Текст книги "Башня вавилонская"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Это зависит от того, южней вы или северней Рязани. – Медицинский робот уже не очень робот. И обеспокоен сейчас вовсе не моим здоровьем. Хороший парень получился, неожиданно хороший, неожиданно быстро. Благодарить, кроме Сфорца, некого – мы со своей стороны сделали все, чтобы из него получился второй Векшё.

Как-то даже странно вспоминать, что Векшё-то мне нравился, это Шварц говорил «не могу понять, за что я его не люблю – вроде все хорошо, и соображает, и поле видит».

Этот не видел ни границ позволительного, ни потребности заботиться о ком-то кроме себя. Ни того самого поля. Вот Векшё, отличник и активист, кажется, не просто видел поле – понял принципы и взломал систему. Снявши голову, по мозгам не плачут?

– Второй случай… Подряд. – заключает Левинсон. – Или третий.

– Третий или четвертый… – поправляет Щербина.

– Третий, – говорит Камински. – Четвертый атаковал не Шварца, и ее никто не тащил на лифте вверх, а это важно. Синдром фаворита. Своруете название до публикации – убью.

– Можно теперь все сначала и подробно? Максим? – вот уж это точно касается лично меня.

У них тут мозговой штурм был, кажется, а он лежал в темноте рядом со спящей Анаит, и не мог выпустить ее руку. Испугался.

Максим докладывает. Трое – он сам, этот их Векшё и Рикерт. Карьерный лифт, ответственность, ураганное развитие влюбленности в руководителя…

– Или родню руководителя… – с выражением уточняет Сфорца.

…безответственные рискованные действия, растущая амплитуда маятника «нарушение – наказание – нарушение» и отчетливая тенденция к саморазрушению.

– Самоубийство влюбленных.

– Как способ сохранить все и сохранить в чистоте… Максим, если это так, то я боюсь, что в случае с Векшё, триггером могли быть и вы сами. Отчасти. Это вы его выбрали при найме?

– Да. Я…

– По сходству?

Подумал.

– Да.

– Тогда, доктор, добавьте в список параметров высокую восприимчивость к окружающей среде. Врожденную или освоенную в сравнительно юном возрасте.

И поэтому этих случаев было так мало.

– Векшё еще повезло, – констатирует Камински. – У него выделились два объекта. Один уничтожаем, второй подчиняем. Если бы только не базовое нарушение. Кстати. Надо перевернуть статистику по конкурентным конфликтам.

– Что-то может и отыщется, но не думаю, что много. Вы правы, это синдром фаворита, термин точный. Человек определенного типа, – загнуть палец, – с определенной уязвимостью, – второй, – получает вскоре после выпуска, и это важно, – третий, – должность, которая соответствует его профессиональным качествам, но еще велика ему эмоционально, – четвертый. – При этом, он должен оказаться под началом, прямым или опосредованным, у кого-то, кто превосходит его по всем параметрам. Вызывает искреннее, а не наведенное восхищение. Может быть, еще нужен конкурент… кто-то, кого необходимо уничтожить или ссадить на обочину. Но это предположение. В любом случае, эти пять факторов сходятся очень редко. А в государственных структурах – практически никогда. Фактически, проблема нечувствительно лечится нормальным постепенным карьерным ростом.

– Я вас запишу в соавторы. Всех, – обещает Камински с зевком. – Но вообще хорошо, что вы пришли. Я хотела извиниться…

– Это можно и утром, – улыбается Левинсон.

– Болван. Извините. Не перебивайте меня, а то я никогда извиняться не закончу. Скажите мне, господин Левинсон, вы за Шварцем ничего странного не замечали?

– Когда мы познакомились всерьез, мы уже все были очень странными. Странного-для-Шварца? Мне показалось очень странным, что он так долго оставался в университете и ничего никому не сказал. Шантаж – не мотив. Недоверие – не мотив. Тот Вальтер Шварц, которого я знал хорошо, рано или поздно плюнул бы и учинил кабак до небес… с удивительно небольшим количеством жертв в процессе. И до правды тоже докопался бы – или заставил ее проявиться. А навыков он, как видите, не растерял. Вот это. Он ведь что-то делал, что-то готовил – ту же Янду, но все это вполруки, не вкладываясь. А потом приехала Анаит.

