Текст книги "Башня вавилонская"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Я не могу, повторяю, не могу доказать, что последний тур уже наших собственных, флорестийских внутренних неурядиц, повлекший за собой интервенцию МСУ, имел в подоснове нечто похожее. Более того, возможно, у меня сложилось предвзятое впечатление. Но вот на этом я… вырос.

А это вам за «выполнение условий концессии». Но уже поздно, лишнее уже сказано. А ведь объясняла же… что для доброй половины Совета он – клиент Франческо. Клиент в ромском смысле слова. Сколько бы он сам ни считал себя независимой единицей.

Пальцы рыщут по клавиатуре, почта уходит, проваливаясь в черные электронные отверстия, идеи, рекомендации, предложения – какую позицию занять, как вытаскивать. Только до источника всех бед не дотянуться, не подать сигнала. Есть ведь и жесты оговоренные… есть – да все не на тот случай.

– Позвольте мне выразить глубокое негодование по поводу увиденного. Если не ошибаюсь, это теракт в Киту. Тринадцать лет назад. Тем не менее, хотелось бы все-таки услышать, каким образом политика расформированного полтора года назад Комитета безопасности на территории Пирув-Ла-Либертад в позапрошлом десятилетии лично для вас связана с возможными последствиями звонка проректора Морана сотруднику корпорации Сфорца Щербине?

– Образ действия, госпожа Фрезингер, часто долговечней организаций. Образ действия и сила привычки. Теракт в Киту был 13 лет назад. Последнее убийство-провокация, совершенное сотрудником Комитета безопасности в Терранове, было полтора года назад. За десять лет много что войдет в привычку. Я могу быть кругом неправ. Но это прекрасно, если я не прав, не так ли?

«А уже моя сила привычки мешает мне верить в прекрасное.»

– То есть, вы признаете, что сделанные вами прогнозы были основаны только и исключительно на обобщенном негативном опыте, полученном в длительный период до образования Антикризисного комитета?

Джастине делается несколько не по себе. Фрезингер слишком легко и очевидно подсказывает компромиссное решение «сойдемся на том, что это дело прошлое». Всем известна ее позиция в отношении покойного Личфилда, выразившаяся в уже ставшем афоризмом «Тогда предлагаю создать комитет антибезопасности». Высказано было еще во времена войны с Клубом и зачисток в Совете. Дескать, если вот это – безопасность…

В сущности, Одуванчика она кромсает на салат, сочувствуя его позиции. Но – слишком уж легко.

– На этом опыте, на представлении о сроках, в которые этот опыт вымывается, на страхе перед ошибкой.

Кажется, Деметрио эта легкость тоже не нравится. Они допускали и такое развитие событий – но не настолько быстро. Не в первый же день, не в первые же часы. Как будто Фрезингер торопится заключить мир – или убрать Деметрио с дороги и с повестки и заняться чем-то более серьезным.

– Благодарю вас, господин Лим. У меня вопросов больше нет. Если кто-то из присутствующих желает задать вопросы, я прошу делать заявки.

Если никто из присутствующих не захочет сделать нам пакость в ближайшие пять минут, думает Джастина, придется срочно запускать свои заготовки в зале. А это риск – заметят, поймут. Так что, Господи, пожалуйста, пусть кого-нибудь немедленно укусит муха. Что угодно. Ложное обвинение, компромат, любую глупость или нелепость – только не уползать отсюда в положении официально признанной бедной деточки, которую трудное детство заставляет говорить гадости. Нас собьют на подлете и никакие меры безопасности не помогут. Мы заявились на лидеров континента, а не на этот… пшик.

А Одуванчик, кажется, почти счастлив. Вот сейчас он стряхнет с холки мелких нападающих, и все кончится. Госпожа Фрезингер ему пока не по зубам, он ее просто не воспринимает, ни стиль, ни логику – вот и думает, что худшее позади. Бестолочь. За пять вопросов провалить решительно все, что наработано до того. Его ведь не собирались топить, от него хотели услышать, что у него за граната в рукаве, как у него Моран связан с концом света. Увидели, что там пусто и остановились. Не со зла, не чтобы раздавить – а просто потому, что тут полная несовместимость уровней и понятий.

