Текст книги "У Червленого яра (СИ)"

Автор книги: Татьяна Луковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Понимаю. Я сейчас к скуделицам схожу?

– В церковь иди. Потом к скуделицам, а лучше приляг, поспать тебе надобно.

Ингварь вышел. Марфа осталась одна… Нет, не одна. Их двое – она и частица Миронега, их дитя.

Малый холмик скуделицы и большой дубовый крест. Рядом еще одна могила, и еще. В которой? Воевода Сбыслав сказывал – вороножская та, что по десную руку. Марфа постояла на коленях у каждой, горячо молясь и кладя земные поклоны, касаясь лбом холодного снега. Хотелось упасть на него плашмя и рыдать не останавливаясь, но нельзя застудить дитя. В сером облачении послушницы с скромным белым платом на голове, она не привлекала внимания. Никто не окликал ее и не караулил. Да и к чему, кому она теперь надобна?

Все нужные слова уже были сказаны. Народ, недоверчиво встретивший высокородную видачку, замер единой темной массой, когда полилась негромкая речь Марфы. Княжна говорила неспешно, проговаривая слова, донося до слушателей подробности страшного вечера, и сама погружаясь в омут воспоминаний: и о метаниях жителей Исад при первых криках: «Поганые», и как пробивались к пристани, и о муромском насаде, и как на дощатый помост причала вышел Глеб. Здесь было особенно трудно говорить, горло пересохло и растрескалось, словно его резали тонким лезвием. Марфа все вытерпела. Досказала до конца, до пронзившей сердце челядинки стрелы.

– Да правда ли то? – выкрикнул кто-то из толпы.

– Можно ли верить? – подхватил голос с другого конца.

Вече загудело растревоженным ульем. Дикие пчелы всегда готовы покусать чужака, так и эти не прочь накинуться. «А Мироша знал заговор, чтобы пчел успокоить, отчего же мне не сказался? Сейчас бы прошептала и все бы стихло», – надо же, такой час, а в голову лезли шутки.

Марфа ловила на себе взгляды сочувствия, недоверия, неприязни и даже призрения, но ей уж было все равно. Не верят, ну так что ж, Бог им судья.

– Да говорят, она с ратным вороножским спуталась, – пошла новая волна обвинений, – и сама к Червленому яру убежала, а на брата напраслину возводит, чтоб теперь отмыться.

Кто все это кричал, не было слышно. Ясно, что люди Глеба, только им ведомо, где скрывалась Марфа, они крались за ней как ловчие псы по лесам и болотам, вынюхивая след, поймать не смогли, но теперь били своим знанием наотмашь.

– Да отсохнет язык того, кто это сказывает! – рявкнул Ингварь, хмурясь. – Ныне бой на Оке был, ваши ратные своими очами видели, как Глеб половцев убить сестру пустил. Не ведал он, что другой дорогой ее везем. Не верите, ну что ж, впускайте окаянного, кланяйтесь ему в пояс, кормите его, за стол один с ним садитесь, – тыкнул князь в рязанских бояр. – Я за брата отмстил, а сестрицу позорить не позволю! Не люб вам, в Пронск ухожу. Возвращайте Глеба, он недалече пока убежал.

Снова неясный гул сомнений и разногласий. На лице Ингваря отразилась досада. Не так мнился ему вечевой сход.

Слово оставалось за нарочитой чадью. Они должны были либо успокоить народ, либо еще крепче распалить против нового князя. Кто из бояр пойдет? Ингварь еще сильней сжал в кулаки затекшие пальцы.

– Встань на колени, перекрестись на Успение, что правду молвишь, – зашептал он Марфе.

Марфа словно и не слышала его слов, продолжая стоять с гордо вскинутой головой. Вставать на колени она не собиралась.

– У меня есть, что молвить, – сквозь толпу прорывался бледнолицый, хромоногий муж, в добротном, расшитом кожухе, небрежно накинутом на скромную серую свиту. – Чиста княжна. Правду она молвит.

Марфа всмотрелась в черты осунувшегося лица, но не смогла узнать незнакомца, а вот рязанцы легко признали своего:

– Да это ж Дарен! Дарен Кострица. Живой?!

– Ты где был, Ренька? Давно ль кривоногим стал? Мы ж тебя похоронили.

