Текст книги "Посредники"
Автор книги: Тара Смит
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Тара Брэй Смит
«Посредники»
Всем, кто странствовал
I
ЛЕТЯЩИЕ НА ОГОНЬ
ГЛАВА 1
Ундина Мейсон ненавидела бабочек. Правда, не всех, а только оранжевых. А если еще точнее, она ненавидела тех оранжевых бабочек, которые были нарисованы на синем потолке ее комнаты, и на которых она смотрела каждый раз, когда просыпалась.
Ей казалось, что они шевелятся. Точно – вот одна шевельнулась, Ундина готова была в этом поклясться. На тельце насекомого сидела голова женщины, и эта женщина пристально смотрела на девушку – без злобы, но строго и внимательно, словно изучая. Потом бабочка проползла по потолку и улетела.
– Ундина!
Это, наверное, Ральф.
Девушка прижала пальцы к векам. Все, что было оранжевым, стало синим, а все синее – оранжевым. Такое явление называется послеобразом – об этом рассказывал Рафаэль Инман, преподаватель на летних занятиях по рисованию. Послеобраз возникает, если долго смотришь на что-нибудь, а потом закрываешь глаза. И это явление только подкрепляло давнюю убежденность Ундины, что лишь часть окружающего мира принадлежит реальности, а часть – ее воображению. В конце концов, та бабочка только что взяла и слетела с рисунка на потолке!
В настоящем, внешнем мире такого не могло быть. Где-то в глубине души Ундина знала, что происходящее в действительности не важно. Важно лишь то, что она видит. Мир послеобразов тоже настоящий, просто другой, более яркий и мимолетный.
Она прижимала пальцы к векам до тех пор, пока глаза не заболели и перед ними не поплыли звезды.
Тельца бабочек были похожи на сигары, к которым с двух сторон прилепили по оранжевому яйцу, и Ундина чувствовала растерянность, когда смотрела на эту нелепую, по-детски неумелую мазню. Нарисовала бабочек она сама, вместе с матерью, архитектором по профессии.
Ундине тогда было восемь лет, и Триш Мейсон только что закончила обновлять их дом на Северо-Восточной Скайлер-стрит. Отец – Ральф Мейсон – поставил леса, и мать с дочерью рисовали, лежа на спине, так же как, в представлении Ундины, Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу. Они повязали головы платками, чтобы не испачкать краской волосы, и превратили весь потолок в буйные джунгли на фоне безветренной сини. Там они поселили пантеру, белоголового орлана, обезьянку, а углу притаилась крошечная белая мышь – Ундина решила, что пантере нужна компания. И все это было усеяно яркими пятнами оранжевых бабочек, рассевшихся в зелени листвы.
– Tres Rousseau, [2]2
Весьма похоже на Руссо (фр.). Имеется в виду французский живописец Анри Руссо, художник-дилетант, для стиля которого характерно использование насыщенных цветов и изображение наивных фантастических пейзажей, воображаемых джунглей.
[Закрыть]– сказала мать.
Ундина не понимала, что это значит, но красивые слова ей нравились. Тогда она еще любила бабочек.
– Ундина, вытряхивайся из постели, спускайся и помоги матери!
Она взглянула на часы. Двенадцать минут одиннадцатого. Четверть часа назад Ральф Мейсон велел своей единственной дочери спуститься, чтобы уладить перед отъездом самые последние вопросы (к полудню Мейсонам полагалось уже быть в дороге), и ровно через три минуты отец закипит.
Хотя на самом деле Ральф был не из тех, кто может бурно кипеть. Отец Ундины, человек мягкий, больше походил на ученого (каковым он на самом деле и являлся), чем на строгого родителя. Выйдя из себя, Ральф стучал разными предметами, например своей кружкой с кофе. Ундина прямо-таки видела, как он сейчас с грохотом припечатывает кружку к столу, словно говоря: «Имейте в виду, юная леди!»
Она будет скучать по нему.
Она будет скучать по Триш. Она даже будет скучать по Максу, но только не по его паршивому терьеру Айви, которого ей ежедневно приходилось выгуливать в парке, пока драгоценный младший братец занимался музыкой – он обучался игре на виолончели.
И все это оттого, что Триш, Ральф и Макс переезжали в Чикаго. А Ундина – нет.
И от этого она ненавидела бабочек еще больше.
Четырнадцать минут одиннадцатого. Она натянула старый отцовский медицинский костюм и пошла вниз по лестнице.
