Текст книги "Наваждение"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Глава 4
ДЕВИЧЬЯ ЧЕСТЬ
В первой же подворотне, едва шум проводов остался позади, Дмитрий рывком прижал Катю к себе и начал целовать ее жадно, яростно, раня губы зубами, чего никогда не позволял себе прежде.
Она испуганно вскрикивала, не в силах решить, нужно ли ей отстраняться или следует подчиниться.
Ей хотелось спросить, что с ним, отчего в нем вдруг случилась такая перемена, но парень не давал ей возможности произнести ни словечка.
Мгновенным движением выдернул он кверху, к самым Катиным подмышкам, край белой блузки, заправленной в строгую школьную юбочку.
Сильно, больно, бесцеремонно и бесстыдно сжал сильными пальцами маленькие и нежные девичьи грудки.
Потом неожиданно сделал Кате подсечку, точно они были борцами и сражались на татами, и стал, едва поддерживая под спину, валить ее прямо на пыльный асфальт.
Девушка, чтобы хоть как-то смягчить падение, выставила назад острые локотки и содрала с них кожу.
Свободную руку он сунул под ее узкую юбочку, сдавил бедро, высоко, возле самых трусиков. Потом его пальцы двинулись еще выше, в самую запретную область…
Но тут совсем рядом раздалось веселое тявканье, и два резвых пуделька, черный и белый, вынырнув из-за кустов жасмина, с любопытством, наперегонки, подбежали к ним.
Черный ткнулся мокрым носом в оголенный Катин бок, белый принялся дружелюбно облизывать Димин выбритый висок.
– Дуся! Пуся! Где вас черти носят? – послышался зычный женский голос из глубины двора. – Ко мне, поганки! Вот я вас, на строгий поводок! Будете знать, как удирать!
Оба пуделька радостно взвизгнули, уверенные, что никакой «строгач» на самом деле им не грозит, и стремглав понеслись обратно, к хозяйке, напролом через кусты.
Все это Дмитрия отрезвило.
Он ослабил хватку, оттолкнул девчонку и, скрючившись, уселся на край тротуара, тяжело и хрипло дыша. Потом схватился за голову и, спрятав лицо, простонал:
– Извини, Катюха. Ммм, какой я подлец. Ты… заправься. И… это… подальше отойди.
Но она не отошла, а, наоборот, подсела к нему почти вплотную. Едва ли не впервые в жизни ослушалась.
– Ты никакой не подлец, Димочка, – прошептала она, быстро оправившись от испуга и проникшись к нему состраданием. Ей уже хотелось утешить и оправдать его, ведь ее любимый не мог, ну просто никак не мог желать ей зла. – Ты лучше всех на свете.
– Ч-черт! Тогда я сам отодвинусь, – произнес он почти злобно и отсел на полметра.
Но она вновь придвинулась.
– Ты что, совсем дура, не понимаешь? – прошипел парень. – Ведь я хочу тебя, хочу! Дико! И всегда хотел. Эти наши посиделки на качелях… ежедневная пытка. Ты меня лучше не дразни.
– Я разве дразню? Я…
– Смотри, – пригрозил он, – второй раз мне не сдержаться. Я не железный. Возьму тебя силой, прямо здесь.
«Бедный… Если б я знала раньше! Но он молчал, всегда молчал, мой благородный Демон…»
Катя выдохнула:
– Если хочешь – возьми. Только… лучше не силой. И лучше не здесь. Тут люди ходят.
– Что?! – Теперь уже Дмитрий перепугался, вскочил на ноги, в панике глядя на девушку сверху вниз. – Ты что городишь? Ты сама себя послушай!
– Но ты же хочешь…
– Даже не думай! Ты несовершеннолетняя!
– Какая разница? – абсолютно искренне и по-детски невинно спросила она.
– Ничего себе, какая разница! У тебя даже паспорта еще нет!
И вдруг Катя рассмеялась – беззаботно, легко:
– А тебе что, для этого разве нужен паспорт? Свидетельство о рождении никак не годится?
Тут уж и парень засмеялся в ответ. Екатерина интуитивно, сама того не желая, сумела разрядить обстановку. Напряжение растаяло, и вновь им стало легко вдвоем.
– Пошли на Волгу, погуляем, восьмиклассница моя, – предложил Дима уже своим обычным тоном. – Проветрим у реки мою глупую лысую башку. А то у меня совсем мозга за мозгу зашла, соображать перестал.
