Текст книги "Башня вавилонская"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Жалобы, жалобы, жалобы… Дисциплинарные нарушения. Экспертиза. Витиеватые пустые формулировки. DИjЮ vu просто. Обидела девушка господина полковника. А господин Шварц девушку разрекламировал, поверим, что невзначай.

– Смотрите, смотрите.

Другая папка. Некий преподаватель. Любвеобильный, судя по всему преподаватель – ну, это-то жизни ему не испортит, не педофил же, но это компромат на тех, кто вот это все… снимал, записывал, фиксировал. Гадость какая!..

– А документы о том, что это учебные задания, они в какой-нибудь папке есть?

– Нет, дражайшая госпожа инспектор… возможно, эти листы хранятся отдельно, но я, увы, не видел ни одного. И не знаю никого, кто видел. Задания давались устно, под одностороннюю запись. Эти записи должны бы храниться в соответствующей папке административной секции… в электронной форме. Их там нет. И вы же знаете, как легко подделать аудиозапись.

Не просто компромат… уничтожающий компромат.

Вряд ли Моран думал об этом так. Но что он думал, можно будет узнать у него, потом.

– Так, – говорит Шварц чуть другим тоном. – Щелкните по дятлу.

– ?! – А, вот. В углу экрана значок с дятлом.

– И три раза введите любую чушь, я потом… Я пока тут начну. Часики-то тикают.

«I'd rather be» – ввод, – «A pecker» – ввод, «Than a» – от необходимости придумать что-нибудь подходящее длиной в один слог избавляет Шварц, жмущий ввод третий раз. На экране мигает красный циферблат, декан что-то быстро печатает, длинное и на память.

– Из морановских ухищрений тоже неплохие курсовые получались, – хмыкает. – Вот и все.

Шредер жадно чавкает. Шварц неодобрительно качает головой, потом запихивает папки обратно в сейф, захлопывает его и быстро крутит колесико. Хлопок, треск, отвратительная вонь нагретого металла.

– А все копии – подделка… – заключает Анаит.

– И оригиналов больше сохраниться не могло. Мы уничтожили все. Все-все. Все остальное, что ни найдись – сплошная фальсификация…

Какой хороший был рабочий кабинет. Соразмерный, продуманный, внушающий доверие. Выпотрошили и набили потроха смесью серы и селитры…

– А почему ваша служба безопасности ваньку валяет? Мы здесь минут семь уже.

– Она не валяет, она распоряжений ждет. От уполномоченных лиц. Каковыми являются ректор, первые два проректора, комендант, его заместитель, дежурный офицер и дежурный преподаватель – сегодня это, кстати, я.

Второй – и последний – шкаф урчит от изжоги, содержимое превращается в мелкий пепел.

– А кто второй проректор?

– Она занята, за студентами смотрит. Что-то они там затеяли, – Шварц улыбается как блудливый кот. – Но нам пора, королева. В канцелярии документы не такие интересные, мы лично наблюдать не будем.

* * *

Один раз – случайность, два – совпадение, три – вражеская деятельность. Старая максима… Дьердь ее повторяет при каждом удобном случае. Старая – и в корне неверная. Когда тебя будит сигнал тревоги – и ты выпадаешь в серый ночной мир, полный звона и беспокойства, ничего не понимая, потому что не подберешь в нынешней ситуации более бессмысленного действия, нежели полночный взлом, а сканер на двери нервно пульсирует красным и отказывается считать твой пропуск… и дверь приходится открывать с домашней машины вручную, а зуммер звонит и не отключается, сообщая фиоритурами о том, как двигаются и что делают взломщики… а платформа лифта застряла на верхнем этаже, а в замке разблокировки не поворачивается ключ и из шахты дует какой-то слишком холодный для отапливаемого здания ветер, подсказывающий, что пользоваться лифтом не следует, даже если он вдруг очнется и передумает, а нижний выход с пожарной лестницы заблокирован… вражеская деятельность началась раньше, когда чьи-то студенты, утром будет легко выяснить, чьи, под предлогом учений устроили здесь этот цирк. Без злого умысла, напоминает он себе, скорее всего, без злого умысла.

