Текст книги "Башня вавилонская"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Если развернуться, прямо со стулом, осторожно, не оттолкнув, и обнять за талию:

– Никакого разобьется. Ни за что…

Женщина не отталкивает его. Поднимает руку, гладит по затылку. Впрочем, кажется, все же не женщина. Существо. Они взяли глупую девочку Анаит Гезалех и сделали из нее произведение искусства. Умное, доброе, щедрое. Очень доброе. И снисходительное. Я был неправ. И несправедлив к Шварцу. Он не дурак. Он трус. А я все-таки нет.

– Я не о себе, – отзывается Анаит Гезалех. – Сейчас они видят себя друг в друге.

– Иногда очень приятно ошибиться.

Анаит, щедрое и веселое, и невесть почему готовое терпеть его существо, приподнимает бровь. Ну неужели?..

– Ну какой из вас компаньеро Солис? – Действительно. Смотрела. Остальные почему-то терпеть не могли многочисленные телепостановки по карибским мотивам, а Левинсона они смешили, а потом, в госпитале, и развлекали. Безобидная, развесистая дурь. Зверообразные компаньерос, пауки в банке. Типажи. Живешь себе, интригуешь, гадишь помаленьку – бац, а ты уже типаж на булавке и тобой оперируют сценаристы. «Тем временем компаньеро Рис строил очередной лагерь».

– Какой есть. – улыбается Левинсон. – Чувство юмора у меня… схожее.

– А пятым был да Монтефельтро, – отзывается Анаит. – Вся эта история очень в его духе. И то, что он потом пальцем не пошевелил, чтобы помешать Личфилду – тоже в его духе.

Некоторое время она просто стоит, прижавшись к нему. Стук сердца под щекой, мерное движение грудной клетки. Просто жизнь. То, на что слишком долго не обращаешь внимания, не ценишь. Как воздух. Нужно однажды остаться без этой размеренности – и без воздуха – чтобы начать ощущать восхищение, нежность, тоску по жизни, просто жизни в другом. То, что это живое, естественно отлаженное тело еще и безупречно, добавляет только желания уберечь, оградить. Надеяться на большее нелепо.

Анаит вздыхает и гладит его по щеке.

– Мне нужно позвонить.

* * *

Добравшись домой, Анна последовательно отключила: коммуникатор, телефон, сигнал тревоги на почтовом ящике, сам почтовый ящик, компьютер, второй компьютер, рабочую планшетку, домовую систему оповещения, дверной звонок и – на всякий случай – кухонную систему. Дымоуловитель и пожарную сирену она отключать не стала. Во-первых, это было противозаконно, а во-вторых, Аня не знала, где там выключатель, а искать инструкцию не было сил. Поэтому семь часов спустя ее разбудил сигнал пожарной тревоги.

Перестав прыгать по комнате и продрав глаза, она поняла, что ничего не горит, дыма нигде нет и автоогнетушители сухи как центр Сахары. Значит, кто-то просто залез в домовую систему и «позвонил». Значит, все-таки где-то что-то горит. Но снаружи. И не на работе. Потому что с работы просто постучали бы в дверь.

Рефлекс требовал немедленно помчаться на кухню, схватить из холодильника сок, бросить в стакан шипучую таблетку витаминов и плеснуть стимулятора, выхлебать эту бурду залпом, на бегу к компьютеру. И обязательно чувствовать себя виноватой за такую постыдную слабость, как сон во время чумы. Во время пожара.

Аня метнулась по квартире, остановилась у окна. За окном – Старый город в легкой дымке тумане, поднимающегося от двух рек. Ровные грядки кварталов, на которых растут старые многоэтажные дома с рыжими, красными, коричневыми крышами. Мосты через Сону. Опушка деревьев вдоль набережных. Уютный, аккуратный, ритмичный пейзаж.

У меня выходной после переработки. У меня выходной после двенадцатичасовой переработки между двумя сменами. У меня на хвосте тридцать шесть часов работы с перерывом в четыре часа. Я никуда не побегу. Я приму душ, долгий, горячий, с любимым гелем. Закину вещи в стирку. Намажу маску, до которой уже год не доходят руки. И ме-е-едленно начну завтракать. И только на втором тосте позволю себе включить планшетку.

