Текст книги "В Америке"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– Неужели ты действительно считаешь Лонгфелло таким же хорошим поэтом, как Уолт Уитмен? – воскликнул он.

– Я… не знаю, – сказала Марына. – Ты думаешь, я глупею, Богдан? Вполне возможно. Или просто становлюсь рабой условностей? Это меня вовсе не радует.

Наконец, ее позвали выступить в паре с Эдвином Бутом на его бенефисе в «Гамлете» в нью-йоркской «Метрополитен-Опера», и Марына пела песни Офелии под музыку, которую Монюшко сочинил для нее, когда она играла Офелию в Варшаве много лет назад.

– А, призрак моего отца! – прокричал Бут, когда Марына постучала в его дверь за час до начала спектакля; она хотела показать ему драгоценный оригинал партитуры. Он сидел в темноте, одетый в костюм Гамлета, и пил; она с трудом рассмотрела его худое, важное лицо. В гримерной пахло мочой. Она часто слышала, что он рос задумчивым, грустным ребенком, что его юность, когда ему приходилось прислуживать своему деспотичному, сумасбродному отцу, была горькой и что он так и не оправился после смерти любимой молодой жены через три года после женитьбы, за которой вскоре последовал постыдное деяние его младшего брата Джона Уилкса Бута. У Марыны были свои причины для уныния, но ни одна не могла сравниться с его невзгодами. Она больше не нарушала его одиночества.

Марына ощущала безмятежность. И надеялась, что дело не в старости. Каждый вечер, наложив грим и надев костюм, она выбирала какую-нибудь сцену и пыталась освежить чтение некоторых реплик: после этого она становилась спокойной, сосредоточенной, чуткой. Сидя в гримерной между двумя актами в ярко-красном кимоно поверх костюма (подарок японского посла в Вашингтоне, ее поклонника) и с шерстяным шарфом вокруг горла, чтобы не простудить голосовые связки, с сигаретой в маленьком золотом зажиме, приклепанном к кольцу, которое она носила на указательном пальце, Марына размышляла над доской, раскладывая карты величиной чуть больше ногтя… пока мальчик, вызывающий на сцену, не отрывал ее от игры.

Играя в одиночку, вы не жульничаете. Но не каждый расклад вас устраивает; вы сдаете и пересдаете их до тех пор, пока не получите расклад (например, два короля и хотя бы один туз), который дает вам больше шансов выиграть. Иногда она задумывалась, или что-нибудь планировала, или вспоминала, например Рышарда. Часто возникало вкрадчивое, коварное желание поиграть в другую игру. Пришли новости о Рышарде. Он женился. Первым написал Хенрик, а потом остальные. Ревность вспыхнула ярким пламенем. (Да, она была достаточно тщеславна, чтобы предположить, что он не сможет полюбить кого-нибудь еще.) Горечь сожаления прожгла сердце, затем злость охладила ее. (Ей даже в голову не приходило, что он мог жениться не по любви.) Она сдала самой себе карты. И проиграла. Если вы проигрываете, то вам приходится отыгрываться. Вы думаете: «Ну, еще разок». Но даже если выигрываете, вам все равно хочется играть дальше.

– Я хочу поговорить с мадам Заленской и ее детьми, – сказал высокий худощавый призрак, выросший в дверях ее вагона.

Всего час назад они въехали в железнодорожное депо в Лексингтоне, Кентукки, чтобы дать два вечерних спектакля, и Марына удивилась, как эта женщина прошла мимо Мелвилла, их расторопного носильщика, которому было приказано не пускать никого, кроме членов труппы. Девушки, караулившие ее у служебного входа или топтавшиеся на тротуаре возле отеля (если Марына останавливалась в их городе на неделю) в надежде хоть одним глазком взглянуть на своего кумира, не могли бы пройти незамеченными даже на территорию вокзала. Но Марына сразу поняла, что эта женщина не стремилась попасть на сцену.

– Чем могу служить? – Марына поднялась.

– Вы – мадам Заленска, а это… – Бледно-голубые глаза женщины внимательно осмотрели длинный стол, за который как раз уселись Богдан, мисс Коллингридж. Пибоди и полдюжины актеров, чтобы поужинать вместе с Марыной. – …это ваши дети?

