Текст книги "В Америке"
Автор книги: Сьюзен Зонтаг
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Она не скучала по своим хмурым польским невзгодам и даже по хмурой погоде, хотя сказочный климат южной Калифорнии, который, по их наблюдениям, заключался в отсутствии всякой погоды, не переставал изумлять. Казалось, здесь лишь два времени года: знойное сухое лето и долгая умеренная весна, называвшаяся зимой. Они все еще ждали чего-то большего – неистовства стихии, каких-то трудностей. Дома, в Польше, над полями и горами, церквями и театрами висело сейчас бескрайнее, мокрое, серое небо настоящей зимы, – дорога в Закопане снова стала непроезжей, – а в этой солнечной стране лазурные дни и звездные ночи предвещали легкий переход с одного места на другое, от одной жизни к другой.
Здоровье – залог будущего, а имущество усиливает связь с прошлым. Каждый день Марына чувствовала себя сильнее и бодрее – именно это сулили рекламные брошюры о южной Калифорнии всякому, кто приедет сюда, поселится и начнет поднимать целину. Вначале здесь было золото, а теперь – здоровье. Калифорния дарила здоровье, поощряла стремление быть здоровым. Но крепче и бодрее всего человек становится тогда, когда утихает яростная нужда; когда она уступает место спокойному, бодрому безразличию; когда человек просто благодарен за то, что он жив, по-прежнему жив. Такие состояния бывают сразу после пробуждения, в эти первые неупорядоченные мгновения. Вы поднимаетесь навстречу рассвету, пасетесь в зарослях первобытных ощущений, ваше тело все еще сонное, но разум плывет на свободе, даже когда полностью просыпается (а сюжет сна так тревожно и комично отличается от той жизни, что вы ведете наяву).
Дело вовсе не в том, что вы забыли, где находитесь или на что решились. Вот на соседней подушке взъерошенная голова Богдана, думала Марына. Вот этот звук: любимый мужчина скрипит зубами во сне. На его месте мог храпеть, разинув рот, Генрих, или Рышард протирал бы глаза и тянулся за очками на тумбочке, или кто-нибудь еще из десятка других мужчин – но нет! И в данный момент – только в данный момент – это даже не важно. Оглянитесь по сторонам – ведь и тот, кто спит рядом с вами, и обстановка самой спальни одинаково успокаивают и умиротворяют. Железная кровать с четырьмя медными шариками; простой платяной шкаф с покосившейся дверцей; девизы на стенах: «Е PLURIBUS UNUM» [52]52
Единство в разнообразии (лат.).
[Закрыть], выложенный бусинами, и «ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ», вышитый на шерстяной ткани и украшенный цветами из человеческих волос, – все это естественно, безлично и непроизвольно, подобно убранству гостиничного номера, где уединяются писать книгу или предаваться тайной любви; идеальная обстановка для метаморфоз.
Но каким же непреодолимым было желание внести что-нибудь личное, усовершенствовать, расширить область своих владений! С самого начала стало ясно, что им нужно будет увеличить для себя пространство. Построить одно небольшое глинобитное жилище для Дануты, Циприана и их детей, затем другое – для Ванды и Юлиана, где они могли бы решать свои проблемы вдали от посторонних глаз, а также постелить новый пол и поставить новые стены в лачуге, которую занимали Александер и Барбара, – и они бы создали подлинный фаланстер. Естественно, глупо вкладывать деньги в арендуемую собственность, которую можно приобрести только через полгода найма. Возможно, теперь хозяин согласится ее продать.
Подобно тому, как невеста, стоя в церкви рядом с женихом, понимает, что, хотя она любит этого человека и хочет выйти за него, брак продлится недолго и окажется ошибкой, она предвидит это еще до того, как на палец наденут кольцо и ее губы произнесут: «Согласна», но считает, что проще отогнать предчувствия и продолжить обряд венчания, Марына размышляла: «Легкомысленно мешать тому, что так страстно задумывалось и на что мы так беззаветно отважились». Она должна через это пройти, потому что все к этому ведет. Где же ей еще быть, как не здесь? А скептицизм может жить рядом с уверенностью. Они обязательно добьются успеха, надежда и упорство сформировали их характер. Надежда и упорство, подобно желанию, являются ценностями сами по себе. Их община все равно выиграет, даже если потерпит крах.
