Текст книги "В Америке"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Отрекшаяся королева навсегда останется королевой для тех, кто видел ее на престоле. И Марына поклялась никому не рассказывать здесь, в Калифорнии, кем она была; а кто она сейчас – эмигрантка, – объяснять не нужно. Их приезд (одежда, национальность, неопытность) вызвал некоторый переполох. Но полгода спустя (большой срок в Калифорнии, где, благодаря изобилию, изменения происходили еще быстрее, чем в остальных частях Америки) их присутствие уже воспринималось как само собой разумеющееся. Самое сильное впечатление на жителей деревни Марына произвела в ту минуту, когда она вместе с мужем и друзьями неожиданно явилась на воскресную мессу в церковь Св. Бонифация – в новой шляпке и, как всегда, с чувством собственного достоинства.

Они перестали быть чужаками и превратились почти в старожилов. Теперь здесь обосновались даже китайцы, которые занимались стиркой и работали в поле, а также появилось много семей с американскими, то есть британскими сельскими фамилиями. В феврале на ранчо площадью в сотню акров, расположенном к северу от Анахайма, поселилась коммуна из двадцати семи взрослых человек и девятнадцати детей, которая называла себя «Сосьетас Эденика». В деревне бродили слухи о необычном режиме сна, странной групповой гимнастике и невыносимо строгой диете. И все эти новые ограничения, по-видимому, должны были привести к святости и физическому здоровью. Люди возводили округлые жилища якобы для того, чтобы обеспечить лучшую циркуляцию воздуха. Круг – идеальная форма, а здоровье – единственный идеал, которого могут достичь тело и душа. Запрещены были алкоголь и табак, а также мясо и любая пища, которой коснулся огонь, – короче говоря, все, чего не ели в Эдемском саду. Наше греховное состояние, проповедовал вождь коммуны доктор Лоренц, не что иное, как отход от здоровой жизни наших прародителей. «Адам и Ева… Ну, вы понимаете», – поговаривали жители деревни, которые всегда находили предлог нарушить границы колонии и бывали глубоко разочарованы, так и не встретив никого в костюме Адама или Евы.

Этот эксперимент идеальной жизни был совсем не по вкусу Марыне и Богдану. Но повышенная забота о здоровье в «Эденике» привлекла внимание по меньшей мере двух членов их недоктринерской коммуны. Данута и Циприан отказались от мяса еще до приезда эденистов, а недавно они попросили, чтобы их еду готовили отдельно, без соли, и чтобы во время каждого приема пищи на стол ставили вазы с тертыми яблоками, пропущенным через мясорубку миндалем и толченым изюмом, чтобы они не теряли времени, пока остальные упорно продолжали травмировать органы пищеварения жирным тушеным и жареным мясом.

Поскольку еда служила средством единения, все почувствовали, что своим строгим отказом Данута и Циприан нарушили негласный договор с коммуной.

– Я не удивлюсь, если вы скоро начнете есть измельченные желуди, как индейцы, – сказал Александер.

–  J'apprécie votre sarcasme [57]57
  Я ценю ваш сарказм (фр.).


[Закрыть], – мрачно ответил Циприан.

– Успокойтесь, друзья! – воскликнул Якуб. – Как говорят в Риме, vive е lascia vivere [58]58
  Живи и давай жить другим (um.).


[Закрыть].

Но Данута и Циприан не чувствовали себя посмешищем и ревностно пытались навязать свою новую строгую диету другим. Данута научила Анелу готовить десерт, который, по глубокому убеждению Марыны, был заимствован из эдемского меню – нечто вроде крема из муки и воды, подслащенного земляничным соком.

– Правда, вкусно? – спросила Данута.

– По мне так «муха-кыш» вкуснее, – ответила Ванда.

– Неужели? – сказал Юлиан. – «Муха-кыш» вкуснее? Ты уверена?

– Совершенно несъедобно, – произнес Александер. – Но, как видишь, mon cher [59]59
  Мой дорогой (фр.).


[Закрыть] Циприан, я это ем.

