Текст книги "Башня вавилонская"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Не именно они. И это совершенно нехарактерная ситуация. Они все гораздо более адекватны, – отвечает Максим. Потом не выдерживает: – Я не понимаю! Не понимаю я! Шварц же – он мастер, ювелир он! Он у нас практику полгода вел, мы на него молились…

– Молились?

Верблюжье у него выражение. Сейчас выкатит нижнюю губу и сплюнет.

– Молились! Ты бы его видел. И ты бы его в поле видел, когда он еще… Ты знаешь, у меня с самомнением все в порядке. Так вот мне до него еще лет десять расти, если повезет. А это я не знаю… я не знаю, что такое. Ну хорошо, у них нервный срыв, у всех и сразу. Не верю, но допустим. Но ты ведешь операцию и у тебя по рабочему полю шляются неинформированные старшие по званию при оружии?!

– Может, это и случайность, – пожимает плечами Анольери. – Запись куцая…

Запись с подвижного единичного источника, тип «циклоп», высота от поверхности метра полтора, звук четкий, убывание по градиенту естественное. Кулон, подвеска, верхняя пуговица госпожи инспектора Гезалех. Она там несколько раз отражалась в музейных витринах, госпожа Гезалех.

– Может?..

– Так удобно вышло… – Анольери не намекает и не осторожничает, он всегда так разговаривает. Смысл, впрочем, совершенно ясен: с некоторой точки зрения такой финал куда выгоднее. Мало ли, где у покойного и.о. ректора был еще какой компромат – и на кого?..

– Не знаю… – мир вокруг стал каким-то вязким, тяжелым и неправильным. – Там все так плохо, что исключить я ничего не могу, но Моран… он бы выстрелил, особенно после слов инспектора. Обязательно бы выстрелил. А его держали в вилке. Видишь, я сейчас качество подкручу – вот. Это второй. У него с нервами получше, он вообще высовываться не стал. Так зачем еще и Лехтинен? Если тут имеет смысл задавать вопрос «зачем?». Если б ее убить хотели тоже… одним махом семерых побивахом, так накрыли бы сразу, как только она дернулась.

Анольери скептически жует карандаш, с омерзением глядит на увеличенный очищенный кадр. Ему тошно и холодно, Максим чувствует это даже через собственное «тошно и холодно». Мерзкая сцена. Много отвратительнее того, что он сам когда-то устроил на заседании Совета. Еще противнее, что два-три года назад он и записью восхитился бы: как замечательно все сделано. Все сыграли свои роли, как по ниточке – без кукловода. Сами.

– М-да. Сочувствую. И девочку жалко…

– Кого?!

– Девочку, вот эту, – Анольери шевелит пальцами, – с лепестками. Инспектора. Мы-то с тобой здесь, а она была прямо там. Представляешь?

Максим не представлял. При краткой личной встрече Анаит Гезалех его попросту напугала – его взвесили, измерили, исчислили, нашли слишком легким, и все это за первые пять минут знакомства. А еще явно унесли с собой срезы тканей и копию матрицы мозга. Не то для дальнейшей работы, не то для коллекции. Неудачный выпускник новгородского филиала. Типовой. Скучный.

Она и во всем безобразном спектакле уж никак не казалась бедной девочкой. Звука было достаточно – четкого, полного, со всеми оттенками голоса, – чтобы распробовать на вкус и укрепиться во мнении: это не вполне человек, это что-то из античных богинь. Серебряная статуя Афины Паллады в натуральную величину, только что освобожденная от окалины, блистающая…

Серебряная. Зеркально блистающая. Щит Афины.

Он, конечно, медный был – но это неважно.

Нашему бы Персею голову бы оторвать.

Засунул зеркало в медузье гнездо.

Шварцу тоже – оторвать. Он же доволен. Несмотря на все – доволен. С лицом-то все в порядке, а моторика… она кричит просто. Если Шварца знать. Его все, совершенно все устраивает.

– Почти сочувствую этому вашему Морану, – вздыхает Анольери. – Они же все, видимо, поодиночке делали. Лехтинен – к нам, Шварц – к инспектору, кто-то еще куда-то… И никто ни с кем ничем не делился. Учебное заведение. Кстати, когда Васкес оттуда уехал?

