Текст книги "Наваждение"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Глава 5
ВАКУУМ
«Русалочка приподняла пурпуровую занавесь шатра и увидела, что головка прелестной новобрачной покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор на принца, который во сне произнес имя своей жены – она одна была у него в голове! – нож дрогнул в руках у Русалочки. Еще минута – и она бросила его в волны, которые покраснели, точно окрасились кровью, в том месте, где он упал. В последний раз посмотрела она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как тело ее расплывается пеной».
Откуда ты мог все это почерпнуть, мудрый провидец Ганс Христиан! Ведь ты не познал любовь. Ты до самой смерти оставался девственником…
А я испытала, на себе испытала все, что ты когда-то предугадал.
И теперь я, без всякого наркотика, расплываюсь пеной…
О этот счастливый номер дома – пять! В колоде Таро пятый аркан означает брак. И не какой-нибудь, а счастливый.
О эти воздушные шарики на коньке крыши счастливого дома номер пять… в виде сердечек, не разбитых, а целеньких… эти гигантские мыльные пузыри…
Вся моя жизнь – это огромный мыльный пузырь. И вот он лопается, и от радужной иллюзии, от моей великой счастливой иллюзии не остается и следа…
Пузыри… пена… небытие…»
Несколько дней и несколько ночей в разных местах Москвы замечали существо неопределенного пола с огромными голубыми глазами без ресниц.
– Мутантка? – обсуждали школьники. – А может, гостья из будущего?
О оптимистические детские фантазии. Никакого будущего не было у Екатерины Криницыной.
И прошлого не было. Она перечеркнула его.
Но и сейчас она даже про себя не произносила слово «предательство». Не могла.
Дмитрий поступил так, потому что его вынудили обстоятельства.
В самом деле, ему давно необходима была эта проклятая прописка, московская или на худой конец подмосковная. Нельзя же всю жизнь мотаться по чужим углам!
И он нуждался в налаженном быте, который Катя не в состоянии была обеспечить. А эта пухленькая девушка – сможет. Теперь у него будет свой дом. И сад. И большой стол, уставленный домашними разносолами.
Теперь он сможет не думать о хлебе насущном и свободно творить. И наконец добьется успеха.
Кто придумал такую глупость: «Художник должен быть голодным»? Эту поговорку придумали зажравшиеся, сытые, которые голодных не разумеют. Когда у тебя сосет под ложечкой, все твое вдохновение там, в пустом желудке, и рассасывается. И разъедает его стенки, и вызывает язву…
В придачу к жене и дому он получил двух добрейших хозяйственных тетушек с рифмующимися именами. Тетя Полина и тетя Галина своими умелыми хлопотами восполнят то, что не сумеет сделать жена…
Как бишь ее зовут? А, Карина. Тоже в рифму.
Дмитрий называл ее Кара. Не то по-испански, не то по-итальянски это, кажется, означает «дорогая».
А по-русски…
Кара небесная. Молния, которая пронзает и испепеляет тебя. Механизм воздаяния.
Каждый получает то, что заслужил.
Значит, Катя заслужила только пустоту. Вакуум. А в вакууме не может быть жизни.
Следовательно, остается смерть.
Бродя как тень по улочкам и переулкам, она обдумывала разные способы самоубийства.
Огнестрельное оружие достать, естественно, негде. Хотя это было бы самым лучшим.
Холодное? Нужна физическая сила, чтобы вонзить себе в сердце нож. А сил нет. Получится как с тем поросенком, которого долго и неумело пилят тупой пилой… Ах да, не было никакого поросенка, это мучили ее скрипку…
Перерезать себе вены можно и простым осколком стекла. Но чтобы потеря крови действительно была смертельной, нужно какое-то время терпеливо ждать. У нее ведь нет горячей ванны, в которую можно лечь, чтобы усилить кровотечение. Да и в такой ванне хорошо бы в придачу выпить снотворное, что ли, чтобы не видеть, как окрашивается вокруг тебя вода…
Но снотворное отпадает. И вообще отравление отпадает. Хотя это было бы просто: наведайся в Славкину коммуналку – там наверняка раздобудешь какую-нибудь гадость.