Они объединили силы, способности и надежды. Они были уверены, Богдан был уверен, – и это уже не казалось чем-то нереальным, – что ферма скоро начнет приносить доход. Они не сдались в первые, самые тяжелые месяцы. Теперь же задачи, которые раньше их пугали, начиная с доения коров и заканчивая работой на винограднике, стали ежедневной рутиной. Дремлющие лозы начинали оживать, и они разрыхляли почву, чтобы открыть доступ воздуха к корням. Они приехали сюда в самом конце осени и смогли найти только одного покупателя (и продали весь урожай всего за двести долларов), но надеялись, что это год будет удачнее. Их более не подгоняла неопытность, и они превратно истолковали неторопливый ритм сельскохозяйственных работ.

Но у художников дела обстояли совсем иначе: Якуб закончил цикл картин на индейские темы, а Рышард, сочинительство которого приносило колонии дополнительный доход, – он пожертвовал ей две трети гонорара за газетные статьи об Америке, теперь выходившие в Польше отдельной книгой, – написал множество рассказов, которые могли бы составить еще одну книгу, почти закончил роман, действие которого разворачивалось в приисковом лагере в горах Сьерра, и уже начал обдумывать новый большой роман о Древнем Риме и преследованиях христиан при Нероне. Когда он не писал, то уезжал на охоту, – мясоядное большинство по-прежнему зависело от этих поездок. Недавно он купил лошадь, мексиканскую, за восемь долларов. На самом деле, переплатил, поскольку в Лос-Анджелесе они продавались по пятерке, в то время как американская лошадь, пригодная как для работы, так и для извоза, везде стоила от восьмидесяти до трехсот долларов.

Это был трехлетний, серый в яблоках конь, довольно высокий, сильный и норовистый, как большинство мустангов. Не обращая внимания на советы соседей, Рышард не подстриг его длинную гриву и отросшие «щетки» над копытами, потому что хотел дикую лошадь, которую он сам приручил. Поначалу Рышард мог управлять животным, только придушив его лассо, но через месяц терпеливой борьбы, во время которой конь приучился к тому, что его гладили, вначале подкармливая, а затем чистя скребком, он превратился в самого отзывчивого и горячего товарища, какого только мог пожелать хозяин. Рышард заманил Марыну в конюшню, чтобы она посмотрела, как он седлает своего Диего и прилаживает уздечку к его лохматой морде.

– И сколько страниц сегодня утром?

– Двадцать три. Последние двадцать три страницы «Маленькой хижины». Я закончил роман!

– Браво!

– Закончил. Написал. И он действительно хорош, Марына. И что же, вы думаете, побуждало меня к работе?

– Ах, ты хочешь, чтобы я догадалась о том, что знаю и так, – сказала Марына. – Тщеславие?

– Я всегда был тщеславным. Тщеславие – одна из четырех эмоциональных страстей, по определению (кто-нибудь еще смеет называть это имя?) мсье Фурье. Нет, Марына, это не тщеславие.

– Дружба? – она улыбалась. – Твои дружеские чувства ко мне?

– Марына, право же!

– Семейные чувства? – спросила она, поглаживая встрепанную гриву мустанга.

– Это страсть, о которой вы не упомянули или… – добавил он вызывающе, – забыли.

– Я не забыла.

– Потому что я не дам вам забыть.

– …И потому что я жду, пока пройдет это увлечение. Здесь это будет проще.

– Значит, вы считаете, что я влюблен только в актрису?

– Нет, я более высокого мнения о себе.

– И обо мне, надеюсь. Марына, неужели вы не знаете, как сильно я вас люблю?

Вздохнув, она прислонилась к голове мустанга.

– О чем вы думаете? – тихо спросил Рышард.

– Сейчас? Вынуждена разочаровать тебя. Я думаю о сыне.

«Марына, Марына, – начиналось письмо, которое Рышард незаметно сунул ей в карман. – Вчерашний разговор в конюшне. Что вы подумали обо мне? Рышард безнадежно влюблен, Рышард-графоман, пристает к вам со своими надеждами, слишком поглощен своим сочинительством. Даже Якуб после долгой работы за мольбертом иногда выгребает навоз, в то время как я уединяюсь и пишу или скачу куда-то с ружьем (что трудно назвать работой). Вы предлагали объединить наши усилия, а я держусь особняком.

