Текст книги "В Америке"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

– Ты совсем не любишь ее?

– Разве я похож на человека, который способен любить такую дуру?

– Но перед тем, как вы поженились, ты же имел хоть отдаленное представление…

– Да что я знал тогда о женщинах? Она была молода, а я нуждался в товарище. Я думал, что сумею развить ее и она будет меня почитать. Но она просто боится меня. А я не в силах скрыть раздражение. Свое разочарование. – Он тяжело вздохнул. – Ты даже не представляешь, как я тебе завидую! Ты, слава богу, не женат и можешь с чистой совестью ходить к шлюхам, ухаживая тем временем за идеальной женщиной, которой никогда не добьешься…

– Юлиан!

– Я не должен говорить о твоих планах касательно Марыны? Но о них знают все.

– Даже Богдан?

– Уж он-то в первую очередь! Ведь он не так глуп, как моя Ванда.

– И все считают, что я смешон.

– Скажем так… еще зелен.

– Я добьюсьее! Вот увидишь. У них тоже несчастливый брак. Я мог бы сделать ее намного счастливее.

– И каким же образом?

Рышард чуть не сказал Юлиану, что интуиция подсказывает ему: такой человек, как Богдан, не может сделать женщину счастливой в сексуальном отношении.

– Я буду писать для нее пьесы, – пролепетал он.

– Молодо-зелено! – воскликнул Юлиан.

Внезапно Рышарду пришло в голову, что на самом деле Юлиан не заболел, а просто пал духом, но пытается это скрывать.

– Одевайся, и пойдем на палубу, – сказал Рышард. – Поверь, тебе сразу станет лучше.

– Что, флиртовать с девицами? Ты поделишься со мной своими победами?

– Своими победами! – рассмеялся Рышард. – Кто тебе больше по вкусу? Англичанка с лорнетом и томиком «Истории белого рабства» в ридикюле? Испанская танцовщица с кастаньетами? Французская вдова, напевающая «Пойдем со мной, лубовь м-моя» маленькой белой собачонке, с которой гуляет по палубе? Римская графиня, увешанная поддельными украшениями, которая надеется вернуть богатства своего древнего рода, охмурив состоятельного американского женишка? Дама из Варшавы, – да-да, из Варшавы, мы не единственные поляки в первом классе, – которая твердит всем и всюду, что бежит в Америку от московского ига, или ее сестра, которая так соскучилась по родине (правда, она напоминает мне Ванду), что охотно покажет тебе маленький шелковый мешочек с польской землей, который хранит между грудями? Немка, несчастная в браке, которая признается, что ее никогда не привлек бы мужчина, не разделяющий ее восхищения Вагнером? Американка, – Юлиан, ты не поверишь, какие они забавные! – которая предлагает задаром прокатиться по железной дороге папочки? Или, может, болезненная ирландка, она путешествует со своим дядей в третьем классе… – Он рассмеялся над собственным остроумием и находчивостью: конечно, если люди хотят рассмешить, то они обычно не смеются, так почему же он не мог остановиться и хохотал, хохотал до слез? Но вскоре перестал, перевел дух и заявил: – Выбирай любую.

– Браво! – воскликнул Юлиан.

– Так ты одеваешься или нет?

Юлиан покачал головой:

– Дай мне пострадать за твои грехи. Я с радостью прочитаю о каждой из этих женщин в твоей новой книге. Не разочаруй меня! А сейчас – извини, конечно, – я боюсь, что меня стошнит.

Рышарда вывело из себя то, что Юлиан не принял его предложения освободиться от наивной жалости к себе и нездоровой бездеятельности. И как странно, что он предложил это – ведь Рышард хотел избавиться от общества Юлиана на все время поездки! Но не менее заметным, чем перемена внутреннего климата, было приближение океанского шквала.

