красили рязанский кремль. Как близко и как пока далеко! Черная тьма стеной вставала за древней Рязанью. Завтра все решится. Ингварь хмуро сдвинул брови и отвернулся от манящего града, обвел очами заснеженные бескрайние просторы.
Не он один находился на краю – никого не замечая, в отдалении одиноко стоял бортник и, ловя последние лучи закатного солнца, рассматривал клочок бересты. Шевелил губами, видно перечитывая написанное вновь и вновь, и то улыбался как блажной, то хмурился, поджимая губы. Не иначе, умом тронулся.
«С этой маетой разберусь позже», – проворчал Ингварь, отправляясь спать.
Тишину раннего по-зимнему темного утра разорвал резкий свист и призывный рев трубы.
– Княже, княже! – кто-то тряс Ингваря за рукав. – Княже, очнись! – над Ингварем стоял воевода Сбыслав. – Глеб с дружиной своей подступился, зажали нас.
Ингварь вскочил на ноги, озираясь. Его ратные спешно натягивали броню и хватали оружие, те, кто успел изготовиться, выстраивались в линию, для обороны.
– С трех сторон – обрывы, а с четвертой вороги, говорил же, не надобно… – ворчал себе под нос, оправляя наручи, Жирослав.
– Чего ж дозорные не предупредили?! – рявкнул Ингварь.
– Прозевали, – сокрушенно покачал головой Сбыслав. – Говорят, вынырнули рязанские как из-под земли, не иначе ведовством попахивает.
– Дозоры умелые надобно ставить, – огрызнулся князь. – Много ли?
– Пока не разобрали. Поганые есть, видно, те половцы, что князей по лету сгубили.
Ингварь побагровел.
– Княже, Глеб Рязанский тя на переговоры вызывает, – подлетел к князю один из детских.
– Никакой он не рязанский, окаянный он! Каин, слыхал про такого?
Ингварь широким шагом пошел к переднему краю готовящейся битвы.
Небо посерело, еще немного и расцветет.
Внизу, выплывая из тени холма, расположилось войско Глеба. Хвост гигантской людской змеи уходил в лес, отчего невозможно было определить, сколько там ратников. Были и половцы, гарцевали на бойких лошадках чуть в отдалении, но немного, и двух десятков не набрать. У подножия, перекрывая дорогу, стояли в основном переяславские, Ингварь сумел даже некоторых признать. Есть ли рязанцы, выставил ли стольный град ополчение, чтобы поддержать Володимерича? Для Ингваря это было важно, он отправил под видом гостей посланников к рязанскому тысяцкому. Передать вести должны были на словах, бересте Ингварь не доверял, но дошли ли те лжегости до рязанской нарочитой чади, успели ли произнести нужные слова, и самое главное – поверил ли тысяцкий, что князь его душегуб… захотел ли поверить?
– Эй, братец, чего забыл у нас, – весело крикнули из тени, и Ингварь признал голос Глеба, – али заплутал? Так мы дорогу покажем.
Глеба поддержал дружный гогот десятков глоток.
– За дикой вирой[1] я явился, – отозвался Ингварь, – к правосудию убиенные князья взывают. И брат твой Изяслав промеж них.
– Мы про ту нелепицу уж прослышаны, – не теряя насмешливого тона, снова прокричал Глеб. – Почто сестрицу мою любимую похитил, да страхом принудил клеветать на меня? Нешто креста на тебе нет – ради стола рязанского такую напраслину на ближнего возводить? Пусти ее ко мне, надо – так выкуп за нее дам, какой пожелаешь.
– Сестра твоя по доброй воле ко мне сбежала, защиты от душегуба-братца искать.
– Так зови ее, пусть при мне то все скажет.
Глеб вел себя так, словно правда была за ним, ни тени сомнения, волнения, страха не промелькнули в его речах, а вот голос Ингваря предательски дрожал, задыхался от бессильной ярости.
– По божьему промыслу я сюда явился, изгнать злодея, – выкрикнул Ингварь в черную тень холма.
– Ежели б по божьему промыслу, так сразу бы к граду подступил, а не сидел в месте проклятом. Не тризну ли ты там с волхвами по покойному брату творил? – это был меткий удар, то, что вчера казалось неважным, теперь играло на руку врагу.