Рышард принес для церемонии свой талисман – мраморную чернильницу цвета морской волны. После того как Богдан подписал купчую и передал конверт с четырьмя тысячами долларов владельцу фермы в присутствии герра Людке, городского секретаря, и школьной учительницы Петра (миловидной Гретхен из Сан-Франциско, тотчас завладевшей воображением Рышарда), они вернулись домой, чтобы отпраздновать событие. Марына смотрела на Богдана с величавой нежностью.
– Ванда, ты что, не можешь подождать, пока все рассядутся? – прошипел Юлиан.
– Тушеная говядина с луком! – воскликнул Александер, накладывая себе большую порцию из кастрюли, которую Анела проносила вокруг стола.
– Это не говядина с луком, a guisado [53]53
Тушеное мясо ( исп.).
[Закрыть], – сказал Петр. – Я ел такое после школы у Хоакина дома.
– Давайте в честь сегодняшнего события говорить по-английски, – сказала Марына.
Под свежею листвою
Кто рад лежать со мною,
Кто с птичьим хором в лад
Слить звонко песни рад, —
пропела она. И, словно поняв намек, Рышард присоединился к общему хору:
– Браво! – сказала Марына.
Богдан нахмурился. А на улице беспощадно палило солнце.
6
– Пруд, папа, потомок, призма.
– Простите, что вы сказали? – переспросил Якуб.
– Пруд, папа, потомок, призма. Все слова можете не говорить. Самое главное – «призма», от него на губах приятное выражение. Но начинать лучше с пруда, папы и потомка. Вы готовы?
Фотограф установила камеру рядом с дубом у задней части дома.
– Готовы, – ответила Марына. Она стояла примерно в двадцати футах, положив руки Петру на плечи. Богдан, Юлиан и Ванда сгрудились справа от нее. Слева расположились Данута и Циприан с девочками, каждая сжимала в руках домашнего кролика.
Сдвинув на затылок плоскую испанскую шляпу (зацепленную ремешком за подбородок), фотограф нырнула под темную ткань и мгновение спустя снова вынырнула.
– Не найдете ли вы каких-нибудь ящиков для тех, кто во втором ряду?
– Анела, принеси что-нибудь, чтобы вы стояли повыше, – сказала Марына по-польски, не поворачивая головы.
– Я помогу, – откликнулся Рышард. – В сарае есть как раз то, что нам нужно.
Девочки выпустили кроликов и бросились за ними вдогонку. Петр побежал в сарай, и они вернулись вместе с Рышардом и Анелой, нагруженные целой грудой подойников. Барбара, Александер, Рышард, Якуб и Анела вновь заняли места во втором ряду.
– Помните, что я вам сказала?
– Петр, пруд, папа, потомок, призма! – прокричал Петр. – Петр, пруд, папа…
– Превосходно, молодой человек. А теперь пусть ваши мама, папа и их друзья скажут то же самое. – Элиза Визингтон внимательно посмотрела на группу. – Глаза раскройте шире, вот так. А сейчас я хочу увидеть радость на ваших лицах. Вы будете с огромным удовольствием смотреть на этот снимок годы спустя.
Так оно и будет. И резкий свет жаркого мартовского дня станет изящной сепией минувших дней. Вот такимиони были тогда.Юными и невинными. И такими колоритными. Марыну просто не узнать в этом наряде фронтира – темное ситцевое платье с длинной верхней юбкой, волосы расчесаны на пробор посередине и аккуратно завязаны в узел на затылке. Богдан в элегантной вельветовой куртке и шерстяных штанах, заправленных в новые «веллингтоны». Петр в клетчатой рубашке и хлопчатобумажных шортах, белокурые волосы зачесаны набок, уши открыты – настоящий маленький американец. А вот Рышард в сомбреро!