Решение было правильным. Вывод, к которому приходишь, уже подавившись тостом, откашлявшись, выпив чаю, все-таки налив себе яблочного сока пополам со стимулятором и рассеянно закусив его ломтиком греческого печенья, которое потому и сохранилось в доме, что было медово-приторным и поэтому совершенно несъедобным, а сейчас, смотри-ка, пришлось впору. Решение было правильным, потому что от беготни и крика полковник Моран, убитый еще до того, как она легла спать… и еще до того, как ее вызвал к себе иезуит из иезуитов мистер Грин, определенно не воскрес бы. Что и к лучшему.

Просматривая сообщение за сообщением, она тихо и уже почти автоматически поминала такую-то мать на разных языках мира.

Моран убит. – Так ему и надо.

Доктором Лехтинен. – Спятить можно!

В музее. – Ну вы даете!

Во время какого-то фокуса Шварца. – Тогда неудивительно.

Поэтому он так и не узнал, что самозванец. – Какая досада…

О чем ему любезно хотел напомнить студсовет. – Опомнились, тараканы.

Который сверг Смирнова в первый же час. – Что за уродство?

Так что вся власть теперь у Дядюшки. – Это хорошо-о!

Который неразлучен с инспектором Гезалех. – В каком это смысле?

И они со студсоветом пытаются развернуть «Левиафан», пока не…

– В этой ситуации, – сказала вслух Аня, подражая мистеру Грину, – разворачивать нужно айсберг.

Но айсберг уже в курсе. Айсберг наверняка был в курсе, когда отправлял ее спать. Айсберг не сказал ей – тогда – что ее самодеятельность повлекла за собой по крайней мере одно убийство. Не сказал – потому что допустил. Позволил. Страшно подумать, что бы она могла сделать… Сколько глупостей.

Сейчас лишняя сладость отдавала металлом во рту, но глупостей делать не хотелось.

Студсовет, кстати, кажется, не сам проснулся.  – Да ну?

По непроверенным данным им нанес ночной визит один мальчик с бывшей травмой позвоночника.  – Ну и темпы у них там во Флоресте…

А что Щербина? Молчит?  – Не по чину ему, значит.

Сукин сын и всегда таким был.

Орел мух не ловит. Орел… кукушек клеит, да? – Смешно.

А Рикерт тоже зазналась? – Чего?

С кем поведешься, от того наберешься. – Если бы…

Неверной дорогой идете, товарищ Рикерт. – Сам дурак.

Тем не менее, дразнись не дразнись, шипи не шипи, доведи эхо до хрипоты и потери голоса – а взгляды, вопросы и ожидания сходятся на тебе. Пусть с барского плеча. Пусть лишь потому, что большой политик Щербина такой мелочью, как однокашники, пренебрег. Но – сходятся. И с этим нужно что-то делать, уже сейчас, не дожидаясь, пока горшочек сам сварит что-нибудь.

Горшочек, не вари. Неорганизованная масса выпускников последних пяти лет, не бурли. Никто никуда не идет. Никто не суется между айсбергом и кораблем. Гасим волну.

Нас никто не тронет, нам это уже сказали. Нам это сказали со всех сторон, все, кроме Морана, а Моран, сами понимаете, больше не в игре.

Если есть конструктив – гоните его ко мне. Или к Дядюшке, но лучше ко мне. Ему наверняка сейчас не до наших гениальных идей. А я уже не сплю.

Так ты что, спала?  – Да…

А когда легла? – А вот тогда и легла. Где-то через час после того.

Ну мать… ты даешь. Заразилась.

Они это воспримут как высший шик, это ужасно – но они воспримут это именно так. Высший пилотаж, высший уровень навыка, значимости, авторитета. Умение хоть на время выйти из потока – хотя бы в фильм, книгу, ванну, спортзал; а еще круче того – в отпуск в горы. Или на свидание. Когда я последний раз была на свидании? Я там вообще была? За последние два года? Что-то такое было. Вот только не помню, где, когда и с кем. Одни мои подружки планшетки да подушки. У большинства то же самое.