Покорно убрав за Юлианом, Рышард вышел из каюты навстречу солнцу и ветру, чтобы вновь занять положение насмешливого наблюдателя. Подобно большинству умных писателей, он издавна приучил себя раздваиваться. Один из живущих в нем людей был душевным, страстным и немного ребячливым для своих двадцати пяти лет, а другой, беспристрастный, равнодушный и склонный манипулировать окружающими, обладал намного более зрелым темпераментом. Первый всегда изумлялся собственному интеллекту – его поражало, приводило в трепет, когда слова, фразы, мысли и наблюдения приходили сами по себеи, словно птицы, слетали с уст. Второй же был обречен считать всех недалекими, и все, что он видел, бросало вызов его способностям наблюдателя и писателя, потому что все вокруг было слепо и глубоко погружено в себя (ведь «свет» – не писатель).

Первым был неуверенный в себе молодой поляк, стремившийся стать светским человеком. Второй же в глубине своей скрытной души всегда считал себя непохожим на остальных. Будучи одним из тех чрезвычайно умных людей, которые становятся писателями потому, что не могут найти лучшего применения своей наблюдательности, своему ощущению, что они отличаются от других, Рышард знал, что интеллект может также и помешать: как можно стать хорошим романистом, если считать всех нелепыми или жалкими? Чтобы стать великим писателем, необходимо верить в людей, что означает – постоянно приспосабливать их к своим ожиданиям. Рышард никогда бы не смог презирать женщину за то, что она менее умна, чем он, поскольку глупость в избытке встречалась у всех его знакомых, включая Марыну (ее интеллект он находил «милым»). И, несмотря на то что он говорил Юлиану, Рышард был бы поистине оскорблен, если бы все оставшиеся в Польше несчитали его влюбленным в нее. И тот, второй, кто видит людей насквозь, писатель, давал свое пылкое согласие на томление молодого человека по знаменитой актрисе, которое вызывало насмешки. Он полагал, что унижение любовью – вполне прилично и даже полезно.

Любовь – сладострастное принесение в жертву здравого смысла. Любовь как оборотень – бесконечно изменчива и в присутствии, и в отсутствие предмета любви. Его пленяло разнообразие чувств к Марыне. Сегодня это страсть – чистая страсть. Достаточно вызвать в памяти ее гладкую белую шею, изгиб груди или розовую тяжесть языка. Завтра – это очарованность. Она – самый интересный человек, которого я когда-либо встречал. На следующий день – только (только!) ее красота. Будь ее лицо, жесты, голос другими, не будь она не так высока, не носи она эти мягкие, шелковистые, выразительные платья, она бы никогда не ранила меня в самое сердце. А порой, даже очень часто, – это восхищение. У нее большой талант и большая душа; она искренна, а я нет.

Он знал, что Марына одобрила бы его симпатию к пассажирам третьего класса. Через два дня он снова спустился (то ли потому, что этого захотела бы сама Марына, то ли просто потому, что он должен был вновь испытать, но уже более хладнокровно, весь этот ужас, – в ту минуту Рышард не мог точно сказать и был даже рад этому) и собрал более чем достаточно материала для статьи о поездке, почерпнув его из бесед, которые удалось завязать примерно с дюжиной оцепеневших, смущенных эмигрантов. (Старика, который зачитывал стихи Откровения Иоанна Богослова и говорил, что Господь повелел, чтобы перед самым концом света все люди съехались в «Гамерику», Рышард прибережет для рассказа.) Прошло два дня, прежде чем запах разлагающейся пищи и забитых дерьмом туалетов полностью выветрился из его ноздрей.

Этот запах все еще преследовал Рышарда, когда капитан «Германика» отвел его в сторону и стал убеждать воздержаться от вылазок. Он, разумеется, не мог запретить «общение» пассажиров первого и третьего классов, но получил распоряжение от компании всячески ему препятствовать.

– Из соображений сохранения здоровья, – сказал он. Капитан был крупным мужчиной, настоящим великаном, которому этот жеманный язык вовсе не шел. Так думал Рышард, полагая, что тот имел в виду презренную торговлю телом, которая велась внизу. Однако речь шла о других, непосредственных неудобствах: если нью-йоркская служба здравоохранения, которая будет осматривать пассажиров третьего класса на предмет заразных или инфекционных заболеваний, проведает о том, что пассажиры первого класса спускались во время плавания вниз, то последние могут быть тоже подвергнуты карантину.

