Текст книги "Рихард Феникс. Море. Книга 3"
Автор книги: Татьяна Клявина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
* * *
Она была там. Она всегда была там, недвижима, привычно незаметна, ярка. Все видели её, глядели, уже не гадали, отчего лишь эта сияющая звёздочка висит в одном месте, когда другие неспешно плывут мимо. И теперь он знал.
Звезда, всегда стоящая перед глазами, даже если облака покрывали её, была Эньчцках. Она, спящая, до времени обращённая в камень, парила на пути бога Солнца к разверстому лону Гэньшти-Кхаса. Месту, откуда появилась кровь земли – люди, назвавшие себя истинными радонасцами. Люди с красными волосами. Люди, начало которым положил Феникс. И его юный птенец, летящий сейчас прямо на эту звезду, откуда-то знал сокрытую от всех правду, помнил, как собственное детство. Помнил слепящий лик бога Солнце, помнил одурманивающую твёрдость матери-земли, когда стопы, охваченные пламенем, впервые коснулись её, помнил братьев и сестёр. И, конечно же, перед глазами была светлая богиня – его создательница, его мать – Эньчцках, которая сейчас заслоняла собой это лоно – жерло вулкана Штрехнан, – не впуская в его дремлющие недра ни единого лучика солнца.
Она, Эньчцках, была недвижима, бессмертна. Она, давшая жизнь своим детям, скрестившая птиц и змей с людьми – истинными детьми Гэньшти-Кхаса, – была готова проснуться. И сейчас тот, кто был одним из её детей, Фениксом, слышал божественный голос.
– Я – здесь. Я всегда была здесь, выжидала, глядела на вас сверху вниз. Исполнила давний каприз – я вам мир подарила. Цените! Я жизнь вам дала, мои славные дети: Боа и Сойки, Фениксы, Ангуис. Отчего вы не цените жизнь ни свою, ни чужую, будто «быть» – унесённые ветром слова, и вы существуете, лишь враждуя? Лишь трое из четверых добрались до сих дней, радость вы очей моих, неизбывное горе видеть, как вас становится меньше. Из четверых осталось лишь трое, и те рода провели свои, размножились, растеклись по телу земли, не чураясь разбавленной крови, наполнив низины и горы, все впадины, что Гэньшти-Кхаса так заботливо строила, дабы видом своим ублажить ненасытные взгляды супруга, отца моего, бога Солнце. И вы, смертные, лишь силой бессмертные, столько лет являли мне всю глубину пороков своих. Верю-верю, вы взяли страсти к ним, к этим порокам – к лицемерию, лжи, разбою, насилию, чрезмерной жестокости – не у вражин и не у друзей, а у обычных людей. Отчего же так скорбно? Не виню я вас этом. Но вы загубили тем самым старанья мои, всю чистоту и невинность змей и птиц. И как бы не падали ниц, убеждая в обратном – безгрешны! – я не верю и слову. Вы возжелали излишеств, вы возжелали стать равными нам, и в этом ваша погибель.
– Чего ты хочешь от меня, Эньчцках? – в мыслях кричал Рихард, а Феникс у него внутри всё так же молчал, то ли отравленный ядом, то ли не желал вмешиваться в беседу своего сына со своей матерью, то ли просто боялся.
– Дитя с неразбавленной кровью, у тебя нет ничего, что бы мог ты мне дать. Чем ты мог бы меня одарить. Но ты слышишь души моей голос. Не все это могут, по правде, никто. Ну почти. Лишь раз или два в сотню лет нахожу я готовых услышать, нахожу я, возможно, тех лучших, что гораздо ценнее народов, породивших их всех. Год от года эти связи тускнеют и гаснут. Только в случае их угасанье значит смерть – неминуемо, горько. Я же, гаснув, готова спуститься на землю, кружась и танцуя, дабы разом прервать все печали. Я не вынесу больше позора, наблюдая за вами, дитями, безотчётно калечащими души. Я не знаю, зачем это нужно. Для чего вы, редкие пташки, высоко так взмываете в небо, где звучит душа моя ветром. Но ведь всё не напрасно, не зря? Ответь мне дитя.
– Я не знаю, Эньчцках! Почему именно я?