– Да по хронометражу как раз перед вот этим вот. Телефон он, кстати, до сих пор не включил. Но поскольку летит он в Лион, то можно его и дождаться.

– Нет уж. Я распорядился, его в аэропорту встретят и проводят. Если у Грина нет своих планов, к ночи будет здесь. Завтрашней. А сейчас я спать пойду. Там у меня хороший мальчик на дежурстве, он в курсе. Не из ваших, – ядовито добавляет опять-богомол-уже-не-верблюд.

Хороший мальчик не из наших – это Черная Смерть, африканец, ученик Анольери; начинал с охраны. Прозвище получил, потому что чума та еще. Все, пропал весь престиж филиала. Начисто пропал. Допрыгались.

Главное, все пошли спать. Мистер Грин запись прислал с лаконичным «На три часа меня нет», и ежу ясно: надо включить совесть и оставить его в покое, Анольери удаляется, и только некто Максим в очередной раз будет тут сидеть до утра?

Ведь будет, потому что где-то тут, в этой записи, тикает еще одна бомба. Та бомба, из-за которой Морана мало было дискредитировать… его нужно было убить. А Лехтинен… Лехтинен связалась со мной. И мы почти договорились. В том числе, и об убежище. Но почему она тогда жива?

На экране вся история прокручивается снова, и снова, и снова. Час-другой, и Максим Щербина сможет повторить любой жест – и, возможно, мысль за этим жестом. Синие и желтые огни, белые лица и где-то там, за краем рабочего квадрата огромная лошадь бьет копытами в стену, грохот падает сверху, хороня под собой все. И еще. И стена рушится, а с той стороны, с той стороны – свобода…

А потом проснется жена некоего Максима – и небо в овчинку покажется… кстати. Если разбудить Кейс и прокрутить ей это, она наверняка скажет что-нибудь полезное. И не скажет многого другого. Я становлюсь стратегом. Еще лет пять и меня можно будет выпускать в город без сопровождения.

– Дорогая, у нас тут Морана убили. Да, зверски. Да, в кадре. Да, уже. Да, ты сможешь просмотреть сцену столько раз, сколько захочешь.

И, может быть, Кейс объяснит мне, что с ними со всеми стало?

* * *

У поездов и самолетов есть свой запах, разный, их не так уж трудно отличить, но в чем-то очень похожий. Он въедается в кожу и одежду, и несколько часов спустя можно покрутить головой, втянуть воздух и понять – этот человек приехал сюда из аэропорта.

Этот человек, этот молодой человек приехал сюда из аэропорта. В обнимку с конвертом. Теперь он стоит рядом с пустым креслом и смотрит наискосок. Пытается угадать, с чего бы ему начать разговор, да так, чтобы ему объяснили все непонятное и не стали ругать за самодеятельность. Второе – излишне. Ругать за самодеятельность его не будут.

– Садись, смотри.

Запись остановлена на сцене, предшествующей скандалу и стрельбе. С того момента, где стоящий перед музейной витриной Вальтер Шварц, декан факультета спецопераций, а если правильно – факультета поддержки и обеспечения специальных операций, – убирает палец с наушника, улыбается, кивает словно в камеру:

– Лучше не придумаешь. Ему сообщили, что у нас на территории Васкес. – И начинает что-то быстро набирать на обычном коммуникаторе. Камера заглядывает в полутемную витрину.

– Откуда? – спрашивает очень красивый даже в плосковатой записи женский голос.

– Из Флоренции, – отвечает Шварц. – Он тут уже пару часов пасется.

Зритель в кресле вздрагивает.

– А что он здесь делает?

– Преподает. И между прочим, делает то, что следовало бы сделать нам – учит наших студентов правильно и со вкусом бунтовать. У нас до этого как-то не дошли руки. Стыд и позор, не правда ли? Вот, почитайте.

Экран коммуникатора плывет прямо под камеру, но зрителю тяжело – все бликует.