– Брюки были красными, – скажет Рышард своей жене (второй по счету), вертя в руках фотографию и глядя в свои выцветшие глаза. – А фланелевая рубашка застегивалась на крючок, это была моя любимая. Угадай, во сколько мне обошелся весь этот наряд? Один доллар!
Анела вспомнит, как волновалась, когда надевала белый высокий фартук, который Марына купила ей неделю назад.
– Кажется, у нас вполне радостное выражение лица, – сказал Богдан. – Но вам, как фотографу, виднее.
– Можно сделать еще радостнее. Немного задумчивости, если вы понимаете, о чем я. Обычно я не советую этого фермерским семьям, но, по-моему, вы отличаетесь от других жителей этой общины.
Покинув свое место за камерой, она подошла к Дануте:
– Можно? – и поправила ее шляпку.
Затем вернулась к камере и еще раз взглянула на них.
– Да, многовато вас, ну что ж, тогда станьте более естественно. Не слишком расслабленно, немного рассеянно – вы приятно проводите время. Некоторые люди выглядят на фотографии слишком важными. Откуда вы приехали?
– Из Польши, – ответил Богдан.
– Вот это да! Вы что же, все из Польши?
– Все, – сказал Якуб.
– Просто чудеса! Какие разные люди приезжают в Америку! Мне бы и в голову не пришло поехать в Польшу. Она ведь совсем недалеко от России, правда?
– Совсем недалеко, – сказал Циприан.
– А Россия такая же огромная, как Америка, правда? Но я уверена, что ваша страна тоже очень интересная. Все эти маленькие страны так замечательно осматривать и фотографировать! Возможно, съезжу в Европу, время еще есть. Буду путешествовать в своем фургоне, останавливаться где вздумается, и снимать все, что захочу. Думаете, люди будут смеяться надо мной? Будут говорить: «Что это за старая курица из Калифорнии?» Ну и что, я испепелю их своим взглядом. О! – засмеялась она, показывая на Марыну, – вот вы и улыбнулись!
Мысль сфотографировать их общину пришла в голову Марыне, когда она увидела рекламу в анахаймской еженедельной «Газете»:
Миссис Элиза Визингтон
Фотохудожница
Превосходные амбро– и дагерротипы!
Миссис Визингтон, мастер своего дела,
доставляет неизменное удовольствие.
Пробудет в Анахайме неделю,
в гостинице «Плантаторы», номер 9.
Приходите и смотрите. Цены разумные.
Сходство гарантировано.
«Лови же тень, покуда плоть юна».
Марына отправила Рышарда в деревню, чтобы он наведался к миссис Визингтон и попросил ее приехать к ним и сфотографировать четырнадцать человек, включая троих детей. Рышард воспользовался случаем провести час любви со своей школьной учительницей, затем побрел в гостиницу. У входа, в фургоне с эмблемой, изображавшей фотокамеру на треножнике, сидела пожилая полная женщина в широкополой ковбойской шляпе и черном пальто из шерсти альпаки.
– Не вы ли прославленная миссис Визингтон? – спросил он, касаясь пальцами своего нового сомбреро. – Не ожидал увидеть, как вы принимаете солнечные ванны.
Он рассказал ей о своем поручении. Она же объяснила, что ей скучно сидеть и ждать потенциальных клиентов в помещении.
– Я живу благодаря свету и ради него, – сказала она.
Художница согласилась приехать к ним на ферму со своей передвижной студией на следующее утро.
Польские колонисты были очарованы этой независимой американской женщиной. Они лишь наблюдали, как она один за другим разгружает ящики, наполненные хрупкими стеклянными пластинами, пакетами и бутылочками с химикатами, треножник со сложенными и связанными ножками и свою «любимицу» – филадельфийскую фотокамеру; как она устанавливает затемненную палатку, раскладывает там свои соли, эмульсии и по порядку расставляет бачки для сенсибилизации и проявки пластин; развязывает треножник и монтирует на нем камеру. Она отвергала все предложения о помощи, только попросила мужчин наполнить водой бачок, в котором промывала стеклянные пластины размером пять на восемь дюймов. Однако повеселела, когда Юлиан рассказал, что дома, в Польше, он был учителем химии, а уж потом стал фермером в Америке.