* * *
– Итак, Эллен и Марк Харрисы живут в соседнем доме, ты знаешь, что всегда можешь позвонить им. А всего через месяц мы ждем тебя в Чикаго с первым визитом. Солнышко, ты уверена, что хочешь остаться?
Обращаясь к дочери, Триш Мейсон глядела не на нее, а в окно гостиной – на веерный клен, молодая листва которого заостренными кончиками розово-красных листьев вонзалась в серебристое утреннее небо.
Ундина знала, что мать плачет – Триш нередко плакала. Ундина же не плакала никогда. От грусти или обиды у нее только распухало горло и горели щеки, так что она чувствовала себя отвратительно, но глаза оставались сухими. В детстве Ундина экспериментировала с глазными каплями «Визин», просто чтобы почувствовать, каково это, когда слезы катятся у тебя по щекам, словно в кино. Но притворщица из нее была никудышная, да и нельзя же везде таскать с собой пузырек с каплями, будто юная токсикоманка, – в конце концов Ундина приобрела славу девочки, которая никогда не плачет. Товарищи по футбольной команде уважали ее за эту особенность, но саму Ундину это пугало. Однако она никому об этом не рассказывала и позволяла окружающим считать ее удивительно стойкой и твердой духом.
Мама закрыла лицо руками.
– Мы будем по тебе скучать.
– Я знаю, – ответила Ундина и потянулась к ней через обеденный стол.
Вот отчего плакала Триш: Мейсоны решили на год переехать в Чикаго. Доктор Мейсон – акушер, ставший пионером в области экстракорпорального оплодотворения, переквалифицировался в генетика и получил годовой грант на исследовательскую работу в чикагском филиале центра научных разработок «Зеликс лэбз», штаб-квартира которого располагалась в Портленде. Семья, то есть Триш и Макс, решила отправиться с ним. Триш, уроженка Среднего Запада, была рада сменить обстановку, кроме того, в Чикаго у нее имелись клиенты. А Макс, виолончелист, жаждал учиться в Спенсеровской консерватории. Ундина предпочла остаться и этим удивила родителей, хотя они давно привыкли к тому, что их единственная дочь отличается исключительным упрямством.
Ундина заявила, что намерена окончить школу вместе со своими друзьями. Еще ей хотелось позаниматься у Рафаэля Инмана, легендарного портлендского художника, который вернулся из Нью-Йорка и преподавал теперь в Риде. Так оно обычно и бывало: семья направлялась в одну сторону, а Ундина – в другую. Она не знала, почему так получается. Просто получается, и все.
Обручальное кольцо Триш, которому было двадцать лет – на три года больше, чем Ундине, – блеснуло на солнце. Ундина стиснула руку матери.
– Сама-то уверена, что хочешь ехать?
Триш вздохнула.
– Нет. Но если б ты не была такой упертой и поехала с нами, было бы намного лучше.
Ундина съежилась в деревянном кресле.
– Ну, я ведь уже вам говорила. Не собираюсь ходить в какую-то дурацкую загородную школу в… как его там?.. Гленко?.. в последние год перед выпуском.
Ундина прекрасно понимала, как ребячливо это звучит. Обычно она была разумнее, но сегодня… сегодня должна вести себя как капризница. Так им легче будет уехать.
– Это не я надумала взять академический отпуск и на год отправиться в Чикаго, а отец. А вы с Максом решили ехать вместе с ним. Но моя жизнь здесь, мама. Помнишь? Мы все сидели вокруг этого стола, – Ундина постучала по темному дереву, и стук разнесся по комнате, – и мы проголосовали. Папа хотел получить грант, Макс сказал, что хочет жить в городе, где есть приличный симфонический оркестр, а ты хотела перебраться в Чикаго поближе к Нане и Вите, и тебе нравится этот нудный Гленко с этими его антикварными лавками…
Триш, привыкшая к деловитости дочери, рассмеялась и закрыла ладонями узкое продолговатое лицо. Высокая и стройная, она выглядела, по мнению Ундины, лет на тридцать пять, хотя матери было уже почти пятьдесят. Седеть она начала совсем недавно, и белые пряди лежали на черных волосах, словно снег на темных ветках деревьев.
– Эванстон, Ундина. Мы едем в Эванстон. Это не одно и то же.