Лицо слегка пощипывало: маску пора смывать. Куплено год назад во время очередного забега по бутикам и лавкам на рю Сен-Жан. Первый раз открыто сегодня. Вопрос даже не «зачем покупала», вопрос – что я, где я, куда я иду. Quo vadis.

Смыла. Посмотрела на себя. На улицу – не раньше чем через час. Самое время подумать о вечном.

И попросить, чтобы направили. Свыше. С прочих сторон уже некому.

Анекдот: приходит к психологу девочка. Мне еще нет 25, я знаю и умею, на меня оборачиваются на улице, я личный помощник страшно сказать кого, доктор, чего мне хотеть? И как бы мне так хотеть, чтобы от моего желания героически услужить не умирали случайные… о которых либо хорошо, либо никак? А умирали только неслучайно?

А наши теперь ориентируются на меня, даже те, кто старше – потому что я работаю в комитете, потому что они уже знают, сколько ступенек я перепрыгнула на этом деле, и две личные беседы, все идет в зачет. Они только не знают, что я не знаю, что мне делать с собой, а я знаю, что они не знают, что я не знаю.

Добрый, добрый мистер Грин – заклинил хомяку колесо. Хомяку теперь не бежится. А прочие хомяки подпрыгивают и спрашивают «куда бежать?», полагая, что это очередная смена курса.

Красота-то какая. У меня под рукой ресурс, который может запросто устроить переворот и составить правительство какой-нибудь террановской территории. Даже не одной. Всех, кроме Флоресты. Постучаться к господину Сфорца, спросить: вам дивизия хомяков без курса не нужна?

И скажет он, куда нам идти. И мы пойдем. Все.

И назовут нас леммингами.

Леммингами нас назовут – и даже хуже, потому что лемминг это белки, жиры и некоторое количество углеводов…

Анна возвращается к столу, открывает рабочую почту и сводку новостей, находит нужное. Берет лист бумаги – бумагу, с которой возможна утечка в реальном времени, еще не придумали – и начинает составлять план. Через час она отправит десяток сообщений разной степени корректности…

Если у кого-то есть свободное время, то напоминаю, что сегодня начнет заседание экстренная сессия Конфликтной комиссии по делу некоего Д.Лима. А у некоего Д.Лима пока нет своего аппарата в Старом Свете, что может повлиять на исход…

А уж как вы это прочтете «мы ему обязаны», «нам намекает Антикризисный комитет» или «это может быть интересным» – дело ваше.

* * *

Амаргон правильно сказал: мир стал маленьким. Перед рассветом ты в Новгороде, к завтраку в Лионе, а еще до полуночи – во Флориде. Два перелета, прыжки из машины в машину, лестницы, коридоры и лифты. Червоточины в плотном пространстве между разными мирами: университетом, Советом, корпорацией.

Еще в Лионе у трапа самолета его взяли под охрану незнакомые ребята из головного офиса и бдительно, как ценный груз, передавали из рук в руки до отлета – а потом уже свои, более разговорчивые и насмешливые. Знакомая машина, знакомые запахи. В Европе даже освежители в салонах машин были другие, какие именно, фруктовые или хвойные, морские или цветочные – уже не вспомнить. Другие. Все там было другое, земля и небо в особенности. Другой табак. Другая кожа.

Теперь и дом оказался за тонкой прозрачной пленкой различий. Словно за слоем полиэтилена, который надо бы прорвать.

– Тебя вообще велели доставить в багажнике, в мешке и с кляпом.

– Кто?

– Анольери.

– Это он пошутил…

– Он не умеет. Так что полезай. – И даже сделали вид, что сейчас наденут наручники.

Вот так и понимаешь, что ты дома. По изяществу шуток.

Или не шуток.

Его никто не фиксировал, но что-то висело в воздухе такое, что воображению сам собою представлялся тот подвал, в котором Алваро уже успел побывать, каталка, разнообразный инструментарий… и никакого Франческо Сфорца, а наоборот, некая стандартная «процедура». Даже холодно стало.

И ведь наверняка не будет ничего. И, кажется, тошно как раз поэтому.