– У меня есть вопрос к господину Лиму, – поднимается из третьего ряда долговязая фигура. Черный костюм, черное лицо, посредине белый воротничок. Боже, спасибо, это то, что нужно – и благослови, пожалуйста, мстительных отвергнутых поклонников. – Сообщите, пожалуйста, какие отношения связывают вас с господином Сфорца и его супругой, а также с господином председателем Антикризисного комитета?

– С господином председателем Антикризисного комитета мы несколько раз играли в настольные игры. Очень рекомендую. Госпожа ФицДжеральд при первой встрече подбила мне глаз, господин Сфорца ей не помогал – не было необходимости. У нас тесные отношения, и вам в них нет места.

Аудитория сдержанно хихикает. Фрезингер поправляет очки и разглядывает Одуванчика поверх очков, словно он у нее на глазах превратился в кенгуру. Ожил, развеселился, принялся хулиганить в известном всем стиле.

Ой и трижды ой. Сейчас и председатель, и еще две трети зала решат, что граната у Одуванчика в рукаве и была, и есть – просто она осколочная и он ее ради пустяков тратить не стал. И досочинят, что для него не проблема сделать перед Советом реверанс с извинениями, а, стало быть, позиции его непоколебимы.

Томас садится. «Сконфуженно присел», что называется – и пусть кто-нибудь скажет, что не бывает.

– И как давно вы состоите в тесных отношениях с оккупационной администрацией?

– Да с самого начала. Согласитесь, «сидеть в печенках» – это отношения тесней некуда.

– У меня вопрос к госпоже Сфорца, или вы предпочитаете… – Джастина отмахивается. Одуванчик внес свою лепту в привычную террановско-европейскую путаницу с фамилиями. – Как вы, в качестве полномочного представителя Совета, оцениваете позицию господина Лима по отношению к оккупационной администрации?

– Это не входит в мои обязанности. И, как я помню, ни Совет, ни оккупационная администрация не запрещают иметь о себе мнение, отличное от восторженного. – Вот вам. – Деятельность господина Лима как депутата и члена правительства, является совершенно законной. Его симпатии и антипатии, в том числе политические – его личное дело и неотъемлемое право. У меня, как у представителя Совета во Флоресте, нет претензий к господину Лиму.

– Я это вам в следующий раз напомню, сеньора… – нахально и жалобно добавляет Деметрио, улыбаясь в зал.

Интересно, как скоро аудитория вычислит, что в его случае сила противодействия равна удвоенной силе действия, и чем сильнее пинаешь бедного герильеро, тем выше он взлетает? Уже должны понять. Уже должны начать топить всерьез.

– Господин Лим, если вы так серьезно относитесь к словам, могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете – и как совместить ваши речи с… как нам только что объяснили, законным характером вашей деятельности?

Одуванчик наклоняет голову чуть наискось – и действительно становится похож на гибрид орла и кукушки… припечатал же Максим, не отмоешься.

– Когда вы ввели к нам войска, обвалили остатки страны и лишили нас шанса решить свои проблемы самим – это называлось «оккупацией». Когда государство-представитель МСУ сейчас восстанавливает и помогает нам восстанавливать экономику и общество – это тоже называется «оккупацией». Для вас это одно слово. Для меня – два разных.

Так, кажется, обошлось. Может быть, мы доползем до перерыва – и уж там-то я оторву мерзавцу голову. За невнимательность, за пропущенные веревки и ловушки, за то, что его предупреждали. За все.

Джастина оглядывает аудиторию, насколько это возможно без риска свернуть шею. Жалко, скорпиона нашего корпоративного не видно без зеркальца – сидит в ложе прямо позади и много выше. Вообще, с ее места хорошо виден левый профиль Амаргона, анфас Фрезингер и правый профиль мирно дремлющего дедушки Матье. А все остальное – увы, не разглядишь, полутемный зал с подиума воспринимается преимущественно на звук. Одуванчику ее вообще не видно, если не развернуться, а кресло не крутится. Добрая, гостеприимная планировка.