Он подал ей руку, помогая подняться:
– Давай косичку переплету, а то я тебя растрепал совсем, придурок.
– Нет, не нужно, – твердо возразила она. – Наоборот: лучше сделаем вот так.
Катя сдернула с конца косы красную эластичную резиночку и в несколько легких движений расплела волосы.
Они рассыпались по плечам, по груди, по спине, заслоняя неряшливо болтающуюся, помятую блузку. Они струились водяной рябью и в свете заката казались розоватыми.
И щеки у Кати зарделись, словно она пользовалась румянами. И губы, слегка припухшие после Димкиной атаки, были алыми-алыми. Вызывающе яркими.
И на него опять накатила волна недозволенного желания.
– Катюха, у меня голова кружится от тебя, – с трудом выдавил Дмитрий. – Ты что, нарочно меня… соблазняешь?
Она ответила вопросом на вопрос:
– Так куда мы пойдем?
И он сдался:
– Ко мне.
– А мать?
– Они с отчимом наверняка дрыхнут. После бурных возлияний.
– Не надо так про свою маму, – жалобно попросила она. – Не дрыхнут, а спят. Ну, выпили. Сегодня день особенный, можно… Это ведь твои родные люди…
– Все. Хватит нотаций. Или идем быстрей, или скройся с глаз моих, не мучай.
– Нет, я не хочу от тебя скрываться. Никогда. Пошли.
Квартира у Поляковых была однокомнатная. Зимой Дима, чтобы не наблюдать личной жизни матери и отчима, спал в кухне. Летом – на остекленном балконе, занавешенном со всех сторон пожелтевшим от времени тюлем.
Антонина Матвеевна уже несколько лет копила деньги, но, к Диминому неудовольствию, не на обмен с доплатой, а на дачу: матери хотелось быть летом «поближе к земле», да еще иметь «прикормки» от собственного огородика.
Так что друзей Дмитрий к себе в дом практически никогда не приглашал: стеснялся. Ему казалось, что их более чем скромное жилище, в котором к тому же у него нет даже собственного угла и негде уединиться, не соответствует блеску и размаху его «звездной» личности.
Исключение составлял Тимоха, который обитал на той же лестничной клетке, в такой же тесной, хоть и двухкомнатной квартирке. Тут уж никуда было не деться: все равно родители общались. То за солью или луковицей друг к другу заглянут, то просто так, поболтать по-соседски.
Но и с Тимофеем Дима всегда старался переговорить по-быстрому прямо в прихожей, прикрыв дверь в «зал» – дурацкое мамино выражение! – и поскорее выпроводить приятеля или отправиться куда-нибудь вместе с ним.
А о том, чтобы пригласить к себе девушку, не могло быть и речи. Ну как можно признаться, что он спит на раскладушке! Такой конфуз! Такой компромат!
Даже Катюша, хоть и знала Дмитрия с детства, не бывала тут никогда. Она не приставала к нему с вопросами, не напрашивалась. Чутьем угадывала, что ему это будет неприятно, хотя и не понимала почему.
И вот Дима, впервые в жизни, отпер перед нею обшарпанную дверь и впустил девушку в узкий темный коридор, заставленный старыми вещами.
Он никогда не брался ничего отремонтировать в доме, не видел в этом смысла. Как ни подновляй – все равно убожество. Дима не терпел полумер, его принципом было «все – или ничего!».
Вот когда-нибудь… когда-нибудь у него будут и роскошная квартира, и вилла, и собственный автомобиль – причем, разумеется, не какая-нибудь там презренная «Ока», а престижная сверкающая иномарка.
– Входи, Катюха, – сказал он сдавленно. – Только осторожно, не ударься. И по сторонам старайся не смотреть, тут кругом бардак.
– Я даже глаза закрою! – с готовностью отозвалась она и, конечно же, сразу ударилась о ножную швейную машинку.
– Эх, Тюха несклепистая! – Сквозь иронию в его голосе пробивалась нежность. – Давай руку.
Не зажигая света, он повел ее к дверям «зала», откуда раздавался двухголосый храп старших.
Комната была освещена пурпурными лучами заката, и Катя прошептала:
– Как у вас хорошо! Красиво так…
– Ты ж обещала глаза закрыть! – сердито буркнул Дмитрий, понимая, однако, что она не кривит душой. Ей не могло не понравиться его жилище. – И вообще, тсс! Мы не на экскурсии. Тут дрых… тут люди спят.