– «Любой уличный «loco»…»– произносит женщина, – Вы посылаете приглашение от имени Васкеса?

– Да. У нашего проректора мания величия. Он вообразит себя покойным Личфилдом – и именно поэтому придет.

Зритель возмущенно жмет на паузу, пытается что-то объяснить. Он знать про это не знал и вообще придумал великолепную вещь. И он не виноват, что неизвестно кто…

Молодой человек вырос. Его теперь и юношей не назовешь. Еще не двадцать, но для уроженца Флоресты и девятнадцать солидный возраст. Алваро тоже ощущает свой солидный возраст, наверняка помнит Амаргона в те же годы – мог видеть его чуть позже, – и хочет больших дел. Ему мало быть личным помощником Сфорца. Ему хочется свершений, и не мелкой помощи… ну подумаешь, поучаствовал в перевороте – а личных подвигов. Прилетел, придумал и спас. Именно в этом его полное наивное мальчишество.

– Смотри дальше, – не отрываясь от присланных материалов, говорит хозяин кабинета.

И Алваро смотрит. До последних секунд, где декан Шварц, очень близкий к получению пощечины декан Шварц, резко качает головой и вскидывает ладонь, закрывая глаза. Скрывая – как отлично видно – торжество, а не стыд и досаду.

А потом Алваро еще пять минут сидит и смотрит уже на стену. А потом говорит:

– Он нашел бы другой повод, да? Но уже был этот?

– Но уже был этот. Тем более, что о твоем пребывании там не знал только ленивый. Кстати, мы знали тоже, у нас там наблюдатели по периметру. Вмешаться только не успели. Так что в этой картинке есть доля и твоего трудового пота. И скажи спасибо, что не больше.

– Студенты, – тоном флоридского подзаборника говорит Алваро. – А такие амбиции, вы бы видели. Да, глупо вышло. И напрасно старался. Но… – он быстро косится темным глазом, – знаете, не жалко. Там были ребята… – Долгая пауза. – И сильно я всех подставил?

Вот это у него тоже не свое. Заемное. Но хоть позаимствовал. Прежний Алваро пытался бы свернуть реальность так, чтобы выйти кругом правым.

– Максим от имени Франческо вел переговоры с проректором Лехтинен. Той женщиной, которая стреляла. Когда он узнал, что ты внутри… ему пришлось ей об этом сказать. Она, как ты понимаешь, сделала из твоего присутствия много разных выводов. Вот сам и суди, насколько ты подставил и кого.

Молодого человека просто в винт закручивает желанием оттолкнуть эту правду, воспринять ее удобными обрывками и выдать что-нибудь в духе «Это меня подставили!». Он стоически, молча борется с этим желанием. Для него – как он устроен – настоящий подвиг. Мало кто вообще способен прямо смотреть в лицо своему стыду, без оправданий, выдумок или упоения муками совести. А для Алваро раньше «тот, кто смотрит» был слишком незначительной ценностью, чтобы сохранять его под подобным бременем.

А теперь он выкинул все защитные механизмы – и даже не страдает, а просто сидит и смотрит на остановленный кадр. И все последствия и моральные аспекты его вчерашнего эпического свершения теперь в нем попросту не умещаются.

– Я мог ее толкнуть? – наконец выговаривает он.

– Ну по совести говоря, не только ты. Но одним из условий, которое она поставила нам, было убежище для господина Морана… так что она бросилась тебя ловить, забыв обо всем на свете. И чтобы получить ценного заложника, и чтобы ты, Господи не приведи, не успел выполнить тот приказ, который тебе дали раньше… Ты же не мог там появиться без приказа? А известных миру специализаций у тебя две.

Секретарь. И убийца.

– Мы можем взять ее под защиту?

Неожиданный вопрос. И неожиданный ход мысли. И более чем неожиданное определение настоящего пострадавшего во всей скверной истории – для Алваро неожиданное.

– Это уж не мне решать. Обсудишь эту идею лично и в ближайшее время.

Кривая ухмылка Амаргона, еще невесть чье пожатие плеч:

– Хорошо.

– Рассказывай, что ты видел и что делал.