– О-о-о, я знаю, как все будет, – продолжала Ундина. – К моему приезду ты нарядишься в меховую шубу, и в поместье в Глен-как-его-там меня встретит дворецкий…
Триш встала, чмокнула дочь в макушку и щипнула сзади за шею.
– Возьму еще одну чашку кофе, эту я у Макса забрала. Ты еще будешь скучать по нему, мисс Мне-никто-не-нужен.
– Ха!
– Кофе выпьешь?
– Ты же знаешь, я не пью «Старбакс».
– Нет, ты только мороженое их трескаешь.
– Так нечестно!
Триш отозвалась с кухни:
– Ну, детка, это уже твои проблемы.
Ундина посмотрела через окно гостиной на клен на заднем дворе. Родители посадили его спустя несколько дней после того, как привезли Ундину из роддома, и называли его «детское дерево». Теперь он достиг своей максимальной высоты.
За окном слегка моросило – начало лета в Портленде бывает дождливым, и ветки стали черными и скользкими. Это дерево выглядело странно – оно выросло низким и компактным, будто ему приходилось напрягать все силы, чтобы поддерживать длинные и тонкие ветви. Оно походило на саму Ундину, миниатюрную и изящную. У нее было золотисто-смуглое личико, яркие губы, небольшие руки и ноги, и сама она напоминала веерный клен, выросший среди семейства величавых сосен.
А ее глаза… они были лиловыми, словно предгрозовое небо. У Ральфа и Триш глаза были карие, у Макса – тоже, но светлее. Но глаза Ундины – широко расставленные, обрамленные густыми ресницами – имели удивительный лиловый оттенок. Таким мог бы получиться плод любви Бейонс и Йоды. [3]3
Бейонс Ноулз – американская певица в стиле RNB; Йода – один из главных персонажей «Звездных войн», маленький глазастый джедай.
[Закрыть]Доктор Мейсон даже не пытался никогда объяснить это отличие.
– Солнышко. – Ральф тоже чмокнул дочку в макушку и поставил перед ней кружку с кофе. Зимой его коричневая кожа становилась светлее, и Ундине нравились веснушки, усеявшие его лицо, точно капли дождя на портлендских тротуарах. – Уже практически все собрано, куколка.
– Спасибо, пап.
Отец знал, что она не пьет кофе из «Старбакс», но он был забывчив, да и потом, кофе этим утром источал такой чудесный аромат. Ундина представила все будущие утра, когда по дому не станет больше разноситься запах сваренного отцом кофе, и, хоть и уверяла себя, что не поддастся слабости, почувствовала комок в горле. Она сделала глоток, чтобы избавиться от этого ощущения, и подняла взгляд. Костлявый палец отца обвивало кольцо от связки ключей.
– Вот ключи: от машины, дома и гаража. Боже мой, я просто не могу поверить, что ты не едешь. Ты о маме подумала? – Ральф взял дочь за руку. – Ты точно решила?
Грусть только придала Ундине уверенности.
– Если я хочу действительно научиться рисовать, то мне ни в коем случае нельзя пропустить занятия в Риде этим летом. И я ни за что не пропущу их, я ведь уже говорила. Преподавать будет Рафаэль Инман, а он никогда еще не преподавал. А следующий год – выпускной. Я не стану менять школу в год выпуска.
Торопливо пробормотав эти слова, которые больше всего смахивали на отговорку, она замолчала. И все же Ральф и Триш поверили, как все и всегда верили ей. Ундина могла убедить кого угодно в чем угодно.
Ральф тоже молчал. Он был сердечным человеком и никогда не забывал говорить Ундине, что любит ее, но жизнь в доме с двумя сильными женщинами вынуждала его периодически замолкать. Он посмотрел в глаза дочери, словно пытаясь определить, откуда же в ней столько упрямства.
– Мы будем скучать по тебе.
Ундина потерла руками колени.
– Пап… – с трудом выдавила она, – не заставляй меня менять решение.
– Но если ты не уверена, тогда зачем упрямиться, милая? В Чикаго существует множество хороших обучающих программ. При Институте искусств лучшая в стране школа…
Сколько раз Ральф Мейсон точно так же смотрел в бархатистые глаза дочери, пытаясь угадать, что творится в ее голове, но ничего не получалось. Ундина была нормальной девушкой, подающей надежды художницей, вредной (временами) сестрицей, хорошей дочерью и прекрасным другом для тех, кому решила довериться. И хотя фактически он знал ее с первых минут жизни – ведь это он принимал ее, когда она появлялась на свет, – было в его дочери нечто непостижимое даже для родного отца.