Один угостит, другой угостит – так и наберется доза, достаточная для того, чтобы уйти насовсем. Преподнесли же ей такой подарочек на день рождения…
Но она не хочет больше идти туда, в грязь и гнусность. И она дала себе слово никогда больше не употреблять ничего одурманивающего. Правда, это обещание дано еще до того, как она была ввергнута в вакуум. И поэтому, наверное, оно теряет силу?
Но где гарантия, что умрешь? А вдруг просто снова превратишься в липкую, не имеющую формы гниду? Такое уже было, и повторения Катя не хочет.
Утопиться? Смешно. С ее-то умением плавать? Для нее, волжанки, вода даже надежнее, чем суша.
Броситься с высоты? Плохо. На похороны вызовут родных из Рыбинска, а что хоронить-то… Если только сигануть без документов, чтоб не опознали? Но почему-то так хочется, чтоб на твоей могилке кто-то хоть рябинку посадил…
Есть еще повешение. Крепкой бечевкой обзавестись несложно.
Катя даже наведалась на оптовый рынок, где торговала когда-то. Ну конечно, тут все осталось по-прежнему, и с задней стороны палаток, тентов и лотков всегда валяется множество прочных белых синтетических веревок, которыми обвязывают ящики. Это даже надежнее, чем обычная бечева.
Да, но ведь повешенную кто-то обнаружит! И Кате почему-то представилось, как ее, в каком-нибудь заброшенном сарайчике, найдет ребенок. Быть может, маленькая девочка. Она увидит распухшее посиневшее лицо и высунутый язык… может быть, малышка не сразу поймет, что происходит, и дотронется до болтающегося трупа… И как же ей предстоит после этого жить?! О нет, нет!
– Девушка, вы не поглядите за колясочкой? – обратились к ней. – Мне нужно в магазин заскочить.
Катя вздрогнула, непонимающе взглянула на молодую мамашу:
– А почему вы решили, что мне можно доверить ребенка?
Женщина засмеялась:
– Ребенка? Еще чего! Ребенка я с собой возьму, на ручки. Я только про коляску. А то в магазине толчея…
Катя обходилась совсем без еды, даже не вспоминала о ней. Только пила. То из фонтана на Пушкинской площади, то из Москвы-реки у Киевского, то из выброшенной кем-то, не допитой пластмассовой бутыли «Святого источника».
Когда жажду нечем было утолить, а зной становился нестерпимым, она заходила в церковь и глотала из кружечки святую воду с привкусом серебра.
Ей не делали замечания по поводу непокрытой головы: наверное, принимали за мальчика.
Почему-то ее часто заносило в район Новослободской улицы. К Бутырке снова притягивало, что ли? Может, покинутая Ираида оттуда, из-за красных глухих кирпичных стен тюрьмы, так страстно призывала ее?
Как бы то ни было, Катя бродила по этому району. И тут тоже, если перейти через Новослободскую, было рукой подать до храма, в котором можно напиться вволю.
А у храма – нищие, они просят подаяния.
– У меня ничего нет, – говорит Катя. – Кроме скрипки.
Но одна нищенка все-таки ковыляет к ней. Наверное, не услышала? Вот она тянет к Кате трясущуюся руку. А на ладони – копеечка:
– Вот, возьми, убогонькая.
– Да вы что, бабушка? Неужели я такая убогая, что вы – мне! – подаете милостыню?
– А ты шибко не хорохорься, ишь гордыня в тебе играет! Убогая – значит «у Бога». У Бога любимая.
– Любимая… не похоже что-то.
– Усумнилась! – сказала нищенка. – Ясно, гордыня. Поговорила бы с отцом Лександром, что ли…
И старушонка, переваливаясь, отковыляла назад, к паперти, на свое место.