– Вашу Анаит надо было к кубинским компаньерос загнать одну, вместо ССО. Или перед Советом поставить. И вообще в зоны локальных конфликтов посылать, на страх всем сторонам… Слушайте, а ее-то кто активировал? Или в ее Комитете по надзору сплошь здоровые люди работают? Кстати, я теперь все понимаю с Клубом, Сообществом и вообще… – Камински усмехается.

– На Кубе, возможно, так и было, если это кстати. Появился раздражитель – и одновременно убрали стабилизатор. Случайно совпало. А вот странность вторая. Я ее тоже осознал уже потом. Шварц ни разу не спросил меня о том, чем я занимался. О той самой статистике.

– Он знал?

– Должен был знать много. Его студенты меня регулярно обвешивали жучками и маячками как новогоднюю елку яблоками. Я своих пристраивал искать все это добро, оценки им повышал. Но всегда оставлял парочку на развод. Это была такая игра. Для меня. Я думал, что и для него. Но он так ничего и не сказал.

Женщина морщится, закусывает губу – словно ей ухо продуло и теперь периодически «стреляет». Встряхивает головой.

– Нет, это мы так до утра будем. Я вообще не про то. Знаете фокус, как посмотреть на свои пальцы как на чужие? – Она показывает, не дожидаясь ответа: прижать четыре пальца к основанию большого и выкрутить кулак внутрь до предела, опустив руку вниз. Действительно, полная иллюзия, что эти четыре пальца – сломанный ноготь, сорванный заусенец, старый рубец, свежая ссадина, – принадлежат кому-то еще. – Посмотрите так на Шварца. Что получится?

Это он уже сделал. Несколько часов назад. Когда вспомнил считалку. Милые люди вокруг него не совсем правильно оценили природу шока.

– Личный враг. Идейный тоже, но главным образом – личный. И не только мой. И я бы сказал – безумец, но что-то мне мешает. «Одержимый» – почти точное слово. Не хватает детали. Винтика.

– Насколько я могу судить, он… нормален. Собран, целеустремлен и доволен, – говорит Максим. – Без дребезга, даже без фальши. Наигранного очень много, но это роль, а не самообман.

– Да-а ну-у? – тянет с дивана Сфорца. – Как низко я пал… уже в нормальных людей хочу безосновательно стрелять.

– Что же помешало? – живо интересуется Грин. Интерес у него исследовательский. Вопрос, видимо, чисто рабочий. Желания господина Сфорца играют роль индикатора?

До разговора наедине великий корпорант казался манерным и капризным типом со склонностью к неуместному эпатажу. Этакий постаревший мальчик из ночного клуба. Оказалось, ничего подобного. Очень теплый, деликатный и внимательный собеседник. Самое странное – пока они не договорили, никто не приближался и даже не смотрел в их сторону. Конус тишины, мелкое бытовое колдовство.

Боль за время беседы утекла. Остался сквозняк внутри, но уже переносимый. «Послушайте, – сказал капризный тип, щурясь и морщась, словно Левинсон светил ему прожектором в глаза. – Ну вы же умеете думать. Вы с утра поговорили с этой девушкой, поняли, что на ходу нельзя, да? В чем вы виноваты? В отсутствии провидческого дара? Вы же нормальный человек, вы не могли ее просто запереть, потому что стукнуло? Тем более и не стукнуло, да? Тащить неведомо во что – тем более. Скверно вышло, но обвинить вас захочет только манипулятор, зачем же поддаваться?..»

Левинсону было слегка неловко, но разговор, словно массаж, позволял спазму разойтись. Самому потребовалось бы больше сил и времени.

– Что помешало? Ну представьте, если я. Его. После его доклада. У вас дома. И скажу – очень хотелось, да?

– Да, вас могли бы неправильно понять. – кажется, Грин так шутит. – Но до сих пор все, кого вы застрелили или порывались застрелить, весьма активно хотели убить вас… только вы не всегда это осознавали. Приходится заключить, что вы считаете, что господин Шварц желает зла вам – или кому-то из ваших близких. Тех близких, кого вы не отделяете от себя. Список невелик.