Дарен поднялся по ступеням и самозванно встав рядом с Марфой. Княжьи гриди было дернулись к нему, но Ингварь подал знак отступить. Очи князя снова засияли радостным блеском, он тоже признал хромца.

– Узнаете ли меня, братья? – выкрикнул Дарен.

– Кметь Романов, из ближников.

– Верно, – кивнул он. – Я в Исадах был. Все княжна верно сказывает. Глеб навел поганых. Я до шатра княжьего добежать не успел, светлого князя Романа мертвого вынесли. Отходили мы к лесу, поранили меня крепко, остальных другов моих положили. А княжну я в чаще встретил, и не с полюбовником она шла, а со старцем седобородым из муромской дружины. Я сам их к Ингварю отправил, ибо только он может теперь нас от душегуба огородить.

– А чего ж ты раньше молчал?! – выкрикнули из толпы.

– Слаб был, – тяжелым взглядом обвел толпу Дарен. – Жена с матерью меня прятали, боялись добьют.

Ингварь ликовал, крестился на купола и поднимал очи к небу. Это была победа. Больше никто поперек сказать ничего не посмел.

Марфа поднялась, отряхнула с подола снег, еще постояла, борясь с подступающими слезами.

– Пойдем, Марфуша, студено, – ласково позвал ее Ингварь.

Он стоял тоже в простой одеже детского, без шапки, снежинки путались в жестких кудрях. Гриди отстали на пару шагов, давая князю и княжне остаться у могил одним.

– Все сделаю, как пожелаешь. Выбирай, – предложил Ингварь.

– Отпусти в монастырь.

– Хорошо ли подумала?

– Хорошо.

– В какой желаешь, к нам в Пронскую обитель или к Суздалю, в Ризы Положение?

Или Марфе показалось, или Ингварь выдохнул. Для него все складывалось как нельзя лучше.

– К Суздалю поеду… Завтра же. Только в Пронск заеду, попрощаться.

– Велю собрать все необходимое, – кивнул Ингварь. – До разлива следует успеть.

Марфа смолчала. Ее снова ждала дорога.

Глава XXXIV. Бытие

Миронег обеими руками вцепился в лавку, пытаясь подняться. Боль пронзила острым ножом, забираясь далеко меж ребер, а перед глазами поплыли бревна стены, словно то плот, удаляющийся вдаль. «Все равно поднимусь!» – упрямо поджал губы Миронег, снова собираясь с силами. Новый рывок. Дикая боль… отпустило. Сел, тяжело выдыхая. На рубахе стало разливаться алое пятно, закровоточила рана.

– Ну, куда, куда, дурень, вскакиваешь?! – зашумела на него тощая старушонка, подхватывая под руку. – Чего тебе не лежится-то? – проворчала она, властно укладывая Миронега на ложе и перечеркивая все его усилия.

– Это ты, бабушка Лещиха? – улыбнулся Миронег, втягивая носом знакомый аромат сдобы.

– Бабушка, да Фотинья, – присела старушка рядом.

Лицо в глубоких морщинах чуть прояснилось. «Да, это чужая… и изба чужая. Где я?»

– Где я? – прошептал Миронег чужим слабым голосом.

– Да уж не на небесах, – хмыкнула бабка, – а ведь чуть не похоронили. Хорошо, броню стали стягивать, так застонал. Да ты уж в который раз про то спрашиваешь, и вчера про то допытывался, али не помнишь?

«Вчера? А что было вчера?» Миронег отрицательно покачал головой.

– Крепко тебя по темечку приложили, – вздохнула бабка, морща крючковатый нос.

– А мои где? – повернул голову в сторону двери Миронег.

– А твои, то кто? – прищурила бабка выцветшие очи.

Простой вопрос, но сознание мутилось. Всплывал частокол верви, Радята с косой в луговой траве, крепкая землянка в лесной чаще, старый Корчун, склонившийся над бортью и шепчущий пчелам колыбельный заговор… Миронег зевнул, очи потяжелели.

– Отец Иаков покойничков велел к отпеванию готовить, – где-то над ухом полился голос старухи. – А броня новопреставившимся уж ни к чему. Стали стягивать. А ты возьми да стонать. А супружник мой Никифор, дьяк при церкви соборной, пойди да скажи о том отцу Иакову. Да тот велел тя тут, у нас, спрятать, покуда не помрешь али не очнешься да не скажешься, кто ты. Потому как ежели ты от Ингваревых, то одно, а ежели Глебов детский, то мало ли… какого нрава новый князь, мы ж пока того не ведаем… Времечко нынче, не приведи Господь, а вас всех в куче привезли, кто ж разберет – где чей. А ты в бреду уж седмицу, вторая пошла. То легчает, то опять бредишь. Только пьешь, а вчера хоть ушицу в тя залили, а так-то долго не протянуть, силушки неоткуда взять, – старуха все бормотала и бормотала.