Они вышли на балкон, словно охваченный пожаром. Закат полыхал бешено, неистово. Казалось, все небо тлеет, как огромная головня в догорающем костре. Протяни руку за поручни балкона – и обожжешься.
Но они протянули руки не туда, а друг дружке навстречу. И все равно обожглись. Отпрянули в противоположные стороны. А потом начали сходиться вновь – медленно, осторожно, точно противники на дуэли.
И вот уже Катя уткнулась носом в Димину грудь.
И вот он уже положил ладони на ее острые, выступающие лопатки, на сей раз – осторожно и даже слегка боязливо.
– Кать, ты… правда разрешаешь?
– Да. Чтоб ты забрал с собой туда в часть, на память, мою… мою…
– Девичью честь? – подсказал он.
– Да нет…
– Ну… как это… девственность…
– Ох, да нет же! Мою любовь!
Дима попытался пошутить:
– А ты как же тут останешься, пока я буду служить? Без любви? Если я заберу ее с собой?
Катя не сказала ни слова, просто подняла лицо, и ответ он прочел в ее голубых глазищах, которые казались в тот миг бездонными. И в них были глубины такого огромного бесконечного чувства, которого хватило бы им на двоих на всю жизнь, а может быть, и дольше, чем на жизнь. И на детей бы хватило, и на внуков… и даже на много-много поколений вперед.
– Подожди минутку, Катюш, – шепнул он.
Хотел было разложить прислоненную к стенке раскладушку, но потом махнул рукой и просто бросил на кафельный пол старый полосатый матрас.
Катя присела на это полинявшее ложе и попросила:
– Все-таки отвернись пока.
Он, чувствуя странную слабость в ногах, облокотился о створку балконной рамы и закурил, выдыхая дым наружу. Глядел на горящее небо, которое, как ему казалось, теперь от его сигареты начало еще и дымиться.
С замиранием сердца прислушался к тихим шорохам у себя за спиной, пытаясь распознать их значение.
Вот еле слышное: стук-стук. Это Катя поставила на кафель возле матраса туфли.
Сегодня она была не в тех, растоптанных, так хорошо ему знакомых, а в новеньких и изящных, наверняка позаимствованных у Лидии. Вспомнилось: «Мамина помада, сапоги старшей сестры»… В чужой непривычной обуви Катюша слегка прихрамывала…
Вот легонькое «щелк-щелк-щелк». Это она расстегнула кнопки на юбке…
Сама расстегнула, по собственной воле, и это после того, как он, точно грубый бесчестный насильник, так жутко распускал руки. Расстегнула, вместо того чтобы отхлестать его по щекам, чтобы презрительно плюнуть хаму в лицо, ведь он заслужил именно это…
Лучше бы она испугалась и ушла…
Боже, что он делает! Что они делают!
Нет, что делает она! Она сама…
– Уже можно, мой Демон…
Катя не была для Димы первой женщиной. У него к восемнадцати годам уже имелся довольно богатый и разнообразный сексуальный опыт.
«В мужчины» его посвятила вполне зрелая замужняя дама, цинично заявлявшая:
– С девственником переспать – все равно что молодой картошечки первый раз в году покушать: можно загадывать желание, и оно сбудется.
Димка тогда, хоть и «на новенького», неожиданно для самого себя оказался вполне на высоте.
Одеваясь в чужой спальне после того первого в жизни урока секса, он поинтересовался:
– Ну, загадала желание?
Истомленная, разнеженная дама протяжно, капризным тоном ответила, обвив его шею полными руками:
– Загадала: хочу еще молодой картошечки, добавку. Так что останься со мной еще, Димулечка. Мужа еще долго не будет, у него переговоры, а после – банкет.
Он отстранился, хмыкнув:
– Это уже не по адресу. Я больше не девственник, а значит – и не картошечка. Приятно было познакомиться, пока!
…После этого случая, вполне уверенный в себе, Дмитрий Поляков менял партнерш легко и часто.
Был у него, однако, свой кодекс чести, и победами он не хвастал. Во всяком случае, имен вслух не называл.
Но, собственно говоря, и называть-то было особенно нечего: нередко он даже не спрашивал имени у девушки, жаждущей с ним контакта, еще чаще – спрашивал лишь для того, чтобы тут же забыть.
Иветта, Жоржетта… Маша, Даша, Глаша…
Блондинка ли, брюнетка, худая или полная, темпераментная или холодная – это не имело большого значения!
