Текст книги "Дарующая жизнь (СИ)"

Автор книги: Тамара Воронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

ДАРУЮЩАЯ ЖИЗНЬ

* * *

И не буду помнить то, что было. И не буду ждать то, что будет

Девчонка была одета смешно: коротенькая майчонка, узенький кургузый пиджачок, тесные штанишки – словно выросла из одежды. Смешная мода. Мода всегда смешная. Однако Лена все равно чуточку позавидовала девчонке: тоненькая, стройненькая, можно и пузико голое демонстрировать, и нелепые шлепанцы с загнутыми носами надеть, потому что молодая… Так и тянуло подумать нечто вроде «а вот в наше время…», но Лена эту свежую мысль от себя старательно отогнала.

На девчонку поглядывали, что ей невероятно льстило, она была чрезвычайно собой довольна и прямо-таки несла свое юное тело. На Лену, естественно, никто внимания не обращал, и это ее нисколько не задевало. Привычно было. Она и в юности-то не любила выделяться из толпы, а сейчас и подавно.

Было жарковато, а ветер налетал неприятно холодный. Нормальное сибирское лето. Была бы настоящая жара, никакой начальник не смог бы выгнать Лену на улицу ни с каким поручением, тем более плохо замаскированным под просьбу. А так чего бы не прогуляться, не отнести скучную белую папку из плохого картона с надписью «Дело №», в которой дела не было, были варианты договора. А может, и что-то другое – какая разница, начальственные дела ее не волновали. Пакет с папкой был легкий, и ветер отдувал его в сторону, а потом шуршаще хлопал им по ноге. Это немножко раздражало.

На площади шевелилась плотная толпа. Столько народу одновременно да в наши пофигистичные времена? Пожалуй, такое количество людей она видела только в те давние годы, когда в хорошую погоду на первомайскую демонстрацию собирались не только те, кого заставляли, но и те, кому просто хотелось прогуляться. Но по площади тогда двигались колоннами, по расписанию выкрикивая «ура» и даже не прислушиваясь к декламируемым лозунгам. А эта толпа стояла. Наверное, если посмотреть сверху, появится штамп «волновалось людское море», а отсюда, с земли, никакого моря – просто толпа, спокойная такая, никак не похожая на митингующую. Да и не придет столько людей на митинг, надоело всем, ничего нового все равно не услышишь. И всякие цветочные революции это не напоминало, потому что на лицах не горел праведный энтузиазм. Люди просто стояли. То есть они двигались, переходили с места на место, осторожно или грубо проталкиваясь меж других, разговаривали, но не орали, и периодически посматривали в сторону театра. Лена тоже посмотрела. Что-то было не так… Ух ты, надо же… Неужто наконец решили убрать это монументально-революционное убожество? Ленин в гранитно развевающемся пальто и с взглядом, устремленным не в светлое коммунистическое будущее, а в верхние этажи Центробанка, мощная тетенька с многотонным колосом в воздетой руке (или это была оливковая ветвь? хотя какие оливки в Сибири) и еще несколько товарищей, описать которых Лена бы не смогла – не хранилось в памяти, хотя монумент мозолил глаза большую часть ее жизни. Проскальзывало мимо, как многое, чего она видеть не хотела, но вынуждена была видеть.

Колоса не было. Ленина тоже. Опять столько денег влупили, лучше бы в больницу какую отдали или на другое благое дело, а это уродство покрупнее лубянковского Феликса, его на голом энтузиазме одним подъемным краном не своротишь. А с другой стороны, теперь не надо изощряться, чтобы Оперный сфотографировать не сбоку-сверху, а прямо…

Собственно, Оперного тоже не было. Чешуйчатый купол был – а театра не было. Купол был выше и уже, не торчала за ним стена, в которой прятался железный занавес, в случае пожара отсекающий сцену от зала… или зал от сцены. Так ли это, Лена не знала, но объяснил кто-то еще в детстве, вот и запомнилось. А на месте Владимира Ильича сотоварищи возвышался солидных размеров постамент. Точно, митинг. Влезет сейчас на этот постамент очередной оратор, прокричит в фонящий микрофон очередные правильные слова о благе народа и коррупции в верхах, толпа взорвется криками, в которых доминировать будет нормальный русский мат… Лена на митингах, правда, не бывала, но как они еще должны проходить? По телевизору именно такие показывали, когда Лена еще смотрела что-то, кроме фильмов.