– Ты, свободный, так невинен и чист, словно свежий сорванный лист, не успевший стать твёрдым и жёстким, не успевший растратить всю силу, вольный сам выбирать своё место пред тем, как иссохнешь, истлеешь, неподвластный семейным устоям, будто новый бог Феникс на землю сошёл. Приходи ко мне, сын, будет всё хорошо.
– Куда приходить? В Виллему, в город Солнца? – закричал он в своих мыслях, но не услышал ответа. На него упал океан.
* * *
– Хватайте верёвку! – страшным голосом рявкнул Джази, стряхнул сапоги и бросился за борт.
Алек подскочил к носу лодки. Руки его тряслись, ноги подкашивались. «Ветер! Во всём виноват ветер. И сильные волны», – лихорадочно думал он, до рези в ладонях вытягивая за верёвку тело. «Где Джази? А, вон…»
Голова, облепленная белыми волосами, показалась над тёмными водами, и тут же волна зализала его. Верёвка терялась в сумраке, лодку повело, натяжение усилилось. Алек вцепился в мокрую плетёнку, потекло по пальцам, упёрся ногами в борта, напрягая все мышцы, тащил изо всех сил. Пришлось сделать шаг в сторону: нос крутанулся, вода захлестнула на палубу.
– Держу!
Крик Джази заглушила волна, в небе сверкнуло и грохнуло. Всё на миг стало пепельно-белым. На плече пирата, обхватившего другой конец верёвки, висело маленькое тело, которое больше не окутывал огонь.
За спиной Алек услышал вой. Обернулся. Лукреция, протягивая чёрные от крови руки, стояла у борта. Стояла у борта и выла как раненый зверь.
Глава 91
Сложный выбор
Нигде
Белым, здесь всё было ослепительно белым. Рихард заслонил глаза правой рукой, прищурился, повёл плечами, чувствуя фальш в своём теле: что-то было не так, чужеродно, непривычно, иначе, – но не смог понять, что. Впереди из равномерного света выступили четыре формы – округлые сверху, прямые по бокам, похожие на странные камни или табуреты с мягчайшими подушками, такие высокие, словно приглашали к столу совсем маленьких детей. Но стола не наблюдалось. И сходство утратилось как только полусферы начали светиться.
– Подойди и взгляни, дитя моё, – раздался уже знакомый голос.
Из ниоткуда, будто сотканная из света, появилась женщина в белоснежных одеждах. Лишь плавные движения помогали различить её фигуру, да глаза, чёрные, как страх. Шлейф платья и длинные рукава уходили в даль. Тонкий палец указал на полусферы, те вспыхнули ярче. Рихард почувствовал жжение на лице, закрылся и левой рукой, но тут же опустил. Перьев, которые он на ней вырезал во время инициации, не было. Кожа оказалась ровной и гладкой с нервно бьющимися под ней каналами вен. Мальчик покрутил руку, чтоб разглядеть со всех сторон, и заметил, что женщина, всё ещё указующая на правильные формы, не отбрасывала тени в отличие от него.
– Ты – Эньчцках⁈ – предположил Рихард.
Голос его был каким-то туманным, приглушённым, но ровным, он расходился эхом и таял в вездесущей белизне. Отчего-то непривычным казался собственный голос, словно в последнее время звучал иначе.
– Подойди и взгляни, – повторила она и направилась к формам.
Мальчик сдвинулся с места, стараясь не смотреть под ноги, которые по щиколотки тонули в белом. Он увидел на себе привычную красную жилетку. И это тоже было не так, как должно. Точнее… Он отвык от неё. Потому что снял? Нет. Иное. Он безуспешно искал ответ, бредя в клубящемся тумане на ватных ногах, и не находил. Ещё эти перья… Может, он и не вырезал их вовсе? Может, ему ещё нет и двенадцати лет и огонь пока неподвластен? Тряхнул головой. Волосы, привычно собранные в хвост на макушке, мягко коснулись ушей и шеи. «Слишком длинные», – рассеянно отметил он.
Что-то волочилось позади с каждым шагом, тёрлось, шуршало – совсем не такие звуки, как чудились в этом месте. И от них не было эха. Чистый настоящий звук. Обернулся – пустота. Пригляделся – в самом деле ничего нет. Но отчего же так сдавливало пояс, будто узким тугим ремнём перевязан⁈ А формы с сияющими верхушками и не думали приближаться. Более того, они отдалялись. А Эньчцках – он был уверен, что это она, – стояла рядом с ними, и сквозь её фигуру сочился свет, становясь то ярче, то глуше, как вспышки с неравными промежутками. «Как небо предгрозовое», – промелькнуло в мыслях, и резкий укол боли за глазами на миг ослепил Рихарда.