Ясно, что я не создан быть фермером. А вы, вы созданы быть фермершей, Марына? Материалисткой, навсегда привязанной к рутинной пахоте и извлечению прибыли? Да создан ли хоть один из нас быть фермером? Признаюсь, больно видеть, как Богдан сеет зерно или обрезает лозу, как его живое лицо, всегда готовое озариться привычной иронической усмешкой, становится суровым, усталым. И вы рядом с ним, прозрачное пятнышко недовольства сверкает на калифорнийском солнце. Очищает ли душу физический труд, как учат русские писатели? Мы думали, что выбираем свободу, досуг и самообразование. Но вместо этого связали себя каждодневными, однообразными сельскохозяйственными обязанностями. И так будет всегда, Марына. Даже если жизнь станет менее тяжелой, когда ферма начнет приносить доход, и мы сможем нанимать местных батраков для выполнения большей части работы, – о такой ли жизни мы мечтали? Ведь мы хотим не покоя, Марына. Разве вы хотите покоя?

Такие люди, как мы, не должны селитьсяв этой стране, тем более в деревне (бьюсь об заклад, все они похожи на наш прозаический Анахайм), и даже в Нью-Йорке или Сан-Франциско: любой из наших средних европейских городов всегда будет красивее и цивилизованнее любого американского. Чтобы взять лучшее у этой страны, нужно постоянно перемещаться, как охотник. Охота здесь – не просто развлечение, а необходимость, не только практическая, но и духовная, уникальное ощущение свободы. За пределами того, что называется здесь цивилизацией, где вся земля поделена и является частной собственностью, находится территория, куда забредают лишь люди с охотничьими навыками. Начинается она сразу же за нашей рекой. Там все таких размеров, вы даже не можете себе представить, – олени в два раза больше наших польских оленей, американский медведь-гризли больше, сильнее и свирепее любого европейского сородича. А небо, Марына, темнее и звезды ярче, чем даже у нас в долине; и человека посещают там мечты и видения, в два раза превосходящие реальную жизнь. Я не скрою, что попробовал горького напитка из дурмана, который индейцы используют в священных церемониях. Но чтобы погрузиться в вакхическое состояние, не нужно никаких снадобий. В конце дня, проведенного с моими суровыми товарищами-охотниками, когда мы разрезаем на куски добычу, а затем рассаживаемся вокруг костра и лакомимся розовым дымящимся мясом, я ощущаю первобытное единство со всем мирозданием. И потом, в опьянении сытостью, я заползаю в свою палатку, – под кусок брезента, подвешенного к низким ветвям, – где есть место для одного человека (могло бы найтись и для двоих), и оставшись (увы!) один, мгновенно засыпаю, как после глотка опийной настойки.

Я видел, с каким блаженством вы любовались пожаром заката в нашей долине и вздымающимися волнами великого Тихого океана после бешеной скачки к побережью. Я обещаю вам не менее глубокий восторг в высоких, опасных горах. Мы с вами стали бы персонажами романтической оперы: я бы исполнял баритоном арию альпийского разбойника, а вы были бы меццо-сопрано инамората,принцессой, скачущей через горы, чтобы выйти замуж за нелюбимого монарха, которую я спасаю от лавины, похоронившей под собой всех остальных ее спутников. И, если хотите, мы поскакали бы еще дальше и спустились с гор в выцветшую пустыню, где господствуют кактусы высотой тридцать, а то и сорок футов. Это – лунная страна, Марына. С песчаной вербеной, устилающей землю розовыми цветами. А когда наступит ночь, мы пустились бы вскачь навстречу звездам!

Я не собираюсь представлять вас своим товарищам, пока вы сами не пожелаете. Но если вы познакомитесь с ними ближе, то не будете разочарованы. Их жизнь, постоянно связанная с риском и лишенная пошлого веселья, породила удивительную расу одиночек. Они в корне отличаются от наших пастухов из Закопане, которые, проводя долгие месяцы одиночества в высоких Татрах, все же укутаны защитой своей родины, семьи и религии. Американец – человек, постоянно оставляющий все позади. И пустота, что образуется у него в душе, изумляет даже его самого.