Рассказывать тоже научился. Если бы не финал, было бы очень смешно. Детям показали немного Одуванчика, немного Максима, немного Франческо, очень много господина де Сандовала и очень много меня в ипостаси сеньора Эулалио, провинциала Флоресты. К утру студенческий совет должен был воздвигнуть идола и начать жертвоприношения.

Наблюдатели посерьезней увидели зрелище из тех, что бывают раз в тысячелетие: как человек, которому по анамнезу самое место в подворотне, если не в наркологической клинике тюремного типа, собирает себе нужную личность под задачу. И успешно решает задачу. Тут тоже не обойдется без сотворения кумиров – уже тем, кто, по их мнению, взял живой труп и сделал из него довольного жизнью хамелеона со сменными модулями.

Жалобу еще не рассмотрели, но скоро рассмотрят. О перестрелке в университете пока еще не пронюхала пресса и не сообщили официально. А вот господин Левинсон все надлежащие выводы сделал, наблюдая за Алваро – до гостя уже дошло, как он промахнулся, считая, что студенты способны обойти преподавателей. Студенты, впрочем, были уверены, что преподавателям настолько на них наплевать, что опасаться стоит только шпионов Морана из числа своих же. Примечательная позиция. Как и позиция Левинсона, оставшегося почти до конца наблюдателем.

Инцидент в музее, правда, гораздо лучше иллюстрирует качество и степень дружбы, доверия и понимания между всеми насельниками новгородской обители.

Посмотрев на незваного гостя, на незваного гостя при деле, ради которого он туда явился, Левинсон капитулировал. К несчастью, нет никакой возможности объяснить ему, что Хуан Алваро Васкес не является демонстрационным образцом.

И вообще образцом. Хотя сейчас его вид ласкает взор и слух. Потому что за прошедшие полчаса мальчик ни разу не спросил, что ему теперь делать. И даже – кто он такой.

– Документы я, конечно, посмотрел, – говорит Алваро. – Но большую часть не понял. Понял, что там сказано, но не понял, что это значит. В Новгороде больше отсеивают на входе и меньше в процессе, в оставшихся трех филиалах наоборот… среди этих отсеявшихся больше всякого и вообще всего больше, но вот, кажется, их там не штампуют так, как в Новгороде. Я не вижу, где оно все стыкуется.

– Стыкуется оно в той точке, что подготовка сотрудников служб управления и безопасности для Совета у нас еще существует только милостью Господней, но и той мы слишком беспардонно злоупотребляем. А сами службы еще существуют чудом. – Господин Левинсон вместе с половиной планеты считает, что Антикризисный комитет самое лучшее место для неопознанных взрывных устройств. Правильно считает, в общем – но бомбы вне графика поступают слишком часто. – В прошлый раз у нас то же самое было в армии. Чем кончилось?

– Карибским кризисом…

Выучил словосочетание. И в глазах ужас. Выучил не только словосочетание. В добрые старые времена школы и Черных бригад история с захватом Кубы была для мальчика очередным «преступлением международной олигархии». Бессмысленным словосочетанием. Теперь смысл возник и освоен. Да, это было не преступление, это было много хуже.

– Если совсем кратко, Алваро, твой временный шофер написал мне и Франческо записку следующего содержания: «да, мы принимали уязвимых детей, промывали им мозги и клепали из них штамповку, но промывка выветривается со временем, а штамповка надежна. А там, где этого не делают, четверть отсеявшихся кончает с собой тем или иным способом. Треть отсева и десятая часть выпуска так или иначе оказывается в криминальных структурах. Еще пятнадцать процентов выпуска выгорает уже на работе в первые восемь лет, совсем. Если же взять статистику расстройств…»

– Я видел, – кивает молодой человек, уже совершенно уютно устроившийся за столом и за компьютером. Еще пять минут, и он звонки принимать начнет, благо, навык есть. И, может быть, это и к лучшему. Представит себя идеальным председателем – и всех спасет, утешит, выведет из тьмы к свету. Лучше чем настоящий председатель, который бомбу Левинсона не ожидал и не предвидел. – Я только не понял, – опять говорит он голосом столичного хулигана, забавляется помаленьку сам для себя: – А что, нормальных нет вообще? Вот у нас же есть.