Застыл, прижав ладони к лицу и понял, что ноги продолжают идти. Шаг, шаг, ещё шаг, ещё. Послушная марионетка в руках кукловода. Давление на поясе возросло – потянуло назад. Махнул рукой, задел, схватил, пригнулся и увидел верёвку. Грубую сухую верёвку с подпалинами. Такую настоящую… Она терялась на границах ладони, будто за ними ничего не было. Дыханье перехватило, горло и грудь сжало так сильно, казалось, раздавит. Хватая ртом воздух, обернулся к Эньчцках и увидел её прямо перед собой. И те формы были в шаге, в недостижимом шаге, ведь верёвка, обвязанная вокруг пояса, настойчиво тащила обратно.
– Скажи, ты ведь слышал меня?
– Да.
– Потому ты и здесь. Ты пришёл. Ты поможешь мне пробудиться, – зашелестел голос Эньчцках.
Тонкие чёрные губы на бледном лице изогнулись в улыбке. Чернильные глаза без белков под длинными ресницами прожигали изнутри взглядом.
– Освободись от мирских оков.
– Почему именно я? – И это он, кажется, уже говорил, но тогда не получил ответа. Чего ждать сейчас?
В одной форме засветилось на мгновение ярче, затем всё внутри окутала тьма. Рихард вытянул шею. Верёвка не пускала дальше, и он повис на ней, коснулся полусферы дрожащими пальцами.
Внутри чуть шероховатого купола было темно и серо. Всё двигалось, кружилось, волновалось. Мальчик жадно вглядывался в мельтешение, взгляд цеплялся за изгибы, искал знакомые формы, привычный ритм. Но то, что находилось там, не подчинялось закономерностям, хотя, безусловно обладало некой гармонией. Свет, тьма, колыхание, свет, тьма, тьма, свет, свет – ярче, сильнее. Вспышка где-то близко, под пальцами, и из нечётких изломов резко выступила лодка, покрытая синим полуцилиндром, будто разрезанным вдоль и положенным сверху.
– Что это? – Рихард не мог заглянуть дальше, но видел между цилиндром и носом лодки на вытянутом треугольнике несколько фигур. Три. Нет, четыре. Одна лежала между ними, одеревенело склонёнными над ней.
– Ты узнаёшь их? – вкрадчивый шёпот над ухом.
– Да! То есть нет! – Он безотрывно глядел на распростёртую фигуру, смутно припоминая, видя нечто знакомое.
Белая рука с длинными чёрными ногтями легла на шар, и следующая вспышка света прошла между тонкими пальцами, словно лепестки ромашки бросили в грязь.
– Это твои спутники и ты. Но я не отпущу тебя, пока не услышу твоё решение.
– Какое? – едва слышно выдавил он.
Изображение между расставленными пальцами приблизилось, и Рихард разглядел плачущую девушку с растрёпанной светлой косой и тёмным шрамом на лице; рядом был парень с белыми, прилипшими к лицу волосами и синей левой рукой; и ещё один, чьи волосы истекали густым багрянцем. Лица троих, потерянных, встревоженных, были обращены к тому, кто лежал в центре, сокрытый ладонью Эньчцках. Рихард хотел сдвинуть руку, чтобы увидеть, но не достал. Нет, пальцы прошли сквозь пустоту, зачерпнули вязкого тумана.
– Стань мне сыном, дитя, – сказала Эньчцках. – Ты заменишь моего сына Феникса, который всю жизнь желал остановить моё пробуждение, разделив силу между четырьмя родами.
Она махнула другой рукой, и ещё три светящиеся полусферы оказались рядом.
В сумраке одной что-то мельтешило, слышался перестук копыт или лап, но разглядеть в ней ничего не получалось. Другая светлела незнакомым горным утёсом и резким, как сколотый зуб, очертанием замка до самых небес. Вблизи появилось лицо, молодое, холодное, точёное, как алебастровая статуя, над ним – пепельно-серые волосы, прижатые диадемой. Их трепал ветер. Их и сине-белый плащ в россыпи звёзд. Внутри третьей полусферы расстилался золотой песок. По нему, то приближаясь, то отдаляясь, бежала фигура, закутанная с ног до головы в тёмное. Словно почуяв чужой взгляд, фигура застыла, направила в небо изогнутый лук. Рихард не увидел, но ощутил, как тренькнула тетива, и длинная стрела с цветным опереньем скрылась за гранью видимости.