Овладеть очередной женщиной стало для него почти таким же легким развлечением, как, к примеру, прокатиться на новом аттракционе в Луна-парке или отведать новое блюдо. Похождения по чужим спальням никак не затрагивали его души.
Катя, разумеется, ни о чем не догадывалась. А если б ей кто-то рассказал – наверное, не поверила бы, приняла бы за грязную, злую клевету. Ведь Димочка сам заверил ее, что они никогда не расстанутся! Значит – он любит ее, а все домыслы о его донжуанстве – от лукавого!
Так оно по большому счету и было. Дима любил ее. А с теми, другими, только развлекался, ведь его любимая оставалась еще подростком, с которой нельзя было позволить себе ничего лишнего… до сегодняшнего дня.
Дмитрий медленно раздевался, все еще не оборачиваясь, глядя на багровое небо с лиловыми росчерками вечерних облаков. Сейчас он вовсе не чувствовал себя уверенным, как обычно.
С Катей все иначе, чем с другими. Это не аттракцион и не ресторанное блюдо. И не проходной эпизод.
Катя делает ему прощальный подарок: отдает самое себя, всю, целиком. Для нее это священнодействие, для него тоже. Жертвоприношение на алтарь любви и верности.
Она – первая и единственная девушка, которую он привел к себе домой.
А потом, ведь она… Дмитрий сморщился, вспомнив выражение «молодая картошечка».
У нее-то все – в первый раз, и это накладывает на него какую-то особую ответственность, не так ли?
Очень хочется, чтобы для Катюши этот первый опыт оказался памятным на всю жизнь и запомнился бы как что-то самое, самое счастливое.
Сумеет ли он? Надо постараться быть и сильным, и нежным одновременно…
– Можно, можно, мой Демон. И нужно!
– Да… сейчас…
– Не бойся, ведь ты давно хотел. Значит, и я хочу. Я хочу этого, правда, поверь, иди ко мне! Иди.
– Иду.
Он медленно повернулся и почти со страхом посмотрел на хрупкое тельце, лежащее внизу, у его ног. Задохнулся от наплыва чувств, будто никогда прежде не видел обнаженной женщины.
Но ведь сейчас ему отдавалась не женщина – девочка, почти ребенок. И это в самом деле было впервые.
…Ее тело светилось!
Не то последние блики заходящего солнца так причудливо преломлялись на бледной полупрозрачной девичьей коже, не то сияние чудесным, неправдоподобным образом шло изнутри, из самой Катиной души, из ее сердца!
Длинные волосы рассыпались по всей поверхности вылинявшего матраса, превращая его в волшебное, царское, сверкающее драгоценным гофрированным атласом ложе.
Дмитрий опустился перед ней на колени. Еще совсем недавно он, в приступе внезапно накатившего безумия, едва не изнасиловал ее, теперь же едва осмеливался прикоснуться.
Кончиками пальцев осторожно поглаживал он угловатые плечи, выступающие ключицы, впалый животик с прозрачным, мягким и серебристым пушком внизу.
Но даже эти едва ощутимые касания казались ему слишком грубыми: ведь подушечки пальцев затвердели от постоянной игры на гитаре. Он боялся причинить боль.
И вот он почувствовал под руками страстную дрожь, которая незамедлительно передалась и ему.
Дмитрий тихо прилег на самый краешек их нехитрой постели – и ощутил воздушную, возбуждающую щекотку шелковистых расплетенных прядок.
Он с силой закусил губу и сжал кулаки. Предчувствовал, что рассудок вот-вот снова покинет его.
Рядом с его ухом прошелестело:
– Скажи, что мне делать дальше. Я не знаю.
Он глухо ответил:
– И я не знаю.
Никогда еще, ни разу, ни с одной женщиной не доводилось ему испытывать такого трепета.
– У тебя руки холодные. Мерзнешь? – спросила Катюша и прижалась к нему, чтобы согреть.
И тут его кинуло в жар. Голова выключилась совсем, и только тело – само по себе – откуда-то ведало, какое движение следует сделать. Не резкое, аккуратное, чтобы не спугнуть миг чуда.
Он приподнялся на руках, и эта волшебная девушка, эта фея, совершенно бесплотная, но так возбуждающая плоть, скользнула – тоже интуитивно – ему под грудь. Она сама уложила его, почти безвольного, на себя сверху.