– Есть. Есть приличный процент нормальных выпускников из трех прочих. Около половины от общего числа… Есть те, кто закончил до реформ. Около четверти. Есть выпускники Новгорода. Они годны в дело почти поголовно, только на руководящие должности их ставить нельзя. Первые лет пятнадцать. Наш Максим – почти исключение, но над ним долго работали. Самые лучшие – те, кого с нуля растили для себя компании. Кто начинал с подмастерьев.

– Неправильную я жалобу придумал, – напоказ вздыхает Алваро, улыбается. – Не на ректора надо было жаловаться, а на весь университет. – Там такие чудеса есть в старом статуте. Каждому положено в месяц два бочонка пива и окорок. И до сих пор не отменили. Потому что все у нас так.

В способности к уместным обобщениям гостю не откажешь.

Запах аэропорта молекула за молекулой уходит в воздухозаборники. Становится прошлым.

* * *

Бедный телохранитель, в очередной раз думает Анаит. Сомнительное удовольствие: оставаться на вторых ролях, с приказом не светиться, не привлекать внимания и в основном – с целью передать информацию, если что-нибудь случится. Хорошо еще, что Сон действительно и непритворно спокойный человек. Распоряжение – словно закон природы, что толку переживать, что кирпичи падают именно вниз.

– Позвольте высказать предположение, что у вас шок, – мягко говорит он.

– Нет, шока у меня нет. – К сожалению. Было бы логично, естественно и человечно хотя бы устроить истерику. Хотя бы расплакаться. Нет. Ни малейшего желания, никакой потребности. – У меня есть к тебе несколько вопросов, очень важных. Поможешь?

Вся тошнотворная сцена стала рассыпаться, как только Анаит отошла на пару шагов, на час от стрельбы и воя сирен.

– Конечно же.

Она устраивается на ковре перед видеосистемой. Теперь не имеет значения, кто и что с нее пишет.

– Тогда давай все сначала.

И они смотрят. Вернее, смотрит Сон, а она добавляет в картинку то, что туда не попало, и то, что она считала важным. Как они ждали. Как скрипел снег. С каким детским удовольствием Шварц взрывал шкафы и жег бумаги. Школа. Пятый класс. Праздник непослушания. Как вел ее потом в музей. Как – машинально – погладил витрину. Как было здорово держать себя над кипящим котлом страха. Как было тошно сделаться инструментом убийства с раздеванием. Как вмешалась Лехтинен, которую почему-то, почему-то не убили.

– Я не верю. – закончила Анаит. – Я ничему тут не верю. Он торопился, это все делалось впопыхах, на коленке. Но не настолько впопыхах, чтобы получилось вот так.

Телохранитель, выпускник токийского филиала, что-то чертит в своем блокноте. Пару раз просматривает отдельные фрагменты записи. Думает. Потом принимается готовить завтрак: и правда, уже утро. Позднее, нежное, лиловато-сиреневое, прозрачное северное утро. Наблюдать из-за двойного стеклопакета очень приятно. Выходить туда не хочется. Но придется. Сон так думает – смешивает сухие фрукты с хлопьями, заливает здешним вариантом кислого молока.

– Вы правильно не верите, – говорит он наконец. – Эта женщина не должна была дойти, не должна была выстрелить, не должна была выстрелить второй раз. Там двое или трое стрелков только в зале. Конечно, и по дороге тоже. Господину Шварцу было некогда отдавать распоряжения поддержке, значит, основные инструкции они получили заранее. Ей позволили стрелять. А ведь она могла выстрелить в вас или в Шварца. Она очень хороший стрелок, – качает головой Сон. – Ей была выгодна смерть господина Морана?

– Кажется, она его… любила.

– Это не ответ, – улыбается телохранитель.

– Она попросила господина Сфорца дать ему корпоративное гражданство. И не выдавать. Торговалась за его жизнь. Вряд ли с его ведома. Смерть господина Морана могла быть ей и выгодна. Но еще за час до того госпожа Лехтинен ее по всем признакам не хотела.