Эньчцках коснулась чуть ниже левой ключицы мальчика – боль, – и полусферы вновь стали недосягаемо далеки, хотя верёвка на поясе держала всё так же крепко, в натяг.
– Мне любопытно, что вы придумаете, дети моего дитя. Поэтому я дам тебе выбор.
– Какой? – Рихард развернулся к Эньчцках, пересилив себя, и посмотрел в чёрные бездны глаз.
– Первое из двух: ты становишься мне сыном, заменив Феникса. И тогда эти четверо мгновенно умрут…
– И… я?
– Да. Самые сильные из оставшихся, единственные, несущие в себе волю моего дитя, его ненависть ко мне, его свободолюбие. Я покараю вас. А ты будешь говорить с оставшимися от его имени. Возможно, под властью твоей, безграничной огненной властью, всё переменится к лучшему.
– А если нет? Если я сделаю так же, как и он? – вскричал Рихард, не заметив, что туман добрался уже до колен.
– На это нужно время: посеять семена, вырастить потомство, привить им ненависть. Я проснусь через пять ваших лет – через одно мгновение по моим меркам. И тогда я своими руками накажу непослушный детей, которые не оправдали моих ожиданий.
– Нет! – он упрямо мотнул головой, не желая слушать и слышать.
Богиня рассмеялась и туман поглотил её смех, лишь клокочущее эхо ещё несколько мгновений доносилось до Рихарда.
Он часто задышал носом, стиснув зубы, почувствовал резь на левой руке. Тонкая красно-жёлтая дуга прочертила основание большого пальца. Лёгкое покалывание внутри контура принесло с собой имя. Оно звучало в голове насмешливо, дерзко. Не просто имя, а будто кто-то представился: «Моё имя – Ирнис. Я – уэнбэ ЛиЭнба Азару». У Рихарда перехватило дыхание. Рядом с сияющей дугой появилась ещё одна, их очертания складывались в до боли знакомый узор. И вновь голос, но мягкий, смущённый: «Я – Бэн. Эстебан, точнее». И от этого имени по руке к сердцу прошло тепло, запахло солнцем и луговыми травами – так пряно и жизненно, многоцветно, многогранно, совсем не как холодная белизна здесь.
Эньчцках зашипела и полоснула когтями. Они прошли насквозь через левое плечо и грудь, не причинив вреда. Но Рихард не смотрел на богиню, лишь на левую руку, ожидая того, что произойдёт дальше. Ожгло костяшку безымянного пальца. Контур, словно порез, вспыхнул червонным багрянцем, принеся с собой привкус крови. Злой, но уставший голос отчётливо произнёс в мыслях: «Алек. Меня зовут Алек». Взгляд непроизвольно потянулся к полусферам. Белая богиня кружилась вокруг, рассекая пространство изломанным смерчем, когтила воздух, вспенивая туман, который уже добрался до бёдер мальчика. Но ему больше не было страшно.
Большая дуга рассекла плечо, Рихард едва не вскрикнул, глядя, как расходится кожа, а внутри неё застывает серый камень. И на губах появился привкус солёных брызг. Мелодичный женский голос тихо сказал: «Не бойся, Охор не причинит нам вреда». И от этого голоса, и от ощущения соли и камня сделалось так хорошо и свободно, что мальчик развернулся и прошёл прочь, сквозь Эньчцках, туда, куда тянулась верёвка.
Изогнутая золотистая линия прочертила костяшку указательного пальца. Ощущения льда и неземной игры ярких цветов на звёздном небе настигли Рихарда, пробирающегося сквозь туман. Голос, тот же, что и раньше, произнёс нараспев, а будто бы обнял: «Я – ваша голубка. И вы – мой герой». «Лу», – со щемящей нежностью подумал мальчик, делая всё больше усилий, цепляясь за верёвку. Но путь его преградила Эньчцках. Он хотел пройти сквозь неё, но врезался, отшатнулся, едва устоял. Из носа, окрашивая вихри тумана, хлынула кровь.