В общем-то, и не в первый раз. Каждый год не обходился без сюрпризов и шуток. Нет ничего хуже, чем в питомнике юных резвых крокодильчиков – будь то учебка ССО или университет, – показать себя человеком без чувства юмора и уверенной снисходительности к шуткам. Приходилось терпеть и посмеиваться. Но не в этот раз, не в этот. Шутки в осажденном городе называются диверсиями.

Он знал по опыту прошлых лет, а если покопаться в памяти – и с другой стороны, со стороны курсанта-шалопая, – что сейчас за ним наблюдают два десятка глаз, если не больше, и старательно сдерживался, натыкаясь на длинную цепочку неприятностей. Лампа в холле, включавшаяся при открытии двери, лопнула с оглушительным треском. Значит, пол – скользкий, и, скорее всего, вдоль стенки. Это просто игра, дурацкая, неуместная игра – и, наверное, в кабинете то же самое. Но вот этих нарушителей, числом двух – Моран подозревал, кто бы это мог быть, – ждут уже серьезные неприятности.

В коммуникаторе прорезалась Саша.

«Не спишь? Тревога… а-а-а, ну конечно же. – Уж Лехтинен-то не нуждается в объяснениях. – Я зайду где-то в течение часа. Может быть, не одна.»

Вот после этого настроение полковнику окончательно не испортила даже заледеневшая горка на месте крыльца, выдавшая Коптов с головой. Это для них до сих пор страшнее замерзшей воды зверя нет. А мы тут пройдем. Не те наши годы. Сашу он знал от сотворенья мира и мог собрать и разобрать как пистолет. Если она вдруг звонит ночью – спит он или не спит, да еще в гости напрашивается, значит, наклюнулась у нее серьезная победа и собирается она этой победой гордиться и хвастаться. Нос ему утирать. Конечно, наедине, как и положено лояльному коллеге. И пусть. Ее победы – наши победы.

Дорожка светилась белым – ночью выпал снег. Фонари никто не отключал, но осторожность не помешает. Можно было вызвать карт. Можно было предупредить службу безопасности или своих людей… но проректор, не способный справиться с двумя старшекурсниками – гнать надо таких до самой Антарктиды, пешком.

Под снегом был лед, скорее всего – натуральный, наверное, вчера не обработали дорожки, территорию обслуживать нам некогда, зато на шалости время найдется… Полковник огляделся, не видит ли кто, а видели, конечно – оттолкнулся и с удовольствием, насвистывая, катился метров десять, пока лед не перешел в асфальт. Если кто-то не помнит, что он здесь, в Новгороде, вырос, что он еще далеко не стар, в хорошей форме – самое время вспомнить. Но удовольствие, меж тем, было подпорчено уже самим подъемом в темноте, по тревоге. Он старательно подавлял негодование, а оно не подавлялось, только сжималось и накапливалось.

Пустая аллея. Зато у дверей административного корпуса – маленькая толпа, какую могут создать всего два всполошенных человека. Коменданта, который только что прибежал, надо гнать. За вот эту вот пижаму под пальто и челюсть на груди. Майора Каменева гнать не надо: прибыл вовремя и имеет подобающий вид. Замкоменданта изволит отсутствовать? Поскользнулся или в лифте застрял? А где остальные?

– Там работает пожарная система. – сообщает Каменев.

– Что там работает? – я их не выгоню…

– Черный ящик здания зафиксировал три микровзрыва, предположительно в вашем кабинете. Огнетушители включились автоматически.

– А дальше черного ящика сигнал не пошел, потому что кабель был к тому времени уже перерезан, – закончил Моран.

Глупость какая-то… не думают же они вывернуться, списав большую часть повреждений на воду и пену?

Это уже не нарушение университетского кодекса и не административное правонарушение, это самая натуральная уголовщина. Пожарная система… порошковые гасители, запас у них на 15 минут, специально выбирал хорошие и надежные. Надо было предусмотреть, фокус-то подлый, но не слишком сложный. Только вот не слишком ли сложно все вместе?! Не слишком ли много рук и мозгов тут задействовано?