– Обет даю, – как можно громче в небо с истаивающими звездами крикнул Ингварь, – коли одержу победу, срублю град на месте сем и церковь Божию каменную поставлю в честь небесного воина, архангела Михаила.
Обе дружины пошли в бой.
[1] Дикая вира – плата за убийство.
Глава XXXII. Своя правда
Сеча началась вяло, неспешно, словно никто и не собирался лить кровь, а так, пришли поразмяться, побаловаться – помашут тяжелыми мечами в волю да разойдутся. Но все переменилось, как только на безжалостно затоптанный снег упали первые воины, крупными алыми каплями забрызгивая товарищей. Остервенение вспыхнуло сухой стерней, челюсти сжались, а очи засияли ненавистью. Дикие крики ярости и боли стали смешиваться в единую песнь смерти.
Бой закипел, горячим варевом разливаясь по холму. Глебовы ратные наседали на тропу, стараясь прорваться наверх одним мощным живым тараном. Им бы подождать, заставить Ингваревых спуститься вниз, но у рязанского князя не было на то времени, с соперником надобно было расправиться как можно скорее, не дать дрогнуть, засомневаться тем, кто встал под стяг Володимерича, и Глеб кидал наверх все новые и новые силы.
Оба князя в бой не вступали, они стояли в окружении гридей, каждый в удобном для обзора месте, спешно отдавая приказы. Сейчас перемелются передовые полки, и двоюродным братьям тоже придется вынуть мечи из ножен, увлекая за собой оробевших воев, но пока князья возбужденно наблюдают, то радостно восклицая, то в сокрушении сжимая кулаки.
Дружины у Глеба оказалось не так много, как показалось в утренних сумерках, но то были опытные переяславские воины, прошедшие со своим князем не одну заварушку. А еще, к досаде Ингваря, рязанские полки Романа тоже рубились за нынешнего своего князя. «Иуды!» – рассудил Ингварь, хотя умом понимал, что дружинники просто выбрали сильнейшего, поцеловали Глебу крест в знак преданности и теперь следовали крестоцеловальной клятве. А те немногие, кто был предан не граду, а лично семье Игоревичей, после страшной Исадской бойни еще по лету перебрались на Воронож и теперь бились с бывшими товарищами без малейшего сожаления. Страшный закон междоусобицы.
Половцы в бой не вступали, продолжая стоять у подножия, это был последний резерв Глеба, и он не спешил им воспользоваться. Но и у Ингваря были засадные десятки про запас, их у западной кромки держал бортник. Да-да, пусть не думают, что Ингварь злодей. Как бы ему не хотелось устранить досадное пятно на чести сестрицы, он не приложит к этому усилий. Пусть все решится по божьему промыслу. Князь не кинул бортника сразу в самое пекло, Марфе не в чем будет его упрекнуть.
Лжекняжну защищали люди Жирослава, полукругом встав у восточного мыса. Плотная стена широких спин вначале делала женщин, сгрудившихся под перевернутым возком, неприметными, но вот цепь защитников стала редеть, и ратные Глеба смогли рассмотреть пестрые бабьи одежки. «Девка там», – успели они донести своему князю, и Глеб наконец махнул степнякам мчать на холм. Половцы с гиканьем пустили коней в галоп. Тропа была пологой и позволяла коннице двигаться вверх, почти не снижая скорости.
– Стоять! Не пускать! – заорал Ингварь, разыгрывая волнение. «Летите, летите, дурни. Милости просим», – ликовал он в душе.
Теперь надо было захлопывать западню.
– Братцы, с погаными бьемся, с убийцами отцов и братьев ваших! – заорал по едва заметному знаку Ингваря Сбыслав. – Вставай за нас. Правда у нас! Негоже снова кровь христианскую лить!
– Не слушайте, выгоды своей ищут, дурманом лжи опаивают, – отозвался снизу Глеб, выхватывая из ножен меч. – Дрогнули вороги, добьем, други, их. Правда за нами, не мы на них пришли!
– Так и мы не на них пришли, тебя, каиново семя, покарать! – Ингварь тоже достал меч.