– Господин Лим, – звучит милый, почти детский голосок с галерки. – Скажите, а вы не удивились, когда ваш друг Максим Щербина посвятил вас в тонкости своего приватного телефонного разговора?

* * *

– Нет, совершенно не удивился, сеньора. Потому что он меня не посвящал ни в какие тонкости. Максиму позвонили при мне. Он поначалу, кажется, собирался нырнуть к себе… только потом как-то оцепенел – и, по-моему, вообще забыл, что я тут сижу и слушаю. А слух у меня, как вы наверное знаете, очень хороший. Но я все равно сначала решил, что я чего-то не понял, потому и решил разобраться. А предсказать, что я сделаю, после того как разберусь, сеньора, мог разве что пророк.

Под пристальным взглядом устрашающей прокурорши – или кто она там, – его несло много дальше, чем хотелось бы. Он ощущал отторжение аудитории всеми чувствительными волосками на шкуре. Не тот стиль, не та форма. Наверное. Пресвятая Дева, ну кто бы заранее сказал, что все это будет настолькоотличаться от привычной уже работы?.. Само пространство, этот огромный купол, как в соборе на картинках, эти уходящие ввысь ряды-ступени. Колизей с крышей, вот что это такое: и размеры, и суть происходящего. Нужно было подчинить аудиторию, взять ее в кулак, распустить на ленточки и заплести – но куда там. Шансов не больше, чем у быка на песке.

Деметрио вспомнил запись времен переворота. Вот Сфорца тут стоял. Шутил, играл и добился своего. Наверняка же чувствовал себя в самый раз: и лапы влезают, и хвост помещается.

А он сам… предупреждали же его. Кретин царя небесного. Он тут разговаривал, смягчал, уступал – думал, что его размажут, но будут с ним разговаривать. Черта с два. Он для них только кукла, а кукловод – это кто-то другой. Сфорца или Максим. Настоящие люди, а не второй сорт. Нужно было лучше смотреть, внимательней слушать. Учил ведь историю – а вдуматься, к себе применить, слабо. Судя по выражению лица Джастины, он тут уже наговорил. Но отступать, показывать, что не хочешь боя – было ошибкой. Ну, будем надеяться, этот опыт кому-нибудь пригодится.

– Вы, кажется, занимались террористической деятельностью?

– Я был амнистирован. Кажется.

– За личные услуги господам да Монтефельтро и Сфорца? – вякнул некто неразличимый.

Твари. Стервятники.

Деметрио вскипел, сдержался – и разрешил себе не сдерживаться.

– Вообще-то, вместе со мной было амнистировано семь тысяч сто восемьдесят два человека, – неспешно выговорил он. – Вы можете считать, что оккупационная администрация слишком широко отметила некое приятное событие. Сеньора, желаю вам никогда не нуждаться в подобных личных услугах.

Он даже не играл. Просто сказал этой неразличимой суке то, что думал.

К его удивлению, кто-то зааплодировал. И кто-то этого кого-то поддержал.

Дева Мария, они, что, головы дома забыли? Они, что, не понимают, что их смотрят и слушают везде, а не только в Старом Свете. Да и здесь, в этом зале, кого-то проняло уже. Когда охотников слишком много, зрители начинают болеть за волка.

– Почему вы согласились на амнистию?

– Потому что для того, чтобы отказаться, нужно быть дураком и преступником. У страны появился шанс сойти с карусели – и сделать это без войны. Прикажете выбросить его на помойку? Большинство людей, с которыми я начинал, их почти всех их нет в живых, это рабочие из Сан-Хуана, металлурги, химики, конвейер – когда они пошли воевать, им было нужно только, чтобы их перестали убивать. Оружием или голодом. Вы за кого меня принимаете?