У хлопьев чуть прикопченный дымный вкус, может быть, не у хлопьев, может быть, у меда, с которым их пекли. А может быть, ей просто теперь всюду мерещится дым.

– Ей позволили сделать первый выстрел. А потом позволили сделать второй, когда увидели, куда пошел первый. У господина Шварца очень дисциплинированные люди. Для студентов – исключительно.

– Это студенты? – Анаит до сих пор надеялась, что это какие-нибудь сотрудники факультета.

– Одного я видел в мастерской. Трудно поверить, что господин Шварц сказал правду о своих намерениях. Он не хотел дискредитировать Морана. Он хотел его убить. – И поясняет: – Рогатка. Нельзя останавливать, когда человек уже полностью готов стрелять. Он может дожать спуск от боли или удара. Госпоже Лехтинен было все равно. Мотивы господина Шварца мне непонятны.

– Я не могу ручаться… но под конец, кажется, его огорчило то, что огорчилась я. И еще немного его смутила госпожа Лехтинен. Но совсем немного. Я бы исходила из того, что он хотел всего, что произошло. Скандала. Уголовного дела. Отставки по профнепригодности. Возможно, ареста. И только меня он обижать не собирался. Я ему… понравилась? Пригодилась?

– Нужно получить ответы на очень много вопросов, – Сон словно слегка извиняется. – Какие приказы были у группы поддержки, например. Что опасного мог бы рассказать господин Моран, даже будучи обвинен в попрании всех законов. Что связывало всех их ранее. Почему такому решительному мастеру, как господин Шварц, понадобилось ваше присутствие – или какое-то другое событие последних суток.

– И почему взрыв не произошел раньше.

Анаит здесь – и не здесь. Анаит летит над ночной степью, над Белой Крепостью, над изгибающимся побережьем, над Негостеприимным морем, где жизнь – только на поверхности, а на глубине двухсот все так, как здесь, как здесь, ничего живого… Домой нельзя, домой пока нельзя. Но всплывать из глубины двухсот – необходимо.

– Кого будем спрашивать?

– Если я все правильно понимаю, – говорит спутник, – то господин Левинсон имеет прямое отношение к визиту Васкеса. Возможно, стоит обратиться к нему.

А еще точнее: господин Левинсон хотя бы согласен разговаривать. Словами. И возможно даже умеет это делать. Господи, сделай что-нибудь, пожалуйста. И пусть за всем этим обнаружится какая-нибудь простая человеческая причина: лень, корысть, страх, бытовая ненависть, глупость. Еще одной порции высоких чувств я не переживу.

* * *

– Получается классический «черный» фильм. Перестрелка в зеркалах, а потом исповедь негодяя, – усмехается Шварц.

Немножко другой Шварц, не клоун-попрыгунчик. Все такой же почти лысый, рыжеватый остатками шевелюры, мосластый франконец, все такой же довольный. Но спокойно-серьезный.

– Хватит, – добродушно говорит хозяин квартиры, Левинсон. У этого от былой роскоши только глаза остались. Синие-синие, как маленькие шарики из рождественского елочного набора. У больших уже цвет был не тот. Остальное – морщины, пятна, седина… «Удобная, теплая шкура – старик.» А ведь он моложе Шварца… и чуть моложе меня. Студенты зовут его «Дядюшка».

Здесь чуть странно – светло, просторно, почти пусто. Так оформляют интерьеры в Лионе, Толедо, Каире. Совершенно невозможно поверить, что снаружи – осень, Новгород, север. В квартире светло, солнечно и почти жарко.

Анаит думала, что Левинсона придется уламывать, давить на него. Все оказалось много проще.

– Хватит, Вальтер. – говорит Левинсон. – Я не могу и не смогу сказать, что знаю тебя сто лет, потому что столько не проживу, но я тебя знаю. И ты меня знаешь, потому и позаботился выставить с территории на эти полтора часа. Тебе нужно было, чтобы никто в этот твой цирк не вмешался. Чтобы Моран сначала размазал себя об инспектора, извините, Анаит – а потом его убили. Но Сашу-то неужели тоже? За что? И вся личная злоба – она у тебя есть, а в последний год ее можно было на телеге возить. И раз уж мы друг друга знаем… рассказывай.