Половцы меж тем, давя копытами пеших и рубясь с верховыми, добрались до плоской вершины. Их кони набрали ускорение и теперь неслись выпущенной стрелой. Вои Жирослава спешно выставляли вперед копья, упирая их древками в снег, готовясь принять удар.
Сшиблись крепко, раненые кони повалились на бок, всадники вылетели из седел, скатываясь под копыта чужих скакунов или натыкаясь на острые лезвия клинков. Но эти первые степняки, смертники, отдали жизни, чтобы товарищи, скакавшие за их спинами, смогли, перепрыгнув кровавое месиво, ворваться в образовавшийся пролом, нанося удары воинам Жирослава и упрямо продвигаясь к возку с бабами.
Ингварь видел краем глаза, что бортник, нарушая приказ – не двигаться без знака, повел десяток на помощь Жирославу. Да и так уж было видно, что пронскому воеводе надобно помогать.
Что было дальше, Ингварь уж не видел. На мощном вороном скакуне к нему приближался сам Глеб. Вои, не сговариваясь, расступились, давая двоюродным братцам все выяснить самим. Ингварь был старше и крупнее, Глеб тщедушен телом, но верток в седле, половецкая кровь – не водица. Оба брата издали воинственный клич и пошли сходиться. Ингварь не видел Глеба уж давненько, должно быть, с похорон Олега. Изменился пес треклятый, что и говорить: разделенное стальной линией наносника лицо стало жестче, черты обострились, а карие очи сверкали лихорадочным блеском, нет не ненависти или злости, а скорее досады. Ингварь для Глеба сейчас – неудобная преграда на пути к власти, и двоюродный брат готовился ее устранить, выковырять, как занозу из нагноившейся раны.
А что чувствовал сам Ингварь? С Романом они не были слишком близки, это не давало горю затопить сердце, но вот осознание, что пред тобой человек, преступивший черту, за которую никто из русских князей со времен Святополка Окаянного не решался перейти, с легкостью поправший основы тех, казавшимися незыблемыми, правил, что внушались юным отрокам с малолетства, – вот это все вызывало у Ингваря ярость. А еще понимание, что, ежели б не глупая выходка сына, Ингваря тоже зарезали бы в пьяном угаре как барана. А Ингврь – не баран, он свою жизнь задаром не отдаст.
Воздух огласил глухой звук скрестившихся клинков, еще один, еще. Всадники развернули коней, отдаляясь и снова наступая. Новые удары. Глеба повело, но он удержался, сделал выпад снизу. Ингварь угадал, успел прикрыться щитом, размахнулся…
– Княжну убили! Княжну убили! – понеслось над холмом.
Оба князя замерли на мгновение. И замерли все воины, шум битвы прекратился резко, до давящей на уши тишины, десятки голов повернулись к князьям.
– Душегуб!!! – зарычал Ингварь, багровея и в пылу забывая, что Марфа в Пронске. – Душегуб Окаянный! Она ж твоя сестра, душа неповинная!
– То ваши ее погубили, чтоб правду не сказала! – как можно громче выкрикнул Глеб. – Все ж то видели, – кивнул он в сторону рязанцев.
– Поганый ее копьем пропорол, – отозвался один из рязанских воев.
Гул пошел по рядам.
Глеб что-то крикнул на степном наречье и, развернув коня, пустился прочь. Оставшиеся в живых половцы, не встретив преграды, последовали за ним. Ингварь хорошо видел удаляющуюся сгорбленную спину двоюродного брата, которая так и напрашивалась получить острее меж лопаток, но сдержался. Он, Ингварь, не окаянный, пусть Бог вершит правосудие. Князь – князю не судья.
Ингварь слез с коня, поклонился на четыре стороны всем – и тем, которые сейчас стояли за него насмерть, и тем, кто бился на другой стороне. Воины разом стащили шишаки и поясным поклоном ответили новому князю Рязанскому.
– Мертвых сбирайте, – сухо бросил Ингварь. – Да в град за санями пошлите. Попам над убиенными молитвы читать, на погосте скуделицы[1] рыть. Поминальную кашу творить.