– Где Шварц?

– В здании, – пожимает плечами Каменев. – Видимо, дежурил.

Три микровзрыва и кабель. Взлом – ладно, кого в университете пугал взлом. Но вандализм это другое дело. А парочка не дошла до той стадии, когда ради мелкой пакости ломают себе жизнь. За темными стеклами что-то шевелилось, работала умная автоматика. Не менее умная автоматика внутри полковника сама сделала пять шагов в сторону, нащупала в кармане комм, нажала кнопку.

– Саша, – сказал он в наушник, – что у тебя там был за сюрприз? Я не могу пока войти в здание – у меня что-то взорвалось в кабинете.

– Сорок минут назад, – ответили ему, – мне позвонил Максим Щербина и попросил проверить, не находится ли на территории кампуса некто Васкес.

– И? – нетерпеливо рявкнул Моран. Эти бабы с их любовью к драматическим паузам!..

– Судя по всему, находится. Я ищу. Никуда голубчик не денется, – пообещала Саша.

Может быть, не денется. Может быть, и не собирается деваться – а уже сделал все, что хотел. Моран впервые подумал о том, что взрывать могли не мебель и не бутафорские хлопушки с краской или газом, а несгораемые шкафы. С документами. И компьютер? Это была короткая мысль; следом – как за трассером, – несся длинный яркий хвост. Ответная любезность, значит? Позвонил и сообщил – и заодно предупредил, что следит за посланным? Или еще более хитрая провокация? И кто, кто, кто помогал им изнутри?!

Он чувствовал, как кровь пузырится и булькает, вскипает в сосудах, как при кессонной болезни. Умираешь, умираешь и никак не умирается тебе. Гнусное, дамское расстройство… Декомпенсация, говорили врачи, последствия контузии. Моран знал, что с контузией все как раз вышло просто, прилетела граната-лягушка, ахнула, и мир еще три дня был белым. А нехорошее началось за дни и дни до гранаты – из-за тумана и людей, гибнущих в тумане.

После Кубы он больше никогда не чувствовал себя беспомощным. А теперь с ним пытались сделать это снова.

Он знал эту наглость, знал этот стиль – а кто его не знал, – и кровь вскипала в ритме пакостно липкой мелодии с мерзким хихиканьем, – и действительно на несколько секунд растерялся, утратил всякую ориентацию в пространстве. Не мог выбрать, что делать. Его окликнул майор, и очень не к месту:

– Какие будут распоряжения?

Моран чуть было не приказал объявить общую тревогу – и ловить и Васкеса, и коптов, и еще кого шайтан принес сюда, на его территорию… и опомнился в последний момент. Еще не хватало, чтобы все, до последнего первокурсника, узнали, как всякая сволочь…

Ожил телефон. Номер был внутренним, незнакомым, система мигнула синим, распознала – музей истории института, отдел 19 века. В отличие от библиотеки, в это время ночи – закрыт.

– Что же вы, полковник, – сказал скучный синтезированный голос, – из мемориала дупло устроили… да такое паршивое, что его любой уличный loco руками вскроет, без помощи булавки?

Серый такой голос, спотыкающийся, знакомый. Стандартный «чтец», такой стоит на всех коммуникаторах.

– Приходите ко мне на мусорную кучу, полковник. И лучше один. Я еще не все стер.

Хотите корриду… лузитанскую, когда бедный замороченный бык под конец падает от усталости – и торжествующий победитель снимает с уха цветочек? А у меня для вас сюрприз. На нашей арене приняты толедские правила…

* * *

Прозвище «капибара» в корпорации прижилось. Капибара, иначе же Hydrochoeridae, водосвинка, известная как Хуан Алваро Васкес. Собственность корпорации, между прочим. Ценная для руководства. Девятнадцатилетний оболтус, которого начинаешь уже воспринимать не только как коллегу и приятеля, а как младшего родственника. Такой двоюродный братец-балбес.