А из храма вышел сам отец Александр, высокий, статный, красивый старец, от которого трудно было оторвать взгляд. Он был мрачен, и нищие, кинувшиеся было целовать ему руку с тяжелым перстнем, как мышки, разбежались обратно и притихли на церковной завалинке.
Рядом с отцом Александром семенила женщина в черном платке. Она хватала священника за край фелони и что-то торопливо говорила, будто умоляя об одолжении. Но он только качал отрицательно головой и мягко отстранял просительницу. Наконец та убежала, закусив губу и заливаясь слезами.
Отец Александр остался стоять. Он был неподвижен, густые седые брови сошлись на переносице, на щеках обозначились скорбные складки. Он думал о чем-то тягостном.
Катя подошла поближе. По непонятной причине ее тянуло к этому человеку, словно магнитом. Нищенка, что говорила о гордыне, заметила ее движение и одобрительно, подбадривающе закивала.
Странно, но сейчас Екатерине захотелось не получить от священнослужителя помощь, а, наоборот, поддержать его, разделить его печаль. Если, конечно, такие сильные люди вообще когда-нибудь нуждаются в поддержке.
Отец Александр заметил ее, стряхнул с себя оцепенение, перекрестился на вход.
– Помилуй, Господи, – сказал он, обращаясь не то к Кате, не то к убежавшей женщине, не то еще к кому-то, у кого хотел попросить прощения. – Ты ко мне, дочь моя?
– Я… вообще-то нет… или да. Не знаю.
– Идем, сейчас вечерняя служба начнется. Я тебя уже видел, ты к нам попить приходишь. Только не крестишься никогда.
– Как-то… неудобно, я не привыкла.
– И в брюках. Как мужчина.
Катя покраснела: она даже не справилась, остались ли ее вещи у Славки, или Дима прихватил их с собой. Да нет, конечно, оставил. Даже будь одежда не поношенной, а шикарной, на его Карину она не налезла бы.
– У меня больше нет ничего.
Священник пристально посмотрел на нее и полез за свои поручи. Вытянул из рукава стихаря носовой платок. Обычный, мужской, в клеточку. Платок был чистый, отглаженный и пах прачечной.
– Покрой голову, – сказал отец Александр. – Он большой.
Во время службы Катя пошла вдоль стен.
Все изображения Богородицы обходила боязливо: не было сил ворошить в памяти тот период жизни, когда общалась с братом Кириллом.
Зато у всякой иконы, где видела лик Христа, останавливалась и мысленно спрашивала:
– Любимая?.. Убогая?.. Любимая?.. – а перекреститься все-таки не могла.
А после литургии, когда умолк хор, батюшка начал читать проповедь. И Катя, которая уже двинулась было к выходу, остановилась, будто уперлась в незримую стену.
Проповедь была о самоубийцах.
Оказалось, что та женщина в черном платке просила батюшку об отпевании ее родственника, который покончил с собой, и отец Александр, соболезнуя ей, все-таки вынужден был отказать.
– Лишение себя жизни – грех великий, – говорил он, и его низкий голос дрожал от скорби. – Самоубийца возмущается против творческого и промыслительного порядка божественного и своего назначения. Он произвольно прекращает свою жизнь, которая принадлежит не ему только, но и Богу, а также и ближним. Он отрекается от всех лежащих на нем обязанностей и является в загробный мир непризванным.
«…Является в загробный мир непризванным?
Значит, если я уйду туда, то и там я буду никому не нужна? И там от меня откажутся, и я вновь останусь в вакууме?
Но это если там что-то есть.
А вдруг – есть? Вдруг чувства не угаснут, и я опять буду мучиться от пустоты, как теперь? Тогда какой смысл что-то предпринимать…»
– Вы можете возразить, – уже страстно и гневно продолжал отец Александр, – что для самоубийства требуется мужество? Не каждый, мол, решится на такой смелый поступок? И на этом основании у язычников и атеистов самоубийство даже восхваляется как героизм!