Ундина водила пальцем по круглым отпечаткам на столе, куда члены семейства Мейсон столько раз ставили кофейные чашки.
– Пап, я…
Она не могла рассказать отцу про свои сны: о бабочках, о лице странной женщины. Она не могла признаться, что образы, которые она выписывала на своих картинах достаточно хорошо, поднимались с холста и улетали.
– Прикольный причесон – «я у мамы вместо швабры»!
Через заднюю дверь в сопровождении Айви вошел Макс Мейсон. Это был крепко сбитый тринадцатилетний подросток – Ундине казалось, что он чуть низковат и толстоват, хотя вроде бы за последние несколько месяцев он немного похудел и вытянулся. На нем был его привычный выходной костюм – белый комбинезон уборщика опасных реагентов. Он упросил отца принести ему такой из «Зеликса», и недоумевавший, но тронутый сыновней прихотью Ральф согласился.
– Йо, предки! Я готов!
Его круглые очки в тонкой оправе запотели от прохлады июньского утра. Благодаря детскому пузику и длинным конечностям Макс в очках напоминал Ундине медузу: сплошные глаза и колышущиеся щупальца.
– Отлично, сынок. – Лицо Ральфа просветлело.
– Макс, солнце, ты готов? – Триш вышла еще с одной кружкой кофе, приготовленной для Ундины, посмотрела на сына и покачала головой. – В машине ты в этом костюме запаришься.
Он пожал плечами и ухмыльнулся, но продолжал смотреть на сестру.
– Что? – Она схватилась за распустившуюся косичку.
– Да ты, кажется, расстроена.
– От твоей псины воняет.
– Нет, это от тебя, – выпалил он, зажав нос. – Точно-точно!
– Милый, – Триш повернулась к Ральфу, – ты отдал ей папку?
– Ах, да!..
Ральф встал из-за стола и взял бумажную папку: в ней лежал список телефонов, по которым его дочь никогда не станет звонить, и страховые полисы, которые ей не понадобятся. Со времен младенческих прививок Ундина ни разу не посещала врача. У нее никогда не текло из носа, ничего не болело и не ныло, не было ни синяков, ни царапин. Она взяла папку и подумала: а может, отец надеется, как сама она временами, что когда-нибудь она расцарапает коленку или же скажет родителям, что у нее болит горло и она не может идти в школу. Или что она упадет и сломает себе что-нибудь: нос, ключицу, розоватый ноготь. Все, что угодно, только бы подтвердить, что она и в самом деле существо из плоти и крови.
– Ну… – Ральф поставил свою кружку и развернул ее логотипом «Зеликс лэбз» к себе.
Ундина поняла, что теперь пора и ей сказать пару слов. Мейсонам настало время уезжать. Она окинула взглядом домочадцев, собравшихся спозаранку, и клен за их спинами.
– Макс, я буду скучать по тебе, – медленно начала она, вставая из-за стола. – И по тебе мама, и по тебе тоже, папа. Но я остаюсь.
Триш снова прикрыла глаза рукой. Ральф уставился в окно.
– Может, приедешь в конце лета? – спросил Макс.
Ундина кивнула. На уме у нее была та бабочка, беззвучно поднимавшаяся с потолка. И бледные студенистые щупальца медузы Макса, извивавшиеся еще на более бледном полотне холста.
– Приеду.
Ральф прокашлялся.
– Что ж, думаю, тронулись потихоньку. Макс, ты готов?
– Да, пап. У меня все сложено.
Ундина обняла отца, крепко обняла мать и чмокнула в шею. Ее охватил запах сандала и цветов, и она поняла, что все это время будет умирать от тоски. Она подошла к брату и приподняла его, хоть тот и был здоровее ее. Блестящий белый полиэстер его дурацкого костюма хрустнул у нее в руках.
– Да, я расстроена, Макс, – ответила она брату. – Очень расстроена. Я что, не человек, что ли?
* * *
Последние двадцать минут перед их уходом Ундина провалялась в кровати. Внизу еще царило оживление – голоса, шаги, хлопанье открывающихся и закрывающихся дверей, – но ее прощание уже закончилось. Это было очень похоже на Ундину. Единожды приняв решение, она была не склонна оглядываться назад, и домашние знали ее достаточно хорошо, чтобы уважать ее выбор. До сих пор ей нравилось оставаться наедине со своими мыслями – они казались пробуждением ото сна. Образы возникали, словно картинки, выполненные по цифрам в книжке-раскраске. Кусочек здесь, кусочек там. Потом складывалось целое изображение, и Ундина принимала решение. Но пока этот миг не наступал, все было лишь игрой формы и цвета.