А потом эта собственность, эта родня самозваная в одночасье срывается с места, меняет заранее заказанный билет и летит туда, где его никто не ждет, где ему совершенно нечего делать. Где ему попросту нельзя находиться… а он плевал на все нельзя, он знать не желает, что кому-то мешает или может что-то сорвать. И злиться тут бесполезно, и мечтать оборвать уши бесполезно. Это наша реальность, это наша работа. Ловля беспривязных капибар, в том числе.

Такая работа – отвечать за все на свете.

В том числе и за воспаление легких, которое может подхватить южный водоплавающий зверь паскудной северной осенью, которую и местные-то жители не жалуют…

Главное, выбрал же и время.

Пять с половиной часов назад, когда странствующая капибара, наверное, еще только праздновала поступление, Максиму опять позвонили из Новгорода. И опять проректор филиала, и опять с предложением. Противного металлического чувства dИjЮ vu не возникло – звонил не Моран, а доктор Саша Лехтинен, паровоз и человек, проректор номер два. И на пятой минуте стало ясно: то, что она предлагает, очень похоже на капитуляцию.

Проректором доктор Лехтинен стала только два года назад, а до того она почти пять лет была деканом общевойскового факультета, и хотя Максим проучился под ее началом примерно месяца два, а потом был решительно и безоговорочно выставлен вон в процессе отделения агнцев и козлищ на факультете, проникнуться до пяток и кончиков ушей успел. Да что там, хватило бы и одной беседы. Ее, собственно, и хватило; все остальное было цепочкой формальностей; и – как выяснилось уже несколько лет спустя, – результатом переговоров с да Монтефельтро. Нескольких не столь перспективных козлищ попросту выставили в белый свет. Впрочем, не только студентов, преподавателям досталось тоже.

За шесть лет госпожа проректор не утратила ни решительности, ни напора. Ни аппетита. Ни предельно своеобразных манер. Одно приветствие – «Так, разгони всех своих партизан на пару минут» вместо «здрасте» чего стоило. И очень располагало к дальнейшему ведению беседы.

Но когда Саша назвала свою цену, пришлось брать паузу для обсуждения. Впрочем, она этого и ждала.

Звонить Франческо он не стал. Вернее, позвонить позвонил, но только за одним – попросить встречи. Шел и думал, чем в него могут запустить в этом кабинете. Выходило, что всем, что не привинчено. Впрочем, все, что привинчено, можно оторвать. Главное, чтобы не системой связи. Звонить в Лион можно и со своего, но разговаривать по одному маленькому аппарату втроем, а то и впятером – неудобно. Анольери и Джастине он отправил по сообщению еще во время разговора.

– Что еще стряслось в этом вашем инкубаторе? – с тоской спросил Франческо. Вчера Максиму стало бы неловко. Сегодня он уже, скорее, беспокоился. Если эталонный нео-феодал и вельможа вторые сутки с отвращением смотрит на белый свет и утверждает, что мир катится в пропасть, то, может быть, у него просто не ладится очередной биохимический эксперимент на благо человечества и корпорации. Может быть, его начал раздражать какой-то элемент отделки… поймет, уберет и успокоится. А может быть, мир действительно катится в пропасть, сам того не замечая. Неизбирательно чуткий прибор.

– Госпожа проректор Лехтинен готова своей властью допустить на территорию комиссию Совета и оказать этой комиссии всемерное воздействие. На трех условиях.

Начальство смотрело уныло, без любопытства. Не как на отвратительную досадную помеху между феодалом и его добычей, вырисовывающейся на мониторе. Не как на воплощение всех грехов мира, сдернувшего нашего просветленного с прогулок по облакам. Это все было привычно. Нет, глазели на Максима как на обитателя Помпеи с какой-то классической картины: вокруг уже переполох, конец света, а там ребеночек лет четырех за бабочкой гонится. Бабочка ему в самый раз по уму, а опасность происходящего вокруг в голове не укладывается.