Как личный помощник, он знал – на территории главного здания никого не подвергают никаким экзекуциям. На прочих базах при необходимости случается всякое. Но мало и редко, и даже слухи ходят только иногда и только очень завиральные. Его самого засунули в подвал, где служба безопасности хранила спортивный инвентарь, и то от некоторого удивления. Хотя пара камер на всякий случай есть и содержится в порядке. Темно, тихо. Холодно. Заперли бы – было бы хорошо. Нет никого, никто не пустит остатки нервов на бахрому.

Сейчас ведь все, все и каждый сочтут своим долгом высказаться.

Его ведут коридорами, привычной дорогой, сам добрался бы с закрытыми глазами, через приемную, мимо очередной Марии – в щели между сопровождающими разглядел: Пилар, в кабинет.

– Доставлен с вручением! – рапортует старший группы.

– Спасибо. Можете оставить… где-нибудь, – отзывается Франческо.

Дева Мария, это что ж я такого натворил?

Стража-телохранители-служба доставки блудных секретарей расступаются, освобождая место свету и воздуху.

Господи, а это, кажется, не я натворил-то.

Что за люди, нет, ну что за люди – им любимое начальство на две недели доверить нельзя. Забудут поливать, удобрять и полировать. Оно ведь, любимое начальство, в быту – как слепоглухонемая пальма. Ни словами сказать, ни пальцами показать, чего ему не хватает, на вопросы ответить не может, потому что как та пальма: не понимает ничего. Только вянет себе, желтеет и сохнет.

И теперь сидит желтая-желтая и раскладывает пасьянс. Вместо научных подвигов и зубодробительных открытий. Даже вместо своих дурацких дистанционных производственных конференций и чтения новостей в четырех окнах параллельно.

Для начала надо поставить начальству под руку вместо манипулятора большую кружку с чаем, не слишком горячим, но чтоб еще слегка парил. Потом кондиционер слегка подстроить, а то тут как-то замогильно. Диск новгородский засунуть в щель терминала. Подождать, пока окошко с отчетом выпрыгнет на экран поверх пасьянса. Вот сейчас он впитает и, может быть, зашевелится.

Пальма как есть. Поливать чаем, удобрять данными. Плоды собирать и тщательно уничтожать – чтобы не образовалась критическая масса.

– Франческо, вы меня сейчас солить будете?

– Сгинь, – командует начальство.

Сработало.

Далеко Алваро уходить не стал, устроился с кофейником в приемной и начал читать новости. Как ни странно, никто его не трогал и руками не хватал – даже через почту – возможно, солить его собирались потом, а сначала тоже хотели удобрить им несчастную пальму.

Разумная стратегия, максимум пользы из одного секретаря… Вдвойне разумная стратегия, от таких новостей секретарь себя съест сам. Экономия.

Вопль «Кто принес эту мерзость в мой компьютер и где этот Васкес?» раздался через 55 минут от прибытия, был громким, злобным и жизнерадостным. Ура. Заработало.

– Это я принес. Это вам из Новгорода посылка от господина Левинсона. И из Лиона к этой посылке аннотация. – Цитаты по памяти, все как сказал Эулалио. – А еще там наш бывший друг Карл есть. В посылке. Я в шоке, я просто в шоке. – болтает Алваро, порхая бабочкой вокруг начальства. – Он у нас боевик, оказывается, он у нас наемник и партизан! Вот наберут всяких по объявлению…

– Сядь, – рыкает Франческо. – Не жужжи. Посмотри, кто на месте. Нет, будить никого не надо, да?

– Кто же сейчас спит?

– Сотрудник считается спящим по окончанию рабочего дня, – изрекает начальство новую феодальную мудрость.

Алваро выразительно смотрит на часы. Молча.

– Ну я на месте… – говорит Максим по селектору приемной. – Остальные сейчас будут. За исключением Джастины. Ее можно не ждать.

– Почему? – удивляется Франческо. Не тому, что Максим подслушивает, а демонстративному отсутствию жены.

– Потому что ее самолет в настоящий момент находится посреди Атлантики и вряд ли развернется.

Вот теперь понятно – Джастине было не до того, она с Амаргоном возилась, а наша пальма без ее внимания завяла вконец. Хотя причина, конечно, не в отсутствии Джастины. Причина у нас кроется на генном уровне. Как в его любимых дрессированных микробах. Образовалась в результате селекции. Бывают искусственно выведенные крысы для опытов, которые очень быстро стареют, а бывают искусственно выведенные флорентинцы, которые… на самом деле пальмы. Для опытов не годятся.