Богиня раскинула руки, не давая пройти, и белое вокруг сузилось, стало нечем дышать. Рихард ощутил зуд на лопатках, а правая рука, такая подвижная и живая, внезапно перестала слушаться, но на левой продолжали появляться новые контуры. Безголосые. Но это только пока.
– Я должен вернуться! – выкрикнул мальчик и почувствовал изнутри поддержку. Бог Феникс заклёкотал радостно, будто вырвался из заточенья.
– Дослушай тогда, дитя, и второй вариант. Если ничего не выберешь, твоя душа просто останется здесь. – Чёрные улыбающиеся губы Эньчцках не шевелились, а голос звучал отовсюду. Феникс внутри заволновался и снова пропал. Богиня продолжила: – Ты вернёшься в своё тело, в то, что оно представляет из себя сейчас. И ты будешь чувствовать всю боль, от которой спасало чужеродное воздействие, и она будет так велика, что жизнь покинет тебя. Понимаешь?
– Да, – едва слышно выдавил он и затаил дыхание.
Над правой лопаткой будто перевернули кружку кипятка. Тело застыло. Руки повисли. И ноги, став частью тумана, таяли, не желая больше его никуда нести. И голос, тот самый, мелодичный, крикнул изо всех сил: «Ри, возвращайся! Мы ждём тебя! Мы верим в тебя!».
– У меня есть одно условие! – заявил мальчик, с трудом подняв взгляд к лицу богини.
Всё перед глазами плыло, и верх менялся с низом так стремительно, что внутренности перекручивались. Но от этой болтанки, от голоса Лукреции воспоминания вернулись. И условие, до того существующее лишь расплывчато, оформилось.
– Молви, дитя моё.
– Я довезу их в лодке до берега. И тогда пускай вернётся вся боль…
– Пусть будет так.
Верёвка рванула его назад и понесла. И белое вокруг стало чёрным.
* * *
Макавари
Вааи захлопнул дверь комнатёнки без окон, подпер её стулом и сел верхом, положив руки на спинку. В ладонях ровно горела свеча, позволяя разглядеть обстановку. Дощатый пол в пятнах крови с налипшим к ней куриным пухом, раскиданы обувь-одежда, растерзаны подушка и одеяло, некогда пышный матрас скатан у стены и смят, будто в него долго и упорно колотили. С выломанной спинки кровати свисали порванные ремни. А ведь Вааи поручился за их крепость, прежде чем связать ими Чиёна. А тот сейчас, трясясь скорее от холода, чем от ненависти, как накануне, забился в угол кровати, обхватив колени, не сводя взгляда расширенных глаз с огня.
– Ты в состоянии говорить? – спросил Вааи, оценивая синяки и царапины на видимых частях тела парня.
Попытки урезонить Чиёна вчера после боя провалились. Упрямец рвался к Мару с намерением убить. И тогда наставники крепко связали ученика и принесли в эту комнату, заперли. Он буянил вечер и ночь, под утро затих ненадолго и снова рвал и кричал. Брат и сестра по очереди дежурили под дверью, готовые ворваться в любой момент, выжидали, не понимая, что творилось в голове и душе бедолаги. Да ещё и шторм начался, тревожа, смывая надежды, рыча.
– Мы делаем его безумным. Тебе так не кажется, брат?
– Я и тебя не воспитывал, а других детей и подавно. Откуда мне знать, сестра?
Когда за дверью вновь наступила тишина, взвинченная Мауна ушла на кухню готовить, а Вааи – сюда. И теперь пытался поговорить с учеником. Тот в ответ медленно кивнул и хрипло сказал:
– Мне просто хочется делать ему больно. Хочу, чтобы был в моей власти. Хочу… – Он облизал разбитые костяшки, громко сглотнул и закончил: – Я хочу касаться его, бить, пока не пойму… Пока не пойму, что со мной происходит, зачем со мной это всё!
Вааи выждал, но продолжения не последовало. Заметил, как задрожали плечи Чиёна. Еле сдержался, чтобы не броситься утешать, спросил:
– Когда ты увидишь Мару, то снова сорвёшься?
Чиён медленно моргнул и качнул головой, растрёпанные волосы над выбритыми висками занавесили половину лица, и отражённый свет свечи в полускрытом глазу казался мистическим, жутким. Парень ответил:
– Не знаю. Я хочу, да, хочу всего этого, но понимаю, что так нельзя. Но сдержусь ли? Я чую в Мару неправильность, ложь. Хочу знать правду о нём, всё, что есть!.. И о себе.
