Текст книги "У Червленого яра (СИ)"

Автор книги: Татьяна Луковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Уж не серчай, бортник, а мы тя извергли, – громко произнес Кряж, надменно скрестив руки на груди и показывая, что он теперь не последний человек в верви.

– Это за какие прегрешения? – с легкой насмешкой произнес Миронег, упирая весло в дно, чтобы лодку не сносило.

– Баба твоя княжну Пронскую сгубила, нам дикую виру за нее не потянуть. Больно дорого обойдется.

– Я никого не убивала! – возмущенно выкрикнула Марфа, вскакивая, но Миронег показал ей ничего не говорить, и она замолчала, присаживаясь обратно на лавку.

– Да кто сюда за вирой пойдет, все ж думают, что они на Воронож ушли, – робко подал голос Радята, он стоял чуть в стороне от толпы.

Миронег сразу понял, что дела у дружка плохи. Вид у Радяты был уставшим, даже заморенным. Власть уходила из его рачительных рук, более резкий и наглый соперник напирал и сил держать оборону уже почти не оставалось. «И здесь то же самое», – с горечью отметил Миронег.

– Извергли так извергли, проситься не стану, – гордо вскинул он голову. – Только и вы дорогу ко мне забудьте. Врозь, так врозь.

И оттолкнувшись веслом от дна, он мощными рывками погреб прочь. Где-то за спинами селян мелькнула Нежка, или показалось. Вервь проводила отринутого гробовым молчанием.

– Отчего ты не дал мне оправдаться?! – раздраженно бросила Марфа, когда они отплыли достаточно далеко. Сквозь смиренные одежки послушной жены впервые прорвалась княжья кровь.

– Да потому, что им твои оправдания ни к чему, – тоже повысил голос Миронег. – Им правда-то и не нужна. Признают своим, значит добро мое надобно возвращать – борти, коз, посуду, холстины, чего они там еще подгребли. А отдавать, ой, как не хочется. Так зачем тратить силы на оправдания?

– И все ж надо было хотя бы попробовать, – надулась Марфа, отворачиваясь.

– И вправду дома, и жену свою узнаю, – съязвил Миронег.

Оба надулись. Якимка испуганно притих, впервые увидев ссору родителей. Миронег еще сильней налег на весла, так что дал себя почувствовать раненый бок. Волнение наваливалось, а ладони вспотели. Сейчас хозяин увидит свое разоренное гнездо.

Дощаник врезался в берег, приминая заросли осоки. Миронег выпрыгнул первым, забрел в воду, сильнее задвигая суденышко, чтобы его не снесло течением, хотел подать руку Марфе, но она уж сама выбралась и приняла от Якима на руки Елену.

Оставив пожитки и козу с козлятами на берегу, семейство двинулось по густой траве в сторону поляны. Миронег шел первым, вглядываясь в заросли. «Ну, чего разволновался, что дурной?» – обругал себя, ускоряя шаг.

Вот и поляна, кусты, за кустами должна скрываться и усадьба.

Первое, что бросилось в глаза – изба была цела, правда зияла чернотой дверного проема, кто-то успел утащить добротную дубовую дверь. От очага остался только подернутый птичьим горцем круг золы, каменное кольцо разломали. У козлятника часть загона обвалилась, но все ж подлатать было возможно. Омшаник исчез, борти из него тоже. Под навесом стоял всего один треснутый горшок и больше ничего, весь многочисленный бортный скарб пропал.

Миронег застыл, обводя двор опечаленным взором. Ведь готовился же к худшему, а это еще и ничего, а все ж проняло.

– Гляди, Якимка, какая у нашего батюшки ладная изба. Крепкая, прочная, ни один зверь не заберется, – бодро проговорила Марфа.

– А дверь, – робко возразил Яким.

– А дверь батюшка новую срубит, топор-то при нем.

Марфа подошла к Миронегу, приобняла одной рукой, поцеловала в щеку… и отлегло, рукой сняло.

– Ну, что, – встряхнулся Мироне, – вы тут располагайтесь. Я за козами, да за пожитками. Сейчас костер разведем, кашу состряпаем.

– Избу выметем, настелем, – подхватила Марфа, тоже начиная суетиться.

Ночь щекотала вершины векового леса, где-то ухала полуночная птица. Дети мирно спали на кожухе Миронега на широкой лежанке в избе. В загоне дремало козлиное семейство. На полку навеса Марфа расставила котел да горшки с крупой. На первое время хватит.