Полный состав доверенных лиц, за исключением Рауля, которому ехать далеко: Максим, вот кто в полировке не нуждается, блестит и сверкает, и ни складочки лишней; устрашающая Harpia harpyja, жена его, как всегда элегантная и полудохлая на вид, и Анольери, похожий на богомола-плантатора, в белом костюме. И все смотрят, как будто заранее прикидывают, какой кусок будут отрезать и жарить.

Ну вот он я… режьте меня, ешьте меня, но я вам сначала сам все оторву.

Нет, не успею.

– Я прошу всех… – Франческо, он сидит за столом, но чувство такое, будто он из него поднимается до самого потолка, как дракон из озера, и тень ложится за пределы кабинета, за стены здания, накрывая пол-Флориды, – просмотреть эти данные и сказать мне, почему у нас их не было раньше.

И вот они пять минут сидят и смотрят, и только потом, когда устают таращить глаза и открывать рты, начинают отвечать.

– Потому что вы забыли, чем я занимаюсь, – хищно улыбается Harpia harpyja Камински. Как будто рада, что ей задали такой вопрос. – Были бы данные – я бы обработала и получше.

– Потому что я занимался совершенно иными проектами, – смотрит в стол Максим. Даже слегка покраснел. Стыдно ему, вот, спрашивается, почему ему всегда стыдно за то, в чем он не виноват?

– Потому что подобная работа находится в ведении службы внешней безопасности головного филиала. – На Анольери как сядешь, так и слезешь. Не его дело, и все.

Он по весне в ответ на какой-то похожий вопрос сформулировал кредо своего отдела: «Офицер службы безопасности должен не мир спасать, там и так, как ему в голову взбредет, а исполнять должностные инструкции и приказы старших по званию. Именно в такой последовательности». На это даже у Франческо слов не нашлось. Совсем.

– Ну вот, поздравьте себя. Мы тут все занимались другим и не ведали, да? И имели право, да? А теперь у меня к вам другой вопрос – а кто будет этим ведать? – злобный и несправедливый пальмодракон глядит на всех четверых как Кецалькоатль на тех олухов, что ему пытались людей в жертву принести. – Лет через пять-десять, допустим, МСУ. Снова. Окончательно реорганизуется и восстанет из праха. А сейчас кто? Я вас спрашиваю.

Если «срисовать» Максима, то он тихо ликует внутри себя. Косится на Франческо и радуется. По остальным этого не скажешь.

– А у вас эго размером со всю планету, да? – спрашивает Камински. – Вы каждый такой вызов принимаете на свой счет? Или иногда делаете передышки?

Феодал улыбается. Смотрит на нахальную сеньору и улыбается, словно картиной любуется. Словно сам ее создал в своих пробирках.

– Иногда делаю. Но не сегодня.

– И что же нам по этому случаю делать сегодня? – это еще атака, но уже вопрос.

Дракон уменьшается в размерах и опускает голову на письменный стол.

– У меня для вас плохие новости, – говорит он. – Мы тут сравнительно недавно учинили переворот, если помните… И учинили его не только потому, что МСУ решил зарезать себе на ужин корпорации и начать с нас. Они не справлялись – и сейчас не справляются. И кто знает, сколько у них еще таких дырок – и когда до них дойдут руки. Мы хотим от этого зависеть?

– Это я думала, у меня паранойя – образ жизни, – скалится Камински. – Нет, понятно, что провалиться в дыру в СБ еще хуже, чем в какую-нибудь Кубу. Но образование – это работы на десять лет. Там уже начали реформу. Толковую. Вот сейчас они там перебесятся в Новгороде со своим осенним обострением и пойдут исправляться. Строем, в ногу. Кто там в Совете курирует направление? Надо просто эту информацию разрядить и скинуть им. Или вы таким заковыристым образом хотите подобрать свой мусор? Там такая фамилия знакомая…

Да уж, правда что – мусор. Честолюбивый такой человек, хотел Максима с должности высадить – и едва операцию не погубил. Маленькую, неважную, ценой всего лишь в жизнь ребенка.