Дмитрий почувствовал, как ее живот и бедра колышутся ритмично, и он словно качается на морских волнах.
Она поступала, как самая искушенная женщина. Наверное, древний навык самой природы проснулся в ней в тот миг. Бессмертной природы и вечной гармонии.
Глаза ее были закрыты, а лицо вдохновенно.
Она как будто то ли слушала, то ли исполняла самую прекрасную на свете музыку. Или, скорее, танцевала под нее. Танцевала лежа… какие странные и какие прекрасные па…
И Дмитрий подчинился и ее ритму, и ее мелодии. Он больше не боялся, красота вытеснила страх.
Пусть он потерял рассудок, пусть он не думал и не размышлял, однако и буйства в нем не было более. Он ощущал лишь собственную силу и собственную правоту.
Как вспышка, пришло внезапное озарение: происходит именно то, что должно произойти, что неизбежно, что суждено. То, на чем стоит мир и без чего он рухнул бы…
Кулаки его разжались, повлажневшими ладонями он слегка приблизил к себе маленькие Катины ягодицы, и девушка послушно подалась навстречу, выпростав коленки из-под его ног и шире раздвигая их.
Лишь секундная задержка, лишь крошечное едва ощутимое препятствие – и он к ней вошел.
Свершилось.
Восторженным, благодарным стоном отозвалась на это событие его любимая, его кудесница. Она издала стон не боли, а высочайшего наслаждения.
И тут же вдруг затрепетала вся, забилась, точно пойманная рыбка, крепко оплела его тело и руками, и ногами, приподнялась под ним, будто хотела взлететь, и – вновь распласталась. Обессиленная и счастливая.
Такой улыбки у нее Дмитрий никогда еще не видел: казалось, на Катю снизошла благодать.
В тот же момент что-то зажглось, взорвалось и внутри него. Огненные волны разошлись по всему телу – нет, привычного человеческого тела у него уже не было, был бешено извергающийся вулкан, заливающий пламенем и раскаленной лавой все кругом, захлестывающий всю Вселенную от края до края, в том числе и его самого.
Наверное, он кричал или рычал – не запомнил, не осознал.
Вулканическая магма слилась с заревом заката, свет и жар на мгновение стали непереносимыми, и после этого упоительного мирового катаклизма все сущее поглотила тьма.
Глава 5
ПЛАТЬЕ НЕВЕСТЫ
А потом мир для них обоих стал возникать вновь медленно и постепенно, как фотография в проявителе.
– А правда, все вокруг какое-то другое? – изумленно спросила Катя. – Или мне мерещится?
– Правда. Вечер наступает. Интересно, сколько времени прошло…
– Да нет, вечер – что! Вечер наступает каждый вечер, тут нет ничего особенного. Я – про нас с тобой. Мы изменились?
– Конечно. Ты теперь – моя.
– Я всегда была твоя.
– Теперь – совсем.
– Всегда была совсем.
– Ну, тогда значит… значит, я теперь твой.
– Совсем?
Он улыбнулся:
– Глупый вопрос. Знаешь что? Пойдем опять к ребятам, на площадь.
– Да, пойдем! – радостно отозвалась Катя. – Представляешь, как интересно: все – такие же, как раньше, а мы вдвоем – другие. Новые.
Она подняла с полу испачканную блузку.
– Погоди, – остановил Дмитрий. – Не натягивай это.
Он быстро оделся и нырнул в «зал».
Из темноты, уже поглотившей комнату, раздался сонный голос Антонины:
– Митька, ты, что ль, явился?
– Спи, мать. Я на минутку.
– A-а… Ладно, погуляй напоследок. Выпить нет?
– Нет. Спи.
– Мог бы и прине… сти… Сплю… – И слова плавно вновь перешли в храп с присвистом.
…Катя сидела на балконе обнаженная и разнеженная. Она ничуть не встревожилась, что кто-то может войти и «застукать» ее в таком виде.
Сейчас ей было совершенно все равно, кто и что о ней подумает или скажет.
Дима вернулся к ней, неся что-то жесткое, шуршащее, прямоугольное и длинное, в человеческий рост.
Это был старый, затвердевший от времени клеенчатый мешок на молнии для сохранения от моли верхней одежды с вделанной в него вешалкой-плечиками.
– Помогай, – сказал он, и они вдвоем принялись сдвигать заржавевшую, непослушную застежку.