Толпа оказалась не такой уж плотной, но проталкиваться через всю площадь не хотелось, и Лена отправилась в обход, мимо магазина, входа в метро, банка – а дальше не получилось. Использовать локти, чего она не умела, либо выбираться на Советскую и спокойно идти там? Вежливое «позвольте» больше не действовало – ее просто не замечали, и это было уже не привычное «скользнул взглядом и забыл», а нечто демонстративное. Нехорошо. Обидно. Она все-таки не мышка, а такая вполне солидная женщина, прилично одетая, не красотка, но не уродина…

Как-то незаметно она оказалась у самого банка. Там было спокойнее, никто не толкался и никто не давил. Вообще никого не было на пятачке в пару квадратных метров, кроме этакого вальяжного немолодого мачо, прислонившегося к пачкающей побелкой стене. Он смотрел прямо на Лену, и это ей не нравилось еще больше, чем массовое невнимание. Нечего было мачо в ней увидеть – не фотомодель. А он смотрел. Даже не мигал. И взгляд был такой… не оценивающий, который свойствен импозантным самцам, а скорее изучающий и абсолютно нейтральный. Лена хотела пройти мимо с независимым видом, но ни вида не получилось, ни пройти. Толпа сомкнулась, оставив только этот островок возле мачо. И все дружно повернулись к помосту. Похоже, появился первый ритор, но речи еще не начинались.

На помосте были два человека, нисколько не похожие на кандидатов в депутаты и тем более на депутатов. На профессиональных орателей они тем более похожи не были. Один занимался каким-то делом, то ли что-то перекладывал, то ли что-то настраивал, крепкий такой дядечка с блестящей плешью. Второй смотрел на толпу, держа руки за спиной. Лена бы на месте толпы обиделась и закидала его помидорами: не взгляд был – чистое оскорбление. А толпа ничего, таращилась в ответ и агрессии не выказывала. Разве что любопытство. Вот и Лена полюбопытствовала. Он был интересный, на ее взгляд: тонкий, гибкий, с худым лицом, длинноватым носом и большущими сине-серыми глазами…

Стоп. Это называется больная фантазия. На таком расстоянии даже с острейшим зрением, а не с Лениным сообразным возрасту только и можно было увидеть, что силуэт, да еще против солнца, а тут – глаза у него сине-серые. В крапинку! И...

Глаза были в крапинку. Рубашка была белая, чистая, но неглаженая. Встрепанные темно-серые волосы. Вот так – не черные, не каштановые, а темно-серые. Наверное, из-за редкой, но равномерно разбросанной седины. Впалые щеки. Невозможно это разглядеть. В принципе. И без принципа невозможно. Разве что в бинокль.

«Крыша едет», – пробормотала Лена. Была у нее привычка говорить сама с собой, тихонечко, на это традиционно никто не обращал внимания, даже если и слышал,

– На месте твоя крыша, не переживай, – с иронией сказали сзади. Лена покраснела, но поворачиваться не стала. Якобы не вычленила в негромком гудении толпы один голос. А голос продолжил: – Ты в полном порядке. Такие, как ты, всегда в полном порядке.

Знаток душ человеческих. И. о. дедушки Фрейда. Специалист. Да еще хам – тыкать женщине почти что средних лет… Или уже не почти что?

На постаменте что-то происходило, и это что-то все меньше и меньше напоминало митинг. Упитанный возился около худого, а худой все так же насмешливо смотрел на толпу, ни на кого конкретно и на всех сразу. А вот на Лене отчего-то ненадолго задержал взгляд и даже едва уловимо улыбнулся ей, как старой знакомой.

– Заметил, – уважительно произнес мачо. – Надо же, а я и не знал, что он тоже сразу видит.

– Видит что? – не выдержала Лена.

– Как что? Тебя, конечно. Жаль, я не знал этого раньше.