Алваро отчего-то вспоминает, как Паула в тридцатый раз изображала в лицах кляузу Карла на Максима с его гарпией. «А милый мальчик мне и отвечает – он занят!..» Было уже почти смешно. Если бы еще не чувствовать, что рассказчица изо всех сил пытается перегнать на байку шок от такой подлости на ровном месте.

– Не нужно его подбирать, – вмешивается Максим. – Векшё – это не мусор, это наш полезный зонд. Он же не только умения свои теперь соседским нелегалам продает – он и информацией о нас подторговывает понемногу. А я смотрю, где что… в общем, не трогайте его пока. Рано или поздно кто-то обожжется слишком сильно – и они сами его зарежут.

– Обратите внимание, пожалуйста: я категорически против, – говорит Анольери. – Прошу разрешения на ликвидацию.

– Нет, – так же спокойно отвечает Франческо.

Интересно, в чем тут дело, какая ему вожжа под хвост попала. Сроду он с подобными выродками не церемонился.

– Я отказываюсь отвечать за возможные последствия.

– Хорошо.

– Так вот, – продолжает Камински, отмахиваясь от соседей, как от москитов. – Вы не понимаете университетскую среду. Это не тайное общество. Резкие меры принимать нельзя. Надо плавно менять учебные планы, задачи. Мы можем склепать концепцию профессионального образования и предложить Совету, вот это пройдет. Если успеем к разбору полетов по Новгороду – будет красиво.

– Действуйте. Привлекайте кого хотите. И… – Франческо выпрямляется. – Я не великан-людоед, да? Я знаю, что если корову и быка, и кривого мясника, грушу, яблоню, забор – то лопнешь. И что сюрпризы будут. Но нам… нужен отдел оптимизации. У нас был, такой маленький отдел, помните? И ушел. Нужен новый. Надолго.

– А кто этот документ составил? – интересуется сеньора. Странное что-то с ней. Обычно при Франческо она сидит молча и только клювом злобно щелкает.

– Левинсон из Новгорода, – отвечает Алваро.

– Ого, – говорит Максим.

– Он к нам не пойдет.

– Что, и к телефону не подойдет? – усмехается Камински. – На тебя насмотрелся, свинья ты этакая?

Ну вот. Не избежал.

– Ничего он такого не видел, – говорит Алваро. – Вы же знаете уже… что я там делал. Пришел, поговорил. Показал им – немножко. Себя немножко. А что делать, это я много показал, но не все, кое-что забыл по дороге, отвлекся. Левинсона этого я просто видел и с ним ехал, он меня на выезде перехватил и к автобусной стоянке подбросил. С виду никакой, обыкновенный бородатый дядька, побитый сильно. – Он заметил, что сорвался на уличный говорок, но поправляться не стал, было почему-то уместно. – Только он страшный, как я не знаю вообще. Как… Одуванчик, если бы ему сейчас пятьдесят и все время везде война. И он к нам не пойдет.

– Почему? – интересуется Франческо. Алваро пожимает плечами. Ну не пойдет, ну что тут можно еще сказать. Можете пробовать, а я знаю. – Ладно. Хотелось бы, конечно, встретиться с ним лично. Придумайте что-нибудь.

– Я? – хлопает глазами гарпия. – Вы это на меня повесить хотите?..

– Пока не найдете, кому можно передать этот пост, – усмехается Франческо.

– Вы…

– Садист, тиран, сумасброд – и еще жулик. И работа со мной входит в число ваших служебных обязанностей.

– Хорошо, – неожиданно легко соглашается Камински. – Я найду. Я вам все найду.

Почему-то Алваро хочется залезть под стол. Почему-то его радует это желание. Полиэтилен куда-то подевался.

* * *

Шварц оставил записку. Недлинную, не вполне цензурную, но достаточно подробную, чтобы удовлетворить поверхностное следствие. Имя «да Монтефельтро» в ней не упоминалось вовсе. Он оставил записку, а вот действия, обычно следующего за составлением такого рода документов, совершать не стал. Он просто ушел с территории филиала, нарушив обещание, данное коменданту. Ушел пешком, с рюкзачком – и уже за пределами периметра тщательно растворился в воздухе. Его дальнейший маршрут не смогли проследить ни местные, ни наблюдатели Совета, ни даже люди Щербины, что было особенно приятно. Есть порох в пороховницах. Совести только нет.