Сумели опустить ее лишь до половины, но этого оказалось достаточно. Дима извлек изнутри светлое чесучовое платье с коротким рукавчиком покроя «кимоно», украшенное на груди двумя рядами маленьких перламутровых пуговок.
Платье выглядело хоть и немного старомодным, однако опрятным и даже нарядным.
– По-моему, как раз твой размер, – прикинул он на глазок. – Ну-ка, примерь.
– Откуда это у тебя? – удивилась Катя.
Она не решилась спросить: «Неужели для меня купил?» И правильно не решилась.
– Материно, свадебное, – ответил Дима. – Она у меня не всегда была такой квашней, как теперь.
– Ой… как же… Я не могу, ведь это, наверное, святыня! Она же его хранит как память!
– Мать день своей свадьбы прокляла. А хранит этот наряд только из-за жадности. Говорит: надумаешь жениться, сыночка, я твоей невесте его подарю. Не надо будет на другой подарок тратиться.
– Я не могу без спросу, – колебалась Катюша. – Твоя мама может обидеться.
– Глупенькая, – Дима нагнулся и поцеловал ее в самый кончик носа. – Ведь сейчас тот самый случай. Фактически мы с тобой поженились.
– Да… правда…
– А что нет штампа в паспорте – так потому только, что тебе еще паспорт не выдали.
– А знаешь, Дим… мне бы хотелось венчаться, а не просто расписаться в загсе…
– Здрасте! Ты же никогда в церковь не ходила. Небось и креститься не умеешь.
– Ну и что, научусь. Лида говорит, я крещеная: нас обеих, маленькими, бабуля в церковь носила. И еще мне нравится, когда называют не «церковь», а «храм». Там так чудесно, свечки, и хор поет, и над головами у жениха и невесты короны держат…
– Да, обряд неплохой. Как театральный спектакль.
– Это называется не обряд.
– А как же?
Откинув голову, она мечтательно прошептала:
– Таинство!
Дмитрий начинал проявлять признаки нетерпения:
– Без паспорта и без штампика все равно не положено. Так что уж потерпи. А то сразу – венчаться!
– Да нет, не сейчас… Вообще… когда-нибудь.
– Ладно, одевайся, а то там все разойдутся.
Платье оказалось все-таки великовато, и Кате пришлось потуже перетянуть его пояском. От этого оно стало выглядеть даже праздничнее, чем прежде: многочисленные колышущиеся мягкие сборки создавали объем, благодаря которому тоненькая девушка выглядела совсем воздушной и невесомой. Поблескивали пуговки, и таким же перламутром переливались струящиеся распушенные волосы…
Закат угасал, и только, словно последний его отблеск, на матрасе алело небольшое пятнышко крови.
Телевидение давно уже свернуло свои пожитки: рабочий день кончился.
Журналистку, которая еще засветло наклюкалась до бессознательного состояния, коллеги-мужчины погрузили в автобус вместе с аппаратурой и осветительными приборами и увезли, как предмет реквизита.
А проводы призывников продолжались: события развивались согласно привычному для таких случаев сценарию и подходили к своему закономерному завершению.
На площади пьяный, с перекошенной побагровевшей физиономией Тимоха дрался с тремя «береговыми» – так называли ребят, обитавших возле самого водохранилища.
– Ты, трус! Баба ты, дырка между ног! – кричали ему. – Нам – воевать, а он дома отсидеться решил!
– Не ваше собачье дело! – орал в ответ Тимофей, отвешивая кому-то крепкую зуботычину и получая такую же сдачи.
Заметил Полякова, обрадовался:
– Демон, ты куда пропал? На меня тут наезжают!
Дима выпустил Катину руку и бросился к приятелю на подмогу:
– А ну разойдись, хорьки вонючие!
– Сами вы суслики!
– Размазать вас мало!
– Попробуй! Разбежался, ха!
– Таких, как вы, топить надо прям при рождении!
– А вас – давить!
Слишком много было выпито в этот день, чтобы все прошло чинно и мирно, однако недостаточно, чтобы просто по-тихому отключиться.
Неизрасходованная юношеская агрессия требовала выхода, и драка стала очень быстро из локальной перерастать во всеобщую.
В считанные минуты откуда ни возьмись объявились сторонники обоих враждующих лагерей и завязалась обширная потасовка.
Кому-то случайно поранили лицо, и вид крови еще больше подогрел страсти. Бились теперь не на шутку, а зверски, в полную силу, начисто забыв о том, что послужило поводом к побоищу.