«Глебовы, Ингваревы, седмица…» – плясали слова, теряя смысл. Миронег крепче и крепче уходил в небытие беспамятства.

– Поспи, милый, поспи, а я пока перевяжу, вишь, опять полилась, но не шибко, – старуха заработала бойкими руками. – Сейчас размотаю, промою, затянется. Как пес дворовый, отлежишься да снова побежишь со сворой гонять.

– Зубр.

– Что? – наклонилась к Миронегу старуха.

– Зубр, одиночка, со стадом не ходит.

– Охо-хонюшки, бредит сердешный, – вздохнула старуха. – А ведь, должно, жена где-то ждет, печалится.

«Жена!»

– Жена! – резко сел Миронег, не почувствовав боли.

Он вспомнил, все вспомнил! Его Усладу пробило копье, он не успел, не уберег, нет ему прощения. Почему подчинился этому князю? Миронег ему не холоп. У воев был долг пред Ингварем, а у Миронега был один долг – пред своей женой, и он его не выполнил. А она так просила сбежать, так молила вместе быть. Надобно было стоять подле нее, наплевав на все… По осени идти к Хопру, а не в Онузу, уводить ее прочь.

– Ну, ты чего всполошился? Оправишься да поедешь к жене, да к деткам, – ласково погладила по плечу Миронега старая Фотинья.

– Княжну где похоронили? – белыми губами прошептал Миронег.

– Какую княжну? – осторожно спросила бабка, пододвигаясь чуть ближе.

– Ус… Марфу, княжну Пронскую.

– Да Господь с тобой, – замахала на него Фотинья, – с чего ее хоронить. Жива живехонька, дай Бог ей здравия.

– Жива? – голова снова поплыла.

«Как она может быть жива? Или показалось… в пылу битвы чего только не покажется… Марфа жива! Жива!!!»

Миронег сгреб бабку в охапку, целуя в щеку.

– Ну, дурной, чего удумал, – беззубым ртом рассмеялась старуха.

– А где она?

– Кто?

– Княжна Пронская. Я ж в Рязани?

– Ты в Рязани. А княжна на вече была, про брата своего Глеба такие страсти сказывала. Такое сердешная пережила, не приведи Господь, Пресвятая Богородица защити, святые угодники…

– Ей поверили? – перебил Миронег.

– Так как не поверить-то, коли Дарен Кострица все подтвердил, а он муж почтенный, честный, про то здесь всем ведомо. Я его вот таким вот мальцом знавала…

– А княжна, она здесь, в Рязани?

– Отъехала она, сразу после вече. Сказывали, к постригу готовится, за убиенного брата молиться и грехи других братьев-душегубов отмаливать. Ей Ингварь приданое давал, замуж выдать хотел, а она ни в какую, от мира решила отгородиться. Оно и понятно, такая-то доля досталась. Охо-хонюшки.

– В какой монастырь?

Миронег свесил ноги, ощупав холодный пол.

– Ты чего удумал, ложись, – опять зашумела бабка.

– В какой монастырь?

– Откуда ж мне ведать, – пожала Фотиния плечами.

– А прознать про то нельзя? У меня тут серебро было, – Миронег пошарил по рубахе.

– Не было на тебе серебра, – поспешно отвела бабка очи.

– Я не в накладе, благодарствую за все, – как можно тверже произнес Миронег, – но мне крепко знать надобно, куда княжна выехала. – Мне дать больше нечего, но мне надобно узнать… Она жена моя. Узнай.

– Узнаю, узнаю, миленький. Ты покуда поспи, а я узнаю, – Фотинья уложила Миронега снова на ложе.

«Жива, жива!» – крутилось в голове.

Дверь скрипнула, это хозяйка выскользнула прочь.

– Бредит, – громко зашептала она кому-то, – про серебро свое спрашивал.

– Мы ему жизнь спасли, – отозвался ворчливый старческий голос.

– Никиша, давай вернем, грешно пораненных обирать.