«Какой уж тут героизм. Убежать, спрятаться, спастись – вот задача.
Хотя от чего спасаться? Ведь самое страшное уже произошло».
И отец Александр говорил о том же:
– Но с христианской точки зрения самоубийца не герой! Он трус, так как не в состоянии снести посланных ему неприятностей и несчастий – например, потери любимого человека или имущества, неизлечимой болезни, заслуженного или незаслуженного стыда…
«Трус? Ну и что ж! Не всем же быть смелыми…»
– Вообще, именно самоубийцы обнаруживают самую сильную привязанность к земным благам и земному счастию, коль скоро в несчастии отказываются жить.
* * *
«Привязанность к земным благам? Какая странная мысль. Ведь, казалось бы, наоборот, – мне ничего больше тут, на земле, не нужно.
Но если ничего не нужно – то почему же, зачем же я жалею о чем-то? Надо же… «привязанность»!»
– А еще большее неразумие проявляет он, коль скоро во избежание временного бедствия подвергает себя бедствию вечному…
– Страшно-то как, Господи! – непроизвольно пробормотала Катя и с изумлением заметила, что крестится.
Глава 6
УРАГАН
И опять эта Новослободская улица! Кажется, куда ни повернешь – непременно на нее выйдешь. Напасть какая-то.
Нет, нужно в сторону. Хотя бы в этот подземный переход и дальше, по переулочкам. Ну вот, наконец-то становится все тише и тише. Машины почти не ездят, и прохожих меньше.
Впереди деревья – толстые, старые. Спокойные. А еще дальше слышится равномерное постукивание теннисного мячика.
Жаль, что никогда не пробовала играть в теннис. Красивая игра, и у ракетки – струны, совсем как у скрипки. Или… у Диминой гитары. Нет, не нужно никакого тенниса!
А отдохнуть – нужно. У католиков во время мессы сидят, а православную службу слушаешь стоя.
Ноги в последнее время стали слабеть.
Какой хороший скверик! Прямо оазис посреди раскаленной столицы. Говорят, такой жарищи, как в этом году, не было уже семьдесят лет. А тут, под деревьями, влажно. Вон, даже грибы растут. Шляпки у них белые – это не то поганки, не то шампиньоны. Но наклониться и посмотреть нет сил…
Замечательно, что тут много скамеек. И старичкам, и влюбленным, и мамочкам с детишками есть где посидеть. Ага, вот и свободная. Можно занять, никому не помешаешь.
Скамейка удобная, как диванчик, со спинкой. Положить скрипочку рядом – и тогда никто не примет за бомжа. Подумают, к примеру, что это студентка консерватории устала после трудных экзаменов.
Ну и напрасно. Бомжиха и есть. Убогая.
Богом любимая?
Но об этом можно подумать потом… после сна.
Когда Катя проснулась, уже почти стемнело. Она резко села на скамейке. Мучило какое-то необъяснимое ощущение: происходит – или уже произошло – что-то необычное. И непонятно – плохое или хорошее.
Проверила: скрипка на месте. Осмотрелась: никого вблизи не видно. И не слышно.
Только запах… одуряющий запах цветущего жасмина… когда-то он так же накатывал на нее.
И этот пейзаж…
При свете дня она ничего необычного в нем не заметила, а теперь, в полутьме, он приобрел знакомые очертания.
Никаких сомнений быть не может: Катя однажды уже побывала на этом самом месте. И даже сидела на этой самой скамейке. Даже позвоночник как будто помнит прикосновение ее изогнутой спинки…
Да, тогда было так же темно. Но кто-то – ну же, память, подскажи! – кто-то находился рядом, Катя была не одна.
Этот кто-то был безымянным незнакомцем. Нет, потом он назвал свое имя:
– Федор. Пименов.