– Спасибо за вашу заботу, – сказал Рышард.

Они разговаривали в курилке, куда обычно переходили все мужчины по окончании обеда (их жены и дочери беззаботно болтали в будуаре для дам) и где Рышард освобождал себя от обязанности вести вежливую беседу и сидел немного в стороне, курил трубку, наблюдал и прислушивался. Разгоряченные спиртным мужчины говорили в основном об акциях и процентах (он мало что в этом смыслил) или рассказывали о своих амурных похождениях (он пытался угадать, кто из них был с Норой), в то время как сам Рышард развивал в себе элементарную выдержку и добродушное безразличие. «Какое гигантское расстояние преодолел я на этом корабле!» – думал он. Не только множество миль, но и множество лет отделяли его теперь от того неопытного юнца, который сел на пароход в Ливерпуле. Как быстро движется интеллект! Быстрее всего на свете.

К концу плавания погода ухудшилась (в один из дней разбушевался настоящий шторм), и Юлиан, которому словно не хватало подобной встряски, внезапно почувствовал, что уже оправился от морской болезни и может вернуться к обычному режиму корабельной жизни.

– Ко мне снова вернулись силы, – заявил он Рышарду, – будто я прошел курс лечения.

Океан успокоился, и они стояли вдвоем, опираясь на перила. Юлиан предупреждал Рышарда о некоторых различиях между британским и американским английским («Билетная касса – это ticket-office, багаж – baggage,вокзал – depot…»), и тут на палубу вышла девушка из Филадельфии.

– Вот вы где! А я вас везде ищу.

– Ах вот как, – сказал Юлиан.

Она подошла ближе.

– Доброе утро, мисс, – поздоровался Юлиан. – Прекрасный день, вы не находите? Не правда ли, жаль, что это восхитительное путешествие скоро кончится?

– Хочешь ее? – спросил Рышард по-польски. – Она – твоя.

– Что вы сказали? – спросила она. – Моя мама говорит, что невежливо говорить то, чего другие не понимают.

– Я сказал профессору Сольскому, что вы нашли меня просто очаровательным и жаждете перезнакомиться со всеми польскими джентльменами.

– Мистер Крул, как вы смеете такое говорить? Ведь это же ложь!

– Извините меня, – сказал Юлиан, – извините, мисс, – и убежал.

– Какой вы гадкий! – вскрикнула девушка. – Теперь ваш друг ушел. Если вы хотели нас познакомить, то нельзя было так себя вести. Да он смутился еще больше, чем я, – она замолчала, а затем погрозила пальчиком Рышарду: – О, какой же вы гадкий-прегадкий! Значит, вы нарочносмутили своего друга?

– Да, чтобы остаться с вами наедине.

– Мы можем остаться наедине только на минутку. Я должна вернуться в каюту, чтобы помочь маме выбрать платье, которое она наденет сегодня на прощальный ужин. Но я принесла вам вот это, – девушка протянула маленький альбомчик в красном плисовом переплете и с позолоченным обрезом.

– Подарок? – сказал Рышард. – Вы принесли мне подарок, прелестница?

– Нет, это мой альбом! – воскликнула она. – Моя самая дорогая вещь, ну, если не считать… – Она запнулась в замешательстве. Список ее самых дорогих вещей был довольно длинным.

– И все же вы хотите показать мне свою самую дорогую вещь. А это значит, что я вам нравлюсь. Что же это?

– Альбом с автографами! – ликующе выкрикнула она. – И то, что я вам его показываю, вовсе ничего не значит. Я его показываю всем, кого знаю и с кем знакомлюсь, даже если они мне совсем не нравятся.

– Ну и ну! – сказал Рышард в притворном испуге.

– Загляните. Там стихи, которые посвятили мне разные люди. У каждой юной леди есть такой альбом.

Рышард пролистал несколько голубых, оранжевых, серых, розовых, желтых и бирюзовых страниц.