Ну дурак, подумала Лена, я, конечно, человек не запоминающийся, однако меня всегда все видели, в том числе и четверть часа назад, когда уступали дорогу или буркали «извиняюсь», задев локтем.

Плешивый отошел, снова завозился с какими-то предметами, а худой так и стоял на прежнем месте, только руки у него были не за спиной, а воздеты выше плеч, не совсем так, как у отсутствующей монументальной тетки, больше это было похоже… Мама моя. На распятие. И на запястьях были веревки. Обыкновенное такое вервие, слегка разлохмаченное, бурое… Руки были привязаны к воздуху…

Нет. К кресту. К совершенно прозрачному кресту. Присмотревшись, Лена увидела игру света в форме креста. Радужные блики. Стеклянный он, что ли?

– Конечно, стеклянный, – усмехнулся мачо. – Самый прочный материал все-таки.

– Что тут происходит? – спросила Лена. Собственно, чисто риторически, скорее себя, чем его, но он ответил:

– Шута казнят, – пояснил мачо. – Что ж еще может собрать столько народу?

– Концерт Пола Маккартни, – огрызнулась Лена. – Митинг с Жириновским. Бесплатная раздача водки.

– А что, у вас это практикуется – водку раздавать? – заинтересовался мачо, но Лена не отреагировала. Не смогла. Потому что худой снова смотрел на нее – через всю площадь, и этот взгляд, понимающий и чуть-чуть усталый, был осязаем. Он щекотал лоб и заставлял слезиться глаза, ерошил волосы вместо ветра и поправлял цепочку на шее. А потом худой опять стал наблюдать за всеми и ни за кем.

– Удивительно… – очень тихо сказал мачо. – Эх, где ж этот парень раньше был…

«Парню» было на вид побольше тридцати, как не к сорока… Нет, ну как можно что-то рассмотреть? Площадь не гигантская, но уж и не маленькая, от банка до гранитного вождя было никак не меньше сотни метров, а может, и больше, с глазомером у Лены было неважно. Она ведь и черты каменного лица с такого расстояния не разглядела бы, приди такая блажь в голову, а Ильич был фигурой крупной не только в истории, но и на фоне театра. А худого она видела, словно он стоял в двух шагах. До мелочей видела. Резкие морщины от носа к углам рта и мелкие морщинки возле глаз, крохотный шрамик на виске и плетение цепочки в распахнутом вороте, швы на рубашке и торчащие из веревок махры. И взгляд в крапинку. И чутошную понимающую улыбку, адресованную ей. А на таких, как она, мужчины не смотрят, если нос к носу не столкнутся.

– Черт меня побери, – немножко повысился голос мачо… Нет, не повысился. Стал каким-то трубным. Глубоким. Такими в кино пришельцы разговаривают перед тем, как аборигеном подзакусить. – Черт меня побери, женщина, если тебя еще и зовут Делиена…

Лена повернулась… скорее, чтобы не свихнуться окончательно, чем для лицезрения мачо, и язвительнейшим тоном проворковала:

– Можете не волноваться, меня зовут гораздо проще – Елена.

И взгляд мачо стал таким же, как у худого: понимающим и осязаемым.

– Делиена… Надо же. Столько лет не встречал. С возвращением.

Он отвесил Лене поклон. Не шутливый. Вот просто взял и склонился, заложив за спину одну руку и прижав в груди вторую, постоял так, согнутый, не меньше чем полминуты и выпрямился. Лена, не меняя тона, улыбнулась так любезно, что ей самой во рту сладко стало.

– Не припомню, сударь, что встречалась с вами даже и в той жизни.

– Это в какой? – озадачился мачо. – Жизнь – она жизнь и есть, что значит – в той? У вас там что, в реинкарнацию верят? В эту дребедень?

– У нас тут много во что верят…

– У нас? – усмехнулся мачо. – Ты от шута-то глаза оторви, по сторонам глянь.

Лена демонстративно глянула, и первое, что она углядела, была та самая довольная собой девчонка… только вместо голопупой маечки и кургузого пиджачка на ней было платье с вырезом до того самого пупка и высоким разрезом в пышной юбке, через который она гордо выставляла тощенькую ножку. Смотрелось это куда более неприлично, чем штанишки туже кожи и голое пузо. К ней жались сразу трое лиц мужского пола: старичок в мешковатом лапсердаке, оборванец с немытой рожей и зеленый мальчишка с увесистым кинжалом на поясе. Расшитом золотой ниткой и усеянным стразами неестественной величины. «Смотри, смотри, Делиена, – посоветовал голос, – много интересного увидишь».