Кто знает, возможно, кружила она в этих местах не из-за Бутырки вовсе, и уж тем более не из-за Ираиды, а ради того, чтобы вновь оказаться в этом старом сквере на Миусах?
Тогда, через Федора, к ней пришло спасение. А теперь?
Теперь это вряд ли возможно. Пусть в Катиной жизни многие события и повторяются циклично, однако иногда – «с точностью до наоборот».
Тогда, наверное, Бог еще считал ее своей любимицей. Теперь она просто убогая.
Сразу раздалось множество сокрушительных взрывов.
Что это? Началась война?
Вспышки, слепящие вспышки повсюду – справа, слева, сверху. И непрекращающийся грохот, грохот, грохот.
С ним слились жуткие завывания сирен вперемежку с разноголосым бибиканьем и присвистами. Это включилась сигнализация у припаркованных поблизости автомобилей.
Бежать! Но куда?
Катя вскочила на ноги, но ее тут же сбила на землю, почти контузив, лавина невиданного ливня.
Поток дождя несся не с неба, а горизонтально, параллельно земле. Катя получила удар в живот и в лицо. Как-то раз в детстве она так же больно стукнулась о воду, когда училась прыгать с вышки в Волгу. Нет, сейчас было гораздо больнее, до тошноты…
Изо всех сил инстинктивно заставляя себя остаться в сознании, она с трудом заползла под скамью. Но этим убежищем оказалось возможно пользоваться лишь считанные минуты.
Сквер превращался в море. Вода поднималась и скоро подошла к нижней поверхности скамейки, не оставляя зазора для дыхания. Пришлось выбираться на открытое пространство.
Футляр со скрипкой остался на скамейке, но Катю уже отбросило далеко в сторону.
Вспышки молний, как будто резонансом, провоцировали такие же вспышки памяти.
Наше Рыбинское водохранилище… верхушка затопленной колокольни возле города Кашина…
Урок истории. Учительница рассказывает, как фашисты планировали затопить Москву и превратить в гигантское рукотворное море… Даже гранит завезли для облицовки набережных, теперь этими плитами отделаны дома на Тверской…
Тверская… проститутки, сутенеры и клиенты. Федя.
Федя!!!
Уже по колено в воде, пригибаясь, падая и захлебываясь, она побрела туда, где еще угадывался верхний краешек невысокой ограды сквера.
Зачем? Непонятно. Лишь бы куда идти. Казалось, что бездействие более губительно, чем любое движение.
С душераздирающим треском, который тотчас же был заглушен громовыми раскатами, прямо перед ней рухнуло старое, мощное дерево. Ветви даже царапнули ее по лицу. Еще бы капельку, какой-то метр, и…
«Постой, но ведь ты же сама желала смерти!»
А деревья падали кругом одно за другим. Кажется, старый сквер на Миусах погибал.
«Вот и ответ! Только подумала о том, что в прошлый раз именно здесь ко мне пришло спасение…
Я не заслужила милости Божией. Я достойна только кары. Вот оно, воздаяние!
Но зачем же губить вместе со мной эти ясени и липы?
Что-то Ираида рассказывала про эти места…
А! Вспоминаю! На Миусской площади прежде тоже стоял храм, кажется, посвященный памяти Александра Невского, который причислен к лику святых. И в советские годы эту церковь взорвали, как храм Христа Спасителя.
Только тот, что на Миусах, – сопротивлялся. Будто бы поднимался на воздух целиком, а потом снова вставал на то же место, невредимый.
И все-таки его в конце концов уничтожили. И построили на его месте в этом сквере Дворец пионеров. Наверное, оттуда я и слышала удары теннисного мяча.
Неужели скверу воздается за это разрушение? Ведь виноваты были люди.
Мы, люди, затапливаем храмы, мы их взрываем.
Мы, люди, виноваты!