Я думаю о скваттере по имени Джек Гудьир (как вам нравится эта американская фамилия?) [60]60
  От англ. good year,букв.: «хороший год».


[Закрыть], у которого я останавливался несколько раз во время своих долгих поездок в горы. Несмотря на то что от природы он не склонен к умственной деятельности, „робинзоновский“ образ жизни развил у него трогательную привычку заниматься самоанализом. Помню, как однажды я лежал на голых досках в маленькой хижине Джека; был поздний вечер, и мы уже долго не разговаривали. Но вот он подбросил в огонь новую вязанку сухих лавровых веток и внезапно нарушил молчание. Без всякого вступления он рассказал мне, что иногда ему кажется, будто существует два Джека: один рубит деревья, охотится на гризли, ухаживает за пчельником, ладит новую крышу для своей лачуги, приносит пустой белый улей в дом, чтобы на нем сидеть, жарит кукурузные лепешки и поливает их медом; а другой – „ей-богу“, он все время твердил: „Ей-богу“, – другой ничего не делает, а только смотрит на первого. Он совершенно бесхитростно рассказал мне об этом.

Два Джека. Два Рышарда. Два Богдана, не сомневаюсь. И две Марыны, я уверен. Только скажите мне, что у вас нет ощущения, будто вы играете в пьесе. Только попробуйте сказать, что не существует одной Марыны, которая месит тесто для хлеба, стирает одежду в круглой деревянной лохани во дворе, пропалывает огород, и другой, которая стоит, так красиво выпрямившись во весь рост, как умеете только вы, и смотрит на себя с удивлением и недоверием. Только скажите. Я не поверю вам.

Марына, уедемте со мной…»

22 марта. Визит к дантисту, герру Шмидту. Довольно опытному. Удалил верхний левый коренной зуб. Был взволнован, когда я очнулся. Может, я о чем-нибудь проговорился под эфиром? Мне приснился нежный сон о… Но я наверняка говорил бы по-польски, и он бы меня не понял. А что, если я просто твердил его имя?

23 марта. Бронзовый загар. Широкие скулы. Грязные мысли.

24 марта. М. не знает, как трудно мне бороться с врожденной ленью. Ее любовь к физическим нагрузкам оказала на меня благотворное влияние. Я стал сильным только ради нее.

25 марта. Нас навсегда запечатлел рядом с домом на куске влажного стекла бродячий фотограф – пожилая и очень забавная женщина. М. она понравилась. Я воспринял это как развлечение для нашей коммуны, но М., похоже, усмотрела в нем дурное предзнаменование. Или раскаялась – словно бы мы совершили первый шаг на пути к признанию будущего краха нашей колонии, позаботившись о том, чтобы у нас осталось изображение того, какими мы были.

26 марта. Я всегда страшно боялся обратить на себя внимание или отличаться от других людей. Меня одолевали сомнения, но я не совершал ничего возмутительного. Я был просто упрямым и рассеянным. Только в театре мог свободно наблюдать за всем, что происходило вокруг. Когда я смотрел спектакль в обществе актеров, то переживал чуть ли не оккультные состояния. Мне казалось, что я никогда не женюсь. Я любил, но никогда не испытывал желания соблазнять. И вдруг все стало возможным с М. Она заворожила меня. Я был нужен ей. Тлеющие угольки моих эмоций вспыхнули ярким пламенем. «Может ли любовь строиться на поклонении?» – спрашивал я себя. «Может», – отвечало сердце.

27 марта. Я так привык выполнять любые желания М. Долгое время я считал ее желание уехать в Америку капризом. Более того, боялся, что это просто акт отчаяния, совершенно непродуманный. Поэтому моей задачей было придать поездке смысл.Я слышал, как она, словно попугай, повторяла Хенрику мои рассуждения о том, что возвышенное учение Фурье можно приспособить к нашей затее. Полагаю, нет ничего страшного в том, что я подслушивал. Хотя актриса и не является автором пьесы, строки, которые она произносит, все равно принадлежат ей. Суслики опустошили участок под артишоками.