Тяжелым шагом он пошел к восточному склону, где пронские умирали за свою певунью-княжну. Вороножские холопки уж перегрузили тяжелое тело на возок и сложили перекрестно руки покойному отроку. Одна из баб громко с завыванием читала молитву.
Шатающийся Жирослав, придерживая раненную руку, подошел к князю.
– Наша-то где?
– За стенами Пронска, где ж ей еще быть, – с каменным лицом отозвался Ингварь. – Сего отрока достойного в одежи мужа обрядить и похоронить с почестями.
Крупные хлопья снега повалили с мрачного неба, присыпая человеческую кровь и восстанавливая нарушенное равновесие.
Больше князю здесь делать было нечего. Он вернется сюда по теплому лету выполнять обет. А град назовет в честь Юрия. Нет, Юрию править Рязанью, сидеть на столе отца, Роману меньшому – где-нибудь в Пронске или Переяславле, а вот самому крохотному, совсем еще малому Олегу, ежели Бог приберет Ингваря до срока, быть при старшем брате. Так пусть у меньшого уж в малых летах будет свой городец.
«Ольговом назову», – решился князь.
Ингварь переступил через ноги безжизненного тела и только тут приметил, что это бортник. Как его там звали? Теперь уже неважно. Он сам погиб, сам выбрал такую участь. Ингварь ему не приказывал лезть в самое пекло.
– Добрый воин был, – перекрестился князь, глядя на заляпанное кровью и припорошенное снегом тело десятника. – Царствие ему Небесное.
И Ингварь зашагал, не оглядываясь, к новому столу Златоверхой Рязани.
Глава XXXIII. Вече
– Где мой муж? – Марфа требовательно посмотрела в лицо Ингварю.
Она имеет право знать, Миронег ее венчанный супружник, а она – его водимая. Да, нельзя в стольном граде Рязани даже приближаться к любимому, таков уговор, и девичья коса, неприкрытая повоем, хоть и заставляет щеки краснеть от стыда, а все ж свободно висит за спиной. Марфа приняла условия игры, смирилась, но узнать, просто узнать про него ведь можно? Глеб бежал, но бой же был, про то даже в Пронске уж ведают. Как там Мироша, не поранен ли?
Ой, как ноет в груди, тянет тревога жизненные силы, скручивает сердце непрошенным страхом. Пусть Ингварь скажет, успокоит. А не ведает, так пусть пошлет прознать, не велика забота.
– Где он? – снова повторила Марфа, не дождавшись ответа.
– Как закон праотцов наших гласил, – хрипло проговорил Ингварь, опуская голову и глядя в пол, – за шурина своего месть сотворил, живот свой положив.
– Какого шурина? Чего положил? – ничего не поняла Марфа.
«Какого шурина, что он творил? Зачем что-то творить? Кто его заставил?» – в голове слова Ингваря перемешивались, не желая складываться в нужный смысл.
– Преставился муж твой, сестра. Вдовая ты, – посмотрел на нее Ингварь в упор.
«Преставился? Кто преставился? Чего там еще про вдову?» Марфа всеми силами отпихивала очевидное – Миронега больше нет, нет ее любимого Мироши. Она уже понимала это на уровне подсознания, а уму то прочувствовать воли не давала.
– Кто тот шурин? – загородилась она глупым вопросом.
– Брат твой, убиенный Изяслав, а во Христе Михаил. Муж твой погиб, Марфа, – настойчиво постучал в ее сознание Ингварь. – Я не хотел того, Бог тому свидетель, я оставил его в стороне от сечи, он сам полез, сам, слышишь?! Вот, крест целую про то, – Ингварь выволок цепь нательного креста, приложился губами к краю распятья.
«Погиб», – смирился разум, наконец впуская страшную весть. Марфа медленно села на лавку. «Я сгубила и его, он умер ради меня. Я опять все разрушила. Влезла в его рай, погубила его коз, его пчел, его избу… его сгубила. Мироша, прости меня, прости! Я просто хотела, чтобы ты любил не только это все, но и меня. Я хотела стать тебе нужной, важнее чем пчелы… Дурная. Я люблю тебя».