А спроси его – такого – услышишь, как сегодня днем, капризное: «Откуда я знаю? Это не мое дело знать, это ваше дело знать!». В общем, да. В сущности, так и есть. Но отчего-то хочется хорошенько потрясти и вытряхнуть-таки ответ.

– И чего она хочет? – отвращение в голосе Франческо стремилось в стратосферу.

– Чтобы мы предали гласности обстоятельства, при которых Моран стал сначала деканом, а потом проректором, чтобы мы четко объяснили, какова была в этом деле роль Совета и покойного Личфилда… так чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что до переворота на недочеты в работе филиала просто некому было жаловаться. А студенты, конечно же, были убеждены, что с ними работают по… официальной программе.

– Ну вы же сами этого хотите… – «вы», как будто он – это не мы, а где-то отдельно. – За чем же дело стало?

– Условием номер три является предоставление Морану корпоративного гражданства «Сфорца С.В.» и отказ в экстрадиции – откуда бы такое требование ни поступило.

Даже это ошеломительное известие не вызывает у Франческо особого интереса, хотя он все понял, все прекрасно понял – по выражению лица видно. Так смотрит человек на холодную, мокрую, противную половую тряпку, которую ему предстоит взять в свои драгоценные голые руки, чтобы навести порядок.

– Ну посоветуйтесь, – говорит он. – Я не против.

«Ловите своих бабочек». Да что ж за напасть?..

– Она со своей стороны обещает, что сам Моран не будет возражать… или будет находиться не в том состоянии, чтобы возражать.

Не помогло.

– Какая разница… – спрашивает Франческо. – Будет, не будет… какая разница вообще? Делайте, что хотите, я подпишу.

Хочется пошутить «А можно взорвать Две Башни и покрасить ваш стол в оранжевый цвет?», но есть подозрение, что все слова соскользнут как с гуся вода. И сколько ни вслушивайся, непонятно. Всегда было непонятно, а теперь непонятно вдвойне. Тоска экзистенциальная, острый приступ. Кого угодно другого Максим взял бы под руку одним очень удобным захватом и отвел бы покорное тело к миссис Дас, психологу, потому что у кого угодно другого это называлось бы депрессией. Но про Франческо миссис Дас сказала, что это лежит за пределами науки и ее подготовки.

Лежит. На столе.

– Хорошо, – говорит Максим, – если мистер Грин и госпожа Джастина не станут возражать, я возьму его на работу. Консультантом. По педагогике. Администрация коррекционной школы в Мериде жалуется на нехватку персонала.

Должность, конечно, сугубо фиктивная. Потому что если полковник окажется с де Сандовалом на одном континенте, его потом можно будет собрать в очень маленький пластиковый мешок.

На шутку Франческо не реагирует тоже. Остается за столом, как живое воплощение греха уныния. И только синие шпалеры гармонируют с цветом лица.

Пойдем к остальным, авось кто-нибудь скажет полезное.

А потом дежурная команда наблюдателей – переговоры переговорами, но и другие варианты с повестки дня снимать не следует – прислала в подарок яичко к светлому дню. Отличную фотографию продуктового грузовика. Кабины. Человека, сидящего рядом с водителем.

Максим чуть не написал вместо стандартного спасибо в ответ на «обратите внимание на человека на переднем плане» – «ну какой же это человек?». Не человек. Свинья. Рыжая водоплавающая свинья без копыт. Hydrochoerus. Свинью без копыт отделяло от стен университета метров восемьсот, и поскольку новостей от наблюдателей не поступило, Алваро успешно эти стены преодолел. Вот кто только ни пытался взять этот монастырь приступом. Свеи, норвеги, датчане, было дело – даже какой-то залетный отряд татар добрался. Никому не удалось, а флорестийскому поросенку – запросто.

Что наводило на мысли, что с той стороны капибару ведут и дорожку перед ним расстилают. Это настораживало.

Отследить траекторию – можно. Поправка, легко. Работа – не бей лежачего. Васкес прилетел в Юрьево со своими собственными документами. Когда заказывал билеты, пользовался своим же собственным компьютером… а компьютер, как предусмотрительная и умная вещь, препорученная заведомому растяпе, регулярно сохраняет резервную копию себя на ближайшем сервере компании, до которого может дотянуться. Закрытую копию. Которая предназначена, вообще-то, не для слежки, не для просмотра. Вообще-то. В принципе.