– Что за месяц такой, – жалуется Сфорца, – все меня… постигают и вербализируют. Но в общем – верно, а право убивать Антонио принадлежит моей сестре. Особенно после сегодняшних… откровений. И вообще противный он какой-то, этот Шварц. Кимвал циклопического размера. Что на трибуне, что здесь. Говорит, говорит… а толку?

Сильно. Весь зал Совета, весь самолет и как бы не половина планеты слушали, раскрыв рты, а господину Сфорца, видите ли, было скучно.

– Да, – кивает Максим. – Вежливо выражаясь, бряцает – а не имеет.

– Как первый Доктор Моро? – вкрадчиво интересуется мистер иезуит.

– Именно.

И тут все замирают и некоторое время смотрят друг на друга.

– Но он же не «какой-то левый педофил», – цитирует кого-то ошеломленный Щербина. – Он настоящий Шварц… только ненастоящий.

– Скажите, Максим, – самое время спросить. – а гнев он тогда испытывал? Когда выступал?

– Нет… изображал, зато море удовольствия – как он сейчас нас красиво приложит… – Начинает усмехаться и останавливается на полпути. Знакомое чувство, да?

– Псевдоманьяк. – говорит Камински. – Даже не копировщик.

– Какая пакость, – вздыхает Сфорца. – Вот это все. Иск от имени. С головой. Живой укор миру. Сам убил, сам укоряет. И, Боже – если бы это было настоящее, да? Нет, спектакль! Мерзость, ненавижу…

– Не знаю, – задумчиво говорит Грин, – радоваться ли, что вы не испортили мне ковер. Или огорчаться.

– Меня еще может на него стошнить, – обещает Сфорца. – Официальный розыск объявляем?

Неофициальный, понятное дело, начнется через минуту или две. Уже начался. Слежка – еще раньше.

– Он уже в розыске после стрельбы в университете, – напоминает Левинсон. – И если он поведает подоплеку, репутация университета пострадает всерьез, да и вашему родственнику достанется. – И самому Левинсону тоже, но… за все приходится платить. Рано или поздно. Это было несколько смешно – он всегда меньше всех боялся провала. Даже до несчастного случая на производстве, а уж после… До позавчерашнего дня. Может быть, Шварц и не трус. Может быть, он – умный и предусмотрительный человек, который понимал, что голого не разденешь, а железяке не отомстишь. Сначала ее нужно оживить. Ну спасибо ему, в любом случае. За это. – Он будет держать это тухлое яйцо над нами, пока ему нужно. А потом с удовольствием уронит, – заключает Левинсон. – Так что я бы, прежде чем начинать скачки, нашел способ уронить его сам.

– Я тут подумал, – говорит Щербина, и глаза у него шальные, «новгородским духом тянет», что называется.

– Редкий случай… – смеется Камински.

– Да, и мне понравилось, и я подумал еще. Сначала об этой ерунде с сюжетом, а потом о девочке Ане. Мы тут работаем, а она там отдыхает.

– И что вы предлагаете?

– Она там не одна отдыхает, она там с Одуванчиком отдыхает и в прошлый раз они вот так же вдвоем раскопали автора идеи. Сериала этого вашего, – поясняет он, – «Мстителей». Только он не совсем автор, ему Лехтинен эту мысль подкинула. В виде армейской байки. Видимо, крепила ряды обороны: «И обвинения ваши абсурдные, из модного телесериала взяты.» Так вот я предлагаю им позвонить и пусть крутят линию дальше. Пусть рыбу сделают, с остальным отдел по связям и сам справится.

– Она тебе скажет…

– Но потом обрадуется. – Думает, явно сомневается, добавлять ли. Решается. – Я бы обрадовался. Нет, не так. Если бы я проснулся и подумал, что никому больше не нужен. Вы же не хотите ее списать?..

Кажется, за это тоже следует быть благодарным Шварцу. Знакомься, Дьердь, вот тебе обратная сторона твоего меньшего зла. Дети, которые боятся быть ненужными больше, чем смерти. Оно, конечно, тоже проходит. Лет за десять.

– Убедил. Звони.