Я знаю, за кого. Но вы не рискнете сказать это вслух.

– Господин Лим, – а вот это голос опасный, – у нас еще много времени, скажите, пожалуйста, мог бы я испросить сорок пять минут для себя? Как раз до перерыва. Нынешняя беседа очень поучительна, но не способствует серьезному обсуждению.

Разве бык может сказать «нет»?

Этот не таится в темноте. Спускается по ступеням, садится за соседний столик, кладет планшет толщиной в лист бумаги, кивает техникам. Походка, жесты – как у дорогого журналиста. Почти. Респектабельность во всем, от зажима для галстука, до шнурков. И чем-то похож на самого Деметрио. Азиат-полукровка, кажется. Высоченный, стройный, полированный. Костюм цвета слоновой кости, лицо с тем же отливом.

– Позвольте представиться, я – Хоанг Ден Ань, заместитель председателя Комиссии по защите прав человека. – И корпорант, сразу видно. Джастина уже объясняла, что все они заместители, потому что старым законом запрещено занимать руководящие посты. – Можете звать меня Дэн, – все-таки журналюга… все повадки. – Скажите, Деметрио, разделяет ли большинство жителей Террановы ваше мнение об оккупационном режиме?

– Простите, Хоа… Дэн, я уже говорил, что мне не нравится слово «оккупация» – оно слишком многозначно. Нет, я думаю, что не разделяет. Двести лет внутренней смуты, перемежаемой вторжениями извне, два столетия карточных домиков и повальной нищеты – это хороший способ отучить людей загадывать на будущее. Спросите меня снова лет через десять.

Это если я еще буду здесь лет через десять. Хороший способ уйти от вопроса.

– То есть, большинство все-таки не поддерживает широкие инициативы корпорации-держателя концессии и не встречает эту политику с таким энтузиазмом, как вы?

Да, этот опасней всей своры, взятой вместе. Но с другой стороны, то, что я сейчас говорю, может стать дома… политическим курсом. На какое-то время. Даже без меня.

– Во-первых, я же сказал, Дэн, спросите меня через десять лет. Сейчас люди могут радоваться тому, что вокруг не стреляют. Что появилась работа. Что есть, с кем меняться и кому продавать. Что снова открылись школы – хотя в деревнях поглуше этим не все довольны, рабочие руки, сами понимаете. Что не пропадает свет – или что он появился. Что воду можно пить. Что сельский или заводской сход имеет все шансы не попасть под пулеметы, даже если перейдет дорогу кому-то большому. Это тот максимум политики, который доступен. А во-вторых, вы переоцениваете мой энтузиазм.

Вьет или кто он там признательно улыбается. Разобраться бы, чего он может хотеть – чтобы грести в другую сторону. Если бы Деметрио был дома, он бы уже знал и понимал достаточно, чтобы развернуть ситуацию и сделать правильно. Как надо. Здесь пока всего мало. Не видно, не слышно, не получается.

– Да, прямо скажем, далеко не каждый концессионер может похвастаться подобным прогрессом за короткий срок, и уж тем более не каждая территория может сказать, что дотации в ее бюджет примерно вдвое превышают доход от предприятий концессионера, расположенных на территории и патентов держателя. – Зал изумленно шелестит, Деметрио старательно улыбается в ответ. – Поэтому я совершенно не удивлен, что за последние дни очень многие национальные движения выразили желание вступить в союз с вашей партией. А как вы думаете, сбудутся ли их ожидания?