– «Дитя мое, будь умницей всегда!» Кто это написал?

– Папа.

– И вы с этим согласны?

– Мистер Карул, вы задаете ужасно глупые вопросы!

– Ричард. А это?

– Что?

И он с удовольствием прочитал, щеголяя смешным польским акцентом:

– «Пусть от жизненных бурь / Укрывает тебя / Молодой человек / Словно зонт от дождя». – Если бы только Марына его сейчас видела! – Кто автор?

– Эбигейл, моя лучшая подруга. Мы вместе учились в Академии мисс Огилви, и она всего на год старше, но сейчас уже замужем.

– Это означает, что вы ей завидуете?

– Может, завидую, а может, и нет. Это очень интимный вопрос!

– У нас с вами все может быть гораздо интимнее…

– Мистер Крил, прекратите сейчас же! И напишите что-нибудь в альбом. Вы же сказали, что вы писатель. Если напишете туда что-нибудь, то я никогда вас не забуду.

– Написать что-нибудь на память? И вы не запомните меня навсегда, если я поеду вместе с вами в Филадельфию?

– Вы поедете в Филадельфию?

– Ну да, чтобы посмотреть Выставку столетия. Вы же сказали, что я должен ее увидеть…

– Да, но я…

– А вы будете моим гидом. – Он привлек ее к себе. А что? Завтра они прибудут в Нью-Йорк. – Я прижимаю вас к сердцу. Не говорите, что мы должны расстаться. Или я найду… – Но она убежала. Прощайте, мисс из Филадельфии!

Сузившаяся океанская гладь, острова, буксир, затем сам остров, Манхэттен, знойный ветер, над головой закружились чайки, бакланы и соколы, когда «Германик» начал подниматься вверх по реке, наконец содрогнулся и глухо ударился о пирс «Белой звезды» на Двадцать третьей улице. Справа от них находилась безжалостная contra naturam [34]34
  Здесь: противоестественность (лат.).


[Закрыть]современного города, где все отношения строились по принципу «покупатель – продавец». Преуспевающий город, куда стремились эмигрировать люди. Любой ценой, невзирая на унижения.

Пассажиров третьего класса все еще перегоняли с «Германика» на баржу, чтобы переправить их снова вниз по реке в замок Клинтон – бывший форт в нижней части Манхэттена, где их обязаны были допросить и осмотреть. Таможенники, поднявшиеся на борт побеседовать с пассажирами первого класса и проверить их багаж, уже закончили работу и поздравили их с приездом в Америку. Рышард и Юлиан вышли на задымленную улицу и взяли наемный экипаж, который довез их до отеля.

Его размеры удивили даже Юлиана. По телеграфу из Ливерпуля он забронировал номер на двоих в отеле «Централь», который выбрал из-за названия.

– Больше похоже на банк, – сказал Рышард.

– У вас всегда такая погода? – спросил он служащего, когда они зарегистрировались (в свободной стране, как подчеркивал Юлиан, не нужно показывать документов, удостоверяющих личность), и поинтересовался, где можно купить марки, чтобы отослать всю эту кипу писем («Отдай их ему, – шепнул Юлиан. – Он все сделает и занесет почтовые расходы на наш счет»).

– Вы имеете в виду жару? – сказал служащий. – Так это еще не жара. Пока только июль. Нет, сэр, это еще ничего. Вот приезжайте к нам через месяцок!

Следом за двумя чернокожими носильщиками, которые подбежали к ним и подхватили дорожный сундук и сумки, они пересекли огромный вестибюль. В разных частях его пахло по-разному – полированной медью, промасленным деревом и жевательным табаком. Заглянули в похожую на пещеру столовую, где постояльцы питались четыре раза в день (Рышард отметил, что из-за жары мужчины могли позволить себе обедать без пиджаков, а Юлиан пояснил, что в американских отелях, так же как на пароходе, нет отдельной платы за питание, стоимость его включена в цену гостиничного номера), добрались до своего просторного номера с большим, но по ощущениям бесполезным вентилятором на потолке, и решили немедленно выйти прогуляться. И когда они снова очутились на улице, Рышард, который с момента их высадки только то и делал, что наблюдал, оценивал и делал выводы, – Рышард пережил прозрение. Возможно, выходя из отеля, он попросту увидел вывеску – «Бродвей». Они на Бродвее! Его живой ум оцепенел, и в голове вертелась одна фраза: «Я здесь, я на самом деле здесь».