– Ты над ним как курица над цыпленком квохтала, столько сил потратила, а теперь вернуть?

Миронег, сцепив зубы, поднялся, ноги дрогнули, но удержали. Шаркающей походкой он побрел по горнице на звук голосов, распахнул дверь. Старики испуганно притихли.

– Мне ничего возвращать не надобно, я и сам хотел вам отдариться, – сказал гость маленькому щупленькому хозяину. – Мне только надобно знать – в какой монастырь выехала княжна, и все.

– Прознай, Никиша, вишь, волнуется, – присоединилась Фотинья.

– Прознай, как будто я в княжьи хоромы вхож, – проворчал старичок.

– У отца Иакова поспрошай, – подсказала старуха, – вдруг ведает.

– Попробую. Так ты чей ратный-то будешь, кому сказываться? – с опаской посмотрел на гостя хозяин.

– Никому, я сам по себе.

Силы оставляли, и Миронег поплелся обратно к лежанке. «Надобно ее догнать. Она ведь думает, что меня убили. Она может постричься, тогда назад дороги уж не будет, мне ее не вернуть. Где ж сил набраться? Спешить надобно. Спешить». С этими беспокойными мыслями Миронег снова погрузился в забытье.

Ока осталась позади, перевозчик отчалил в обратный путь, Миронег тяжело забрался на коня и легонько пнул его в бока, направляя вперед. Этот коняга не был статным красавцем как прежний. Вернуть подарок жены можно было, только объявившись пред дружиной и князем, а Миронегу совсем не надо было, чтобы кто-то его останавливал, чиня ненужные преграды. Вот и пришлось продать кольчугу и купить смирного работягу. Да, может, и к лучшему, резвый конь сейчас ни к чему, неровен час скинет отощавшего седока.

Снег почти весь успел стаять, только под лапами густых елей лежали почерневшие сугробы. Дорогу развезло от жирной весенней грязи, приходилось ехать краем, по прошлогодней траве. На лодке было бы скорее, утлое суденышко подхватили бы быстрые воды Оки и сами понесли вперед, но потом следовало повернуть к Клязьме и там грести против течения. У Миронега на то не было силенок, а пешим от устья до Владимира идти больно долго, да и разлив не успеет войти в берега.

Марфа, должно, успела добраться до Суздаля санным путем, а вот Миронег запоздал. Не вышло у него скоро собраться. Старики-хозяева серебро все ж отдали, Фотинья, краснея, сунула калиту Миронегу в ладонь. Он раскрыл кошель и отложив себе три гривны, купить в дорогу еды и на постой в Суздале, остальное вернул со словами: «Благодарствую». Он бы и все отдал, но нужно ехать к Марфе.

– Чего тебе туда? Оставайся здесь, у нас, в работниках, не обидим, – ворчливо проговорил дьяк Никифор. – И не выдадим, – тихо добавил он, – коли ты от кого таишься.

– Мне к жене надобно, – отверг приглашение Миронег.

– Жена у него при княжне Пронской, вишь, с хозяйкой в монастырь подалась, – додумала Фотинья. – Спешить ему надобно, а то пострижется водимая и не успеет, что живой, объявиться.

Ну вот, и врать не пришлось, все как-то само сложилось. Никифор отложил со стола себе одну серебряную палочку, остальное протянул Миронегу.

– Тебе нужнее будет, жизнь там дорогая.

– Не надобно, – отвел руку старика Миронег.

– Бери, бери, – настырно вложил серебро гостю Никифор.

Так и расстались.

Впервые за столько месяцев Миронег привычно остался в лесу один, только радости от того не было. Полуночь манила, надобно было спешить. Где только сил набраться? Любой лихой человек сейчас способен отобрать у бортника: и коня, и серебро, и меч – последнее, что осталось от дружинной жизни.

Вечером у жаркого костра на лапнике, завернувшись в кожух, Миронег смотрел на звезды и в каждой звездочке ему чудились искорки очей Услады, его Услады, ласковой, ревнивой, скромной и томно-пленительной. А еще матери его дитя. Не скинула ли она от всего пережитого плод? Про то не хотелось думать.