Ральф и Триш больше не поднимутся наверх. Когда Ундина услышала скрежет гаражной двери и взятый напрокат грузовик задом выполз на тихую утреннюю Северо-Восточную Скайлер-стрит, она приподнялась и выглянула в окно, чтобы поглядеть, как уезжают родители. Прочирикала какая-то птичка. Накрапывал дождь. Ундина снова легла, чувствуя странное спокойствие. Была суббота, начало июня. Занятия в школе закончились на прошлой неделе, и Ундина еще не знала, чем бы ей заняться.
Она достала сотовый и по памяти набрала номер.
– Привет, – сказала она через несколько секунд. – Да, они только что уехали.
Человек на том конце телефона что-то сказал, и Ундина вздохнула.
– Не знаю, грустно.
Она перенесла телефон к другому уху и облокотилась на подоконник.
– Да, наверное, это именно то, что нужно. Хотя сегодня? Так сразу?
Она кивнула.
– Хорошо. Позвони мне в пять. Решим, что делать дальше.
Она устремила взгляд к потолку с бабочками и стала наблюдать за тем, как складываются фрагменты картинки.
ГЛАВА2
Джейкоб Клоуз не был жестоким человеком, но вид восемнадцатилетнего панка со шлангом для мытья посуды в руках выводил его из себя. Работал он слишком медленно – поливал тарелку, еле шевелясь и, вероятно, ничего не видя из-под густых черных волос, падавших на глаза. Если Джейкоба не было на кухне, парень курил, и после этого в помещении пахло табаком. Когда-то Джейкоб и сам так делал и теперь не наказывал работников за подобные мелочи, но этот парень бесил его до дрожи в коленях.
А имя у него просто зашибись – Никс. [4]4
Nix (англ.) – никто, ничего; водяной (миф.).
[Закрыть]Кого, черт подери, могли так назвать?
– Никс! – завопил Джейкоб, перекрывая гул посудомоечного агрегата.
Мальчишка притворился, что не слышит.
– Никс Сент-Мишель!
Никс поднял глаза, потом снова опустил. Панк, что с него взять? Полуприкрыв глаза, будто засыпая на ходу, в одной руке он держал шланг, едва не роняя, а в другой керамическую тарелку – можно подумать, она такая тяжелая, словно сделана из плутония. Джейкобу не нравилось, как работал этот парень.
– Она чистая, Никс. Тарелка уже чистая.
Никакой реакции.
Поначалу Никсу случалось опаздывать. Теперь он приходил вовремя, но работал так медленно, что бокалов постоянно не хватало и приходилось доливать напитки в ту же посуду. Джейкоба такое положение не устраивало. Это вам не чертова «Фрай-дейс», [5]5
«Фрайдейс» («Friday's») – международная сеть ресторанов американской кухни. На сегодня существует свыше 700 ресторанов Friday's, расположенных более чем в 55 странах мира.
[Закрыть]ради всего святого. Пиццерия «Джейкобс» – старейшая в когда-то богемном, а ныне реконструируемом северо-западном районе Портленда, в которой готовили пиццу по-ньюйоркски.
– Я что, сам с собой разговариваю? – гаркнул Джейкоб, перекрывая шум посудомоечной машины. – Мне кажется, здесь есть посудомойщик по имени Никс Сент-Мишель, и я пытаюсь выйти на связь. Земля – Никсу. Как слышно, прием! Нам нужно несколько чертовых бокалов!
– Попса.
Густые черные волосы закрывали глаза Никса, не позволяя поймать взгляд, и говорил он слишком тихо, чтобы Джейкоб мог его расслышать, но он заметил, как шевельнулись губы парня.
– Что? Я не понял! – заорал хозяин еще в большей ярости.
– Это называется попса, – повторил Никс еле слышно. – Ничего, проехали. Просто дай мне пять минут, мужик.
– Ты хоть знаешь, где находишься? Ты что, у себя дома? – отозвался Джейкоб, игнорируя поправку. – У меня нет пяти минут, Никс! У меня нет даже одной! Мне нужны эти стаканы прямо сейчас!