* * *

Анна проснулась рано, еще было темно – и легко, без будильника и самоуговоров. Вчера – нет, сегодня, часа три назад, – ей скинули задание. В исключительно неподходящий момент, впрочем, там все моменты были неподходящими. Особенно разговоры из тех, которые можно вести, только накрывшись простыней с головой. Чтобы никто не слышал. О себе.

Очень вежливый Максим со слегка наигранной завистью в голосе. «Чтоб вы там не скучали в перерывах. Кое-какие материалы возьми у нас, лови реквизиты».

– Узнаю юмор родного универа, – сказала Аня, отключила телефон и зашвырнула под кровать.

Теперь она смотрела в скачанные материалы, сидя на полу по-турецки, с ноутом на коленях. Статья. Журналистское расследование. Сенсация. Это будет красиво – «Подлинная история персонажей культового сериала», или как-нибудь так.

Вот только труп. Труп не лезет в красивую историю о защитниках на суше и на море, то есть, на фронте и педагогической стезе.

– С трупом мне что делать?! – взвыла она на всю комнату.

– Что? С каким трупом? – спрашивает мутный сонный голос. – Что ты так кричишь?

Он еще тут жалуется. На полтора часа больше проспал и мало ему. Рассвести уже успело.

– Труп у меня.

– Не трогай, разберусь… – Деметрио выдирается из под подушки, находит голову руками, протирает глаза. – Какой труп? Чей труп?

– Да Морана же! – Как будто он Максима не слышал.

– Да я его тебе так закопаю, концов не найдут… Слушай, кого? Морана? Так его уже…

– Морана уже. А труп нет. Не лезет в историю труп.

– Земля, значит, не принимает. Неправедно жил, – заключает Одуванчик и пытается залезть обратно.

– Нет уж. Обещал – закапывай!

– Дай я хоть кофе сварю…

– Кофе? Кофе я тебе сама сварю.

Она идет на кухню, запихивает грязную посуду в машину, поглядывает на грядки кварталов, считает красные крыши, потом рыжие. Снаружи одиннадцать градусов, а будет пятнадцать, впереди обычный октябрьский день. Облачно, осадков не ожидается, сообщает электронный термометр. Интересно, опять врут?

Кофе они уже варили. Дважды. Один раз кофе убежал, изгваздав всю плиту. Убежал и пригорел, хорошо так – долго пригорал. Придется браться за кофеварку. Одуванчику, наверное, не понравится – а что же делать, или кофе из кофеварки, или никакого. Реальный и в кружке, или идеальный в мечтах.

Кофе он заглатывает не глядя, не смакуя, не пробуя даже. Вот есть кружка очень горячей темной жидкости, а вот она пуста. Как будто там вода. Или даже проявитель и закрепитель, потому что Деметрио перестает оплывать по краям. Теперь он здесь весь. Очень интенсивно весь. Затылок колючий, локти острые, подбородок шершавый, губы горькие.

– Объясни, – говорит. – Куда его, несчастного, закапывать?

– В легенду. Героическую. Чтоб не торчал, – и, смилостивившись, объясняет, что из сериала и предыстории получается чудный кусочек для прессы, можно сказать, лакомство, и не лезет туда только Моран с его деятельностью и смертью. Выделяется он. Как засахаренный австралийский таракан на свадебном торте.

– Я, – говорит Одуванчик, – человек ленивый. Я не буду делать работу, которую до меня уже сделали, а ее сделали. Ее еще Максим сделал – дескать, человек хороший, только спятил от рвения. Только тогда нельзя было, потому что хороший человек был живой и мог себя показать. С самой лучшей стороны. А теперь он мертвый и нам не возразит.

– И что?

– И скажем мы, что Моран так уперся в Кубу и «это не должно повториться», что не видел, куда его этот ваш Личфилд загоняет. Ну а куда загонял и чем это было плохо, это всем уже на заседании Совета объяснили, а Комитет по обрнадзору еще раньше жареное почувствовал и ревизора прислал. Сам, конечно. А Моран, когда понял, что все дело его жизни сейчас будут демонтировать, совсем слетел и последний рассудок потерял. Тут его со слезами и пристрелили. Трагическая история, как раз к сериалу.