Муж с женой сидели плечом к плечу у костра, глядя на мерно колышущееся пламя.

– Подпол не нашли, – довольно усмехнулся Миронег. – Жито пропало, конечно, а вот мед целехонек. В Большой верви обменяю на вещицы какие. Придумывай, чего нам там надобно.

– Придумаю, – склонила к нему голову жена.

– Может, и сами к верви Большой вернемся? – погладил ее по спине Миронег.

– Наконец-то дома, – пробормотала Марфа, прикрывая очи.

– Устала, птаха моя, спасть пойдем, – поднял ее на руки Миронег. – Завтра новый день.

– Рыбу чистить не стану, и не проси, – сквозь дрему улыбнулась жена.

– Экая белоручка, – в тон отозвался муж.

Да, дома хорошо, даже на разоренном дворе. А что вервь встала против, так то не привыкать, не первый раз против Миронега с Марфой выступали ближние. Пустое.

«По осени моих все ж в Большую следует отправить, спокойней, а то уйду дикую борть искать али зверье бить, без пригляда останутся, опасно».

Но то потом будет, после, а сейчас сквозь сырость не протопленной избы Миронег вдыхал родные запахи и манящий аромат волос своей услады.

Глава XL. Борть

Марфа осторожно, чтобы не уколоться, просовывала тонкую руку сквозь ветви терновника и срывала темно-синюю, напоенную солнцем ягоду. Терн ссыпался в большой туес. Ягод нужно нарвать много, чтобы хватило на долгую зиму. Часть Миронег вымочит, чтобы получить шипучий, сброженный с медом напиток, остальное Марфа расстелет на рогоже над печью, усушит. Эти терпкие невзрачные ягодки спасут десна и зубы, быстрее разгонят кровь по венам, да просто напомнят в стужу о золотом октябре.

Рядом на тонких неуверенных ножках, путаясь в траве, бегала Еленка. Где-то рядом в кустах сопел от старания Яким, почти не отставая от матери в сноровке. Его малый туесок уже был доверху, и теперь Яким рвал горсть и бежал ссыпать в большой туес Марфы, всякий раз получая щедрую похвалу.

Терновник плотной стеной шел вдоль южного склона узкого оврага, плавно уходившего вниз и терявшегося в густом лесу. Туда ушел еще затемно Миронег, обещав вернуться к вечеру. Ему никак не удавалось найти дикую борть. Летом было не до бортей, надобно было обустроиться, подлатать крышу, сколотить новую дверь, раздобыть камни для очага, восстановить козлятник. И только на излете жарких дней выпала возможность отправиться на поиски. Из своих коротких странствий муж приносил жирных уток, лукошки с грибами, вот только пчелиный рой все не попадался. Конечно, если бы можно было уйти на несколько дней, опытный бортник обязательно натолкнулся бы на пчелиное семейство. Миронег даже знал примерное место, где видел когда-то дикую борть, но как бросить жену и детей одних? Маловерховские, конечно, не полезут, но и не помогут, да и далеко, не докричишься. Необъяснимая тревога не давала отправиться в путь с ночевками и долгими переходами.

«Найдешь еще», – ободряюще улыбалась Марфа. «Найду, не в этом году, так в следующем уж точно», – кивал Миронег и делал новую попытку обшарить округу. «А, может, свое потихоньку умыкнуть?» – жалея измотанного мужа однажды предложила Марфа. «Нет у них уж ничего. В первую зиму борти перезимовали, а в эту все пчелки померли. Тут умеючи надобно», – с горечью отозвался Миронег.

Ясно, что поведал ему то Радята. Дружок иногда приходил тайком, уже в темноте. Винясь, принес два мешка жита и холсты на одежу для малых. Миронег не сердился, беседовал, словно ничего и не случилось. Коли человек духом слаб, так дуйся на него, не дуйся, сильней от того не станет. Или принимай таким как есть или сразу отталкивай. Миронег никогда никого от себя не оттолкнул, собой бы не был, коли б так поступил. За то Марфа им и восхищалась, ведь и ее, тощую и изможденную, он подобрал вначале не за карие омуты очей.

– Ну, вот. Почти собрали, – распрямила Марфа натруженную спину. – Эй, Еленка, куда собралась?

Малая мчалась по пологому дну оврага за невесть откуда взявшейся в осеннем воздухе бабочкой.