«А ежели я опоздаю, ежели она успеет постричься?» – тревожила мысль. «Успею, нельзя ж так скоро, надобно в послушницах походить, пообвыкнуться». «А ежели уж постриглась?» – настырно лезло в голову. «Коли не захочет обратно со мной, в черницах решит остаться, так я при Суздале жить стану. В работники наймусь к людям, что дитя наше на воспитание возьмут. Приглядывать за малым стану. А коли решится со мной бежать, выкраду, – осознавая греховность помысла, все же твердил Миронег, – она моя жена, я ей воли на постриг не давал. Без воли мужа того творить нельзя. Господи, не забирай ее у меня, не забирай. Прости, коли грешил, оставь ее мне».

[1] Скуделица – коллективная могила.

Глава XXXV. Якимка

«Ризоположения, Ризоположения», – подъезжая к Суздалю, твердил Миронег название монастыря, услышанное в Рязани. Во Владимире он приоделся, для приличия сменив рванину на вполне сносную свиту, скинул растоптанные сапоги, нацепив сафьян. Нельзя же заявиться в монастырь оборванцем. Уже на подступах к молитвенному граду, Миронег расчесал гребнем кудри себе и гриву уставшему коняге. Волнение томило так, что снова разнылась рана.

По небу рыскали малые тучки, грозя сбиться в стаю и пролиться частым дождем. Позади был долгий переход, с ночевками в лесу, поисками бродов и переправ. Тощие облезлые зайцы в немом удивлении провожали одинокого путника, отважившегося в такое время путешествовать, вымешивая грязь и волоча за собой коня. А животину Миронег берег, на ней в обратную дорогу он собирался везти жену.

Пока путник упрямо двигался на север, весна успела сесть хозяйкой, вымела вон последние следы присутствия зимы, стряхнула сырость, обогрела землю. Реки и речушки после половодья вошли в привычные берега, луга покрылись пестрым ковром первоцветов, деревья завернулись в шелковый плат зелени. От запаха молодой хвои и цветов кружилась голова. Как старым знакомым Миронег улыбался труженицам-пчелам. Руки соскучились без дела. «Ничего, скоро назад поедем», – бормотал он себе под нос, и от этого заговора уж и сам уверился, что сможет вырвать Марфу из западни, в которую ее загнал долг княжьей дочери.

Древний град Суздаль возвышался на невысоком холме, вытянувшись вдоль тихой Каменки. За крепостной стеной был виден купол белокаменного собора Рождества Богородицы и деревянные маковки малых церквушек. По округе по десную и шую стороны стояли отдельные крепостицы монастырей. «Который из них?»

– Здрав будь, муж почтенный, – обратился Миронег к одному из трясущихся в телегах к граду путников, – скажи, который из них Ризоположения?

– Вдоль прясел к десному краю правь, там будет.

Миронег повернул коня. Руки вспотели. «Пустят ли? Да хоть узнать для начала про нее, а там уж присматриваться стану. Может, кому плату дам, чтоб весточку передали».

Над головой свилась ватная туча, где-то в отдалении прогромыхал первый в этом году гром. Ой, вольет. Поспешать надобно. Миронег сильней ударил пятками конька, понукая. Конь, неохотно, но ускорил шаг.

Ворота монастыря были открыты, но никого кругом не было. Миронег соскочил с коня, привязал его к врытой для этого коновязи и побрел к воротам. Завалиться так, сразу, в женскую обитель было неприлично, надо было спросить разрешения. Первые крупные капли дождя стали срываться с неба.

Миронег подошел к самому входу и громко произнес приветствие:

– Божьего благословения.

– Благослови Бог, милостивый боярин, – в проеме показалась инокиня, еще не старая женщина, со строгими рубленными чертами лица. – Какая нужда к обители привела? – спокойным будничным тоном произнесла она, осеняя Миронега распятьем.

Миронег не стал разуверять ее в своем лжебоярстве, а сразу перешел к делу.

– Матушка, приехала ли к обители княжна Пронская… Марфа?

И так как инокиня молчала, внимательно разглядывая гостя, добавил, перебарывая волнение:

– Вести дошли, что сюда ее должны были привезти.

– Привезли, – тихо проговорила инокиня, и взгляд ее сменился со строгого на непроницаемый, она словно отгородилась от Миронега невидимой стеной.

– Нельзя ли… – Миронег замялся, – нельзя ли как-то с ней повидаться? – сказал и сам испугался своей отчаянной наглости, понимая, что получит отказ.

– Отчего ж нельзя, можно, – пожала инокиня плечами.

«Можно!» – бурная радость заполнила душу.