– Марфа, ты меня слышишь? – донеслись слова Ингваря. – Мне жаль, что так вышло, но на все воля Господня, мы не властны… Да ты поплачь, поплачь, коли хочется, поплачь, пока никто не видит.
И слезы сорвались безудержным потоком, умывая лицо. «Ну, как же так, Мироша?! Ведь ты же отцом скоро станешь. Я знаю, ты дитя свое хотел иметь, сына, продолжателя. Да ты бы даже дочке рад был, ладушкой бы называл. А уж какой отец ладный из тебя бы вышел. Мироша, любенький мой!» Марфа судорожно дернула плечами.
– Как успокоишься, мы поговорим, – Ингварь заспешил прочь из горницы.
– Где тело? – встрепенулась Марфа, вскакивая. – Тело мужа моего где?
Ингварь сморщился как от зубной боли.
– Погребли. Всех уж схоронили.
– Моего где схоронили?
– Поспрошаю.
– Ты не ведаешь, где мой муж погребен?! – в неожиданной для нее ярости выкрикнула Марфа.
– Чего ты орешь?! – шикнул на нее Ингварь. – Я что, должен ведать, где какой ратный погребен?
– Он мой муж!
– Он бортник, смерд. Семьи у него нет, никто за телом не явился, значит в скуделицу уложили.
– Как же нет, коли я его семья! – взвыла Марфа, задыхаясь злобой.
– Ты княжья дочь! – тоже вышел из себя Ингварь. – Об чем ты своим скудным умишкой думала, когда с ним под венец шла? Радуйся, что Бог его прибрал, позор твой скроем.
– А я не стыжусь, да такого мужа средь князей-то еще поискать, – гордо вскинула голову Марфа. – Чего мне стыдиться, коли он единственный мне руку помощи протянул, никого не побоялся, все ради меня оставил…
– Да чего у него было-то, чтоб оставлять, – пренебрежительно бросил Ингварь.
– Ты должен был погрести его со всеми почестями, как положено. Он тебе рязанский стол добыл.
– Я сам себе его добыл. Кровью моих людей снег под Рязанью полит! Не единого твоего мужа схоронили, – огрызнулся Ингварь.
Марфа отвернулась, обида положила холодные пальцы на тонкую шею.
Отчего-то вспомнилась Услада, скромная, тихая, с большими карими очами ласкового теленка. Зачем она кинулась под стрелу? Не Марфу она защищала в тот страшный миг, как мнилось глупенькой княжне-баловне, жить Услада без своего любого не захотела, выбор роковой сделала мгновенно. Только сейчас Марфе все открылось… Но у бедной Услады не было дитя от любимого, а у Марфы есть. И есть долг пред Мирошей – родить ему дитя. Она будет осторожной, она потом наплачется, успеет утонуть в горе.
– Недосуг тебе со мной, княже, чай, дела зовут, – стерла Марфа тыльной стороной ладони слезы.
– Ну, завертелся я, не доглядел, прости, – миролюбиво проговорил Ингварь, подходя к сестре и осторожно укладывая руку ей на плечо, – надо было все скоро делать – власть перенять, на княжий двор въехать, нарочитую чадь рязанскую принять, пред вечем выйти. С этими переговори, этих не забудь, суета, морока. А как припомнил, уж всех схоронили. Как его было искать, не обратно же скуделицы разрывать, рязанцы бы не поняли. Всех их отпели, как положено. По всем церквям за упокой читали. Да то ж всего лишь тело бренное, мученики первые, муки за веру страшные принимавшие, нешто после них всегда мощи оставались, а все ж пред Богом стоят, святы. Да вот хоть митрополита Константина припомни, на что уж ученостями украшен был гречин, а и тот велел тело свое по преставлению псам на съедение выкинуть, смирения ради.
– Мне дозволено будет к скуделицам тем сходить? – перебила Марфа.
– Сходишь, обязательно, и молебен по монастырям закажу. Все сделаю. Ну, отдыхай. Завтра вече, надобно будет выйти, сказать люду рязанскому, как было. Это надобно, – выделил голосом Ингварь, – а иначе муж твой зря сгинул, и вои мои зря животы положили. Марфуша, ты понимаешь, как это важно?