– Назад, неслуха! – побежала за ней Марфа. – Да стой же!

Еленка, решив, что мать играет, радостно всплеснула ручками и припустила быстрее.

– Вот уж вылитая матушка, – разорвал тишину осипший мужской голос.

И от этого голоса у Марфы сдавило дыхание, а руки, взлетев вверх, тут же обвисли, словно крылья сбитой в полете птицы.

На дне оврага стоял Глеб или то, что осталось от брата. Голова была напрочь седая, словно на нее уронили куль с мукой, лицо серое, с впалыми щеками и рваным шрамом от носа к мочке уха. Глаза горели недобрым блеском дикого зверя, вырвавшегося из капкана.

Елена, истошно зарыдав от страха, пустилась бежать обратно к матери. Марфа подхватила ее, прижав к себе, отступила на два шага.

– Опять воскресла, – медленно проговорил Глеб, укладывая ладонь на рукоять меча.

Марфа молчала, губы не слушались.

– А я чуял, что ты не померла, – ухмыльнулся Глеб, показывая желтые клыки, – не везет мне, стало быть, сестрица жива. Так и норовила мне поперек дороги встать. Теперь вот я поперек твоей дороги стою, поменялись местами, – он хрипло рассмеялся.

И снова этот безумный горящий взгляд, не сулящий ничего доброго. Бежать? Куда, с двумя малыми детьми? Кто-то дернул Марфу за поневу, это Яким протягивал ей топор, оставленный Миронегом на всякий случай. Марфа отдала Якиму притихшую Елену и сжала топорище. Глеб рассмеялся сухим безжалостным смехом. «Надо говорить. Надо с ним говорить».

– Где гриди твои? – осторожно спросила Марфа, задвигая за себя Якима.

– А кто ж их знает? Бросили меня все, – равнодушно пожал плечами Глеб. – А ты предала, ты хуже их.

Острая иголка страха пронзила сердце. Глеб считал этот отчаянный страх и довольно расхохотался. С трудом Марфе удалось взять себя в руки.

– Ты с половцами был, они где ж?

– А где Константин? – подпрыгнул Глеб. – Глотки братцам-то с удовольствием резал, а теперь я один у него виноват, а он, вроде как, в стороне. Все от меня отбежали, извергли меня…

– И тебя? – невольно сорвалось с губ Марфы.

– И тебя. Ты этому Ингварю стол рязанский, а он тебе чего? Сладко ли иудиной дочкой быть, брата предавшей, а?

– Не я, а ты нас предал! – перестала бояться Марфа. – Изяслава почто сгубил? Брата своего! Он же ссориться с тобой не хотел, в мире жить желал!

– За то и убил, – с ледяным спокойствием ответил Глеб. – Нельзя, Марфуша, нам в мире жить, кто сильнее – тот и свят. Да где тебе, скудоумной головушке, то понять.

– Покайся, Глебушка, покайся. Бог милостив, он простит, – попыталась достучаться до прежнего брата Елена.

– Нет, такое простить нельзя, не прощается такое… – Глеб оборвал сам себя, вынимая меч. – Марфуша, он на небе, к чему его жалеть. Меня пожалеть надобно, мне худо, – сделал он к ней шаг.

Марфа отступила. «Убьет. Миронег не успеет. Ежели жив… Жив, лес – его удел, куда тем гридям Глебовым, коли они вообще есть».

– Конь твой где? – опять спросила она невпопад.

– У Савалы пасется. Вот сейчас удачу себе верну, и можно поганых догонять. Бросили меня поганые, я им говорю – стоять еще под стенами надобно, дожмем, а им, вишь, степь подавай, больно долго Рязань осаждаем. Бросили меня псы смердящие.

Голос Глеба перешел в бормотание. Взгляд совсем стал безумным. Он снова пошел на Марфу.

– Глебушка, очнись, покайся. Бог простит. Апостол Павел ведь тоже Савлом был, грешником, но покаялся, к Богу обратился. Глебушка, покайся, – Марфа шептала, но топор сжимала все крепче, за своих детей и жизнь она собиралась биться до последнего.