Я человек, и я тоже виновата… я тоже не уберегла храм любви…»
Поблизости с высокого дома сорвало фрагмент железной крыши. Этот огромный плоский квадрат металла, как зеркало отражая свет молний, медленно парил в воздухе среди летучих водных потоков, точно листок папиросной бумаги.
Вот он подлетел к массивному фонарному столбу и срезал его так же легко, как лезвие косы – травинку. И столб тоже рухнул, снеся ограждение чьего-то балкона.
В некоторых домах окна еще светились, в других – разом погасли: там перерубило провода.
Оконные стекла разбивались вдребезги и осыпались вниз, но звона не было слышно.
Две легковые машины перевернуло вверх колесами, и они стали похожи на беспомощных жучков.
Вдалеке, как фантастические бумажные змеи, пролетели три рекламных щита.
Катя наблюдала все эти ужасы, присев в воде на корточки и до крови вцепившись в металлический заборчик, которым был окружен сквер. Забор был низким и сваренным точно из таких же звеньев, какие используются для могильных оградок, но зато здесь, внизу, на границе земли и воды, ураганные порывы были менее разрушительны.
«…А прямо на меня, словно в насмешку, движется по воздуху гигантский букет невесты. Белый, пышный, роскошный, только в отличие от обычного метра три в диаметре…
Неужели у меня опять галлюцинации? Брачный бред… След от чужой свадьбы…
Нет, это реальность: за букет я приняла вырванный с корнями цветущий куст жасмина. На долю секунды меня обдало одуряющим запахом, таким знакомым…»
Она чудом успела увернуться от этого чудовищного подарка, преподнесенного демонической стихией.
И внезапно осознала: да, это правда, любовь к демонам может быть смертельной.
А человек не должен искать смерти! Это великий грех.
Если гора не идет к Магомету – Магомет идет к горе. Если человек искал смерти и не нашел – костлявая сама может пуститься на встречные поиски.
Катя не одна оказалась застигнутой тем страшным московским ураганом. Он разразился около полуночи, а в это время суток в столице многие еще находятся на ногах и вне дома. Москва – не маленькая деревенька, где ложатся спать с наступлением темноты и поднимаются с петухами.
Водителей, сидевших в этот час за рулем, охватила паника. Их заносило на поворотах, борта автомобилей ударялись о стены домов с такой силой, что дверцы сплющивались и оказывались как бы запаянными наглухо.
Случилось так, что на Миусы как раз в этот час свернул «Москвич», за рулем которого сидела женщина. Вспышка, грохот – и мотор заглох.
Наверное, автомобилистке показалось, что в ее машину ударила молния. Она дико закричала и попыталась выйти…
А Катя со своего места видела, что прямо на крышу «Москвича» улегся, как змея, конец оборванного троллейбусного провода – здесь их было натянуто множество: рядом находился троллейбусный парк.
– Погодите! Оставайтесь там! – закричала Катя. Но, естественно, это был глас вопиющего в пустыне.
Женщине удалось выбраться, но она коснулась корпуса автомобиля, а провод, как Катя и опасалась, оказался под током. Искры посыпались из-под женской ладони, сотрясаясь всем телом, женщина сползла по дверце вниз. И больше не подавала признаков жизни.
Катя забыла про все: про постигшие ее несчастья, про ураганные порывы, про подстерегающие за каждым углом опасности. Ведь на ее глазах погибал человек!
А может быть, еще не поздно? А вдруг можно спасти?
Откуда только в ее тщедушном тельце нашлось столько сил! Она перебралась через ограду и двинулась к женщине – где шагом, где ползком, а где почти вплавь.
Вот уже совсем рядом, рукой подать… рукой…
Да, она схватила автомобилистку рукой, чтобы оттащить, отсоединить ее от провода и от корпуса машины. Она не подумала о том, что на руки для этого должны быть надеты резиновые перчатки или что-то еще, изолирующее. И о том, что человеческое тело – очень сильный проводник тока.
У нее в аттестате зрелости по физике была троечка…