– Ты что-то вспомнил?
– Нет, но кажется, скоро вспомню. Я боюсь, Вааи! Мне кажется, я творил ужасные вещи. Беспамятство – мой шанс на вторую жизнь. Но, не зная первой, сложно жить вторую.
Наставник хотел о многом спросить и не стал. Захочет – расскажет. Главное – быть рядом, не покидать, стараться не оставлять одного надолго. А ещё не давать встречаться с Мару, хотя это вряд ли разумно. Парень должен научиться держать себя в руках, иначе не выжить. Но… Вааи вновь оглядел комнату в пятнах крови и с трудом прогнал мысль: «А действительно ли Чиён хочет жить?». Поднялся, оставив свечу на стуле, собрал с пола одежду, положил на кровать, обувь заботливо поставил рядом на пол. Парень неотрывно глядел на свет. Ремни, с узлами которых не смог справиться, свисали с его запястий и лодыжек. Этим хитрым узлам наставник ещё не успел его обучить – радость это или проклятие?
– Одевайся и пойдём, – мягко произнёс Вааи, развязал путы и вернулся к двери.
– Куда? – парень наконец глянул на него, но оцепенел, когда снаружи раскатился гром и грянул ливень.
– Чиён, ты не можешь здесь сидеть вечно, – чуть громче и настойчивей, чем следовало, начал Вааи, и парень, было потянувшийся к одежде, одёрнул руку. Мужчина мысленно выругал себя и тише, ласковей продолжил: – Мауна сейчас готовит ужин. Ты же знаешь, что у неё всё очень вкусно получается. И мы пойдём поедим. Но до этого отмоем тебя в бане, обработаем все раны. Чем это ты себя, кстати?
Чиён моргнул и быстро глянул в угол. Вааи увидел широкую острую щепу, ещё хранящую следы лака, отблёскивающего синим, которым была покрыта разломанная кровать. Светлое дерево почернело от крови. Мужчина внутренне вздрогнул. Ему доводилось прикармливать диких зверей, отстреливать чумных лисиц и белок. И сейчас Чиён, завёрнутый в показной кокон равнодушия, выглядел именно таким животным, сжираемым страшной неизлечимой болезнью. В лесу с такими был один разговор, но тут не лес и не зверь. Человек. Нет, Тень. С ними немного иначе.
– Ты не сдержал обещание, – пустым голосом произнёс парень и спустил ноги в подставленную обувь.
– Какое? – опешил задетый за живое Вааи. Уж к чему-чему, а к обещаниям, он всегда относился серьёзно.
Чиён натянул кофту, лицо на мгновение скрыло капюшоном, и мужчина напрягся, ожидая, что ученик бросится на него с кулаками. Почти угадал.
– Ты обещал, что мы сразимся на боях! Я и ты. Вместе. Друг с другом! – И каждое слово наполнялось чувствами. Но не вчерашними ненавистью и яростью, а обидой обделённого вниманием ребёнка.
– Чиён, – едва сдерживая улыбку, сказал Вааи, – я понимаю, что не оправдал твоих ожиданий, ведь обстоятельства были против нас, – тут он слукавил, забрав себе половину обиды парня. – Мне бы хотелось честной битвы с тобой. Такой, где бы ты мог не сдерживаться, выпустить пар, но не срываясь, как тогда, не безумствуя. Ты меня понимаешь?
– Да.
– Я рад. Надеюсь, ты ещё помнишь, что я твой наставник? И про тот наш разговор после отплытия пиратов?
Чиён закивал, а за стеной громыхало и трещало так сильно, будто с небес сыпались камни.
– Я сражусь с тобой при одном условии, – в затишье произнёс Вааи, а парень глянул затравленно, но всё же кивнул. – Когда Мару вернётся, вы будете видеться каждый день, и ты будешь держать себя в руках, ни разу его не ударишь. Если продержишься месяц, у нас с тобой состоится славный честный бой. По рукам?
– Да! – перекричал гром Чиён и первым подал руку, решительно глядя в глаза.
Глава 92
Трое для одного
Лодка
– Он не дышит. – Лукреция приложила ухо к груди Рихарда.