– Обогнешь обитель и вниз к реке ступай, – указала инокиня, – вдоль реки пройдешь, погост на холме.

– Погост? – все оборвалось, инокиня стала расплываться пред очами. – Зачем погост?

«Они ее туда вызовут? В монастыре в открытую нельзя увидеться».

– Волю последнюю исполнили. Сказывала, схоронить ее по-простому, смирения ради, без почестей.

– Как это схоронить? С чего ее хоронить? Она ж молоденькая совсем, здоровая?! – Миронега зашатало, но он, стиснув зубы, собрался.

«Да она блажная, эта черница! Точно, вон взгляд какой, чумной».

– Я того не ведаю. В колоде[1] ее уж привезли, – сухо ответила инокиня. – Грех никогда до добра не доводит, – поджала она губы.

Миронег пропустил мимо ушей намек.

– Да врешь ты все! – без почтения зашумел он. – Врешь! Вам Ингварь так наказал сказывать. А она мне жена, венчанная жена! Венчанная пред Богом! Да вы не имеете воли мужа с женой разлучать! Что Бог соединил, да люди не разлучат!

– Померла она, померла. Сказано ж, в колоде уж привезли, – сбросила непроницаемость инокиня, впервые с жалостью посмотрев на Миронега. – Я под надвратной церковью стою, нешто можно под иконами врать?

– Не могла она помереть, я живой, а она померла, то как? – Миронег схватился за виски. – Не могла, пташка моя. Она ж дитя наше под сердцем носила.

– Смиряйся.

– Как?

– Ступай, постой у могилы, она там одна свежая. Полегчает.

– К чему теперь легчать, – отмахнулся Миронег, но побрел тяжелыми ногами, обходить монастырь.

«Да врут они, врут! Нет там Марфы, нет», – стучало в голове, отдаваясь болью в висках.

Он спустился к самому берегу и пошел вдоль самой кромки. Опустил руки в холодную воду, ополоснул лицо. «Врут», – упрямо сцепил зубы и пошел к могильному холму. Нужную насыпь нашел легко, присел рядом, глядя на темные воды, равнодушно протекающие мимо. По щекам стекали капли дождя, слез не было. Осознание потери не приходило.

– Худо ей стало, помаялась, сердечко у нее и остановилось, – рядом с Миронегом тоже прямо на траву присела древняя монахиня. – Так-то нам про то сказывали. Хотели мы в церкви ее погрести, в обители, как положено, все ж княжна, а люди князя вашего поведали, что дорогой твердила – у реки ее погрести, чтоб на воду глядеть. И что б почестей не творить. Она замужем за воем простым была, от княжеского рода отреклась.

Миронег закрыл лицо руками и зарыдал.

– Поплачь, сынок, – похлопала его по плечу старушка, поднимаясь.

Она посеменила обратно к обители.

– Матушка, постой, – догнал ее Миронег, – вот, на помин души, – протянул он все, что осталось.

– Уж уплачено, и так денно и нощно читаем, – отказалась принять серебро инокиня.

Миронег так и замер с протянутой рукой, глядя как сгорбленная фигурка удаляется. Дождь стал стихать, теперь на одежу просто садилась морось. Что ж теперь? Столько дней смыслом жизни было дойти, увидеть…

– Вот и повидались, – Миронег повернул обратно к могиле, огибая поросшие травой насыпи иных погребений. Дернулся, протирая глаза, – у холмика могилы Марфы сидело что-то, завернутое в драный тулупчик, Миронегу даже сначала показалось, что это свернулась собака, и он в гневе хотел ее погнать прочь, но, приблизившись, понял, что это ребенок.

Мальчик лет четырех, может, старше, сидел, поджав босые ноги, как только что на его месте сидел сам Миронег.

– Эй, ты что здесь делаешь?

Мальчик вздрогнул всем худеньким тельцем, поднялся и отошел от могилы подальше, присаживаясь рядом с другим холмиком.

– Эй, малой, ты чей? – осторожно, чтобы не спугнуть, подошел к нему Миронег.

Мальчонка только испуганно хлопал ресницами.

– Что же ты босой, еще студено? – поднял его на руки Миронег, трогая маленькие ножки. – Ледяные. Ты от мамки сбежал? Пойдем искать. Как звать тебя?