На пароходе – в этом жестоком мирке – Рышард находился нигде; а значит, везде, чувствуя себя королем своего сознания. Ты расхаживаешь по своему миру, пока он движется по однообразной поверхности. Мир мал. Его можно положить в карман. В этом прелесть путешествия на корабле.

Но теперь он очутился где-то.В Санкт-Петербурге или Вене он не был настолько ошеломлен (хотя в памяти с давних пор хранились образы этих мифических для него городов), не был так потрясен самим фактом, что он находится там, что все, как на картинках. Такое чарующее впечатление произвел на него только Нью-Йорк или, возможно, Америка – «Гамерика», ставшая мифической страной благодаря тем мечтам, ожиданиям и страхам, которые в реальности не оправдывались. Ведь у европейцев есть свое мнение об этой стране, все они очарованы Америкой и представляют ее идиллической либо варварской, но, в любом случае, всегда видят там своего рода выход. А между тем, в глубине души, вы продолжаете сомневаться, что она существует на самом деле. Но она существует!

Если вас поразило, что нечто существует, значит, вам оно казалось совершенно нереальным. Реальность – то, чему вы не удивляетесь, что не приводит в замешательство: это – суша, окружающая маленькую лужицу вашего сознания. Так сделайте мечту реальностью!

В тот вечер Рышард с Юлианом дошли пешком почти до самой нижней части острова. С наступлением темноты народу на улицах меньше не стало: просто покупатели и служащие уступили место отдыхающим, среди которых было много праздных зевак. Они постояли на Юнион-сквер, наблюдая за тем, как нарядные люди заходили в театры; заглянули в бар на Бликер-стрит, где мужчины без пиджаков развалились на стульях, а на коленях у них сидели полуголые женщины («Американцы почему-то называют такие заведения салунами. А еще – забегаловками», – сказал Юлиан); прошли по улицам, где изнывающие от жары жильцы вытаскивали из квартир доски и тюфяки на пожарные лестницы и ложились там спать… Рышард молчал, а Юлиан объяснял, что нью-йоркские трущобы принципиально отличаются от ливерпульских, потому что здесь у людей есть надежда («Из Нью-Йорка не уходят каждую неделю пароходы, набитые беднотой, что эмигрирует в Ливерпуль», – сказал он). Но Рышард не обращал внимания на Юлиана и почти не слышал его трюизмов. Он прислушивался к тому голосу, что звучал в его странно опустевшей голове. «Я здесь. Где же еще? Я здесь».

Она существует… а ты?

У вас, конечно, свои дела. Своя манера поведения. Если вы мужчина, можете повсюду искать секс. Если вы – мужчина или женщина, склонные к более экзотическим развлечениям, например к искусству, можете осматривать местные достопримечательности и сожалеть, что их так мало. Если же вы – журналист или писатель, играющий в журналиста, вам захочется сполна насладиться местной нищетой. Неизменное подобострастие негров-официантов в гостиничном ресторане, выкрикивающих: «Да, сэр!» – в ответ на любую просьбу, укрепило мнение Рышарда, что самые вежливые люди в Нью-Йорке – выходцы из Африки, которых привезли сюда в цепях, в то время как непосредственную угрозу представляют европейцы, приехавшие совсем недавно и по своей воле. Он отважился побывать везде, куда ему советовали не ходить: в долине хибар и лачуг, которая начиналась на несколько улиц западнее Центрального парка, на темных и пугающих улочках Байард, Салливен и Уэст-Хьюстон и даже на пресловутых улице Старьевщиков и в Бутылочном переулке, где жили самые бедные, самые несчастные и поэтому самые опасные люди. Самое меньшее, что с ним там могут сделать, – стащить бумажник. Можно было подумать, будто он высадился на острове людоедов.