– Если все пойдет, как идет, вряд ли. – кажется, поймал. – И дело не в том, что Сфорца на всех не хватит. Видите ли, Дэн, концессия есть концессия – даже если концессионер не получает прибыли. Даже если он вкладывается сам, все равно, та экономика, те процессы, та промышленность, которую так построят, будет направлена вовне, завязана на его базы в Старом Свете. На Европу, Китай, Индию, не важно. Речь идет не о злой воле – у концессионеров нет других ресурсов. И нет причин координировать работу на этом уровне. Да и сами по себе внешние связи полезны. И сила обстоятельств приводит куда? К континенту, состоящему из кусочков. Не связанному внутри даже мелочной торговлей. Не имеющему общих интересов – куда там интеграция…

– Да, совершенно удручающая картина, – кивает вьет все с той же благосклонной белозубой улыбочкой. – А малейшие центростремительные тенденции не только зарождались редко и трудно по вполне естественным причинам, но и, как вы любезно нам напомнили, нередко уничтожались извне, искусственно. Совершенно другую ситуацию мы наблюдаем в последние пять лет. Схему, пожалуйста, – это техникам. На гигантском экране появляется силуэт Террановы, где с восточного побережья, от Флориды, тянется то ли паутина, то ли кровеносная сеть по всему континенту. – Поставки, закупки и коммерческие связи. Не буду всем напоминать о портативных компьютерах, господин Сфорца не оплатил мне рекламное время, – в зале хихиканье, – но большинство производимых во Флоресте товаров поставляется на континент, и сырье преимущественно закупается там же.

Меня убьют не дома. Меня убьют в перерыве, сеньора Джастина убьет. И будет права. Тут все ходы проигрышные – но можно было, наверное, не вляпываться с такой силой. Ну да ладно.

– Вы забыли сказать, Дэн, что во Флоресте уже открыто целых три технических училища. И, Бог даст, дело дойдет и до университета. К сожалению, – это уже к аудитории, – эта схема выглядит хорошо только на фоне полного развала. Если наложить на нее схему связей соседнего Винланда – при их любви к автономии и меньшей заселенности, нас не станет видно.

И пока говорим – накладываем, благо к этому разговору готовились. Вот вам наша вялая сеточка, а вот вам Анкоридж, которому всего-то шесть десятков лет, а вот вам Дом-на-мысу, который и вовсе за Полярным кругом, где людям и жить не нужно, если они не инуиты. Сколько нам их догонять? Посчитайте сами.

– Вы слишком уж преуменьшаете, Деметрио. И вот о чем бы я хотел сказать дальше. Как мне известно из новостей, а я в силу должности внимательно слежу за новостями, вчера состоялись закрытые переговоры между владельцами концессий в Терранове и на переговорах было принято решение образовать координационный совещательный орган, в который войдут концессионеры континента, представители Совета а также представители разрешенных партий. Разумеется, подобную инициативу можно только приветствовать. Объединение идет семимильными шагами вопреки скептическим прогнозам и планам.

– А об успехе этого дела, Дэн, спросите меня лет через сто. – говорит Деметрио. – Раньше – бессмысленно.

Потому что «оккупация» – слишком многозначное слово. И значения у него – взаимозаменяемы. Особенно, когда дело касается Террановы.

– Как ромский католик я могу только приветствовать этот факт…

Деметрио видит ловушку, не видит объезда, успевает подумать что-то вроде «Гад ты, а не…» – и тут просыпается мирно дремавший дедушка на трибуне:

– Можно вопрос?

– Да, конечно, – с предельной почтительностью отвечает правозащитный блистательный гад, хотя обращались вовсе не к нему.

– А почему вас прозвали Одуванчиком? Совершенно же не идет. Вот, э, потомок орла…

– Вы когда-нибудь, – Боже, храни господина Матьё и пусть он проживет еще сто лет, будь он трижды белый, а он такой белый, что снегу в сравнении стыдно за себя, – пытались истребить одуванчики у себя на участке… на лужайке? Отчасти поэтому. А прозвища, данные по внешности – демаскируют. Ту кличку, о которой вы подумали, может себе позволить только политик.

Правозащитник и католик смотрит на свой планшет. Если бы он мог себе позволить такую роскошь, холеная рожа вытянулась бы вдвое – интересно, что ему там такое написали?

– Я благодарю госпожу председателя, господина Лима и почтенную публику за предоставленную мне возможность приятной беседы, – кивает гад во все стороны. – Кстати, не пора ли объявить перерыв? У меня лично в горле пересохло.