Джази попытался вытолкнуть остатки воды из бесчувственного тела, но та больше не шла.
– Что делать? Как его оживить? Он ведь не может так просто… – Алек прерывисто дышал, округлившимися глазами глядя на распростёртое тело.
– Не может, – процедил Джази. – Фениксы распадаются пеплом после смерти. А он ещё здесь, – добавил, заметив, как побелела Лукреция. – Прости, красотка, что напугал. Я не знаю всего о Фениксах, но про пепел – это точно. Ещё называют это белой смертью. Тихо-тихо… – Он подставил плечо, приобнял девушку, когда та начала заваливаться без чувств. – Только этого не хватало. Господин, – обратился пират к Алеку, – свисток у вас?
– Д-да. – Мальчик хлопнул себя по груди, где переплелись шнурками косточка и свисток Рихарда, вытянул их. Пират кивнул, попросил подуть и представить, как к лодке приблизятся морские обитатели.
Трель вышла резкой, пронзительной. Лукреция вскрикнула и очнулась, покосилась на Джази, к груди которого была прижата, на его синюю руку, обнимающую за плечи, и не шелохнулась. Несколько чаек, что кружились неподалёку, не обратили на свист никакого внимания, а вот молния, сверкнувшая впереди из ушедшей на восток тучи с полосой косого дождя, их взволновала. Птицы бестолково нырнули и поднялись, пролетели над лодкой и скрылись в низких облаках в той части неба, куда вскоре придёт едва брезжущий рассвет. Пират кивнул.
– Капитан жив. Иначе свисток бы вернул свои свойства. А так нет. Мы должны что-то сделать.
– Что? – тихо спросила Лукреция, мягко оттолкнулась от Джази и выпрямилась, посмотрела на Рихарда.
Его глаза были скрыты растрёпанными волосами. Плечи и руки обожжены, правая почернела, покрылась нарывами, из них вытекала отравленная ядом буро-жёлтая кровь.
– Как помочь⁈ – воскликнул Алек, трясущимися руками запихивая подвески за пазуху.
– Простите, господин, но вы тут не поможете, – хмуро сказал Джази и повернулся к Лукреции. – Красотка, ты ведь истинная Чародейка?
Девушка не ответила, только вздохнула.
– Хорошо. – Джази закрыл глаза, выжал мокрые волосы, с силой потёр ладони одну об другую, пока не обсохли. Снял кольцо, убрал в карман штанов, собрался с духом, заговорил: – Сейчас я буду искать… – Он сбился, засопел, пересиливая себя, опустил руки на живот Рихарда. – Буду искать место, которое не даёт ему вернуться. Оно закрыто. Поэтому он там. Место. На теле. Не знаю, как объяснить.
– Ты – лекарь? – спросила Лукреция, наблюдая за его руками.
Джази мотнул головой и добавил сквозь зубы:
– Прости, но тебе придётся сделать, как я скажу. Не умеешь – научишься в процессе.
Никто не видел, кроме Джази, как перед его глазами появилось голубоватое свечение. Тонкая линия протянулась от одного указательного пальца к другому. Пират не хотел это делать. Он даже для Паулины, своей приёмной матери, вырвавшей его из рабства в Гристене, это не сделал. Но мальчишка, сумасшедший маленький Феникс с яркой улыбкой, глазами цвета неба, такой решительный, поставивший всё на кон, побуждал Джази вытащить козырь.
Боа-Пересмешники, кто достаточно контролировал свои божественные силы, а не был просто «грядкой», с которой два раза в год можно было собрать урожай драгоценных чешуи и перьев, могли сделать многое. И самыми страшными для них вещами были две, запрещённые, так редко применяющиеся, что стали притчей в устах старших поколений. Даже там, в рабстве, в одиночных клетках, слухи об этих чудесах сочились сквозь стылые камни. Пленники вздыхали, что если бы не были трусами, если бы могли развить свою силу, то обязательно бы постигли все её грани. А в заточении лишь стенали, таращились пустыми глазами, жили от одного приёма зелья до другого, впадали в безумие, если его вовремя не давали. И никто даже не пробовал вырваться, все смиренно ждали своей участи, лишь заполняя «ферму» тягучими жалобными звуками, в которых едва различались древние предания о силе, которая способна всё изменить.
Сила Боа была завязана на проницании – быстром проникновении через живое и неживое. За счёт этого попадали и в разум, легко, если научены, снимая внутренние блоки. И на проницании держались две запретных техники.