Банально безликий современный город размывался, меняясь на столь же банально безликую декорацию для съемок костюмного фильма. Бетон модифицировался в каменную кладку, асфальт – в брусчатку, куб центробанка украсился плющом и портиком с колоннами… Крыши вытягивались вверх, украшались флюгерами, шифер таял и становился разноцветной черепицей. Окна меняли форму и даже цвет – никаких банальных пластиковых рам, только дерево, только стекло – мутное, неровное и, надо признать, грязноватое. Выпячивались балки, которых раньше просто не было. Размывались столбы и рассыпались невидимой пылью провода, рекламные щиты сами собой перерисовывались в вывески, а приземистое здание мэрии, по недоразумению называвшееся памятником архитектуры, становилось вполне соответствующим табличке… Стоявший неподалеку парень в бабски вышитом жилете выдал своему соседу тираду из обыкновенных и вроде вполне литературных слов, но отчего-то сразу стало ясно, что это поток так называемой площадной брани, витиеватой и красочной, ничуть не похожей на классический русский мат. Голова закружилась так сильно, что Лена привалилась к стене, не заботясь о том, что испачкает светлое платье – город не отличался чистотой… а вместо песочного цвета польского платья чуть ниже колен на ней было нечто черное почти до земли. Мачо поддержал ее под руку. Сапоги-штаны-куртка – и шпага на перевязи. Длинная. В простых ножнах и с впечатляюще потертым эфесом – ей явно нередко пользовались.

– Сейчас привыкнешь, – пообещал мачо. – Ты быстро привыкаешь, Странница. Уж я-то знаю.

Или филиал Голливуда переехал в Новосибирск, или филиал дурдома обосновался. А площадь Ленина – место для выгула пациентов. Большого количества пациентов.

Что-то скользнуло по щеке, и Лена стремительно обернулась. Это опять был взгляд человека у креста. Плешивый стоял в паре метров от него, делая странные телодвижения, словно лассо сматывал, а потом размахнулся, что-то взвилось в воздух, и толпа дружно выдохнула жадное «А-ахх!» А поперек белой рубашки проявилась красная полоса, сначала узкая, потом начавшая расширяться. И Лена легко осознала, что это расплывается кровь.

– Тьфу ты черт, – проворчал мачо, – вы со своим научно-техническим прогрессом начисто отвыкли от вида крови наяву, верно? Но ты смотри. Ты не на кровь смотри, смотри ему в глаза. Ты видела когда-нибудь глаза человека перед казнью? Смотри. Редкое развлечение…

Лена, как в автобусе, словно невзначай сунула назад локтем, и очень удачно. Мачо зашипел, невнятно и непонятно выругался и крепко взял ее за руку.

– Делиена, что с тобой? Черт меня возьми, ты что, впервые?

И такая смесь ужаса-удивления-восхищения и гордости была в его снова трубном голосе, что Лена невольно оглянулась. Во взгляде мачо были те же эмоции, что и в голосе.

– Почему отсюда так хорошо видно? – невпопад спросила она. Мачо опешил, секунду посоображал и отмахнулся левой рукой, которой придерживал на боку шпагу. Ножны царапнули о стену центробан… увитого плющом здания с портиком.

– Настройка. А как ты хотела? Каждый должен видеть глаза шута.

При слове «настройка» Лена сразу представила себе сисадмина, обожающего настраивать все компы под себя, любимого, и после его ухода все нужно было переделывать. Вот сидит где-то за плющом местный сисадмин и выставляет параметры разрешения экрана, чтоб без увеличения через всю площадь были видны серо-синие в крапинку глаза и крохотная улыбка... он опять чуточку улыбался Лене, хотя губы кривились от боли, а полоса на белой рубашке стала широкой-широкой… Она видела это затылком, потому что смотрела на мачо, а не на помост, не на крест из самого прочного материала и не на деловитого палача с блестящей лысиной, снова сматывающего свое лассо… Новое «А-ахх!» толпы не заглушило другого звука: судорожного вздоха человека с темно-серыми волосами. У Лены опять закружилась голова, и крепкая рука мачо пришлась очень кстати.