– Ну да, – сказала миссис Визингтон, – фотография – это и есть химия, правда?
Она пригласила его заглянуть в тесную затемненную палатку, пока накладывала фоточувствительные соли на стеклянную пластину, а затем покрывала ее влажным коллодием. Наградой для нее стали несколько вопросов Юлиана, заданных со знанием дела: о преимуществе нанесения на стекло коллодия, а не альбумина, а также внимательное отношение к взрывчатым свойствам основного компонента коллодия – нитрата целлюлозы.
– Да, мы называем его «порохом», – весело сказала она.
Якубу было разрешено присоединиться к ним, когда он сознался, что не только фермер, но и художник.
– Ну, конечно, фотография – это еще и живопись, – заметила она. – Живопись светом.
С помощью пары новых моррисоновских линз, сказала она Якубу, можно получить такое сходство, какого не добиться ни одному художнику.
Было место на севере, которое она называла своим домом – Айон-Сити, крошечная деревушка в горах Сьерра, где у нее имелась художественная студия. Но несколько месяцев в году эта женщина разъезжала в своем фургоне, выискивая живописные откосы и ущелья, причудливые скалистые формации и маячившие на горизонте кактусы. Она зарабатывала на свою бродячую жизнь, останавливаясь в деревнях и предлагая услуги фотографа.
– Наибольшую прибыль приносят свадьбы и похороны, – отмечала она.
Анахайм разочаровал ее в обоих отношениях, и поэтому она собиралась ехать дальше после того, как сфотографирует их.
По ее словам, она исколесила весь штат много раз.
– Одна? – воскликнула Барбара.
– И вы не боитесь, миссис Визингтон? – спросила Данута. – Я бы побоялась.
– Никогда в жизни!
– Но вам наверняка было бы спокойнее, – сказал Рышард, – будь рядом с вами ассистент.
– У меня есть кольт, и я умею им пользоваться, – возразила она, хлопнув себя по бедру.
После съемки они пригласили ее пообедать. Она ответила, что счастлива лишь тогда, когда продолжает путь в своем фургоне.
– У меня беспокойная душа, – сказала она, – и все мое терпение полностью расходуется, когда я смешиваю соли и коллодий, подготавливаю пластины и сосредотачиваюсь на объекте перед тем, как запечатлеть его. Радость в том, что каждый день я вижу нечто новое в объективе камеры.
Но она приняла приглашение зайти в дом и выпить чаю («У вас случайно нет виски? Разумеется, нет, вы же пьете водку, как все русские»; «Точнее, русские пьют водку, как мы», – сказал Циприан) и, усевшись с рюмкой и бутылкой виски на софе в гостиной, видимо, решила задержаться и поболтать.
– Я обращаюсь лично к той даме, которая приняла столь изящную позу, когда я собралась экспонировать первую пластину, – Марына вновь улыбнулась, – и так обезоруживающе улыбается, когда хочет. Разумеется, большинство не желает улыбаться для портрета. На картинах старых мастеров улыбаются лишь клоуны да шуты. Фотография должна показывать нашу сущность – какими мы стремимся быть, какими хотим, чтобы нас запомнили, то есть уравновешенными.
– Даже собаки улыбаются, миссис Визингтон. Это доказал сам мистер Дарвин.
– Совершенно верно. Но что означает улыбка собаки? Счастлив ли пес? Или просто пытается развеселить хозяина? Может, он притворяется.
– А что означает улыбка людей? – спросил Рышард. – Может, мы все притворяемся.
– Мне кажется, – начала Ванда, – что мы…
– Ванда, помолчи, – перебил Юлиан. – Прошу тебя.
– А если напрячь мышцы и удерживать улыбку на лице, ведь камера не может снимать вот так, – она щелкнула пальцами, – то получится фальшивое выражение или что-то похуже. Когда проявится негатив, фотограф может обнаружить, что человек не улыбается, а готов расплакаться.
– Или то и другое вместе, – вставила Марына.
– Вы, наверное, часто позировали фотографу?