Мальчик, совсем притихнув, молчал. Миронег поставил его на землю, снял с него мокрый драный тулупчик, стащил с себя свиту и, оставшись в одной рубахе, обернул мальчонку своей одежей.

– Так-то теплее будет, – улыбнулся Миронег, – а дрянь эту со вшами надобно выкинуть, – размахнулся он и закинул рванину куда-то вниз. – Ты не бойся, я твоим родителям на новую одежу дам. Мне теперь ни к чему. Пошли искать?

Мальчик ничего не ответил.

– Пойдем. Сейчас, только попрощаюсь. Жена у меня тут.

Миронег приблизился к свежей могиле, встал на колени, наклонился, целуя землю, резко поднялся, подхватил найденыша и, не оглядываясь, поспешил к монастырю.

Под большим кряжистым деревом у боковых ворот на лавочке сидела все та же древняя черница.

– Я вот… нашел, – растеряно показал дитя Миронег. – Не ведаешь, матушка, чей?

– Твой, – беспечно махнула она рукой, – забирай. В утешение тебе дан.

– Да как-то «забирай»? – удивленно приподнял брови Миронег. – Это ж не щенок. Должно, его матушка где ждет, слезы роняет.

– Добрая матушка так-то дитятко запустит? – хмыкнула инокиня. – Забирай, велю, – властно прикрикнула она.

– Куда мне, у меня ничего нет.

– Теперь есть. Не бойся, дитятко, – собрала старуха морщинки в уголках губ, улыбаясь, – вот и батюшка тебе нашелся, теперь все у тебя ладно будет.

Перечить Миронег не стал и с найденышем на руках побрел к коню.

Ночь заглядывало в окошко горницы. На постоялом дворе все стихло, только слышно было, что где-то натужно лает собака. Чистые после бани нареченный отец и нареченный сын лежали на лавке, глядя на свет догорающей лучины. Весь оставшийся день Миронег вытравливал тоску суетой – узнал в граде, где можно переночевать да помыться, вместо драных обносок прикупил найденышу новую рубаху, порточки, поршни, кожушок. Суздаль – богатый град, на торгу чего только не сыщешь. Еще Миронег взял крынку молока и каравай хлеба, для коняги – овса. И все время рязанскому бортнику казалось, что сейчас кто-то крикнет в спину: «Эй, ты чего это нашего дитятко схватил, это ж наш!», но никто не кричал и даже не проявлял любопытства. В град монастырей съезжались паломники со всех концов необъятного Суздальского края, и никому до вновь прибывших не было дела.

К еде мальчонка почти не притронулся, пару раз откусил от каравая да сделал глоток из крынки.

– Ты пей, пей молоко, силы набирайся, а то вон какой слабенький, – подбодрил его Миронег, но найденыш только забился в уголок лежанки и затих. Миронега он еще побаивался.

Теперь они оба никак не могли уснуть.

– Был у меня пес, Лютым кликали, – просто начал рассказывать первое попавшееся Миронег. – Думаешь, свирепствовал? Куда там, ластился ко всем, руки лизал. Дурной был, не понимал, что сторожить надобно. Ну, я его в шутку Лютым и прозывал, потешался так, понятно? – Миронег скосил очи на мальчонку, тот внимательно слушал, слегка приоткрыв рот. – Так вот, пошли мы как-то с ним борти проверять. Я бортник, слыхал про таких? Это, что мед добывают, пчелок упрашивают поделиться. Мед любишь? – ответа не последовало. – Так вот, пошли мы с Лютым борти проверять, а тут зверюга вышла из чащи. Большая, матерая. У меня топорик был с собой, да что той громадине моя палочка. Уж начал я про себя прощение у Пресвятой Богородицы просить, и тут мой баловник ласковый как кинется на зверюгу, отчаянно, храбро, я и разобрать ничего не успел. Порвал моего Лютого зверь, да я изловчиться смог, отбился. Так вот. Хороший пес был.

Миронег замолчал, оба вздохнул, и зачем только рассказал, только дитя напугал.

– Жалко Лютого, – послышался слабенький голосочек.

– Это да, – тихо отозвался Миронег, чтобы не спугнуть.

– А как у тебя коня зовут? – спросил мальчик.

– Пока без имени. Просто конь. Хочешь, имя придумай.

– Каравай, – указала детская ручка на остатки хлеба на столе.

– Каравай так каравай, – легко согласился Миронег. – А как тебя зовут?