Джейкоб Клоуз привык к панкам и знал, в какой манере нужно с ними разговаривать. Если бы он временами не вел себя как сволочь, Никс перестал бы его уважать. В возрасте Никса Джейкоб, живший тогда в Бруклине, сам был панком. В Портленд он переехал в семидесятых годах. Он возненавидел богатеньких яппи [6]6
Яппи (англ.Yuppie, Young Urban Professional – молодой городской профессионал) – молодые люди, которые ведут активный деловой образ жизни городского профессионала. Яппи имеют высокооплачиваемую работу, в одежде предпочитают деловой стиль, следят за модой, посещают фитнес-центры. Основной критерий принадлежности к яппи – успешность в бизнесе.
[Закрыть]с тех самых пор, как они в восьмидесятые годы начали плодиться, но живший в нем бизнесмен не мог обойтись без пиццерии «Джейкобс», благодаря которой его единственная дочь Нив посещала теперь знаменитую и безумно дорогую частную школу «Пенвик», а жена Аманда, в прошлом любительница рискованных танцев, вегетарианской кухни и целительной системы Рейки, [7]7
Рейки – возникшая в Японии в конце XIX – начале XX века система естественного исцеления.
[Закрыть]нынче находила отраду в дорогом вине.
Но сегодня, нравилось это ему или нет, благополучие пиццерии «Джейкобс» зависело от Никса.
В некотором роде Клоуз симпатизировал этому парнишке. По его сведениям, Никс обитал в парке, в сквоте, [8]8
Сквот – самозахваченное место, используемое под ночлег и проживание маргиналами разного толка.
[Закрыть]а где-то на Аляске у него есть или была семья, с которой связаны не самые лучшие воспоминания. Никс носил черные футболки с длинным рукавом, но Джейкоб и так знал, в каких местах остались следы от порезов, которые тот сам себе нанес. За прошедшие годы он нанимал множество таких ребят. Джейкоб не мог их изменить, но, по крайней мере, он помогал им, давал работу, болтал с ними после окончания смены, подбрасывал до дому. Иногда они с Амандой приглашали их на обед, а некоторые девочки, бывало, нянчились с Нив, пока та еще была маленькой.
Но встречались и такие экземпляры, что выглядели странными даже среди панков.
– Эй, парень! Я, мать твою, десять минут назад просил помыть эти гребаные стаканы. Чем ты занимался?
Николас Сент-Мишель по-прежнему смотрел вниз. И причина не в том, что он не хотел смотреть на Джейкоба. На самом деле ему нравился нынешний хозяин – самый лучший из тех, что у него были за всю жизнь, начиная с того времени, когда девятилетний Никс впервые принялся за работу, перетаскивая еловую щепу на лесопилке Френка Шедвелла там, в Ситке. [9]9
Ситка – населенный пункт в США, на юго-востоке Аляски, на западном берегу о. Баранова.
[Закрыть]Впрочем, тогда была совсем другая жизнь, и с тех пор он научился осторожности.
– Какой хренью ты занимался? – повторил Джейкоб.
Никс не поднимал глаз – он не мог смотреть на Джейкоба чисто физически. Вокруг мужчины распространялось свечение, настолько сильное, что Никсу приходилось, если босс появлялся на кухне, или держать глаза закрытыми, или всякий раз поворачиваться спиной.
– Что за дела?
Юноша поставил тарелку и выпустил посудомоечный шланг.
– Чувак, я больше не могу заниматься этой работой.
Даже с полуприкрытыми глазами Никс ощущал свет, обрамлявший по бокам фигуру Джейкоба в выцветших черных джинсах, и этот свет ослеплял до боли, словно солнце.
– Что ты сказал?
– Я сказал, что больше не могу этим заниматься.
Никс поднес руку ко лбу, чтобы отбросить прядь черных волос, но глядел при этом на круговорот воды и пены. В раковине он видел отражение Джейкоба и разговаривал с ним – свечение в воде не отражалось, Никс давно уже это подметил.
– Чувак, я просто мою тарелки.
Отражение Джейкоба колыхнулось, и Никс почувствовал, как босс подошел ближе. Потянувшись над раковиной, хозяин забрал шланг, и Никс его выпустил, но отстранился от руки Клоуза.
– Нет, Никс. Ты ведешь себя как посудомойщик, стоишь в позе посудомойщика, но ты никакой не посудомойщик. Потому что посудомойщик стал бы мыть эти гребаные тарелки на самом деле!