Мистер Грин, желавший зачем-то поговорить с виновником торжества и, вопреки репутации, опоздавший, пожал плечами: люди на многое идут, чтобы бесповоротно подать в отставку. И значило это, что пропажу искать не будут, во всяком случае, официально. А больше председатель Антикризисного комитета ни с кем разговаривать не стал. Только вежливо попросил разрешения перезвонить господину же представителю при студенческом совете… вероятно, завтра. А, может быть, послезавтра. По обстоятельствам. Очень интересно выглядела эта просьба рядом с запиской от Анечки Рикерт «Все, что рассказывали об иезуитах – правда.»

Суматошный день лихорадочно бурлил, бурлил и вдруг оборвался – за час до полуночи. Срочные и важные дела сделаны, несрочные и важные распределены, несрочные и неважные помещены в надлежащий долгий ящик. Филиал на плаву. Несколько собраний, выступлений и обращений по внутренней связи. Замены в учебном плане, некоторые изменения в распорядке. Кое-какая физическая реорганизация. Уничтожение чужих гнездышек и заначек. Ответ на сорок тысяч вопросов. Следователям, унылому представителю Совета, здешнему же выпускнику-управленцу еще досмирновских времен, коллегам, студсовету, особо настырным родителям. Визит городской администрации, за что спасибо студсовету с его посланием. Левинсон еще накануне считал, что включать пункт о невыдаче положенного пива – тактическая ошибка; оказалось – нет. Местные власти были просто в восторге и хотели увидеть авторов, чтобы пожать им руки и поблагодарить за доставленное удовольствие.

«Хоть и с виду не наши, но характер наш, – констатировал глава городской управы. – Воздух у нас такой, наверное. Навевает».

И все это время в Левинсона ежечасно, ежеминутно просачивалась, впитывалась, впивалась информация о том, чего он до сих пор видеть, слышать и знать не хотел. И ухитрялся не знать.

Совет заказал безопасных специалистов? «Кубоустойчивых», так сказать? Так что в том плохого, особенно в виду того, что творится в «контрольных» филиалах? С нашими так не бывает, вон, у Шварца за столько лет всего трое сорвались, считая с Векшё – где патологию прозевали, где стресс великоват оказался. У меня четверо, а у меня и набор в год втрое… А у Смирнова вообще один минус на фюзеляже, при том что у управленцев на рабочем месте искушений даже побольше будет.

Методики? Легальные, проверенные, одобренные и рекомендованные. Некоторые разработаны корпорацией да Монтефельтро, переданы безвозмездно, спасибо ему большое. Кто-то спрашивал, где они это взяли? Спрашивали – и получили доступ в обучающий центр для персонала. Вот наш отдел разработок… а вот еще в Африке, а вот…

Напрасно Моран решил пойти с этой карты. Именно тут комар носа не подточит.

К тому времени, как выпускники взрослеют и начинают себе сами цели ставить, привычки и ценности уже так глубоко сидят, что их бульдозером не выкорчевать. Красота. Верней… не красота, но терпеть можно. Не обращать внимания на Морана и терпеть.

Черт бы меня побрал. Вот что стыдно будет перед Мораном – никогда не думал. Сидели по углам, ничего ему не говорили – ну объяснишь вяло, что не годится, мол, вот эта идея, нехорошо, не сработает. Послушает – прекрасно. Не послушает – что с него возьмешь. А он из преподавателя превращался в компрачикоса. А мы работали с его творениями, не думали о том, как они становятся такими – и старались лишний раз не смотреть в его сторону. Чтобы случайно лишнего не понять.

Он ведь таким не был. Там. Тогда. Тогда все были другими, и Моран, может быть, слишком, больше чем должен хороший командир, любил своих сопляков, и Шварц, который в одиночку вскрыл бункер гаванского Дома правительства, и Саша, которая, получив приказ обстрелять из танков плохо вооруженную толпу бывших заключенных, разрядила обойму в рацию и сказала «Ой! Полломаллосссь?». Тогда все были людьми. И друзьями друг для друга. А стали – строками в расписании занятий, и кто хотел смотреть на другого, кто сказал другому «Хватит!». Никто. Никому.