Рышард обладал свойственной писателям способностью отключаться. Юлиан же находил утешение в своих увлечениях – науке, изобретениях, прогрессе. Все, что он увидел во время путешествия, служило иллюстрацией и дополнением к тому, что он уже знал. Юлиан в одиночку поехал на Выставку столетия через два дня после их приезда. Там демонстрировались последние чудеса американской изобретательности – телефон! печатная машинка! мимеограф! Он провел один день в Филадельфии и вернулся совершенно очарованный. Но Рышард, несмотря на то что его газете был нужен отчет из первых рук об этом национальном празднестве и всемирной ярмарке, отпросился и не поехал: он просто не вынес бы очередной порции Юлиановых объяснений всего современного и высокоточного. Рышарда притягивал Нью-Йорк – его грубость и бесцеремонность. Казалось даже, что он чувствовал бы себя здесь намного уютнее лет тридцать назад, когда этот город поносил Диккенс и когда на булыжных мостовых еще лежали свиньи. Из трех статей, отосланных в «Газету польскую» перед самым отъездом дальше – «Жизнь на большом трансатлантическом пароходе», «Нью-Йорк: первое впечатление» и «Американские нравы», – две последние изобиловали яркими описаниями шумной городской жизни и были исполнены сдержанного восхищения.

Одним из преимуществ Рышарда перед Юлианом, как путешественника, было его пристрастие к сексуальным развлечениям. Во время плавания он впервые в жизни столкнулся с темной стороной проституции и теперь решил изгладить из памяти этот неприятный опыт, посетив веселый бордель на суше. Тот вечер закончился памятным разговором с другим клиентом в гостиной публичного дома на Вашингтон-сквер, куда он, проведя час со сладострастной Марианной, спустился выпить бокал шампанского и еще немного понежиться, пока голова вновь не наполнится мыслями.

– Не могу понять по акценту, откуда вы, – дружелюбно сказал тот мужчина.

– Я – журналист из Польши, – представился Рышард.

– Я тоже журналист! – Рышард никогда бы не подумал, что у этого приятного пожилого человека с морщинистым лицом и спортивным телосложением могла быть такая профессия. – Вы приехали писать об Америке? – Рышард кивнул. – Тогда непременно прочтите мои книги. Настоятельно рекомендую.

– Я хочу прочитать как можно больше книг об Америке.

– Превосходно! Молодчина! Их тематика, возможно, покажется вам узковатой. Я ведь не Токуил…

– Кто-кто? – переспросил Рышард.

– Токуил, знаете, француз, приезжал сюда лет пятьдесят назад.

– Ах, Токвиль.

– Понимаете, из моих книг вы узнаете такие вещи, о которых большинство иностранцев не имеет ни малейшего понятия. В прошлом году вышли «Коммунистические общества Соединенных Штатов», а три года назад – «Калифорния: во имя здоровья, удовольствия и жизни»…

– Но это же… – к счастью, Рышард отыскал нужное слово в своем пассивном словарном запасе, – неслыханно, мистер…

– Чарльз Нордхофф. – Мужчина протянул руку, и Рышард горячо ее пожал.

– Ричард Керул («Боже мой, – подумал Рышард, – я сменил имя. В Америке я стану настоящим Рич-чар-дом»). Неслыханно, – повторил он. – Ведь именно в Калифорнию я и направляюсь пожить некоторое время.

И мне очень интересны общины, где высшей нормой является сотрудничество на равных, – он сделал паузу. – Я полагаю, вы именно это подразумеваете под словом «коммунистические»?

– Да, и таких общин великое множество – в Техасе, Пенсильвании, Калифорнии – везде, хотя они, конечно, не достигают своей цели. Но такая уж у нас страна. Мы пробуем все. Мы – нация идеалистов. Или, может, вам так не кажется?

– Признаюсь, – сказал Рышард, – пока что я этого не заметил.