– Так и есть, – пробормотал Никс, по-прежнему не отрывая взгляда от воды.
Ему хотелось встретиться глазами с Джейкобом, доказать ему, что он ценит хорошее отношение хозяина и хотел бы ему помочь. Никс знал, что тот старается для его же блага.
– Я только подвожу вас, – выговорил юноша, заставив себя поднять глаза.
На лице Джейкоба застыло разочарование – широкий рот скривился, темные, близко посаженные глаза тоскливо смотрят из-под мохнатых темно-каштановых бровей. И огонь, охватывавший его, от взгляда Никса вспыхнул еще ярче, словно стремился испепелить парня.
Чем ближе они подходили, тем ярче разгорался этот пожирающий огонь.
Никс отвернулся.
– Я не могу остаться.
– Что ты сказал?
– Я не могу остаться. Я вам не подхожу.
Джейкоб шагнул ближе. Никс увидел, как сияющая рука приближается к его плечу, и резко отстранился.
– Что происходит? – спросил Джейкоб.
Никс пожал плечами. Как можно объяснить то, чего сам не понимаешь?
– Джейкоб, чувак… – пробормотал он, чувствуя свое бессилие. – Я тебе не подхожу.
– Послушай, если ты подсел на «пыльцу», парень, мы сможем что-нибудь сделать…
– Нет, нет. Это не то.
Эти мантии света Никс видел и раньше: у девушки из сквота, которой перерезали горло, у одного человека, которого Никс заметил в автобусе на Берн-сайд-стрит и которого убили спустя две недели при попытке ограбления. Они были у множества людей, которых он встречал по пути с Аляски, но в последнее время ему стало казаться, что сияние сделалось ярче, наглее, агрессивнее.
Та же мантия света горела вокруг Френка Шедвелла, до того как мать Никса, Беттина, сделала то, что сделала. Если бы Никс остался в Ситке, Беттина тоже погибла бы. Теперь это сияние пожирало Джейкоба, и Никс боялся, что именно его сознание порождает этот свет. И оттого не мог смотреть на хозяина.
Не поднимая глаз, юноша покачал головой.
– Я должен уйти.
Джейкоб вздохнул.
– Иди передохни, перекури, займись чем-нибудь, успокойся. Я пока тебя подменю, – сказал он и хотел занять место Никса возле раковины.
– Чувак, я же сказал, – повторил Никс. – Я не гожусь.
– Никс, мать твою, иди передохни, а потом возвращайся и принимайся за работу.
– Нет. – Никс попятился.
Огонь стал слабеть, и Никс понял, что его решение уйти было правильным.
– Тут ничего не объяснишь…
– Что? – не понял Джейкоб. – О чем это ты?
Никс замолчал и пошел уже было из кухни, но остановился – просто так уйти он не мог. Он был обязан этому человеку. Подняв глаза, он снова взглянул на сконфуженного, печального Джейкоба.
– Ты старался, чувак. Ты сделал все, что мог.
– Не понимаю, о чем ты. – Джейкоб покачал головой. – Но делай как знаешь.
– Думаю, я знаю.
Он должен был сказать это. Он должен заставить Джейкоба поверить, что он панк, принципиальный придурок. Болван. Торчок. Кто-то, с кем не захочешь иметь никакого дела.
Уходя с кухни, Никс прихватил ломтик пиццы с артишоками и сыром фета – «радость яппи», как называл ее Джейкоб. На этом он сможет протянуть до завтра.
* * *
В Ситке все было точно так же. Никс шел по улицам северо-западной части Портленда, направляясь к лесу, который, словно косматая голова, венчал исторический центр города, и вспоминал Аляску. Раньше он не позволял себе думать о покинутом доме, но в последние несколько недель, с тех пор как вокруг Джейкоба появилось сияние, Никс все чаще вспоминал свою мать.
Беттина Сент-Мишель была самой хорошенькой краснокожей из тех, что когда-либо оканчивали среднюю школу «Маунт Эджкамб» в Ситке. По крайней мере, так утверждал директор-бледнолицый, пытаясь клеиться к ней в продовольственном магазине, где она работала после окончания школы. Беттина не поверила ни единому его слову. Она пробила директору Харкину чек на его покупки: майонез, банки с лососем (выловленным где-то в тех водах, на которые она любовалась каждое утро, пытаясь вообразить скрытую под ними жизнь), белый хлеб, консервированную зеленую фасоль и бутылку водки, которая, как было известно Беттине, предназначалась для Эбби Харкин, директоровой пьяницы жены. Он предложил ей встретиться за ланчем в закусочной Колоскова, чтобы обсудить планы на колледж, но она пропустила это мимо ушей. Беттина знала, чего добивается директор Харкин, и ее светлая индейская головушка была тут совершенно ни при чем.