– Нет возражений? – спрашивает госпожа председатель. Кажется, ей тоже очень хочется все свернуть, хотя бы на время. – Господин Лим?

– Если вы согласны, с удовольствием.

Какая ему разница – сейчас его удавят или через пятнадцать минут?

– Благодарю вас, коллеги. Перерыв.

* * *

Отвоевывая контроль над камерой, Аня чувствует себя неверной женой магната из винландского романа; она не помнит название и сюжет, но помнит сцену, где эта самая жена прямо при своем магнате переживала за любовника-авиатора аж до обморока. Обморок Ане не грозит, некогда, а собственные ассоциации просто слегка щекочут нервы.

Первые два курса она была влюблена в ИванПетровича, три следующих – в Дядюшку, теперь ее сердце навеки отдано мистеру Грину. Недоступный, идеальный и безупречный объект вдвое старше. Обожать, преклоняться и мечтать лбом прижаться к ладони. Она прекрасно знает, какую дырку на обоях ее души загораживает эта вечная любовь. И наводит камеру на Деметрио Лима, сидящего рядом с рыжей Сфорца, и запрещает менять параметры настройки именным кодом мистера Грина.

Ужасная, непростительная измена.

Он неподвижен на своем месте там, внизу. Рукава новехонькой, прямо из упаковки, черной рубашки поддернуты до середины предплечья. Он очень настоящий, и это все настоящее – свежий шов на лбу, неудачная стрижка, торчащий необмятый воротник. Не то что эта мерзость Ань.

– Симулякр, – прошипела она вслух, когда сынок телекоммуникационного гиганта спустился вниз и расселся, подчеркивая свое превосходство каждым жестом. Кажется, насмешила мистера Грина.

Может быть, хорошо, что насмешила. Потому что радоваться нечему, совсем нечему. Хочется думать о чем угодно, только не о холодном комке, застрявшем где-то под ложечкой.

– Аня, – спокойно говорят слева, – считайте, что вы получили выговор по служебной линии.

Она вскидывает голову. Если смотреть на мистера Грина так, наискосок и чуть снизу, то возникает полная уверенность, что он не просто винландец, а «синий» винландец – из тех, у кого индейская кровь в роду тянется лет на триста-четыреста. Наверняка подделка. Лицо-то все из лаборатории, и мимика под него подогнана.

– За то, что сначала сделали, а потом подумали – и за то, что не предупредили.

– Я… Но вы…

– Вы не пытались угадать мои желания, Аня, я знаю. Вы действовали по своему усмотрению. Такие действия тоже бывают ошибочными.

Они там, внизу, говорят. Они говорят уже третий час после перерыва, до конца заседания осталось немного. Говорят – а Анна Рикерт следит за рейтингами. Она еще много за чем следит, за всем потоком событий, связанных с заседанием. Но в первую очередь за рейтингами. Две трети «независимых» опросов и голосовалок по всей сети принадлежат Совету, оставшуюся треть Совет отслеживает. Теоретически. Потому что, кажется, это делает одна Рикерт – и перекидывает процеженный поток председателю; а остальные игнорируют. Пока. Или не знают, что с этим делать. Пока. Аня тоже не знает.

Она, со своей инициативой, ответственна примерно за 30 % от общего рейтинга Деметрио Лима. Треть от вбитого клина – это много или мало? Достаточно, чтобы до самого Страшного Суда не получить прощения?

Господин Хоанг не импровизировал, он притащил домашнюю заготовку. Большинство тут притащило домашние заготовки, и доблестно их отчитало. Сначала выступаем, потом смотрим, что вышло. Вышло плохо, даже дважды. По линии отношения к Совету и по линии Антикризисного комитета.

Потому что задним числом все пертурбации последней недели, взятые вместе, выглядят как осмысленная атака на службу безопасности – и как попытка легализовать будущее частичное или даже полное объединение Террановы под эгидой Сфорца. Красивая двузубая параноидальная вилка. Посмертная мечта полковника Морана.