Первое, наименее опасное для самого Боа, было найти источник боли человека, создать канал из ментальной связи, по нему вывести всё дурное и либо прервать связь, понадеясь на чудо, либо чем-то заполнить образовавшуюся брешь. Но человеческие тела не принимали посторонние предметы так сразу, потому чаще Боа вливали туда свою силу, та подстраивалась под тело, усваивалась. Но сам ментальный лекарь после этого терял сознание и долго не приходил в себя. И это только с людьми – с Детьми богов подчас было сложнее.
Второе: забрать боль и раны другого человека, оставив ему состояние своего тела. Надо ли говорить, что проделать это мог Боа-Пересмешник, имеющий не только достаточно сил для такого, но и физически здоровый. И ни один Боа после этого не выживал. Даже для первого требовалось идеальное здоровье, чтобы скорей восстановиться, чтобы посреди связи не свалиться без чувств, не закрыв канал, откуда бы сила пациента хлестала бы, пока вся не вышла.
Оба варианта не подходили, поэтому Джази и не спешил прибегнуть к одному из них. Он очень хотел жить. Можно даже не долго и счастливо, а как получится, но вот умирать в ближайшие годы точно нет. И сейчас, ища боль мальчика своей голубоватой нитью между пальцев, он пытался не довести до финала первый способ, и не раскрыть слишком сильно дорогу второму. В этом ему поможет сила той, кто была из редкой, почти невозможной породы истинных Чародеев. «Хоть бы получилось. Живи, малыш, живи. Я тебе, вроде как, должен», – молил пират, стиснув зубы.
Но даже так поиск повреждённых участков выпивал много сил.
Натянутая нить затрещала, и острые вибрации пробили руки до локтя. Джази заморгал, не понимая, почему держал глаза закрытыми. Руки зависли под ключицей, выше сердца Рихарда. Пират провёл над правым плечом, над страшной раной клыком агачибу на спине и почерневшей рукой, но там нить вела себя довольно спокойно. «Почему? Тут же ничего нет?» – гадал Джази, возвращаясь на место волнения способности. И снова пронзительный треск. Руки дёрнулись, едва не разошлись. А этого нельзя допустить, ведь тогда нить порвётся и силы кончатся, ведь Джази уже давно не практиковался.
Он опустил восемь оставшихся пальцев на холодную кожу мальчика. Голубое свечение ударило из них вниз, казалось, до самого дна океана. Там, под пальцами, появилась брешь, куда пират начал погружать руки. Он знал, как это выглядит со стороны: руки входят в тело легко, бескровно, будто призрачные, ни один волосок не дрожит. Неприятное, иррациональное зрелище.
Чуть свёл указательные пальцы, продолжая выискивать повреждённый участок, заодно вновь бегло осматривал тело. И тут понял. Именно здесь – примерно середина от самого верхнего шрама-пера до сердца. Да и шрамами это сейчас назвать было нельзя: края разошлись, кровь сочилась из них. «Если сила рождается в сердце, – лихорадочно думал Джази, – то логично, что сначала идёт к перьям. У меня ведь к голове, к чешуе на висках. Точно!» А затем вспомнил давнего знакомого, тоже Феникса: где-то в этом же месте была точка привязки призывом. Воспоминания сейчас лишние, а действовать нужно без промедления.
Он взглянул на Лукрецию, та подалась вперёд, поджав губы, будто боясь вымолвить и слово. Перевёл взгляд на Алека, тот вцепился руками себе в колени, а ветер трепал его волосы. «Да, это может помочь!» – едва не вскрикнул Джази. Отчётливый зуд прошёл через руки к вискам, расцветился узорами на груди и шее, заставил чешуйки и глаза сиять, и пират ясно увидел перекрытый источник в теле Рихарда. Похожий на средний орех, он блестел сквозь ментальную прореху, переливался красно-жёлтым пламенем, такой уязвимый, маленький. Такое Джази видел впервые, но точно знал, что если мальчик когда-либо будет ранен в это место, то никакого ореха никто не увидит, по крайней мере никто из людей и тех Детей богов, которые не слишком стараются развиться. Ядро фениксовой силы – вот, что это было. Похожие, но в других местах, есть и у других божественных потомков. И у него, Джази, и у этой пугливой красотки.