– И что он сделал? – спрашивает за спиной Анольери.

Тоже приобрел привычку приходить лично.

– Он связался со студентами нашего землячества… – вот тебе и раз, и с каких это пор уже я думаю «мы» про всю Терранову? – И предложил провести для желающих мастер-класс по практической политике.

У Анольери глаза старой ящерицы. Уточнение: глаза старой больной ящерицы. Хоть он формально занимается вопросами внутренней безопасности, его всегда все касается. Потому что Алваро – со своей принадлежностью, и не будем притворяться, со всем тем, что хранится в его голове, – это проблема внутренней безопасности в том числе. И внешней. И спецопераций, потому что вот эта вся катавасия под милым названием «инцидент Морана» – наш текущий проект. Текущий. По всем швам. Фонтанирующий.

Анольери невыразительно, скрипуче, словно войлок жует, бранится на романском. Вздыхает. Не шутит на тему того, что это его вечное наказание за допущенную в свое время ошибку. Недоверчиво качает головой:

– Кто инициировал контакт?

– Васкес, – голосом раннехристианского мученика, получившего внеочередную путевку ко львам, отзывается Максим. – Васкес инициировал. Судя по всему. Не было у него во Флоренции никаких контактов. И времени не было. Он сдал экзамены, слегка отпраздновал поступление, просмотрел новости, сожрал в общей сложности два с половиной килограмма мороженого… и сорвался в Новгород. О чем служба наблюдения головной конторы, естественно, поставила нас в известность. Вернее, собиралась поставить, обычным приоритетом, обычным вечерним отчетом.

Анольери молча кивает. Кому-то в флорентийской конторе сильно не повезет в ближайший же час: старая ящерица – педантичный злопамятный службист, не склонный к сантиментам.

– Надо достать, – говорит он. – Пока не спалился.

– А что если… – спрашивает Максим. В одиночку принимать решение он не готов, а Сфорца…

– Неплохо. Заложник. А взять-то сумеет?

– Может и не суметь. При очень большом невезении… – Неприятная, но правда. У Васкеса порой просыпаются совершенно неожиданные таланты. – Но тут же еще одна сторона.

– Что она подумает.

Потому что если уж мы знаем, что Алваро там внутри, то Лехтинен об этом рано или поздно узнает тоже, и тогда объяснить ей, что это не партизан, не убийца, не оперативник Сообщества, не призрак для особых поручений, а капибара на вольном содержании, не смогут ни Господь Бог, ни призрак Иисуса Навина. И все опять пойдет насмарку.

– Санкционирую, – говорит Анольери, и это подозрительное благородство с его стороны: мог бы и не брать на себя ответственность. – Слушай, а что у нас с шефом?

Если даже привычный ко всему и работающий здесь с основания – еще у Габриэлы, – Анольери считает, что тут есть о чем спрашивать, то плохо дело.

– У нас, похоже, не с шефом. А с чем-то еще. Или с шефом, но тогда все очень плохо. Какой из вариантов нравится больше?

Самым простым было бы напустить на него Кейс… но у них же несовместимость полная. На почве избыточного сходства. Все чужие недостатки оба знают по себе.

– В Лион звонить будем?

– Будем.

* * *

– Ну, ну… Моран, не будете же вы стрелять в красивую женщину?

Он как раз собирался – замер напротив в отличной стойке, и был именно сейчас красив и гармоничен. Он не пугал – угрожал, демонстрируя простой ясный выбор.

А Шварц, Шварц стоял сзади и чуть боком, придерживая Анаит за плечи, и она не сомневалась, что он вполне надежно прикрыт своим живым щитом. Ей.