Параноиков в зале мало. И в Совете. И среди корпорантов не так уж много. Но паранойя паранойей – а перспектива через десяток лет получить «Сфорца С.В.» с ресурсами континента, а это ведь реальная перспектива… – заставляет многих задуматься о наморднике сейчас. А зрители снаружи видят: люди делают дело. И им – уже второй раз – пытаются поставить в вину то, что они делают его хорошо.

Симулякр Ань говорил сразу на двух языках, как это принято: прямо для Лима и на языке иронии для Совета. Он не учел, что эта его ирония понятна Совету, но непонятна большинству населения планеты. Он – получается – расхвалил и Лима, и Сфорца, а на иезуитах его заткнули, а теперь внизу стая пираний бурлит и щелкает челюстями. Запретить, ограничить, отобрать, пресечь. Отменить концессии как идею вообще и впредь. Пусть корпоративное государство действует на подконтрольной непосредственно Совету территории как обычная бизнес-единица. Почему мы поддерживаем это непонятно что? И между прочим, где Антимонопольный комитет? Что он себе думает? Прекратить и не пускать.

А столбики ползут, ползут, ползут вниз – и только Комиссия по правам человека на этом фоне кажется единственной структурой Совета, облеченной доверием населения. Интересно, сожрут Хоанга за ренегатство без предупреждения или похвалят как тонкого конъюнктурщика? В любом случае не забудут.

– Вы зря назвали его симулякром. – мистер Грин отрывается на секунду от каких-то своих текстов и графиков. Понять, что он читает – невозможно, все мелькает и меняется слишком быстро. – Должность ему, конечно же, купили. Но чтобы удержаться на ней, нужно работать примерно как среднеарифметическое вас и меня. И работать успешно. Эти посты заместителей, что капитанский патент в старые времена. Они продаются за деньги – а вот выживание и победы приходится добывать самому. А вообще вы не о том думаете, Аня. Вы подумайте, что будет, когда эти рейтинги наконец дойдут до сознания.

Аня закрывает глаза. Когда заметят… когда заметят, то вряд ли подумают, что Совет только что почти сам случайно отстрелил себе ногу. Они решат, что на них напали. Точно и умело использовав все их предрассудки, склоки и игры в перетягивание экономического каната. Второй раз за два года.

Все эти пираньи там, внизу хотели использовать Лима как повод атаковать его патрона. Они отстрелялись, а теперь увидят последствия и скажут, что их втянули в ловушку. И сделал это персонально мистер Грин со всей своей стаей, включая Сфорца. Или Сфорца и вся его королевская рать, включая Грина. Иммало почти захваченного континента (это правда только в бурном воображении пираний), иммало диктатуры АК в Совете (что от силы полуправда). Онихотят единовластия в наихудшем виде: слияния политических и экономических ресурсов, и вот онирешили убрать последнее препятствие на пути – структуры безопасности.

Кого интересует, что структуры еще с роспуска конторы Личфилда находятся в полукоме? Никого. Это даже идет в зачет: кто их обезглавил? Они.

– А в помянутом Пирув-Ла-Либертад – опять теракт, – сообщает Анна. Они в ложе одни. Жучков нет, прослушка исключена. Говори о чем хочешь. Она сидит на ступеньку ниже с ноутом на коленях. – Только что. Супермаркет. Это начало, я думаю.

– Да, уже. Вы еще учтите, Анечка, что континент некоторое время назад готовили к взрыву. А такие процессы трудно полностью дезактивировать, особенно если большая часть горючего материала образуется естественным путем. – Он поставил точку и отправил письмо. Потом еще одно. – Посмотрите на нашего друга Амаргона. У него сейчас не зря выражение лица… всех цветов побежалости. Он этих людей и их возможные реакции представляет себе лучше нас всех.

Анна, уже не стесняясь, вытаскивает картинку с камеры поверх всех окошек. Выражение как с самого утра. Только губу покусывает. Смотрит на экран ноута рыжей Сфорца, та переключается с окошка на окошко: характерный жест, ни с чем не спутаешь.