– А мне покаяния не надобно. Сгинешь, ведьма, удача ко мне вернется, тогда и каяться стану. Крепко буду каяться, монастырь заложу, церковь белокаменную. За помин твоей души чернецов молиться заставлю. И денно и нощно будут, за то не тревожься…

Тощий, но жилистый, крепкий, Глеб беспощадной волной надвигался все ближе и ближе. За ним колыхал ветвями багряный лес, такой яркий, нарядный, светлый. Лес был таким спокойным, умиротворяющим, что все происходящее казалось мороком, надо только развести руками серый туман беды.

– Мироша!!! – отчаянно закричала Марфа в этот слепящий багрянец.

Глеб оглянулся и замер, словно что-то увидел. Марфа размахнулась, но не смога ударить первой. Не смогла! Но ведь это последняя возможность. Последняя! А рука не поднимается.

А Глеб все стоял и стоял, склонив голову на бок.

– Марфа, ты его видишь? – повернул он к сестре бледное лицо.

– Вижу, – соврала Марфа, хотя никого не видела.

– Отстань! Слышишь?! Отстань! – заорал Глеб в багряную чащу. – Я ее не трону, отступлюсь. Отстань!

Глеб, выронил меч, наклонился поднять, споткнулся, снова встал.

– Марфа, скажи, что б отстал. Скажи ему, слышишь?!

– Глеб, уходи, и он отстанет. Савала там. Конь твой там, – указала она на восток.

– Нет, ты ему пошуми, пошуми, чтоб за мной не ходил. Что он за мной все ходит!

– Кто? – тихо спросила Марфа. – Изяслав?

– Изяслав помер, помер. А этот за мной ходит! Ты ж его видишь тоже?

– Кого?

– Жениха твоего, ради которого ты в Исадах осталась. Я тебе – уезжай, а ты с ним миловаться хотела, распутная. А теперь он за мной ходит. Вон стоит и улыбается, терн ест.

Глеб указал в пустоту. Марфа нервно сглотнула.

– Ростислав, – прошептала она имя молодого княжича.

– Да, в золотых одеждах, а без сапог. Босой. Дай ему сапоги, он от меня отстанет.

– Ты его, – догадалась Марфа, вспомнив большие наивные глаза муромского паренька. – Ты его сам зарезал, как агнца.

– Он на меня кинулся, первым догадался. Куда мне было деваться? Дай ему сапоги? Я сам ему отдам, – Глеб плюхнулся в траву и начал стягивать сапог.

– Вон он! – из леса выбежали трое ратных.

Марфа отшатнулась в сторону, прижимая детей. С глухой обреченностью она смотрела, как воины приближались. Но княжьим гридям было не до нее.

– Княже, куда ж ты сбежал? – как малому дитя ласково проговорил один из гридей. – Пойдем, пойдем. Ехать надобно, – и он осторожно потянул Глеба за рукав.

– Я к сестер пришел. Вон она, сестрица моя, – поднялся Глеб, указывая подбородком на Марфу.

– То просто баба, а княжна померла.

– Вон она, Ляшко, вон. Ты что ж не видишь? Что вы все ничего не видите?! – разъярился князь, но гриди бесцеремонно подхватили его под руки и потянули к реке.

Марфа, еще не веря до конца в свое спасение, заправила топор за пояс, добежала до туеса, вскинула его на спину, подхватила Елену, вязла за руку уже готового с малым туеском за спиной Якимку и поспешила к лесу. От греха подальше, в густую чащу. Мало ли, вдруг передумают да вернутся.

– Матушка, это бес был, да? – на бегу спросил Яким.

– Не ведаю того. Да нам с ним более встречаться не с руки.

Большим кругом Марфа уводила детей к дому, сердце никак не хотело войти в ритм, руки тряслись. «А Ростислав меня спас, невинная, святая душа. Упокой, господь, твою душу, Ростиславушка», – Марфа на ходу утерла слезу.

– Матушка, мы уж убежали, не плач, – успокаивающе позвал ее Якимка.

– То я так, от радости, – шмыгнула носом Марфа.

С полуденной стороны измученные они вышли к усадьбе и услышали стук топора.

– Батюшка вернулся? – улыбнулась Марфа, было шагнула и тут же махнула Якиму пригнуться, расслышав голоса.

Кто-то хозяйничал в усадьбе и это был не Миронег. Что же делать?

– Елица, куда узлов навалила, туда тащи! – расслышала, наконец, Марфа властный голос Рядяты. – Кушка, коня держи. Все самому.

– Ну уж, это совсем никуда не годится! – разозлилась Марфа и тяжелым шагом хозяйки пошла к усадьбе.