28 марта. М. продолжает обращаться с П., как с ребенком. Из актрис выходят своенравные матери, деспотичные и невнимательные. Теперь он захотел брать уроки игры на фортепьяно. Лучше бы поощрять его интерес к технике. Мальчик и так растет слишком впечатлительным. Если только он не станет пианистом-виртуозом (что маловероятно), его страсть к музыке может лишь укрепить болезненные, женственные наклонности. Возможно, М. отнеслась бы к этим урокам с меньшим восторгом, если бы узнала о том, что учительница музыки, прелестная дочь городского секретаря герра Рейзера, уже стала объектом беззаботной страсти Рышарда.

29 марта. М. и Рышард во многом схожи. Я понимаю актрису (и наверное, даже завидую ей), которая обладает правом рисоваться под маской другого человека. Но я более придирчиво отношусь к писателю, который считает, что обязан поведать собственные мысли всему миру. Впрочем, я не могу не восхищаться его самоуверенностью и беспечной, почти американской погоней за счастьем.

30 марта. Недостаток дневника – я записываю в основном то, что выводит меня из себя. Сегодня вечером я мог бы настрочить целую проповедь о том, как уродлив брак без любви. Ванда начала зачесывать волосы назад, оставляя курчавую челку, – очевидно, le dernier cri [61]61
  Последний крик моды (фр.).


[Закрыть]у деревенских дам, – и Юлиан был к ней беспощаден.

31 марта. Я стараюсь не раздражаться. М. и представить себе не может, что я могу позволить себе хоть какую-токритику в ее адрес. Она считает меня восхищенным зеркалом. Возможно, таково ее представление (представление актрисы) о хорошем браке. Но я знаю, что подхожу ей именно благодаря своим смешанным чувствам. Только я замечаю, когда она ведет себя нехорошо, только я вижу ее уязвимость, ее страх, только я знаю, что на самом деле она не хочет принадлежать никому.

1 апреля. День, проведенный в поле, наполнил меня оптимизмом. Б́ольшая часть черенков, которые мы посадили в прошлом месяце, принялась, лозы зацвели, появились гроздья и листья. Песчаная почва оказалась плодородной, и мы работаем со знанием дела. Рамон, 17 лет. Мои чувства здесь обострились. Я уже не в силах сдерживать их отзвуки в моей плоти и в моем сердце. Но я могу контролировать свои действия. Я не изменю М.

2 апреля. Хасинто, 25 лет. Курчавые волосы. Шрам на правой руке. Белые зубы. Мозолистая ладонь под полурасстегнутой рубахой. Рельеф груди. Стоял в отдалении.

3 апреля. Сегодня после обеда мы с Рышардом ездили в индейский поселок в предгорьях Санта-Ана. Тощие ребятишки выбежали из вигвамов и серых глинобитных хижин, крытых камышом, – впечатление горькой нищеты. Старейшина приказал женщинам подать нам миски с желудевой кашей и черный, как уголь, хлеб из желудевой муки. На десерт были туна —красный плод колючей груши – и сидр из толокнянки. По дороге домой мы с Рышардом поспорили о том, служит ли нечувствительность индейцев к боли доказательством их неполноценности. Я сказал, что, чем больше человек чувствует, тем выше он в расовом и культурном отношениях. Он обвинил меня в самом закоснелом предрассудке. Уверен, он сказал себе: «Типичные мысли Дембовских». Но, несмотря на все, Рышард мне нравится. Он умен. У него здоровая натура. Какое счастье для меня, что он не способен предложить М. той верности, которой она требует, или хотя бы заметить, что ее беспокоят его шашни с учительницей П. фройляйн Рейзер!