– Мелодра-ама! – качает головой Анна.

Одуванчик уже наскоро создал себе профиль в ее ноуте и ковыряется по террановским задворкам. Чего только ни сделает ленивый человек, лишь бы не работать!..

– Самый популярный жанр. На втором месте – катастрофа. Хочешь, сделаем?

– Нет уж, спасибо.

– А то я могу!..

Он может. И катастрофу, и мелодраму, и по перилам, и кофе залпом, и про труп сначала пообещать, потом спросить, чей. Еще может расспрашивать, уговаривать и останавливаться перед настоящим «нет». Не может понять самых элементарных вещей и не умеет спать в обнимку. Не знает, доживет ли до конца года. Он такой возмутительно реальный, что от этого жутковато.

Волшебное понятие «обесценивание», повторять по 33 раза утром и вечером – помнить, а не делать.

«Я живой человек, я хочу, чтобы рядом был другой живой человек, на сколько получится, не загадывая, пока нам обоим кажется, что это того стоит». Не слишком романтично, зато правильно, здраво и оптимистично.

Все вчерашнее – словно было год назад, невесть с кем, непонятно, почему.

– А если Шварц… – она даже не знает, что именно «если». Не может предугадать, предположить – и эта невозможность спрыгивает с языка, превращая декана или бывшего декана в имя нарицательное, тип события. Большого и скверного.

Хотя, кажется, что уж страшнее всех этих историй? Словно стена вокруг университетских зданий рухнула, а за ней не белые корпуса, а старое кладбище, причем не наше, а дагомейское. Вот вам и любимые наставники. Они, конечно, тоже люди – но зачем же до такой степени?..

– А если какой-нибудь Шварц, то мы… – живой человек рядом улыбается, – включим его в сценарий. А потом поедем домой.

* * *

– Раньше было не все, а теперь все.

Неважно, кто это сказал. Так все думают. Записи прокрутили по сто раз, результаты опросов населения разобрали на молекулы всем студсоветом. Как ни крути, какой сценарий ни запускай, а все сходится на том, что быть месту сему пусту. Для Совета Новгородский филиал теперь красная тряпка. Для противников Совета – воплощение прежней, провальной, политики. Для будущих нанимателей и работодателей – банда моральных уродов и калек. Опасных калек. Своей виной, не своей, излечимо, неизлечимо. Неважно.

Они тут старались, выкладывались – на какое-то время даже поверили, что получится. А потом Шварц высказался… и на крышку гроба посыпалась земля. Теперь они сидели и слушали, как она стучит, сверху.

А потом открылась дверь и вошел Смирнов. Они – без надежды, без особого даже интереса – следили, как он подсоединяет свой комм к общей системе, опускает экран и выводит первую табличку. На второй появился интерес. На третьей – изумление.

Данные кто-то хорошо «поел», изымая имена, источники, все, что дало бы возможность определить – кто, как, когда, откуда. Даже с запасом «поел», будто чистил не профессионал, а… тот же Смирнов. Но для выводов оставшегося мяса хватало с верхом. Семь тучных коров выводов.

– Это что же получается? – сказал Николае Виеру, он тут старший, ему и изумляться. – Мы оказывается все равно лучшие? На самом деле?

Конечно, на самом деле, из графиков и таблиц получалось не это, а то, что все остальные – еще хуже. Еще менее надежны. Но продавать нужно позитив. Этому учат на первом курсе.

– Нет, – вздыхает Смирнов. – Это значит совсем другое, но вот Совет, если в этой драке победит он, прочтет все ровно так, как вы сказали.

– А если победит не Совет? – это Таиси.

– Или совсем не Совет? – Бутрос.

– От не Совета мы уже… получили все гарантии. Благодаря этому документу тоже. Предваряя вопросы – данные собирал декан Левинсон. Я не знаю, как и где. А если совсем не Совет… – и тут Смирнов краснеет как молодой бурак и рявкает на все помещение: – Вы кто? Вас на кого учили? Вы понимаете, какой хаос будет, если все посыплется? Да плевать станет всему миру на ваши дипломы и на ваши карьеры! И вам тоже! Дурачье… Идите, младших успокаивайте. Это теперь ваша работа.