– Ну надо же, – пробормотал он, – я думал, мы с тобой просто не встречались никогда, а ты впервые… Сколько же лет… И этот еще видит… Ну где я был раньше…

– Где вы были раньше?

И его тоже простой вопрос в ответ на риторическую реплику выбил из колеи. Так вот тебе. Не будет из себя этакого бродячего идальго изображать, прямо эталон мужества… пожилой эталон, особенно если с точки зрения девчонки с тощенькими ножками. Она заставила себя оглянуться и встретить сине-серый взгляд. Губы и правда кривились от боли, и дышал он уже не так ровно, но на толпу смотрел еще более оскорбляюще, а на Лену – еще более внимательно. С симпатией. С улыбкой. С облегчением узнавания.

– За что его?

– А за что казнят шутов? – почти обрадованно заговорил мачо. – За длинный язык. Не то сказал, не тому сказал, не вовремя сказал. Хотя официально считается, что он имел дерзость положить взгляд на королеву. Уверяю тебя, это враки. Скорее, королева положила взгляд на него, а этот счел себя слишком независимым…

– А разве он не независимый?

– Делиена! – воскликнул мачо. – Откуда та свалилась на мою голову такая? Разве может шут быть независимым?

– Только шут и может, – отрезала Лена. Представление о шутах она имела на уровне Дюма, Даля в «Короле Лире» и афоризма насчет того, что шуты правят королями. Почему она сказала именно так, она не знала, но мачо принял ее слова как нечто высокомудрое и имеющее чрезвычайно большое значение и глубоко задумался. Не выпуская ее руки. Распятый шут вдруг подмигнул, и толпа радостно засмеялась, а он снова посмотрел на Лену: видишь, с кем приходится иметь дело, палец покажи – захохочут, а ты почему не смеешься – смейся! Смейся! Веселись! Радостное событие! Шутов не каждый день казнят!

– Пойдем-ка, – потянул ее за руку мачо. Лена безуспешно попробовала высвободить руку, но хватка у него была… в общем, выпускать ее он не собирался, и Лена без особой уверенности повысила голос и выдала что-то вроде универсальной формулы «да оставьте меня в покое, сударь, вы наглец». Обращение «сударь», вгонявшее в оцепенение нахалов из привычного мира, здесь никакого эффекта не возымело, потому что было привычным, но народ начал оглядываться – и испуганно отворачиваться. Не от Лены. От мачо. Наверное, он тоже умел смотреть выразительно. Пятачок вокруг заметно увеличился. Может, ему по морде дать, неуверенно подумала Лена. Мачо сделал шаг, вынуждая Лену идти за ним, и она пошла – вряд ли такого остановит символическая пощечина, а не символически Лена драться не умела. Она в очередной раз пожалела о том, что не умеет. Вот так коленом бы ему в самое чувствительное место, чтоб не тащил…

И мачо отпустил ее.

– Ну что ты упрямишься? – спросил он досадливо. – Ты ж ничего не понимаешь, тебе от вида крови дурно становится, тебе вообще от всего дурно, потому что ты впервые перешла.

– Перешла что?

– А не все равно, как это называется? Ну, границу между мирами. Завесу. Рубеж. Везде свои слова.

Она оглянулась, потому что взгляд в крапинку погладил ее волосы. Ободряющий, внимательный и сочувственный взгляд. Он сочувствовал – ей. С ума сойти. Или уже? Похоже, уже. Что там у нас с алжирским деем?

– Пойдем. Не бойся. Это крепкий парень, он долго продержится, успеешь еще ему в глаза заглянуть. Что тебя смущает, Делиена? Я просто хочу тебе кое-что объяснить, а как я могу, если ты от следующего кнута точно в обморок свалишься? Ну что, силком тебя тащить, что ли? Через плечо перекинуть, как барышню?