– Дармоед.

– Нет, будешь у меня Якимкой. Так моего дядьку звали, хороший муж был, крепкий, что дуб.

– Тятя, а ты меня не бросишь? – чуть пододвинулся к Миронегу мальчонка.

– Нет, без тя не спасусь, горе заест.

– Ты хороший, – сладко потянулся Якимка, прикрывая очи.

«Хороший», – вспомнилось Миронегу, по щеке снова покатилась слеза.

[1] Колода – гроб, выдолбленный в стволе или изготовленный из дерева.

Глава XXXVI. Дорога

Лето расхрабрилось, жарило все смелее и смелее, напористей, тянуло травы к солнцу, наливало спелостью первые ягоды и морило духотой решившихся выйти под высокое безоблачное небо людей.

Готовые к погрузке путники жались в тени прибрежных верб, без устали вытирая пот и поглядывая в сторону струга с немым вопросом: «Когда же?» Но корабелы не торопились впускать на борт чужаков, неспешно проверяли снасти, удобней укладывали грузы, чтобы высвободить место для новой поклажи, плескали палубу водой для прохлады.

– Тять, а нас возьмут? – беспокойно спросил Якимка, с опаской рассматривая многолюдную пристань Донского Дубка.

– Уж уплачено, – успокоил Миронег.

Позади был долгий пеший переход, остаток дороги хотелось проплыть речным путем и дать отдых себе и коню.

– На-ка вот пока, побалуйся, – протянул Миронег сыну свернутый в куль лопух с мелкой луговой земляникой.

– Сладкая, – принялся нырять за ягодами Якимка.

За прошедшие месяцы он заметно окреп, загорел и округлился в щеках. Робкий и тихий при посторонних, один на один с названным отцом мальчонка уже непринужденно болтал о том о сем, охотно помогал кормить и чистить коня, расспрашивал обо всем, что видел или представлял: «Почему птицы летают, а мы нет?», «Где конец света, и можно ли с него упасть?», «А далеко ли падать? А ежели ты праведник, ангелы тебя спасут?» «Видят ли те ангелы сны?» Миронег никогда об том не задумывался и часто терялся, не зная, что и ответить. Кабы была жива его птаха-сказительница, уж она бы развернулась, улетая в мир грез вместе с малым слушателем, а Миронегу то не дано. Вот, к примеру, как вершу сплести, чтоб рыбку поймать, или прохудившийся поршень подлатать, это пожалуйста, тут уж опытному бортнику равных нет, а сказы – то не его.

Из Суздаля Миронег долго не мог выехать, все не отпускала глупая надежда – а вдруг все ж Марфа жива. Вот взяли инокини грех на душу да соврали, запугали их княжьи гриди, голову заморочили. Ну, всякое ж бывает, кто без греха. Миронег старательно обходил женские обители в округе, подкупал послушниц и богомольцев, чтоб тайком разузнавали, не привозили ли знатную пленницу, нет ли в затворе какой чернявенькой девицы. Но всё напрасно, все старательно вытаптываемые им стежки вели к могиле на косогоре у Ризоположенского монастыря. Чуда не произошло.

Дальше ждать уж было нечего, надобно успеть добраться до Червленого яра к осени, чтобы до морозов срубить новую избу, ежели старую спалили, раздобыть еды в долгую зиму, обустроиться с сынком. А для этого следовало немедля выезжать к югу. И Миронег принял непростое решение.

Последний раз постояв у успевшего затянуться травой могильного холма, он посадил Якимку на коня, приторочил к седлу припасы и повел Каравая под уздцы вон из града.

Уже за крепостной стеной у въездных ворот Дмитровского монастыря Миронег заметил в разморенной майским теплом толпе попрошаек неухоженного вида бабу. Она цепко, не отрывая взора, смотрела на едущего на коне Якима, тот ее тоже приметил и вжался в седло, худенькие плечики подрагивали. Крупный курносый нос намекал на отдаленное сходство. Баба поднялась и широким мужским шагом было направилась к Миронегу, уж неизвестно чего она хотела истребовать – обратно дитятко или, что уж скорее, выкуп за сына, но ее решительный порыв натолкнулся на подернутый пеплом тяжелый взгляд Миронега. Баба резко остановилась, замерла, раздумывая, и, развернувшись, медленно побрела обратно. Якимка несколько раз обернулся, но не попросился к родительнице.