– Николас, – сказала Беттина своему единственному сыну много лет спустя, – обращайся с женщинами по-дружески, уважай их за знания, и они будут хорошеть, словно цветы по весне.
После этих слов она рассмеялась. После рабочего дня на консервном заводе она всегда распускала волосы и по ходу разговора расправляла пальцами мягкие темно-каштановые пряди.
Никсу нравилось слушать мамин смех.
Он начинал звенеть, словно пение птицы, слегка вибрируя на высоких холодноватых нотках, а потом она хохотала, запрокинув голову и обхватив руками живот. Если рядом были стол, стена или какой-либо другой предмет, она хлопала по ним ладонью, щекотала сына, тыкалась в него носом и целовала. От нее пахло древесным дымом, рыбой и кофе.
Тогда, много лет назад, Беттина смеялась не потому, что было весело, а потому, что без смеха жизнь показалась бы уж слишком грустной. Та зима выдалась долгой, а после нее она впервые не стала летом возиться в саду. В тот год умер Папаша Сент-Мишель, и Беттина с Никсом остались одни.
– Ты слышишь меня, сынок? Обращайся с женщинами хорошо и… – Она умолкла, все еще перебирая пальцами волосы.
Папаша Сент-Мишель приходился Никсу дедом и любил Беттину и ее сына больше всего на свете. В его глазах ничто на свете не было достаточно хорошо для Беттины, из-за чего она думала, что это она недостаточно хороша.
Никс, маленький, плотный и большеглазый, родился от проходимца, который оказался в Ситке проездом. Беттина рассказывала о нем только то, что он был ее первой любовью, что он был умен, печален и в то самое лето, когда они встретились, поставил на музыкальном автомате у Колоскова песню Энн Пиблз «Я ненавижу дождь».
Никс решил, что отец нанимался на фабрику или на рыболовецкое предприятие сезонным рабочим, как многие здесь. Три четверти года городок спал, но в теплые месяцы Беттина начинала светиться, что подтверждало догадки Никса. Еще он подозревал, что отец был алеутом, откуда-нибудь с Крайнего Севера, потому что сам Никс уродился темноволосым, черноглазым, круглолицым и более коренастым, чем мать. Когда он был маленьким, мать одевала его в парки, которые покупала у своих приятелей-хиппи, приезжавших в Ситку из Калифорнии или откуда-нибудь еще.
– Привет, маленький брат, – с непроницаемыми лицами говорили они ему.
– Ты мне не брат, – как-то заявил Никс одному из них.
И схлопотал за это от Беттины подзатыльник. К тому времени ореолы – так он стал называть их про себя – уже начали появляться, но другим он никогда об этом не рассказывал. Поначалу они стали возникать на незнакомых людях и лишь делали контуры тела слегка размытыми и дрожащими. Никс даже подумал, что у него стало портиться зрение, и попросил у Беттины очки. Он стал смотреть на людей внимательнее, наблюдать за ними. Сначала ореолы были еле различимы – как у старого приятеля Беттины Джерри Кляйна, а потом у жителя Ситки по имени Рейвен – тот стал светиться на глазах у Никса, а вслед за тем скончался от рака. Потом маленькая дочурка Мэри Ивз начала светиться, а затем посинела и умерла в своей детской кроватке. Мэри очень горевала, ведь больше у нее никого не было. Зимой и летом она стала околачиваться у бара возле гавани, стреляя сперва сигареты с ментолом, потом четвертаки, а потом и обращаясь с просьбой проводить хорошенькую маленькую индеанку до дому.
Когда Никсу стукнуло десять, они с Беттиной перебрались в дом Френка Шедвелла. Шедвелл жил на окраине леса, так что Беттине было слишком далеко ездить оттуда в город. Никс работал на фабрике Шедвелла, мать готовила, а в свободное время смотрела спутниковое телевидение. Сам же Шедвелл теперь показал свое истинное лицо и превратился в пьяницу.