Димка вдруг вскрикнул:
– Моя гитара!
Но было поздно: один из береговых уже опускал инструмент на Тимохину голову с ржанием:
– А испанский воротник не хочешь?
Раздался всхлип рвущихся струн. Гитара проломилась насквозь и теперь висела у Тимофея на шее действительно в виде фасонного деревянного воротника.
Дмитрий схватил одну из многочисленных пустых бутылок, стукнул о край стола, отбивая горлышко, и с этим грозным оружием двинулся на обидчика.
Кто-то из взрослых, остававшихся на празднике, кинулся разнимать дерущихся, кто-то побежал к телефону-автомату, чтобы вызвать милицию.
Но дежурные милиционеры, усиленные наряды которых и без того были присланы сюда по случаю чреватого беспорядками «пира на весь мир», и так уже рысцой направлялись к тесно переплетенному клубку вояк. Не слишком, правда, ретиво: получить по морде ни за что ни про что, только потому что каких-то юнцов провожают в армию, – не самое большое удовольствие.
Милиционеры переговаривались с начальством по рациям и лениво дули в свои свистки, слабеньких трелей которых никто из бузотеров в пылу «махаловки» не слышал.
Но приказ был, видимо, отдан вполне определенный, потому что блюстители порядка хоть и с явной неохотой, но все же одновременно схватились за резиновые дубинки.
И вдруг над площадью разнесся звонкий, куда звонче милицейских свистков, дрожащий голосок, усиленный микрофоном.
Кто-то произнес неожиданную, загадочную фразу, которая словно заставила каждого споткнуться и глянуть себе под ноги: куда же это я иду?
Нет, неправда, не под ноги – наоборот, захотелось поднять взгляд к небесам.
– Бог есть любовь!
Это сказала Катя Криницына в микрофон с той самой наспех сколоченной сцены, откуда не так давно звучали официальные, заученные речи. И откуда чуть позже лилась песня, посвященная ей.
Все замерли и обернулись к помосту. Забыли о драке, о вражде, вообще обо всем дурном.
Уже почти стемнело, и лишь горящие окна да стоящие в отдалении фонари неярко высвечивали тонкую девушку в белом платье не то невесты, не то весталки.
А девушка, приподнявшись на цыпочки, так как микрофон был закреплен слишком высоко для нее, запела вдруг «Ave, Maria» Шуберта. Без аккомпанемента, «а капелла».
Вначале ее голосок звучал старательно, ученически и немного напряженно, как на уроке сольфеджио. Потом – окреп, набрал силу. И – захватил, подчинил себе всех.
Никто не смел вымолвить и слова. Площадь погрузилась в такую тишину, какая бывает только в наглухо запертом помещении. Казалось, даже машины не проезжали в это время по окрестным улицам. Даже деревья не шумели молодой листвой.
Битая бутылка выпала из Диминых рук на асфальт, но и звон стекла не разрушил музыки: Катя не вздрогнула, не прервала строфу.
Впервые в жизни она не боялась выступать публично, оказаться в центре всеобщего внимания. Наверное, потому, что не думала о себе.
Она пела о любви, но не о земной, о высшей. Она призывала к ней – великой и светлой – всех, всех.
Она имела на это право, потому что сама умела любить. В латинские слова она вкладывала свой собственный, душою прочувствованный смысл.
Аве, Мария… Славься, Пресвятая Дева! Славься вовеки и молись, Светлая, за нас, грешных.
Аве, Мария… тихая Дева, которая прядет пурпурную пряжу для храмовой завесы… когда край завесы приподнимется, все мы окажемся посвященными в Таинство.
Аве, Мария… Любовь и страдание приходят вместе, но одна лишь любовь дает силы пережить беду и выйти из нее несломленными, сильными и чистыми. Полюбив, мы расправляем плечи, и взоры наши становятся открытыми…
Молись же, Царица Небесная, благословенная, за наших мальчиков, которые уходят туда, где опасно, и за девушек, которые остаются их ждать.
Молись за всех, всех людей на Земле, потому что люди, по природе своей, добры, и только слабость заставляет их подчас совершать зло. Молись, чтобы прощены им были их ошибки…
Я верю Тебе. Я верю в счастье. Я счастлива. Пусть же будут счастливы и все, кого я люблю. Пусть будет счастлив мой любимый, мой единственный!
Аве, Мария…