Лена невольно представила себе, как импозантный, хотя и потрепанный мужчина перекидывает через плечо не особенно мелкую, не особенно красивую и вовсе уж не молодую женщину в черном платье, и хихикнула. Таким глупым смешком, как у барышни. Мачо, однако, даже не улыбнулся, продолжал мрачно топорщить на нее брови, но за руки больше не хватал и вообще чуть-чуть сторонился, будто и правда получил коленом между ног. Лена снова обернулась к ободряющему и подталкивающему взгляду в крапинку – и пошла рядом с мачо. Он взял ее под руку, но мягко, по-джентльменски, и это даже было приятно. Лена осознала, что ей действительно требуется поддержка. Твердая мужская рука… и ободряющий взгляд в крапинку.

Рука была твердая. Как камень или как сталь. Голова кружилась, как после солнечного удара, но это не мешало Лене видеть, как торопливо, подбирая юбки, шарахаются женщины и ввинчиваются в толпу вооруженные мужчины, даже не пытаясь сохранить достоинство – лишь бы подальше от них. Мачо словно бы и не замечал ничего и никого – кроме Лены, и она поймала себя на мысли, что это ей льстит. Она не была избалована вниманием, тем более мужским.

Толпа кончилась как-то сразу, не было какого-то сгущения к центру или рассеяния по краям: только что плотно стояли люди – и вдруг пустая улица, вымощенная крупными неровными булыжниками. Идти по ней было, что ехать по выбитому асфальту… Шли, правда, совсем недолго. Мачо едва ли не ногой распахнул дверь, и к ним тут же кинулся шустрый парнишка в кокетливом кружевном фартучке, с поклонами проводил к столу, который, наверное, считался лучшим в заведении. Больше не было никого, даже кошки. Все отправились смотреть на казнь шута.

– Горячего чаю с ромом! – приказал мачо, и чай словно материализовался на столе. – Пей, Делиена. Тебе надо прийти в себя, успокоиться и привыкнуть. Это теперь твоя судьба.

– Судьба? – тихо спросила Лена, свирепея. – Это кто ж решил, что…

– Кто решает судьбу? – перебил мачо. – Ты странные вещи говоришь. Даже для Странницы. Даже для той, что впервые сделала Шаг. А судьба в том, что теперь ты не сможешь не сделать второго. Третьего… Никак не сможешь. Да ведь и не захочешь, потому что – судьба. Успокойся, Делиена. Пей чай. Если ты действительно хочешь, я оставлю тебя, но стоит ли? То, что ты вышла прямо на меня, – удача.

– Вы тоже… странник?

Он покачал головой, и Лене увиделась в этом незатейливом жесте тень горечи и даже зависти.

– Нет. Я проводник. Меня зовут Маркус.

– Лена.

– Делиена, – поправил он. – Вас всех зовут Делиена.

– Всех… Нас так много?

– Видишь, – улыбнулся он, – ты уже легко говоришь – «нас». Нет, конечно, вас мало. Я видел всего пятерых, ты шестая, а я Провожу уже давно… Очень давно.

Так это прозвучало – с прописной буквы. Лене немедленно вспомнилась всяческая фантастика под любыми соусами, от «Хроник Амбера» до «Рубежа».

– Вы говорите, Маркус, – попросила она, давясь теплым и мерзким на вкус пойлом, которое здесь называли (или здесь подавали под названием) «горячий чай с ромом». – Я действительно ничего не понимаю, я в растерянности, и мне кажется, что я сошла с ума.

– Нет, – усмехнулся мачо. – Вовсе нет. Но то, что ты так думаешь, нормально. Все мы такие – если что-то выходит за привычные рамки реальности, мы делаем один вывод: мы сошли с ума.

– Ну не мир же, – пробормотала Лена.

– Говорить мне уже практически нечего. Ты уже поняла. Ты уже приняла. Есть люди, способные переходить из одного мира в другой, и ты – одна из немногих, кто может это делать без усилий и какой-то подготовки.

– Нужно только захотеть, – саркастично буркнула Лена. Маркус не согласился:

– Что за чушь ты говоришь? Разве ты хотела попасть сюда? Или в какое-то другое место? Просто так случается. Ты делаешь Шаг – и оказываешься в другом месте.