Что-то с ним не так, с этим Левинсоном. Помимо контузии, помимо переломанных костей, помимо небольшого, но очень заметного лишнего веса, помимо того, что его просто хочется запихать в экзоскелет и сказать: ну дайте же телу отдохнуть. Вот помимо всего этого. Ощущение, что видишь человека там, где должно бы сидеть что-то совсем другое.

– Хорошо, – кивает Шварц, – хорошо.

Прикрывает глаза, слегка задирает подбородок. Беззвучно вздыхает.

– Это старая история, – четко выговаривает он. Голос отлично поставлен – голос лектора, а текст словно бы уже был рассказан кому-то. Может быть, себе самому или внутреннему обвинителю?..

– Извини. Одна мелочь, – вскидывает руку Левинсон. Оказывается за спиной у Анаит, безошибочно находит и расстегивает замок ожерелья с камеей, опускает его в стоящую на столике тяжелую вазу синего стекла. Все действие занимает пару секунд, а мимолетное прикосновение даже приятно.

– Еще раз простите, Анаит, я понимаю, что все, что вы услышите, вы запомните точно – и перескажете при необходимости, но память все же к делу не подошьешь, в отличие от записи.

– Даже так? – усмехается Шварц.

– Ты рассказывай свою старую историю.

– После Кубы прошла волна разбирательств и отставок. И в доброй половине случаев, как обычно, под удар попали не совсем те люди. Или не те люди, по которым следовало бить в первую очередь. Фактически, если не считать десятка козлов отпущения, армия осталась в прежних руках.

Левинсон приподнимает бровь; мгновение – и он уже сидит на поручне кресла Анаит, опершись локтем на подголовник. Та же противоестественная ломаная поза, что и у Джона, но здесь она объяснима: не желает показывать, что сильно ограничен в движениях, и хочется попросить: не надо, пожалуйста. Не притворяйтесь… Но щемящее ощущение: нельзя, нельзя – перехватывает горло.

– Нас было четверо, – продолжает Шварц. – Я, Саша, Моран – и эта железяка. Мы все были на Кубе, нам всем не понравилось, а итоги разбирательства нам не понравились еще больше. Наверное, все дальнейшее – моя вина. Я старше Морана на пятнадцать лет и был старше по званию. Мы решили поиграть в правосудие. Несколько убийств, несколько разоблачений, отставок и самоубийств. Потом мы перестали. В этом оказалось гораздо меньше смысла, чем казалось первоначально, и даже меньше удовлетворения – а злобу мы сорвали. Наверное. К тому времени Моран уже работал здесь, остальные еще не ушли из армии. Тут случилось не слишком удивительное событие. Я попался. Как мы и договаривались, я предупредил кого успел – Морана. Мы еще в начале договорились о том, что никто никого не тащит за собой и не обращается за помощью. Как бы не так…

– Этого, – тянет Левинсон, – ты мне раньше не рассказывал. Что интересно, мне и Моран этого раньше не рассказывал. Позволь догадаться, он к тому времени уже успел обзавестись покровителем – и пошел к нему?

– Представления Ричарда Личфилда о правосудии… в достаточной степени совпадали с нашими. Во всяком случае, дело, которое обошлось бы мне довольно дорого, закончилось списанием по состоянию здоровья и переводом на преподавательскую работу. Я не испытывал особой благодарности – предпочел бы сам тонуть и сам спасаться, но Моран всегда был… гиперлоялен по отношению к тем, кого считал «своими людьми». Не следовало ждать от него иного. Так я подумал. Тогда.

– Ты почему мне все-таки ничего не сказал? Я-то был уверен, что ты приземлился здесь как я сам – почти по собственному.

– Потому что мне дали понять, очень ясно дали понять, что меня могли сдать только свои. Моран не знал, кто – но не сомневался, что кто-то был.

– Дурак, – говорит Левинсон.