Саму ее переполняло яркое, торжествующее счастье. Внизу и снаружи, словно под ногами, бурлил штормовой животный страх, куриная неразборчивая паника, а изнутри, из груди разливалось тепло, и ее тело, ее дыхание, движения, голос и мысли принадлежали ей, были полностью подчинены и не имели ничего общего с заполошной глупостью. Эндорфины, анестезия. Оказывается, выброс идет не только при боли.

Если Моран все-таки выстрелит, она умрет, принадлежа себе.

Мысль эта была конечно, языческой, суетной и неподходящей случаю, но уж что поделаешь… Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя… но все-таки, если можно, пожалей этого человека с оружием, не дай ему пропасть, отдели его от безумия, спаси и сохрани… и того, кто его сюда привел, в это место и в эту ярость, его как-нибудь спаси тоже.

– Буду, – спокойно отвечает полковник. – Вы зря все это сделали.

– Это – что?

– Вам еще и под запись сказать? – улыбается Моран.

Он не в себе. Или вернее, наконец-то в себе.

Он, кажется, тоже совершенно счастлив – ему больше не нужно притворяться, контролировать себя, подлаживаться под реальность, а можно просто быть. На полную катушку. Счастье котла за миг до взрыва.

В широком зале с круговым обзором вообще слишком много счастливых людей. Приросший сзади к Анаит Шварц, выманивший добычу; сама добыча; она, Анаит – элемент конструкции капкана. Остальные присутствующие, скорее уж, шокированы – какой-то человек в форме, какой-то человек в пальто… шлейф Морана, их было плохо видно в почти полной тьме. Горели синеватым и желтым музейные витрины. Разыгрывалась скверная драма.

– Какая вам разница? – недоумевает Шварц, слегка картинно недоумевает. Первая ассоциация была правильной. Арлекин, рыжий клоун. Бьет дубинкой и плакать не дает… а полисменов так и просто убивает.

– Вы меня разбудили, – полковник теперь само терпение, сама резонность. – Вы взорвали мой кабинет. Вы осквернили памятник людям, которые стоили много больше вас. Вы хотели меня разозлить. У вас получилось. Да, кстати, а еще вы оба обманули мое доверие. Но если вы сдадитесь сейчас, я, может быть, не выстрелю.

– Ах, па-амятник? Так сказать, вечный огонь? – издевательски выговаривает Шварц, и он не только дразнит зверя, он еще и действительно задет. – Вот это?

Палец щекочет шею Анаит, извлекая тяжелую – металлический корпус, – флэшку на цепочке из-под воротника.

– Вы, может быть, скажете, что там – а коллеги послушают, – кивок в сторону шлейфа, прижавшегося к стене… – Им будет интересно.

Однажды Анаит рассказали, как охотятся на медведя с рогатиной. Главное его ранить, а дальше только держи рогатину, не выпускай из рук, упри в землю и держи. Оскорбленный зверь сам навалится и наденется всем телом на клинок. И будет яростно рваться вперед, углубляя и расширяя рану. И упрется в перекладину. Он все сделает сам, только держи и не бойся когтей, которые не достигают охотника на считанные сантиметры.

– Что там – не ваше дело. И не дело коллег. Я имел право хранить здесь все, что я хочу. Я здесь сам экспонат. А вам права брать никто не давал. У вас есть две минуты. Больше не дам. Я не мальчик, у меня рука устанет. Думайте быстрее.

– Что хотите? И инструменты шантажа? Сколько раз вы натравливали Личфилда на ваших собственных выпускников, на тех, кто не торопился исполнять ваши просьбы?

– Моя обязанность – защищать университет. И от брака тоже. Сначала брака было много.

– Да-а уж, – с искренней застарелой ненавистью отвечает Шварц, но и ненависть у него слегка ерническая. – Защитник вы, Моран. Личфилда вы пугали изменой и интригами корпораций, Ученый совет – Личфилдом и закрытием филиала, студентов – отчислением, Смирнова – что ликвидируете его любимчиков. Это вас тоже иезуиты заставляли?

Если бы голоса были видны, этот оставлял бы после себя мутные радужные следы.

– У вас осталась минута. – шипит Моран, – Используйте ее, чтобы подумать. Вы ели из моих рук. Все эти годы. Вам нравилось. Теперь вы хотите продать меня и дело. Кто вас купит, шавки? Тряпки. Ничтожества.