Марына кивнула.
– Я так и подумала. Перед тем как я снимала крышку с объектива, вы слегка приподнимали брови, отчего овал лица удлинялся. Мне нравится, когда люди знают, что делают. Вы когда-нибудь выступали на сцене?
– Да, миссис Визингтон.
– Но ручаюсь, что вы не исполняли комических номеров, миссис Зава… Завен… Извините, никакие могу выговорить ваши польские фамилии. Наверняка вы были величавой и серьезной, и когда улыбались, то люди воспринимали это как личный дар. Я тоже это чувствую, когда вы улыбаетесь мне.
– Вы весьма проницательны, миссис Визингтон. Вы часто ходите в театр?
– Ну что вы, в Айон-Сити нет никаких театров! Даже в те времена, когда он был приисковым лагерем (Айон-Сити еще не существовало, а золотоискатели называли его Клоповником или Выживи-соседа), этот городок не отличался особым богатством. Но я приехала туда лишь двадцать пять лет назад из Нью-Йорка, где ходила на все спектакли и где у меня были любимые актеры и альбомы с кучей газетных вырезок. Мне казалось, я буду скучать по всей этой жизни, когда мой муж услышал сладостный зов золота, и я поехала с ним в Калифорнию. Но после того, как он погиб – бедняга упал со скалы, – я решила овладеть гелиографическим искусством. Большой спрос тогда был на снимки мужчин, которые показывали пригоршни золотых самородков или столбили участки. И все удивлялись, что женщина занялась фотографией, более того – стала бродячим фотографом и таскала с собой все эти тяжеленные ящики. Но я была сильной, – на самом деле, мне хотелось быть землемером, но женщинам еще не разрешают этим заниматься. Так вот, я вовсе не скучала по своим спектаклям. Люблю, когда люди остаются самими собой, потому что иначе не умеют. Я расскажу вам об одной женщине, которую недавно сфотографировала и которая, благодаря своей необычной судьбе, прямо-таки слилась с ландшафтом. – Миссис Визингтон огляделась. – А вы давно в Калифорнии?
– Уже полгода, – ответил Богдан.
– И за все это время никто не говорил вам о замечательной женщине по имени Эулалия Перес де Гильен? Нет? Но ее же все знают! Когда-то она владела той землей, где сейчас находится Пасадена, но известна не этим. Дело в том, что в декабре прошлого года ей исполнился сто сорок один год. Да-да! Живет она в долине Сан-Габриэль со своей правнучкой, поскольку все ее дети и внуки давным-давно умерли, но чего же вы хотели – ведь она появилась на свет в 1735 году! В этой долине она родилась и вернулась туда, чтобы служить в миссионерской церкви, где служила еще девочкой сто двадцать пять лет назад. В прошлом месяце я сделала с нее прекрасный амбротип в миссионерском саду. Можете ее себе представить? Маленькая, сгорбленная и беззубая, вся сморщенная и почти лысая – вы, наверное, думаете, что в своем возрасте она должна походить на кустик в старом саду? Но на самом деле она оказалась беспокойной, как теленок, и даже не могла принять серьезного вида, с которым люди обычно позируют перед камерой. Я не удержалась и сфотографировала ее добродушную улыбку.
– Quelle horreur! [55]55
Какой ужас! (фр.)
[Закрыть]– воскликнул Богдан.
– Да она просто не хочет умирать, – сказал Рышард.
– Это должно нас воодушевлять, – произнесла миссис Визингтон, допив рюмку. – Ну что ж, мне пора. Надеюсь через несколько дней добраться до Палм-Спрингс, а оттуда – в пустыню, поснимать валуны, после чего меня ждут в Лос-Анджелесе. Там у моего коллеги есть студия, в которой я сделаю отпечатки и наклею их на картон. Я буду снова проезжать через Анахайм недели через три, и если вам не понравится снимок, можете не платить за него. Но он вам наверняка понравится. У всех вас такие интересные лица!
– Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? – сказал Рышард. – Только в Америке можно встретить женщину, которая считает, что женский пол ничем не отличается от мужского, и всю свою жизнь отдает распоряжения другим людям. Да она просто мужчина! Эти рыжие волосы, мужская шляпа, кольт в кобуре, виски по утрам и все эти громогласные заявления – чудесно, чудесно!
– Она мне понравилась, – сказала Марына. – Бесстрашная женщина.
– А мне понравилась история о женщине, родившейся в 1735 году, – сказала Барбара.
– Хотелось бы увидеть свидетельство о рождении, – возразил Юлиан. – Я не верю ни единому ее слову. Люди столько не живут.
– Мама, как ты думаешь…
Марына потянулась к Петру и посадила его себе на колени.
– Возможно, она неплохой фотограф, – предположил Рышард.
– …и, несомненно, великолепная натура, – добавил Якуб. – Я с удовольствием нарисовал бы ее портрет, но такие люди, как она, не могут усидеть на месте.
– Ну что вы! – сказал Циприан, подражая гнусавому выговору старухи. – Я не люблю позировать. Я очень беспокойный человек.
Марына рассмеялась.
– Мне бы так хотелось иметь фотографию девочек, – сказала Данута, – на которой они еще маленькие.
Фотосъемка перенесла всех в будущее, где молодость их станет лишь воспоминанием. Фотография служила доказательством (Марына отошлет один из заказанных снимков матери, другой – Хенрику, а третий – сестре Богдана), доказательством того, что они действительно были здесь и вели новую героическую жизнь; для них же самих она превратится когда-нибудь в воспоминание о трудном, бурном начале этой жизни или, если затея не увенчается успехом (за полгода, проведенных на этой новой Брук-Фарм, колония растратила 15 000 долларов и не получила почти никакого дохода), об их неудавшейся попытке.
– А вдруг меня шокирует моя фотография? – сказала Марына Богдану, когда они остались вдвоем. – С тех пор, как мне больше не нужно заботиться о своей внешности, я о ней и не задумываюсь.
Богдан заверил, что она ничуть не изменилась (неправда) и казалась ему такой же красивой, как прежде (тоже неправда). Но Марыну не просто было успокоить. Сегодняшнее позирование оставило странный осадок в ее душе. «Вполне естественно фотографироваться, будучи актрисой, в сценическом костюме. Я знала, что нужно делать перед камерой и как хотела выглядеть. Сегодня же я позировала в пустоте. Пыталась что-то изобразить. Играла роль фотографируемой».
Когда фотографируешься, невозможно быть искренней. И невозможно оставаться прежним человеком, после того как сменишь имя.
Первым это сделал маленький сын Марыны. Как-то раз в феврале мальчик заявил, что теперь он – Питер, как его называли в школе. Марына, пораженная твердостью его детского дисканта, возразила, что это совершенно невозможно, поскольку при крещении его нарекли Петром и, кроме того, ни один польский ребенок-патриот не захочет носить немецкое имя.
– Оно не немецкое, мама. Оно – американское!
– Пускай называют тебя как хотят, но твое имя – Петр.
– Мама, нет! Питер – американское имя!
– Петр, обсуждение закончено.
– Я не буду откликаться и слушаться, если будешь звать меня Петром! – крикнул он и убежал на кухню, где бросился в объятия Анелы.
И он не шутил, поскольку получил приказ изменить имя от человечков, что жили в дренажной трубе, мимо которой он проходил каждый день по дороге в школу и обратно; совсем крохотные – величиной с ладонь, и у них была целая семья с кучей детей; он обычно останавливался и болтал с ними, а они рассказывали всякие истории и говорили, что ему нужно делать. Однажды мимо скакал Мигель – он был самым сильным мальчиком в классе и приезжал в школу на собственном пони, – увидел, что Петр сидит на корточках у дренажной трубы и что-то говорит в нее, слез с лошади и наклонился над ним; и тогда одноклассник-поляк рассказал Мигелю о крохотной семейке и о том, что его настоящее имя – Питер. С тех пор они с Мигелем стали настоящими друзьями. Поэтому он должен был идти до конца, хотя и очень боялся рассердить маму, особенно после того, как она перестала быть такой красивой, как раньше.