– Что вам тут надобно?!

Разъяренной волчицей, еще не отойдя от потрясений, влетела она в круг двора.

– Матушка Марфа, не гневайся и не гони, – смиренно поклонился Радята, мягким просящим тоном. – У вас тут под боком смиренно просим поселиться. Не стесним, мы вон там, в стороночке. А они пусть попробуют, каково под этим буяном ходить, – с плохо скрываемым злорадством кинул Радята куда-то в сторону реки.

– То Миронег Корчич пусть решает, – холодно отозвалась Марфа.

– Ой, да Миронег пустит, – расслабился Радята. – Козу куда, куда, дурень, козу повел? – позабыв про Марфу, кинулся он поучать мальчонку-челядина.

«Ну, что ж, – смирилась Марфа, – может и к лучшему. Все ж лишние мужские руки. Есть кому защитить. Спокойней».

Она милостиво разрешила Елице разложить под навесом новый скарб, накормила кашей усталых и испуганных девчушек. Вот и няньки, все ж Якимушке подмога.

Ночь уже хозяйничала в округе, уставшее семейство Радяты ушло спать на сеновал, Еленка с Якимом дремали в избе, а Марфа все сидела у костра в ожидании мужа. «Где же он? Там ведь бродит растерявший разум Глеб? Его вои? А зверье?» Воображение рисовала одну беду страшней другой. Время от времени огонь слабел, но Марфа снова подкидывала дрова, чтобы муж видел – его ждут.

Хрустнула ветка. Ухнула птица. Марфа вскочила, напряженно всмотрелась в темноту…

Из леса вышел Миронег, живой и невредимый.

– Что ж так долго, Мироша?! Уж я вся извелась, – кинулась к нему Марфа.

Лицо Миронега в свете отблесков костра было по-мальчишески задорным и счастливым.

– Вот, – осторожно протянул он нечто круглое. – Борть. Нашел, – прошептал на выдохе. – Слышишь? – позвал он наклониться Марфу.

Марфа расслышала едва уловимое гудение.

– Зимовать собрались, милые, – подмигнул Миронег. – У нас перезимуют. Бортник я снова.

– Бортник мой, любенький, – поцеловала его Марфа в обветренные губы. – Родной мой.

ЭПИЛОГ

Июль 1237 г.

– Ниже, ниже пригибайтесь. Заметит нас, спугнем, – в тон шелесту трав проговорил Миронег.

Две темно-русые головушки послушно пригнулись, скрываясь в сиреневом облаке душицы. Миронег призывно махнул и сам первым пополз к краю оврага. Малые пятки засверкали следом. Из зарослей дерезы вылетела встревоженная птичка. Пришлось переждать, замереть, не шевелясь. Тихо.

– Давай, – махнул Миронег подбородком. – Вон… туда глядите, – указал очами вниз.

– Ого! – вырвался наружу детский восторг.

– Тише ты, Михалко, – тонкая ручка сестрицы дернула мальчонку за край рубахи.

– Сама чего орешь? – огрызнулся брат.

Миронег сокрушенно покачал головой.

– Это Парашка!

– Он первым начал! – наперебой затараторили дети.

– Не надобно было его с собой брать, – надулась Прасковья.

– Сама дома сиди, – показал ей язык братец.

– Цыц оба, – нахмурил брови отец. – Глядеть-то будете, неслухи?

– Будем.

Внизу, мерно вздымая бока, щипал траву могучий зубр. Мелкий кустарник у его ног только подчеркивал величие ходячей горы. Солнце золотило горбатую холку, ветер играл курчавой шерстью. Зубр мелким хвостом лениво отгонял мошкару и стриг короткими ушами, время от времени глухо фыркая.

– Хорош, – выдохнул Михалко.

– Нагляделись? Теперь домой, – тихо скомандовал Миронег, начиная пятиться.

Дети послушно поползли обратно.

– А ему травы больше, чем коню надобно? А зимой что он ест? А кто сильней – зубр или медведь? А от стаи волков он сможет отбиться? – засыпал вопросами Михалко.

Миронег набрал воздуха в легкие ответить, но шустрая Прасковья, вклинившись между братом и отцом, перехватила внимание на себя:

– Батюшка, а отчего он одни, где его семья?

– Зубры – одиночки, они сами по себе пасутся, – улыбнулся Миронег, погладив дочь по макушке.