4 апреля. Вспышки надежды подобны вспышкам желания. Начать все сначала. Сколько человек отдал бы за возможность «начать все сначала»? Уже более пятидесяти лет европейцы говорят: «Если ничего не получится, мы всегда сможем уехать в Америку». Влюбленные, которые не подходят друг другу социально и убегают от родительского запрета на их союз, художники, не способные завоевать аудиторию, которой, как они знают, заслуживает их искусство, революционеры, сломленные безнадежностью своих попыток переустройства общества, – все едут в Америку! Считается, что Америка возмещает все европейские убытки или просто заставляет забыть о том, чего ты хотел, заменяя твои желания другими.

5 апреля. Сташек, Йозек. Мальчик-пастушок подарил мне перышко. Внук пани Бахледы. Я даже не предполагал, что Калифорния станет новым полем для искушений. А я-то думал, что оставляю эту тайную страсть в нашей несчастной стране. Но моя слабость будто опередила меня. Пока мы исследовали Нью-Йорк, спускались вдоль Атлантического побережья, пересекали перешеек, поднимались вдоль калифорнийского побережья, теряли время в Сан-Франциско, а затем ехали поездом сюда, эти воплощенные призраки опасного желания уже поджидали меня. А вместе с ними – тихий, но твердый голос, которого я никогда не слышал в Польше: «А почему бы нет? Ты за границей, никто не знает, кто ты на самом деле. Это Америка, где нет ничего постоянного. Ничто не вызывает определенных последствий. Все движется, меняется, уносится, смешивается».

6 апреля. Сегодня утром меня потрясла идиллическая сцена дружбы, будто сошедшая со страниц «Аира» Уитмена. Хоакин, 19 лет. Свободная хлопчатобумажная рубаха и штаны из шкуры лани. Он сидел на пне и играл на чем-то вроде небольшой арфы с одной струной, которую здесь называют chiote.Жилистые запястья, широкие ладони. Рядом на земле, расставив ноги и беззаботно прислонившись головой к бедру Хоакина, сидел и пел другой мальчик, не старше пятнадцати лет. По-моему, его зовут Доротео. Прямые темные брови над широкими веками. Пухлые твердые губы. Когда я попросил его перевести слова песни, он покраснел.

 
В тени магнолии ты мне приснилась.
Когда я проснулся и увидел, что тебя нет,
Я расплакался и заснул вновь.
 

Тут покраснел я. Мне хотелось провести рукой по его бедру от колена до самого паха.

7 апреля. Прошло полтора года с тех пор, как Марына впервые предложила уехать в Америку. Нам говорят, что весенние дожди закончились. Теперь будет сухо до самого ноября. Тяжелые минуты сомнений, когда я думаю о деньгах (в основном моих, но также деньгах Александера, его бабушкином наследстве) – они так и текут сквозь пальцы. Я один думаю о деньгах, хотя меньше всего готов (в силу воспитания и темперамента) думать о них. Остальные, наверное, тоже волнуются, но не смеют выказывать беспокойство, что было бы равносильно недоверию ко мне. Но повод для оптимизма все-таки есть. Я до конца не осознавал масштаба кризиса винодельческой промышленности, который достиг низшей точки в позапрошлом году. Виноград продавали по 8 долларов за тонну, а иногда просто скармливали свиньям. Но цены растут и скоро должны достигнуть уровня до 1873 года – около 25 долларов за тонну. Если бы мы приехали этой осенью или следующей, то смогли бы заработать несколько тысяч долларов.

8 апреля. Сон о Франсиско. Его рука на луке седла. Красота притягивает – это вполне естественно. М. была так красива.

9 апреля. Сегодня утром я поехал в деревню подковать лошадь и купить зерна для скота, и вновь меня поразили уродство и убогая практичность строений. Их ничего не стоило бы снести. Разговор по поводу ирригации с идиотом Колером.

10 апреля. Когда у тебя нет прошлого, становишься смиренным. Никто не знает (да никому и дела нет), кем был мой дед. Какой генерал? Возможно, они слышали о Пуласком, но только потому, что он приехал в Америку, или о Шопене, но только потому, что он жил во Франции. В Польше я был доволен тем, что мое чувство собственного достоинства не обусловлено фамилией или общественным положением. Я слишком сильно отличался от своих родственников – у меня более возвышенные идеалы и иные слабости. Но я гордился тем, что я – поляк. Однако эта гордость, как и сама польская национальность, здесь не просто неуместна – она служит помехой, поскольку делает нас старомодными.