* * *

На экране невысокий человек в летной куртке грустно говорит в трубку «Как жаль, что вы ничего не поняли, генерал.» И слышит, как на том конце раздается взрыв.

Следующий кадр. Пустынное шоссе, где-то… да где угодно от винландской степной зоны до вельда. «Западный Кап», – говорит голос за кадром. – «Кару. 23,5 километра от Гамки. Вот здесь, прямо у этого столбика, взорвалась машина генерала Мартина Экабазини, заместителя начальника штаба миротворческой группировки, человека, который через пять дней после высадки в Заливе Свиней доложил, что задача практически решена и при наличии достаточных – дополнительных – ресурсов пацификация острова будет завершена в кратчайшие сроки и без потерь. Официальной причиной автокатастрофы – в тот момент – был признан дефект двигателя, действительно обнаруженный при последующем анализе. Коронер закрыл дело. Теперь мы знаем, что он поторопился…»

– Красиво, – говорит Алваро. – Внушает…

– Больше меня не спрашивайте, где у меня ошибка. В генах у меня ошибка, – улыбается Антонио да Монтефельтро младший, а здесь, в Мериде – единственный. – Мой папа киногерой!

«Где у вас ошибка?» – любимый вопрос Рауля, а директорского обращения на «ты» Антонио, ученик школы, еще не заслужил.

– Он у тебя лучше чем киногерой, – замечает Алваро, – в кино его убивают в конце первого сезона, а в жизни пока ни у кого не получилось еще.

Наверное, удачный был ход. В конце последней серии – бац, и труп младшего, любимого члена команды. Непонятно, кто убил. «Смотрите продолжение в следующем сезоне!».

Не накаркать бы, думает Алваро потом. От передачи пахнет так плохо, что словами не описать.

А наши там. Почти все. А он тут. С детишками.

«Кубинская пятерка» – успели уже окрестить… не снималась вместе. Так что кадры пришлось собирать, потом подгонять. «Идеальный солдат» Моран, мятый и будничный рыжий Шварц, пьющий кофе из стаканчика на фоне какой-то очень большой дыры… сам и проделал, наверное. Очень красивая, очень белая женщина на броне; яркоглазый смуглый паренек в штатском… кажется, младше меня, хотя наверняка старше – и вылитый кубинец же. Антонио-старший в форме сержанта ССО, который еще просто Антонио, который совершенно как сейчас.

Кадры из разных хроник, интервью, просто из альбомов сыплются по экрану. Вот каким был Моран, которого Алваро так и не увидел лично – не «срисовал» и не запомнил, немного жаль. Вот теперь известно, как его звали – Иван, а чаще называли Джон, а то все Моран да Моран, как и не человек был.

Этот почти кубинец – та самая раскаленная плита, господин Левинсон. Женщина, словно из северной мифологии, про нее вообще ничего не известно, кроме того, что она написала первый сценарий сериала; а актриса была здорово на нее похожа… интересно, случайность? Остальные, кстати, не очень. Любимец публики и команды, кино-Антонио, вообще негр, черный как гудрон, сомалиец. Негатив, считай, практически.

Вот почему его в первом сезоне убили – актер погиб на съемках, самостоятельно выполняя трюк. М-да.

Рауль дергает щекой. Только Антонио-младший-и-настоящий никак не реагирует. Отучили от суеверий и интереса к дурацким совпадениям, уж отучили – так отучили.

А комментаторы заводят историю в параллель – гоняют куски из сериала, описывают в подробностях единственную идентифицируемую операцию «пятерки» – то «жестокое самоубийство», на котором провалился Шварц, копаются в неизменно горьких судьбах множества людей, причастных что к самому вторжению, что к дальнейшим событиям… прикидывают – а были ли среди этих самоубийств, смертей, инфарктов, аварий, отставок вообще естественные.

Притягивают за уши. Там генерал, тут генерал, немного паранойи – оп-ля, салат готов! Антонио бы им в редакторы.

– По-моему, – думает вслух Алваро, – даже «Мстители» и те реалистичней.