Тридцатипятилетний Морис Бэрримор (одаренный английский актер и начинающий драматург, который играл у Марыны Ромео, Орландо, Клавдио, Мориса и Армана Дюваля уже несколько сезонов подряд) и шестидесятилетний Фрэнсис Макгиверн (ее брат Лоренцо, Анджело, Мишонне и отец Армана) расхохотались.

– Тихо, малыши, а не то я отшлепаю вас и отправлю спать без ужина! – сказала Марына. – Поскольку все мы знаем, что великая актриса не имеет возраста, благодарю вас за комплимент, миссис…

– Миссис Уэнтон.

– …но, к сожалению, у меня только один ребенок, да и тот далеко, в пансионе близ Бостона.

– Я говорю о вашей труппе. Они тоже ваши дети – духовные дети, их спасение целиком зависит от вас.

– Как вы считаете, много ли религиозных фанатиков в Америке? – прошептал Богдан мисс Коллингридж.

– Что вы там шепчете, сэр? Послушайте, что я скажу вашей матери.

– Я не актер, мадам, и, по-видимому, моей душе не грозит непосредственная опасность. И я никому не позволю утверждать, что с этой дамой меня связывают сыновние отношения.

Эбен Стопфорд, борец Шарль в «Как вам это понравится» и привратник в «Макбете», стукнул по столу своей широкой ладонью.

– Я вижу, надо мной здесь смеются.

– Мадам Марина, можно мне проводить даму к выходу?

– Не надо, Эбен. Все нормально.

Миссис Уэнтон торжествующе улыбнулась, затем подошла к столу и пристально посмотрела Марыне в лицо.

– Позвольте поговорить с вами. С глазу на глаз. Меня прислал к вам со священным поручением тот, кто очень дорог моему сердцу.

– С глазу на глаз. Очень хорошо. Только я возьму с собой джентльмена, который сказал, что он – не актер.

В гостиной Богдан взял со столика журнал, сел на диван, скрестил ноги и нахмурил брови. Марына усадила незваную гостью напротив себя, в кресло возле книжного шкафа. Мелвилл, которого Марына решила не корить за то, что он не справился со своими обязанностями часового, принес кофе. Сурово отмахнувшись от него, непрошеная посетительница разинув рот наблюдала, как Марына вставила что-то в короткую золотую трубочку, которую прихватила губами, наклонилась вперед, когда Богдан встал и чиркнул спичкой, чтобы поджечь кончик трубочки, и снова откинулась, положив кисть на кружевную салфетку, что накрывала ручку мягкого кресла.

– Вы никогда не видели даму с сигаретой?

– Никогда!

– Теперь увидели, – сказала Марына. – Будьте так любезны, пересильте свое удивление и расскажите, что вам от меня нужно, или позвольте мне вернуться к столу.

– Я могу начинать? Вы слушаете меня?

– Можете начинать, миссис Фэнтон.

– Уэнтон. Не знаю, получится ли, когда у вас дым валит изо рта и ноздрей.

– Получится, – сказала Марына. – Попробуйте.

– Прошлой ночью ко мне приходил мой сын из горнего мира. Мой маленький сын, которому было всего лишь три годка, когда он утонул в пруду рядом с нашим домом, и у него в глазах сверкали звезды. «Мама, – сказал он, – ступай к мадам Заленской и скажи ей, что пол сцены – решетка, под которой пылает адский огонь. Предупреди ее, мама, что, если она будет и дальше подавать дурные примеры, ей не будет никакой пощады. Однажды она сделает один-единственный шаг, и под ней с треском провалится пол, и она упадет в огненную бездну, и остальные актеры вместе с ней». – Миссис Уэнтон смотрела на Марыну влажным, умоляющим взглядом.

– Я очень сочувствую вашему горю. Когда это случилось с вашим сыном?

– Много лет назад. Но он всегда со мной. «Мама, – сказал он прошлой ночью, – во имя блага людей, пойди и попроси мадам Заленскую, чтобы она спасла себя и множество других душ, которые она развращает».