Ненависть за спиной становится раскаленной, расплавленной, едва удерживается в домне.

В глубине у входа в зал, на краю зрения – какое-то смутное движение. Моран его не видит, а Анаит не хочет всматриваться, чтобы не выдать взглядом. Кто-то там пришел, Может быть, кто-то способный развязать дурацкий узел. Полковнику надо, чтобы они сдались, добровольно и бескровно. Не потому что его волнует будущее – потому что он хочет победить.

– Браво, браво! Королева моя, вы подумали?

Анаит вздыхает. Инспектор Гезалех сделала бы шаг вперед. Отдала полковнику победу, последнюю. Она бы позволила. Потому что не хочется смотреть, как с человека слой за слоем срывают лицо, оставляя ему только бесконечное самовлюбленное безумие, не хочется в этом участвовать. Но она – полномочный представитель Джона в этом вертепе. Она – Сообщество.

– Опустите оружие, – говорит она, – пожалуйста. Я вас очень прошу. Иначе вас схватят – таким. Или убьют – таким.

Дуло теперь смотрело ей в лицо, но только потому, что в лицо ей смотрел и Моран. Она знала, что ему хватит и доли секунды, чтобы сместить прицел сантиметров на пятьдесят ниже, в корпус, и он не промахнется. Тут промахнулся бы только новичок: шагов пятнадцать, а мишень крупная, как в тире.

Моран и пистолет сверлили ее черными пустотами зрачков.

– Если он выстрелит, – тихо сказала Анаит, – я вас не полюблю. Если не выстрелит – убью.

– Наша любовь, королева, была обречена… – выдыхает Шварц, и по голосу понятно: ситуацию он полностью контролирует.

Так обидно. Второй раз за последние два дня. Сначала Смирнов, потом он. Может быть, в этих стенах просто не осталось мужчин. Сдуло.

Что-то мелькнуло справа у двери, полковник очень плавно повел плечом – и остановился в самом начале движения, видимо, опасности нет… Очень громкий хлопок. Оглушительный. Полковника сгибает пополам как бумажную куклу. Он не выстрелил. Нет. Он не выстрелил. Не мог. У него нет оружия. Второй хлопок.

Анаит словно бы провалилась через Шварца назад, ему за спину, и оттуда уже видела: Моран падает – и нет у него лица, нет всей правой половины… а от входа, опуская и демонстративно отбрасывая тяжелый серебристо отблескивающий пистолет, идет, словно по натянутой струне, высокая светловолосая женщина, валькирия.

– Саша! Дура! Какого черта?! – это Шварц…

Из-за дальнего стенда выступает парень в чем-то темном, тоже с оружием в руке, держит женщину на прицеле.

– Извините, проректор, – говорит женщина, обращаясь к Морану. Теперь, когда она совсем близко, становится видно, что она вовсе не так молода. – Извините, инспектор. Вы бы его долго разбирали и мучили. А это неправильно. И не нужно. Вы поймете, что я права.

– Черт бы побрал все высокие отношения. – отзывается Шварц.

На него женщина, Саша Лехтинен, попросту не обращает внимания. Подходит, опускается на колени. Становится прямо в кровь. Анаит смотрит, как алые полосы ползут вверх по светлой шерсти. Вокруг делается людно, душно и тесно – а коленопреклоненная женщина рядом с телом Морана, ни на кого не обращая внимания, что-то напевает. Тихо, неумело, ровно.

– Что она поет? – спрашивает в пространство Анаит. Напев звучит как колыбельная.

– Это псалом, – поясняет Шварц.

Анаит кивает. И просто смотрит на него, просто стоит и смотрит.

Пока он не отступает.

* * *

Анольери держит в зубах карандаш и жует кончик, как другой жевал бы дешевую потухшую сигару. Потом тычет – как сигарой же, – в монитор. На лице брезгливое выражение, то ли богомолье, то ли верблюжье.

– Это вот они тебя учили?