Когда-то этот, уже наскучивший цивилизованному миру, убойно-яркий, местами душераздирающий и насквозь европейский сериал отправили во Флоресту, наверное, даром. В компании с оккупационными войсками. Три сезона Алваро сам смотрел, потом надоело, вырос. Вожаки «Черных» усматривали в сюжете пропаганду и диверсию: гнусные захватчики трубят, какие они хорошие, а мы-то знаем, что за Кубу никому ничего не было, разве нас кто считает? Туда миллион, сюда миллион… Все равно смотрели и даже кое-что из идей «агитки захватчиков» копировали.

– Интересно, что было на самом деле, и кто все это слил? – говорит Антонио. – Рауль, позвоните, пожалуйста, нашим. Интересно, – говорит он через несколько секунд, – а отец знал? У нас дома такое не смотрели.

– Ой, у них такое не смотрели… – передразнивает Алваро надменный тон малолетнего герцога. – У них в таком жили.

– Да мне уже звонили. – отзывается Рауль. – Предупреждали.

Ему звонили, грустно думает Алваро. А мне нет.

– Это они и слили. Наши же. Этим делом, как я понимаю, слишком многих шантажировали – и могли еще.

А первое правило обращения с шантажистом у нас, конечно же, «взорви все сам и ничего на сладкое не оставляй».

– Наверняка Максим придумал.

– Ну если он у этих, – кивок в сторону экрана, – учился…

– То понятно, кто его научил всему хорошему.

Рауль изображает лицом нечто невыразимое. Сейчас скажет «дети, закройте уши». Вчерашние два выступления смотрели все; но Рауль имеет в виду и кое-что еще – только это при Антонио обсуждать не надо. С него достаточно и того, что зимой из-за его дури теперь лично знакомый и симпатичный ему Максим едва не допрыгался до операции. Что это было еще меньшее зло, Антонио знать не нужно. Если сам сообразит, значит, сообразит.

Как-то все скверно у них там. С первого дня плохо пошло, а дальше лучше не стало. Проклятый Одуванчик с его длинным языком, идиоты в Совете, Трастамара этот, Шварц с головой… катастрофа. И нет никого здесь, дома – все там. Теперь гонят оттуда волну, почти сразу после Шварца начали лить по трубам успокоительное, но если на Евразию работает, то здесь все еще бурлит. Парламент наш идиотский, непропеченный, на ушах стоит, нелегалы распоясались, откуда-то выползли такие недобитые остатки и ошметки былого кабака, что непонятно – то ли сразу убивать, то ли в банку и в Исторический музей. Чем мы хуже Флоренции? Почти ничем, только экспонатами разбрасываемся.

А Алваро не взяли. Мало что не взяли – отправили к Раулю, когда сами улетали.

Тогда он обиделся. А сейчас предпочел бы по-прежнему обижаться, но не может. Страшно потому что. Его не забыли. И не вкатили ему штраф за предыдущую самодеятельность. Его с линии огня убирали, и не потому что маленький. Потому что со времен переворота он, Алваро, для кучи народу во Флоресте… и не только – «наш». «Наш мальчик». Значит, сможет работать посредником. Если что. Для нового, резервного руководства. Местным лицом, чтобы не посыпалось то, что еще можно удержать. Наверняка и инструкции есть. Где-нибудь у Рауля или у Анольери. От Франческо не дождешься, а вот Максим должен был позаботиться, а, значит, позаботился… Дева Мария Флоридская, пусть они не пригодятся. Я что угодно сделаю. Я… я тебе такую картинку повешу, со всем нашим зверинцем, тебе таких никто не дарил.

– А мне, – пожимает плечами Антонио, – не звонили. Даже мама. Наверное, им некогда.

Это у него и обида, и претензия. Слегка приподнятая бровь, уголок губ книзу – и все, и поди догадайся, что ему грустно и неуютно. Он этого и сам не знает, окружающие раньше и быстрее своим умом доходят. Если очень внимательно присматриваются.

Телефоны малолетним правонарушителям не положены. Антонио парень дисциплинированный до буквоедства и личным, внешкольным знакомством с Раулем и остальными не пользуется. Другой бы уже просил у Алваро коммуникатор, этот будет сидеть и ждать. Когда окружающие сами подумают. Если подумают.