– Да? Значит, вы еще не видели подлинной Америки. Уезжайте из Нью-Йорка. Здесь людей ничего не волнует, кроме денег. Поезжайте на запад. В Калифорнию. Там – рай. Все хотят попасть туда.

– Очень по-американски, верно? – сказал Рышард Юлиану, поведав об этой беседе (но скрыв обстоятельства, в которых она произошла) по возвращении в отель. – В Америке есть своя Америка – свое лучшее место назначения, куда все мечтают попасть.

Рышард почувствовал, что окончательно оправился от шока и изумления только после того, как они с Юлианом назначили день отъезда. Он больше ничему не удивлялся: все стало совершенно реальным. На самом деле, прибегнув к той операции, которую острый ум всегда готов совершить, дабы совладать с потрясением, Рышард решил, что явление, ошеломившее его своей уникальностью, вовсе не уникально: этот Ноев ковчег, где спасались жертвы всех потопов и всех катастроф на земле, уже ставший третьим по величине городом мира, был далеко не единственным в своем роде. Повсюду, где есть надежда, будут и это уродство, эта энергия, эта неудовлетворенность и это самоупоение. В воскресенье, на третий день их пребывания в Америке, Рышард зашел в одну бруклинскую церковь послушать знаменитого священника, автора недавно вышедшего бестселлера «Мерзость современного общества», который читал проповедь о бесчеловечности и безбожности Нью-Йорка. Подобные обличения поражали Рышарда не меньше, чем похвальба капризами погоды. Мы живем в величайшей стране. И у нас – самая греховная столица. Разумеется, нет. Заторы уличного движения, вихри обрывков бумаги, строительные площадки, невзрачные здания, облепленные магазинными вывесками и рекламой, лица всех форм и цветов, непрерывный приток, строительство и отток – скоро в мире будет полным-полно таких городов.

Через неделю после приезда они сели на поезд через всю страну. Заканчивая статью о трансатлантическом плавании, Рышард провел несколько часов в замке Клинтон. Он наблюдал за утренней партией пассажиров третьего класса, что ожидали своей участи в огромном зале, и среди объявлений, написанных четкими буквами и сообщающих эмигрантам о том, кто из них принят, а кто, скорее всего, нет, заметил более заманчивое приглашение:

ЭЙ! ВПЕРЕД, В КАЛИФОРНИЮ!

РАЙ ДЛЯ ТРУЖЕНИКА.

ЗДОРОВЫЙ КЛИМАТ. ПЛОДОРОДНАЯ ПОЧВА.

МЯГКИЕ ЗИМЫ. НИКАКОЙ ПОТЕРИ ВРЕМЕНИ.

НИКАКИХ ВРЕДИТЕЛЕЙ И ПАРАЗИТОВ.

Так было написано на плакате с изображением гигантского рога изобилия, из которого сыпались яркие фрукты, рыба, овощи, плуги, дома и люди. Рышард увидел его снова в битком набитом вестибюле железнодорожного вокзала и показал Юлиану, когда они искали платформу, с которой отправлялся поезд. Им предстояло провести семь дней и семь ночей в поезде, который делал множество остановок. Ни одна из них, за исключением Чикаго, не превышала одного-двух часов. Рышард был в восторге от этой перспективы, в отличие от Юлиана, который узнал, что теперь можно ездить гораздо быстрее. Запущенный первого июня экспресс делал лишь несколько остановок, шел с невообразимой скоростью – пятьдесят-шестьдесят миль в час, и уже через три дня и три ночи прибывал в Сан-Франциско. Юлиан сказал, что на этот поезд и нужно было брать билеты. Но Рышард заупрямился.

– Там столько всего можно увидеть, – сказал он. – И я долженэто увидеть.

И отказался менять билеты.

– «Никакой потери времени», – проворчал Юлиан, кивнув головой на плакат.

– «Рай для труженика», – воскликнул Рышард. – Не унывай, товарищ!

– Да уж, по крайней мере… «никаких вредителей и паразитов»! – крикнул Юлиан, широко улыбнувшись.

– «Эй! Вперед в Калифорнию!» – весело сказали они нараспев.