Главную часть схватки он выиграл сразу же: Марына перестала обращаться к нему по имени. Она звала его «милый» или «малыш» – он послушно отзывался на ласковые слова, – но этот запрет выводил ее из себя, и она подозревала, что за ее спиной Анела уже уступила требованиям Петра. Так продолжалось два месяца. Но однажды утром, когда он уже уходил в школу, Марына сказала:
– Вернись на минутку.
– Я не могу – опоздаю!
– Делай, что тебе говорят.
И жестом велела ему сесть за обеденный стол.
– Что такое, мама? – Она села напротив него и начала складывать жирные тарелки, оставшиеся после завтрака. – Мама, меня накажут, если я опоздаю.
Она сложила руки на коленях. Прочистила горло:
– Ну хорошо. Я сдаюсь.
Объяснять было нечего. Минуту помолчав, он вынул из школьной сумки грифельную доску и положил ее на стол.
– Ты расхотел идти в школу? – тихо спросила Марына.
Он вытащил мелок и положил на доску.
– И я расскажу твоему отчиму и всех остальным о том, что мы решили.
Он пододвинул доску к ней. Она большими буквами написала новое имя сына. Тот серьезно кивнул, положил доску обратно в сумку и отправился в школу.
Вскоре после того как Петр стал Питером, он получил собственную спальню. Когда индейцы-батраки возвели два новых жилища, появились отдельные квартиры для Циприана и Дануты с детьми, а также для Барбары и Александера. У каждой супружеской пары теперь был свой очаг, а Юлиан соорудил из оставшихся кирпичей наружную печь, но все продолжали обедать вместе в гостиной Марыны и Богдана или за длинным столом во дворе. Выступая за коммуну умеренного типа, друзья вскоре отвергли призыв Фурье к упразднению брака – «незрелую мечту пожизненного холостяка», как отметил довольный своим браком Александер, – но согласились, что сохранение семьи вовсе не подразумевает унылых обедов в узком семейном кругу. К тому же после целого дня различных занятий они стремились к единению: эти образованные поляки, несколько поколений которых привыкли засиживаться допоздна, упорно не желали рано ложиться спать, как принято у фермеров, даже если на следующий день им не хватало сил.
Они все еще не умели совмещать умственную и физическую нагрузки. Но в главном здании уже появилась библиотека (последние книги были распакованы и аккуратно расставлены на недавно повешенных полках) и настоящее фортепьяно с крышкой и медными ножками, которое Марына выписала из Сан-Франциско (оно стоило целое состояние – семьсот долларов). Музыка сильнее всего вызывает ностальгию: они даже не осознавали, как скучают по Польше, пока не начали вместе музицировать после ужина. Они истосковались по музыке польских композиторов – песням Курпиньского, вальсам Огиньского и прежде всего по глубоко эмоциональному искусству Шопена. Но в поселении на краю американской пустоты и выси все эти произведения звучали иначе. Полонезы и мазурки Шопена, известные всему миру как музыкальный символ борьбы поляков за независимость от иноземного владычества, теперь невольно раскрывали перед ними саму сущность патриотического пафоса. А ноктюрны с их воодушевляющим, безграничным потоком настроений были словно отягощены печалью изгнания и тоской по родине.
Если бы они поддались унынию, то без конца бы вздыхали. Но проще и приятнее было перенести его на тех, кто остался дома.
«Вы вздыхали, Хенрик, когда получили фотографию? Я вижу, как она висит в вашем кабинете, над столом, в красивой ореховой рамке. Разглядывая под лупой лица и причудливые одежды, представляли вы хоть на мгновение себя на этой фотографии? Не жалеете, что не поехали с нами? Солнце выжгло бы всю вашу угрюмость. Вы еще можете присоединиться, милый друг. Приезжайте!» И ниже, в том же письме: «В Калифорнии я избавилась от головных болей. Как изменяется человек, когда чувствует себя хорошо, просто хорошо! Но у всех разные ощущения. Я не сказала вам, что некоторые из нас даже поменяли имена! Петр откликается только на „Питера“, к Богдану местные жители обращаются „Боб-Дан“, Рышард превратился в Ричарда, а Якуб забавляется с именем „Джейк“. У всех цветущий вид, но здоровее всех мой чудесный сын. Петр, Петр-Питер, Питер tout court [56]56
Просто (фр.).