– Вот это мне не нравится, – говорит Рауль.

Это было плохо. Хуже, чем плохо. Ни по какой запарке, ни по какой войне забыть об Антонио родители не могли. Особенно Паула. Значит, не звонят намеренно. Антонио-младшего нет. Он болен, он в коррекционной школе, его не существует, он не важен, он не мишень, забудь о нем, злобный несытый дух, отойди от него, потеряй его. Дева опять же Мария, с кем это мы в этот раз связались?

* * *

По-настоящему импровизировать он научился только в последний год. Отпустить себя, не продумывать текст, тон, позу, реакцию, ответ на реакцию. Просто говорить и получать ответ, и реагировать непосредственно на него. Очень сложное дело, если вдуматься.

Нынешний экспромт родился заранее, в коридоре.

– Поздравьте меня дважды. С открытием лекарства против синдрома фаворита и успешным излечением.

– Жажда убийства – признак кризиса, если я все понял… – не оглядываясь, говорит начальство. – А что с лекарством?

– Вас охранять. Какого убийства… что это? Я спрашиваю, что?!

И ткнуть ему распечатку с поста охраны под нос. В списке желтенькая полосочка, маркером.

Начальство благоволит все же взять и даже посмотреть. Недоумения не убывает.

– Это Паула… с сыном, с младшеньким, ну и с охраной, я их пригласил, да.

– Вы их что? Вам прошлого раза было мало? И позапрошлого? Вы их куда позвали и во что?

– Поговорить – я же вечером не выберусь.

– Вы их вызвали. Звонком. Из особняка да Монтефельтро, который охраняется несколько лучше, чем тот бедный бункер, сюда, в здание Совета, куда кто попало куда попало чьи попало головы проносит?

– Ну да. Здесь же безопасно? Арестовывать нас сегодня не будут.

– Я не могу, – искренне говорит Максим. – Не могу так больше. Не уследишь же! Вам сказать было трудно? Мне?

– Почему тебе? Разве ты меня охраняешь? – удивленно потряхивает челкой начальство. – Ты вообще свидетель, и что ты со мной даже тут на вы?..

– А кто? Кто тебя охраняет? Анольери дома. Флорентинцев ты не подключал. Кто?

– А действительно… кто? Есть же охрана, кому она подчиняется?

– Мне! Мне она подчиняется, за неимением гербовой. Мне! И я говорю – Пауле сейчас носу из дому высовывать нельзя. И не из-за ареста.

– Слушай, у него с Антонио счеты, с Антонио. А это – моя сестра. И вообще женщина… штатская, посторонняя. С ребенком.

– А инспектор Гезалех была кто? Ну черт с ней, может, он тоже в бредни насчет Сообщества верит, Елена эта Янда была кто?

– Вы же за ним следите, – делает последнюю попытку Франческо.

Однокашники рассказывали страшные истории о руководителях, которые делали из охраны сразу секретарей, нянек, медбратьев и сводников… да золотые люди же! Лучше лично таскать шефу девочек и наркотики, и знать, что, где и когда, чем охранять принципиально игнорирующий тебя объект и узнавать о его планах из сворованных списков пропусков и визитеров. Случайно.

Прослушивать его, что ли, и жучками обвесить? Уволит ведь.

– Следим. И потеряли полчаса назад, и до сих пор найти не можем. Может, я параноик, но это моя работа быть параноиком, и моя – следить, искать, караулить! А твоя – иметь в виду, что я работаю, и не устраивать мне сюрпризов. – Едва не сказал «подлянок». – То он Одуванчику горести сливает, то у него родственное чувство взыграло, и не уведомить же вовремя! Я не говорю – не встречайся, я даже не прошу советоваться, ты вовремя сообщать можешь?.. Я же тебе не лезу в формулы, не плюю в реакторы?

Взявшись орать на начальство, нужно доводить дело до победного конца, то есть до полного разгрома противника и панического бегства под стол. Иначе у него выработается резистентность, как к покойной Габриэле, и тогда уже пиши пропало. Может, начальство у нас не человек, а колония бактерий?.. Как по результатам, так похоже.