– Я не смогу вернуться?

– Ну зачем так жалобно? Сможешь. Вот для этого действительно нужно захотеть. Вернешься к своей обычной жизни, только ненадолго. Ты сделала Шаг. Не сможешь не сделать другой. Через неделю или месяц ты окажешься где-то еще. Прими мой совет, Странница. Привыкни. Побудь здесь недолго. И не бойся – тебя не потеряют дома.

Ну не настолько уж никто не замечал Лену, чтоб не потерять. Начальник, например, вообще терпеть не мог, когда ее не было под рукой. Или… Или он имеет в виду время? Как это называется – иное течение, временное сдвиг или еще как-то? Там проходит минута, здесь – неделя? И если долго… странствовать, то прожить можно…

– Я ни разу не слышал, чтобы Странница умерла, – ответил на ее мысли Маркус. – А я, как видишь, и сам не мальчик.

– Сколько вам лет?

– Не помню. Я давно перестал их считать. И ты перестанешь. Это неинтересно.

– Но я вовсе не хочу жить вечно, – возмутилась Лена. Маркус засмеялся. Юноша в передничке жался в угол и посматривал на них – на Маркуса – с нескрываемым страхом. Лену он словно и не видел.

– Не хочешь – не будешь. Ты знаешь, что такое вечность? И никто не знает. Ты не бессмертна. Ты можешь упасть со скалы и разбиться, ты можешь утонуть, ты можешь попасть под лошадь. Но этого нетрудно избежать, если быть осторожной. Все Странницы осторожны.

Лена опустила взгляд в чашку. Она не удивилась бы, обнаружив там какую-нибудь местную живность, но и чашка была чистая, и жидкость вполне прозрачная, даже цветом отдаленно напоминала чай. Какого цвета чай с ромом, Лена не знала – ром она пробовала раз в жизни, и ей не понравилось. Почему она не шокирована? почему не протестует? почему не рвется домой, к светлому польскому платью и шуршащему пакету с картонной папочкой? Мир не может сойти с ума, разве только заразиться безумием от людей, а мир Лены был не настолько плох и не настолько болен. Шутов в нем, по крайней мере, не казнили. По крайней мере, публично. Их вообще в ее мире не было. Она прислушалась, но сквозь тяжелые двери никаких звуков не доносилось. Тихий мир. Ни тебе грохочущей из жигулей и тойот невообразимой музыки, ни тебе визга тормозов и даже шелеста шин, ни изредка пролетающих самолетов. А почему изредка? Город-то большой, и аэропорт немаленький. Или маршруты самолетам прокладывают в стороне, или просто ее слух адаптировался в привычным городским шумам и замечал только очень уж громкую музыку или рев проносящихся боевых машин – случалось и такое… Впрочем, если здесь изобрели колесо, то колеса, деревянные или железные, должны грохотать по ухабистой мостовой не слабее взлетающего истребителя. Если местные Кулибины не придумали дутых шин и рессор… Нет, все равно лошадиные копыта бы цокали. Может, здесь в отличие от Новосибирска есть объездная дорога для лошадей с телегами.

Тупые шуточки лезли в голову, потому что Лена старалась заглушить звуки, которые услышала очень четко, будто стояла рядом с крестом из самого прочного материала: взвизг кнута, «а-ахх!» толпы, свист втягиваемого сквозь зубы воздуха. Ему было больно. Ему было очень больно. Сине-серые глаза мутились, и лицо теряло насмешливую невозмутимость. Ему было трудно стоять, хотелось плюнуть на всех и обвиснуть на веревках, закрыть глаза, забыть всё, взять назад все свои едкие слова и не посылать к черту королеву, извиниться перед сановником за грубость…

Твердые пальцы мачо коснулись ее руки, возвращая в душный зал трактира. Почему-то не тянуло назвать это заведение чайной, или рестораном, или даже кабаком. Такое помещение должно называться трактиром. Маленькие и плохо вымытые окна – вон, отсюда разводы видны, тяжелые темные столы без признаков скатертей и клеенок, покрытые пятнами, въевшимися в дерево еще сотню лет назад, лавки, табуреты и неудобные стулья с высокими спинками, стены той же каменной кладки, что и снаружи, дощатый некрашеный и затоптанный пол, а керосиновые лампы, наверное, выносят, когда стемнеет. Лена ненавидела полумрак, а здесь было сумрачно, душно и прохладно.