[Закрыть]стал совсем другим ребенком. Он вырос, возмужал и перестал бояться. Завел друзей. Он умеет ездить верхом без седла, как мексиканцы и индейцы. Берет уроки игры на фортепьяно у одной юной леди из деревни. Хенрик, вы бы его не узнали! Возможно, всем нам нужно сменить имена!»
Как она могла жаловаться, даже Хенрику? Рассказать, что не все они изменились к лучшему? Циприан и Александер, похоже, слегка отупели от работы и множества забот, а Юлиан, который, как всегда, развивал себя, по-прежнему изводил бедную Ванду. Рассказать, что ей не хватало женской дружбы? Ванда могла служить лишь объектом сострадания, но Марына понимала, что ей ничуть не больше нравятся счастливые в браке Данута с Барбарой; они тоже такие (как бы помягче выразиться?) покорные. Рассказать, что она восставала против самой супружеской жизни, исключая ее собственный, особый брак? И только холостяки – назойливый, умный Рышард и мягкий Якуб, – ну и, конечно же, дорогой Богдан, все такой же напряженный и предупредительный, не действовали ей на нервы. Рассказать, что она боится поглупеть от недостатка умственной деятельности и что ей все труднее набираться терпения, которого в коммуне требовалось еще больше, чем в браке? Нет, она не расскажет ему об этом.
Да, писала она Хенрику, она скучает по нему.
Верность рискованному коллективному предприятию – эта добродетель брала начало в ее профессиональной жизни. Вы соглашаетесь на главную роль в новой пьесе, начинаете репетировать и вдруг понимаете, что, несмотря на все коллективные усилия, она не удается. Пьеса оказывается не столь хороша, как вы предполагали; но и не плоха (да и кто лучше вас разбирается в ее достоинствах?), и вы любите ее, как любят неблагодарное дитя. И, возможно, она в конце концов удастся: все участники так настойчиво пытаются спасти ее, сокращают и изменяют текст, придумывают более живые мизансцены, а у художника-декоратора рождается новая идея последнего акта, – надеяться нужно до конца. И вот вы с коллегами-актерами смыкаете ряды и защищаете, да нет, превозносите пьесу перед всеми, кто не разделяет ваших общих усилий. Вы говорите, что все хорошо. Эти слова часто искренни. Вы верите в то, что делаете. Должны верить.
Она не знала, жаловались ли другие в своих письмах. Знала лишь о том, что их дружба, бодрость и целеустремленность во многом зависели от нее самой, и она принимала на себя эту ответственность. Ведь у нее были способности, от которых она не могла отречься. Ее присутствие по-прежнему преображало и озаряло светом всех сыгранных ею героических, эмоциональных ролей. Женщина, которая сбивала масло, пекла хлеб и помогала Анеле готовить обед, когда-то храбро и царственно шла на казнь, на которую ее осудила «кузина» – королева Елизавета Английская; благочестиво ждала удушающих объятий обезумевшего Отелло; торопливо клала гадюку себе на грудь, узнав о смерти Марка Антония, и умирала в одинокой спальне – раскаявшаяся куртизанка, у которой отняли даже любимые камелии. Она занимала все эти предсмертные позы: величественные, мучительные, неотразимые. Возможно, она выглядела не так, как в Польше. Но огрубляющий труд не изменил ее походки, наклона головы, когда она прислушивалась, молчания и чарующей речи. В вибрирующем виолончельном голосе, призывающем прямо высказать недовольство соседям, скот которых уничтожил их зимние запасы ячменя, слышались модуляции голоса, что объявлял о высочайшем помиловании Шейлоку, грозил беглецу Ромео тем, что он не увидит рассвет, бредил преступными грезами леди Макбет и страстным вожделением Федры к ее пасынку. Этим наслоениям благородных аур еще не скоро суждено поблекнуть.