Когда мы приехали сюда, нас разочаровало то, что наши соседи иностранцы, а не настоящие американцы. Но чем больше я узнаю жителей деревни, тем лучше понимаю, что, хотя они и говорят по-немецки, на самом деле являются американцами. Здесь нет места для европейского – праздного и старомодного. А выходцу из Европы гораздо проще стать американцем, чем я думал. Чего не скажешь о мексиканцах. Для этих новоиспеченных американцев бедные мексиканцы навсегда останутся непритязательными иноземцами, а немногие зажиточные мексиканцы напоминают наше родное мелкопоместное дворянство (такие же храбрые, кичливые, расточительные, гостеприимные, чопорные и ленивые), и в конце концов их оттеснят американцы со своей неумолимой практичностью и любовью к труду. Судьба старой Калифорнии предрешена.

11 апреля. «Я – Билли, – говорит мне рыжеволосый паренек на родео, – а вас как звать?» Белые зубы, на лбу – шрам. «Боб-Дан», – отвечаю я. «Очень приятно, Боб». Негромкое ржание и топот лошадей. Брань мексиканских ковбоев, вонзающих деревянные стремена в окровавленные бока своих полудиких скакунов. Рев загнанных, стреноженных и заклейменных быков. «Не Боб, – говорю я, – Боб-Дан». Он зовет меня Бобби.

12 апреля. Наверное, я никогда не чувствовал себя таким здоровым, простым и довольным собой, как сегодня, когда при температуре 85° по Фаренгейту [62]62
  Ок. 29°С.


[Закрыть]в десять утра носил вилами сено лошадям. После обеда читал «Etudes sur le vin» [63]63
  «Очерки о вине» (фр.).


[Закрыть]Пастера.

13 апреля. Решил поговорить начистоту с Дрейфусом – единственным, насколько мне известно, евреем в Анахайме и, что неудивительно, самым умным человеком в деревне. Он говорит, что мы сможем добиться успеха лишь в том случае, если откроем собственную виноторговую компанию. Нам нужно расширяться, иначе мы погибнем.

14 апреля. Запретное желание, которое силится высвободиться путем отчуждения. Проклятое желание. Впрочем, нет никакой загадки в том, что, хотя меня так сильно притягивают эти мальчики, я в то же время всей душой люблю М. В любви к ней я постоянен.

15 апреля. Одно из решений проблемы – сажать другие сорта винограда. Из одного сорта, завезенного сюда испанскими священниками-миссионерами, изготавливается великое множество различных вин. Ликеры, бренди, анжелика и игристая анжелика, портвейн, херес и другие сладкие вина, несмотря на все их недостатки, вполне приемлемы – под этим жгучим солнцем виноград криолланаливается сладостью. Но сухие вина, рислинг и бордо, из-за слишком низкого содержания кислоты – пресные и безвкусные. Но их все пьют. И не только в Калифорнии. Здешние компании продают все больше товара на Восточном побережье и даже экспортируют его в Европу. Вполне возможно, вино станет когда-нибудь американским, получит американский знак качества, и счастье тоже станет американским и будет соответствовать американским представлениям о том, что значит быть счастливым.

16 апреля. Может быть, мы сглупили, приехав сюда? Такая возможность не исключается. Глупец ли я? Обходительный муж, закрывающий глаза на то, как другой увивается за его женой? Но она не бросит меня ради него. Рышард ей не пара. Я не глупец.

17 апреля. Я родился тридцать пять лет назад – это мой день рождения à l'américaine [64]64
  По-американски (фр.).


[Закрыть]. Здесь просто нельзя представить себе наш обычай отмечать дни рождения в день святого, именем которого человек назван, и не только потому, что Америка – не католическая страна с религиозным календарем, бережно хранящим древние легенды и предания. Здесь превыше всего ставят личный календарь и личный путь. Свойдень рождения, своюжизнь, своесчастье.