– Делиена, я бы советовал тебе сделать глоток вина. Ты пьешь вино? Эй! Есть здесь хорошее вино? Тащи, и посмей только подсунуть то, что ты обычно наливаешь пьяницам.

Бормоча невнятное «да, господин, нет, господин, конечно, господин» и снова не замечая Лены, парнишка притащил здоровенную бутылку красного цвета. Лена привыкла, что бутылочное стекло зеленое или белое. Правда, она привыкла и к тому, что вино наливают в бокалы или стаканы, но не в кружки размером с суповую кастрюлю.

Кружка оказалась на удивление легкой, вино ароматным, даже Маркус выглядел удовлетворенным. Парнишка просиял, закланялся, засуетился, но очень быстро исчез. «А есть ли я здесь?» – вдруг подумалось Лене. Зеркал на стенах не было. Зеркало, конечно, лежало в сумочке, но вот самой сумочки не было.

– Ты есть, – ласково улыбнулся мачо. – Конечно, ты есть. И конечно, ты не знаешь, что Странницами становятся самые незаметные.

– Нас не замечают стражи границ, – сварливо проворчала Лена.

– Не замечают. Вас не замечают и сами границы. Если ты заговоришь с этим парнем, он тебе ответит, будет крайне почтителен, кланяться будет в пояс. Попробуй, если хочешь.

– Он меня словно и не видит, – пожаловалась Лена. – Только на вас смотрит.

Маркус нехорошо усмехнулся, и Лене вспомнился потертый эфес его шпаги.

– Конечно. Потому что я Проводник.

– Вы тоже ходите через границы?

– Хожу. На то, для чего тебе нужен просто Шаг, я могу потратить много времени и множество сил. Просто такие, как я, умеют искать Границы и умеют их преодолевать. Иногда это бывает нелегко. Иногда адски трудно. Так, как у тебя, не бывает никогда. Вино и правда хорошее. Пей. Ты не опьянеешь с одной кружки, поверь мне.

– Я очень быстро пьянею, – возразила Лена не особенно уверенно.

– Не с этого вина. Это «Дневная роса» – запомни название, пригодится. Его делают только из того винограда, на котором под жарким солнцем появляется влага. Редкое. Многие считают, волшебное.

– А магия есть?

– В вине?

– В этом мире!

Маркус удивился. Очень.

– А где ж ее нет? Просто вы там у себя называете ее наукой. К этому ты привыкнешь еще быстрее. Ты ведь и сама… магия. Хочешь, я расскажу тебе о твоей жизни? Ты никогда не выделялась. Была средней, незаметной, неброской. Ты всегда любила и никогда не носила черное. Училась хорошо, но не блестяще – в твоем мире, наверное, и женщины учатся. У тебя нет мужа и детей – ни у одной Странницы нет. Тебе не дано сильно любить, тебе не дано быть сильно любимой. У тебя есть – и еще будут – друзья. Тебе всегда помогали, если ты действительно нуждалась в помощи, и тебе всегда будут помогать. Сейчас тебе буду помогать я. Если, конечно, ты этого захочешь.

– Зачем ты ходишь через границы? – перебила Лена. Ей неинтересно было слушать про свою жизнь. Она и так все знала. Маркус, видно, решил блеснуть знанием Странниц, но Лену это не волновало…

Маркус пожал плечами. Глаза у него были холодные, бурые и блестящие. Как галька в замерзающем ручье.

– Не могу не ходить. Но мне, чтобы пройти границу, нужна цель, поэтому чаще всего я провожу других. Кто-то ищет приключений на свою… голову. Кто-то ищет денег – сама понимаешь, в каждом мире есть что-то, чего нет в другом. Кто-то считает, что спрятаться можно только в другом мире… По-разному. Позволь мне служить тебе, Делиена.

Это получилось как-то скоропостижно, Лена едва не подавилась вином и с грохотом поставила кружку на стол. Почему она так стукнула, если легкая? материал гулкий?