– Не спорю. В общем, лет через пять я захотел уйти – преподавать не мое дело, и не спорь, не мое. Моран очень долго уговаривал меня остаться. А уговорил меня Личфилд. Напомнив о сроке давности, о том, что улики не уничтожены и о неблагодарности.

– Моран?.. – изумленно спрашивает Анаит.

– Он, кажется, сам и не заметил, что в своей преданности делу – университету – перешел некую грань, – морщится Шварц. – Нет, он едва ли просил надавить на меня. Наверняка он просто пожаловался на такую потерю. И я остался. Тепло, светло и мухи не кусают, в конце концов.

– И ты так и не пытался разобраться? Мы же, в конце концов, все здесь были… Я иногда тебе удивляюсь, все-таки. Ладно, практические соображения, но я бы, например, просто от любопытства помер бы, сидя и не зная. Дальше случился переворот – как я понимаю, ты пришел к Морану предупреждать об уходе – и в этот раз тебя начал шантажировать уже он? А какое колесико у него в голове отказало?

Господи, думает Анаит… если это так, то Моран угрожал Шварцу тем, что погубит его, возможно, себя, и еще двух человек.

– Он считал, что это я не всерьез. И что я могу пойти на таран просто из принципа, но не стану же я подставлять вас. Теперь это все получило новую окраску. После того как Личфилда так удачно снесли, разоблачение его методов и преступлений, которые он покрывал… Вот тебе и ненависть. Я многое пересмотрел за этот год, как ты понимаешь.

– И все еще считаешь, что это могли быть я или Саша? Или убедился, что она?

– Я был уверен. До сегодняшнего дня. Пока она его не убила. Вместо меня. Она должна была стрелять в меня или в инспектора. Простите, королева моя. Никто бы ей не дал выстрелить, конечно. А теперь я не понимаю – он ее тоже держал на крючке?

– Ты дурак все-таки невероятный… Глупый, нечуткий франконец. Ничего ты не понимаешь в женщинах, а в хороших женщинах особенно. – Неудобно сидеть рядом с человеком, слушать как он слегка растягивает гласные. Манерничает. И слышать его внутри. – Нет, это предел фантазии… ну вот добавь в свой суп еще одну переменную: Саша у нас второй проректор. Соответственно, копия твоей записки об уходе почти наверняка пошла ей. А ты не ушел. А она, в отличие от тебя, старается смотреть вокруг. Вот представь себе, что она узнала, как тебя удержали. Что тебе еще непонятно?

– Пристрелить из жалости? Это воплощенная эта… как это называется?

– Метафора, – подсказывает Анаит, хотя это, конечно, никакая не метафора – но Шварц радостно кивает.

– Знаешь, что хуже всего? То, до чего он нас всех довел. И не говори, что тебя не довел. Ты же его до сих пор считаешь меньшим злом, джунгли все глубже, партизаны все толще, а все еще меньшее зло. Лехтинен – красивая же баба, умница, и вот тебе. Ты был дурак, что от нее отказался. Я, ну я сам виноват…

– Все сами виноваты, – слегка, только обозначая, ведет плечами Левинсон. На самом деле, просто наклоняется всем корпусом – вперед и вправо, вперед и влево. – И Саша, и ты, и в первую очередь я. Нужно было мне все вам сразу рассказать. Тебе уж во всяком случае. Но вы так уперлись носом в свои делянки… и все было не так уж и скверно.

– У тебя, что, тоже в шкафу скелет?

– У меня-то… у меня этих скелетов рота и взвод обеспечения. Я ваше начальство, Анаит, с ними уже познакомил. Понимаешь, мне ведь понравилась идея образовательной реформы. Но какой же эксперимент без контрольной группы. Вот я и стал параллельно собирать данные по всем четырем филиалам… Так что Моран очень долго был для меня меньшим злом. Практически до прошлой недели.

– Он больше не будет, – зло усмехается Шварц. – Придется иметь дело с большим. Тебе придется. Мне осталось только уйти, так что – я ничего не слышал, никаких намеков. Пожалуй, я вас оставлю, – поднимается он.