– Вот и хорошо, – обиженно насупился Михалко, – одному лучше. И что б никаких там вредных с косицами.

– То ты дурное говоришь, – поднял сына на руки Миронег, подбрасывая вверх. – Человек – не зубр, ему семья нужна и курносые с косицами очень даже надобны. Так-то, брат.

– И меня, и меня так-то подбрось, – стала тянуть руки Прасковья.

Миронег, несмотря на ломоту в пояснице, все ж дал детям почувствовать себя небесными птахами, а как отказать, вырастут, больше так-то привольно подлететь и не получится, землица заботами придавит.

– Еще! Еще! – галдели малые на перебой.

– Ну, будет, будет, закружили, – запыхался Миронег, – идти надобно. Еще к Якиму на пасеку следует заскочить, обед тут матушка передала, а мы озорничаем.

Он снял с сучка туес, повесил на плечо, и троица зашагала по едва заметной лесной стежке. Воздух был душным, парким – под вечер жди дождь, об этом нашептывали и степенно проплывающие меж крон облака.

– А наш Яким тоже зубр? – неожиданно спросил Михалко.

– С чего это? – нахмурился Миронег.

– Так он тоже все время один, и жены у него нет.

– Экий ты дурень, – фыркнула сестрица, – наш Якимушка нешто такой огромный? – она развела руками, показывая мощные формы лесного великана.

– Я те не про то, – начал объяснять Михалко. – Зубр один, так и Яким…

– Будет братцу кости перемывать, – одернул отец.

Вот ведь малые проныры, все примечают да везде свои мелкие носы суют. Об Якимушке Миронег с Марфой печалились. Давненько уж то было: кашу свадебную собирались варить, гостей созывать. Невесту Яким сам себе присмотрел в Большой верви, и не сказать, что б красавицу, а только Якимка в очи ее смотрел, да терялся, краснел. Полюбилась, дело молодое. Только невеста ни с того, ни с сего расхворалась, да померла. Сгорела, что сухая былинка.

И все, Яким словно замерз, чужим стал, людей кинулся сторониться, все больше в лесу отсиживаться, при бортях. Миронег с ним говорил, долго говорил, терпеливо, но пробиться сквозь броню не получалось. Марфа действовала хитрее – делала вид, что ничего не случилось. Ну, крутится сын на пасеке, при деле, так и пусть, коли ему нравится, а все ж постоянно придумывала предлоги заманить Якима обратно в вервь: «У отца спину схватило, а косить надобно», «Забор челядь кособокий сбила, ты уж, Якимушка, пригляди, поправь, а то отец по надобности отплыл», «Пирожков напеку, обижусь, коли не отведаешь». И давай стол разносолами заставлять, да рядом с сыном подсаживаться и как бы невзначай Радятовых дочек расхваливать, умниц да красавиц. Да и сами Радятовны на голубоглазого соседа заглядывались, вздыхали. Только все напрасно, так одну за другой всех девиц замуж и отдали, одна лишь осталась, меньшая – смешливая, бойкая, болтливая, что сорока. Ну, эта так точно не пара для не больно охочего до разговоров смурного Якима.

Еленку по прошлой осени отдали замуж в Онузу. Старик Милята расстарался жениха приглядеть, сам с юнцом явился сватом. Марфа противилась, не желала дочь так далеко отпускать, но смазливый детский онузского воеводы пригрозил невесту умыкнуть, а эта дуреха и рада, всегда своевольной была, пришлось благословлять.

Ну, ничего, зато погодки малые при мамке пока, и того уж довольно. Долгожданные, залюбленные, матушкина отрада, батюшкины хлопоты.

– Я уж тоже есть хочу, – заныл Михалко, – давайте по кусочку от каравая отщипнем, и кваску только по глоточку, не убудет же?

– Ну, уж нет, – плечиком оттеснила брата от туеса Прасковья, – нас и дома покормят, а кто Якиму еще принесет, некому. Верно же, батюшка?

Миронег кивнул. Михалко надул губы, но канючить перестал.

Сквозь деревья показался просвет. Вот и пасека. Из зарослей выскочил любимец Якима, лохматый пес Репей. Он и вправду вечно таскался по самым непролазным местам и являлся в паутине и колючках. Яким его старательно вычесывал костяным гребнем, таскал на реку купать, но дурной пес снова лез куда не попадя и к вечеру уж принимал прежний разбойный вид.