– Вы можете это все прекратить?.. – она то ли спрашивает, то ли просит. В разных языках эти слова одного корня.

– Посмотрим… – отвечает глава Антикризисного комитета. – Может быть. В ближайшие два дня будет видно.

И ничего страшнее этого «может быть», она кажется не слышала в жизни.

Столик на четверых в центре зала кафе на пятьдесят шестом этаже. Небольшой жест. Понятно кому угодно, что никакие дела здесь обсуждаться не будут; но председатель АК ужинает в обществе помощницы, Джастины Сфорца и Деметрио Лима. Анна не уверена, что правильно понимает смысл жеста: он кажется ей неуместным, но она не может сомневаться в том, что мистеру Грину известно лучше.

Может быть, ей просто не очень хочется сидеть напротив Деметрио… Одуванчика, как его представили и как его все зовут. Нос к носу. Он еще более живой и настоящий, чем казался через глазок камеры. Он ужасно похож на Дядюшку, только лет на десять моложе. Или на пятнадцать. И ничего не ест. Только молча тянет минералку из бокала.

– Кстати, ты мне не скажешь, – нежно интересуется госпожа Сфорца, – кому мы обязаны всей этой поддержкой, потоками информации, списками относительно свежих трупов, фотокопиями отмененных задним числом служебных инструкций и как минимум тремя вопросами, прозвучавшими сегодня? Кто это пытался сделать из нас героических борцов за народное счастье, подло травимых преступным МСУ?

Мистер Грин очень плавно, но не очень вежливо ведет вилкой в сторону.

– Знакомься. Анна Рикерт, Аня. Моя личная помощница. Кажется, в Новгороде им слишком часто читали сказки на ночь. Во всяком случае, роль благодарного зверя понравилась не только ей, но и многим ее бывшим соученикам. На разных постах.

Одуванчик смотрит на нее так, словно она из царевны превратилась в лягушку. Со стрелой в пасти. Джастина медленно опускает вилку на тарелку. Аня ощущает, как тридцать лет концентрированного опыта, высокого класса и безупречности нацеливаются на нее, словно ракета. Она само совершенство. У нее все на месте. Восхитительный серый костюм, не готовый, а на заказ шит, безупречно подкрашенное лицо, одновременно красивое и интеллектуальное.

– Спасибо вам, Аня… – говорит госпожа Сфорца непередаваемым тоном.

Щеки, кажется, горят – но не смотреться же в ложку?..

Сотрудникам аппарата Антикризисного комитета, а также вспомогательному персоналу, категорически воспрещается совершать самоубийство в местах общественного пользования в нерабочее время иначе как по настоятельной казенной надобности. Это Дядюшка как-то присоветовал: если тянет в воронку, сочини инструкцию. Релевантную, так сказать. Скорее всего, поможет.

Помогло.

– Не за что, мэм. – вздыхает Аня. – Тогда мне показалось, что это – хороший способ занять всех чем-то безобидным.

– Ни хрена себе, – говорит Одуванчик, – безобидным.

– Не ругайся при детях, – строго говорит Джастина.

– Ни хрена себе ребенок…

– Я тебя имею в виду, а ты кого? – ехидно поясняет рыжая. – Я, кажется, представляю. Пять выпусков филиала по пять минут каждый, так? – Анна молча кивает. – Да, нам еще в принципе повезло. Скажи, – это уже Грину, – ты этот сюрприз тоже обнаружил по факту, да?

– Да… и представь себе, за сутки до этого я прочитал юной леди лекцию о неуместности и крайней контрпродуктивности попыток превратить себя в управляемую силой мысли каштанотаскалку для начальства.

– И делал это наедине, в закрытом помещении и с отключенной прослушкой? – если так выворачивать шею, ее и свернуть можно. Никогда не видела, чтобы сарказм так передавали движением. Люди, то есть, передавали.

– Ты, как всегда, абсолютно права. Впрочем, наличие записи нам бы не помогло.