18 апреля. Два индейских мальчика играют в чехарду. Один – с черными, как лошадиная грива, волосами и заточенными зубами. 97° [65]65
  Ок. 36°С.


[Закрыть]. А лето еще даже не началось. Нужно раздобыть книгу по свиноводству, и по пчеловодству и приготовлению меда. Поговорив с людьми в деревне, я пришел к выводу, что свиньи и пчелы требуют минимальных затрат труда и приносят максимальный доход. Мед здесь очень любят, но не умеют правильно готовить. Мы с Юлианом приготовили немного, и он показался нам очень вкусным. Однако не мешало бы найти точные рецепты.

19 апреля. Я пришел в ее жизнь слишком поздно и не лелеял мечты переделать ее. Я даже не стремился ее изменить. Я любил ее такой, какая она есть. Был идеальным вторым мужем. Мужем великой актрисы – эту роль я играть умел. Я хотел, чтобы она принимала меня как должное, а теперь вижу, что и сам стал принимать ее как должное. Однако я никогда не проникал в потаенные уголки ее души. Странно, почему я так уверен, что М. никогда меня не бросит.

20 апреля. Хуан-Мария, Доротео, Хесус.

21 апреля. Рышард предложил нам, то есть М. и мне, совершить двухдневное путешествие в горы Сан-Бернардино. Я сказал М., что не могу оставить работу, которой вместе с Александером занимаюсь в хлеву, но она может ехать. Рышард, разумеется, рассчитывал, что я откажусь.

22 апреля. М. уехала затемно вместе с Рышардом, в сопровождении старика Сальвадора. Рышард вооружился 14-зарядной винтовкой Генри, револьвером и длинным охотничьим ножом. Сальвадор нес столько оружия, что хватило бы двум бандитам. М. тоже прихватила ружье. За ужином все наши казались подавленными – не перед кем было рисоваться. Возможно, все боятся, что она бросит их.Более других смущена была Анела. «Как же мадам будет спать на улице?» – все твердила она. П. спросил – раз матери нет, можно ли ему лечь спать позже, а пока позаниматься на фортепьяно? Дом показался мне пустым, и около полуночи я вышел прогуляться. Вдали от нашего поселка, посреди безбрежной, девственной природы, под бескрайним ночным небом, я неожиданно осознал чудовищную фальшь человеческих отношений. Любовь к М. показалась мне большой ложью. Точно такая же ложь – ее чувства ко мне, к сыну, к членам нашей колонии. Наша наполовину первобытная, наполовину буколическая жизнь – это ложь, наша тоска по Польше – ложь, брак – ложь, все общество состоит из сплошной лжи. Но я не понимаю, что мне делать с этим знанием. Порвать с обществом и стать революционером? Но я слишком скептически настроен. Бросить М. и преследовать свои постыдные желания? Но я не представляю себе жизни без нее. Когда я вернулся, сел и написал это, дом снова показался мне таким пустым!

23 апреля. Они возвратились сегодня вечером. Воодушевленная М. без умолку рассказывала о том, что видела. У нее – скверная рана, которую нанес не дикий зверь, а чашка горячего чая; ее правая ладонь – сплошной гноящийся волдырь. Не думаю, что она воспылала любовью к Рышарду. Но как мне узнать, не произошло ли чего-нибудь между ними? Ведь моя жена – актриса.

Двигаясь к горам на восток, они пересекли широкое песчаное русло пересыхающей анахаймской реки. Рышард был удивлен, когда после всех уговоров Марына все-таки согласилась на экскурсию. А теперь он сам собирался поразить ее, дав понять, что вовсе не думал, будто она дала согласие на нечто большее, чем совместная поездка. Терпение – главная добродетель охотника: он не станет торопить события. Рышард не будет обращать ее внимание на то, что они увидят. Это может показаться назойливым, словно бы он полагал, что сама она не способна увидеть ни стадо ангорских коз, ни фазанов, взгромоздившихся на кактус, ни антилопу на холме, ни стайку розовых диких голубей, парящих над головой. Он стыдился потока слов, которые всегда были у него наготове. Слова легки – они слетали с его уст и все озаряли своим светом. Разговаривать не было надобности.