Прасковья с Михалкой кинулись играть с обрадованным озорником. Миронег махнул им, мол, резвитесь, и поспешил дальше.

Уже у края поляны он уловил заливающийся бубенцами девичий голосок. Миронег притормозил, осторожно развел ветки, заглядывая на поляну.

Яким мерными оточенными движением выкашивал у бортей траву. Рядом легким мотыльком порхала Любава, меньшая Радятовна. Размахивая в воздухе большой корзиной, она рассказывала угрюмому бортнику что-то забавное и сама смеялась над своими шутками. Яким зубром, конечно, не был, но статью удался, в плечах не обхватишь. Миронегу отчего-то вспомнился худенький большеглазый мальчонка на могильной насыпи, и как теперь узнать его в этом крепком большом парне. Любава щебетала и щебетала, Яким, продолжая косить, не обращал на девку внимания. Миронег печально вздохнул.

– Теперь все надо мной станут потешаться, – долетел обрывок девичьих речей, – скажут – говорили же тебе, упрямице, нету там еще грибов. А отчего ж им не быть, коли дождь три дня назад был, и сейчас вон собирается. Как думаешь, Якимушка, будет нынче дождь?

Яким что-то ответил себе под нос.

– А молочка испей, не отказывайся, у нашей козы доброе молоко, – не сдавалась Любава, она нагнулась и подобрала скошенную Якимом веточку душицы. – А я вот возьму, да трав в корзинку наберу. А что, про грибы, то ж я пошутила, а сама вот, за травками ходила, так и отстанут. Отстанут же?

Яким нехотя кивнул.

– Можно я тут пособираю? – ободрилась Любава. – Ой, а пахнет как, медом. Гляди, Яким, это отсюда твои пчелы мед таскают, – девчонка подождала, когда парень перестанет махать косой, и сделала робкий шаг вперед. – Пахнет, ладно так, сладко, – протянула цветок.

Яким выпрямился и посмотрел на беспокойную девку в упор.

– Ну, заболталась я тут. Тебе ж работать надобно, – смущенно протянула Любава, укладывая цветок в корзинку. – Пойду я, покуда дождь не влил.

Она опустила белокурую головушку и пошла быстрым шагом прочь. Яким на миг замер, уставившись ей вслед… и побежал следом, в три прыжка догнал, притянул к себе, жарко целуя…

Миронег отшатнулся, дальше уж было не для его очей, что надобно, отец разглядел.

– Домой, домой! – заторопил Миронег детей. – Дождь вот-вот вольет.

– А Яким? – поднял голову Михалко, бросая чесать серый бок пса.

– А обед? – указала Прасковья на туес.

– Ему уж принесли, а нам спешить надобно, – Миронег потянул Прасковью за руку.

– Да кто ему мог принести? Матушка?

– Принесли, – уклончиво отозвался Миронег, увлекая детей все дальше и дальше.

Пес, крутнулся было следом, но передумал, снова заваливаясь в густой бурьян.

Вот и Бортникова вервь за острым частоколом, ров с земляным валом, как положено. Место лучше бы выбрать повыше, но так уж получилось. Сначала Радята перебрался под бок, за ним еще народ потянулся. А уж как Кряжко, забрав семейство, подался за более сытой жизнью к Рязани, оставив Малую вервь без пригляда, тут и вовсе все решили, что среди лесной чащи, в укромном месте нынче спокойней и, робко спросив Миронега, кинулись вырубать себе поляны и ставить дворы по соседству.

Так, неожиданно для себя, отшельник-бортник стал главой большой общины. Пришлось крутиться, отстраиваться, наводить порядок, влезать в споры и судить виновных. Перевез Миронег в вервь и Купаву с Третьяком. Купава, возможно, и не хотела от родных стен уплывать, но здраво рассудила, что сыну при добром дядьке будет лучше. Теперь Третьяк жил большим двором со старухой матерью, женой и тремя детишками.

Обустраивая всех, не забыл Миронег и про Марфу. Водимой он нанял челядь, чтоб не стирала в кровь тяжелой работой тонкие пальчики. Да, он не мог ей обеспечить жизнь, привычную с детства. И старшина – то не князь, не боярин, и даже не детский дружинный, но все ж его птаха не должна знать нужды, он того не позволит. Пусть колдует над тестом, как сердцу любо, ткет затейливое полотно да поет песни притихшим от любопытства детишкам.