Можно было грешить на ту мину: после нее и правда многое не вспоминалось, словно вместе со шкурой и костями вырвало из памяти какой-то кусок. Было – искали, убивали или подводили к выходу в отставку. Пятеро. Четверо кадровых военных и богатый мальчик с большими возможностями и причудами. Хороший мальчик. Было, но не вспоминалось сердцем, не ощущалось. Затерялось в тумане. Но люди ведь никуда не делись. Рукой подать, в соседнем корпусе, встречались каждый день.

Пару лет назад он смотрел тот дурацкий сериал про мстителей – и фыркал, и думал, что кубинские дела просто просились в телемелодраму, и неудивительно, что сценаристы в порядке бреда додумались до сюжета, который они, банда великовозрастных подростков, взяли и осуществили всерьез. В конце концов, часть целевой аудитории, правильно? Он смотрел, смеялся, сравнивал, а рядом, оказывается, ходил Шварц, пытаясь понять, кто же все-таки его продал.

Лень, трусость и равнодушие.

Последнее он сказал вслух – и инспектор Гезалех, уже, кажется, снова засыпавшая перед монитором, подняла голову и спросила, о чем он.

Она успела сменить свитер на блузку из темного, полуночно-синего, слегка искрящегося шелка. Первая брюнетка, которой к лицу такой оттенок – хотя что ей не к лицу? Очень легко представить Анаит и в вечернем платье – синий шелк, переливы, мех, бриллианты, – и в бесформенном хулиганском комбинезоне с огромными заплатами, которые носили нынешним летом новгородские школьники, озадачив даже привыкшее ко всему старшее поколение. Да, четырехколесные ролики и головную повязку с надписью «Осторожно, дети!» добавить, разумеется.

О чем? То, что понял сам про себя, можно и рассказать другому – хуже не станет. Все равно, один человек уже знает – и не забудет. И хорошо, что не забудет. Этого еще не хватало, вдобавок ко всему остальному.

Дьердь Левинсон встал, задернул шторы, отгораживаясь от осени, слишком похожей на зиму, и начал объяснять. Все. С начала. С высадки в Заливе Свиней. С того, кем они были. С того, что и кого он предал.

Он говорил о себе и о том, что с ним стало, о других – и о том, что с ними сделал. О том, как все отступили друг от друга, и он со своим «дело-то наше справедливое, но на фоне реформы неэффективное», может быть, стал первым. О том, как до вчерашнего дня не сомневался, что Моран собрал всех к себе по старой дружбе, не корысти ради, и до вчерашнего дня не спрашивал никого и ни о чем, даже Шварца, хотя с тем явно творилось неладное. Обо всем с начала и до конца.

Красивой, умной, неповторимой женщине, которую он очень не хотел потерять; но промолчав, потерял бы больше: себя. Исповедовался, и больше всего боялся какой-нибудь ерунды, утешений и поглаживаний, поверхностного, пустого всепрощения.

– Да, ты прав, – сказала она мягко и непреклонно. – Это действительно лень, трусость и равнодушие. Но это не все, что у тебя есть, правда?

Что-то все-таки правильно крутится в этом мире, спасибо ему. Она поняла. На самом деле. В том единственном смысле, который был нужен, в прямом. И по-прежнему считает его равным. Что-то все-таки есть вокруг, кроме осени. А у него?

– Это теперь придется проверять. Все и с самого начала.

Нам придется все менять не только здесь, думает Левинсон. Нам придется все менять везде. По всему университетскому фронту. Потому что… я собрал эту статистику, но я слишком долго медлил с тем, чтобы ее отдать. Даже когда выяснилось, что ее есть кому отдавать. Если бы я сделал это раньше – но это вода под мостом. Главное, все, что мы делаем, должно будет работать не только у нас. И не только с нашим специфическим контингентом. И показывать результат придется относительно быстро, потому что страх иррационален и не выветривается, и возвращается, а уж поводов мы дали… Нам нужна помощь. Я думал купить ее за собранное – но, может быть, ее и не надо покупать…