Стоило отцу с детьми вбежать в ворота, как припустил частый дождь.

– Миронег Корчич, – у воротного столба стояла встревоженная Елица, – мою там не видали? Ушла еще до полудня, а все нет да нет. Хворостина по ней плачет. Куда ее все время носит?

– Нет, тетенька Елица, мы Любаву не видали, – за отца ответила Прасковья.

– С Якимом милуется, – не стал темнить Миронег, – завтра сватов зашлю, честь по чести. Не серчай.

– А что мать полошится, так ей и дела нет, – напоказ вздохнула Елица, – выдрать все ж следует. Вот, что сейчас Радяте врать, ведь побьет же?

– Да уж выкрутишься, – подмигнул Миронег, поворачивая к дому.

Вместо прежней малой избы давно стояли хоромы с сенями, подклетями и светлицей.

– Быстрей, быстрей, пташки мои, – махала с крыльца своему запоздавшему семейству Марфа Миронова.

Хороша была старостиха, ой, хороша! Расцвела бабьей статью, округлилась пышной грудью и покатым изгибом бедра. Ссорились ли Миронег с водимой? Частенько, по мелочам, рыкнут друг на друга, насупятся, но долго дуться не могут, не получается. Кто-нибудь да подсядет мириться, притрется к боку, даря поцелуй.

С челядью и общинниками Марфа всегда вела себя чуть отстраненно, смотрела свысока, несла себя, с детства так приучена, да и кровь не водица. И вот ведь удивительно – никто не обижался, принимал как должное. И величали отчего-то Марфу «матушкой», хоть поначалу молоденькая жена бортника ну никак под матушку для убеленных сединой старцев и иссушенных жизнью старух не подходила. Что-то было в ней иное, чужеродное, но про то Миронег помалкивал.

– Матушка, матушка! Наш Якимка Любавку за себя берет! – еще издали растрезвонила новость Прасковья.

Марфа довольно улыбнулась.

Дети забежали в дом сушиться. Миронег с женой остались стоять в сенях.

– Вымок весь, – потрепала Марфа мужа по волосам, – не застудился бы. Может, и мы пойдем?

– Давай еще постоим, после такой-то духоты – хорошо, привольно, – Миронег с наслаждением вобрал ноздрями влажный воздух.

Марфа, сложив ладошки, собрала дождевую воду и омыла лицо.

– А мне отчего-то Юрий нынче приснился, – со вздохом проговорила она.

– Подарки должно опять пришлет, – приобнял жену Миронег.

– Недобро приснился, тревожно как-то, – положила ему голову на грудь Марфа.

– Да будет тебе. Сына князь женил, внук народился, с полуночным Юрием Всеволодовичем мирно живут, поганые присмирели. Чего ж еще?

– Не знаю, это я так, – махнула Марфа, – пустое.

– Хочешь, зимой санным путем к Рязани съездим? По монастырям пройдемся, за здравие детей молебны закажем, к мощам приложимся.

– Не надобно. Ту дверь я затворила, – подняла очи на мужа Марфа, – лучше давай Еленушку с зятем к Рождеству позовем. Уж соскучилась крепко. И внука ни разу не видели, уж охота посмотреть.

– Позовем, птаха моя.

– Пойдем пироги есть, – поманила Марфа Миронега в дом.

Миронег шагнул за ней, развернулся напоследок, глянул на небо. В просвете темных туч спускалось к окоему багряное солнце.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Мои добрые читатели, возможно, вам будет любопытно узнать, что же являлось правдой, а что вымыслом, в пробежавшей перед глазами истории.

В основу книги положен летописный рассказ о съезде в Исадах. Древо рязанских князей сильно разрослось к началу XIII века. Каждый из многочисленных двоюродных братьев и племянников претендовал на какую-то отчину Рязанской земли. Княжество стало дробиться на мелкие уделы, грозя окончательно превратиться в «лоскутное одеяло» под покровом великого князя Владимирского, активно вмешивающегося в рязанские дела.

По-своему надумал решить эту проблему один из рязанских князей Глеб Владимирович – древо разрослось, стало быть, стоит лишние ветви обрубить. Холодный расчет и ничего более. Точно не известно, какой стол Глеб занимал до кровавого съезда, возможно, сидел во втором по значимости граде Переяславле-Рязанском, а, может, был соправителем князя Романа Игоревича в Старой Рязани, как это часто было принято в то время.