– Марына, только не…

– Развращает? Я кого-то развращаю?

– Да! – И гостья разразилась тирадой против пьес, в которых играла Марына, особо выделив «Адриенну», прославляющую сцену, «Камиллу» – историю куртизанки и «Фру-Фру» – историю легкомысленной женщины, бросившей мужа и маленького сына. – Все три, – заключила она, – адские исчадия французских авторов.

– И вас не удовлетворяет, что все эти несчастные женщины – Адриенна, Маргарита и бедняжка Жильберта – умирают в конце пьесы? Если даже они так порочны, как вы говорите, неужели они недостаточно наказаны?

– Но прежде чем они получают наказание, вы, мадам Заленска, благодаря своему искусству, представляете их очень привлекательными.

– Так, значит, меня тоже нужно наказать? Вы это хотите сказать?

– Марына, можно мне…

– Нет, Богдан, я хочу выслушать миссис Уэнтон до конца. Я хочу понять ее.

– Нечего здесь понимать, мадам Заленска. Я пришла во имя морали и религии.

– Какой религии, позвольте спросить?

– Я – евангелистка. Представительница всех религий.

– Да что вы говорите? В Америке так много различных церквей и даже – как мне говорили – семей, члены которых принадлежат различным конфессиям. И вы верите во всеэти религии, миссис Уэнтон? Феноменально! Но я принадлежу только одной церкви – римско-католической и следую ее заповедям милосердия и любви.

– Слава богу, я не принадлежу римской церкви, но все мы хорошо понимаем разницу между добром и злом. Бог дал вам талант. Прекрасный талант. Почему же не использовать его во благо? Зачем вы показываете такие аморальные пьесы?

– Надеюсь, вы не считаете аморальным Шекспира?

– Еще один прекрасный талант, который был употреблен во зло! Не везде, конечно, но у Шекспира полно непристойностей! Похоть, которая называет себя любовью, служит темой «Ромео и Джульетты» и «Сна в летнюю ночь», где все спят вповалку на земле, а в «Как вам это понравится» и «Двенадцатой ночи» есть женщины, которые скачут по сцене в трико! И еще есть колдовство в той пьесе, где жена уговаривает мужа убить короля, после того как ведьмы напророчили…

– Прошу вас, не произносите, – сказала Марына.

– Чего?

– Миссис Уэнтон, какие пьесы вы хотите видеть в моем исполнении? Наверное, «Страсти».

– Еще одна мерзкая французская пьеска? Судя по названию…

– Нет-нет, это религиозная пьеса, которую показывают в Австрии. Ее тема – страдания Христа.

– Послушайте меня, мадам Заленска. У вас великолепная внешность, великолепный голос. Вы способны влиять на людей. Это женский дар. Станьте женщиной-оратором, а не лицемерным созданием, что притворяется на сцене кем-то другим. Вы могли бы говорить от чистого сердца. Вам нужно стать проповедником!

– И что же станет с моим искусством?

– Искусство – обман! Самый большой обман в мире. Слава – тоже.

– А деньги?

– Деньги – это не обман, а ловушка.

– Тонкое различие, – сказала Марына. – Но я не могу представить себе американца, который считает деньги просто-напросто обманом.

– Зачем вы критикуете страну, которая так добра к вам?

– Ах, – вздохнула Марына, погасив сигарету и поднявшись, – тут вы правы. Это критика, плоская и неоригинальная, – кто не осуждал американский «роман» с деньгами? – но я имею право, чисто американское право, выдвигать это обвинение против своей приемной родины. Как вы, возможно, знаете, в этом году мы с мужем – прошло семь лет с тех пор, как мы сюда приехали, – стали американскими гражданами. Я очень благодарна этой стране. И поверьте, я тоже не считаю деньги обманом.

– Марына, пора… – вставил Богдан.

– Да, сейчас. Ответьте, миссис Уэнтон, вы часто ходите в театр?

– Я вынуждена ходить… – Она смотрела на Марыну снизу вверх, многозначительно подняв голову. – Чтобы следить за наступлением бесчестия.

– Тогда вам наверняка захочется посмотреть пьесу, которую я сейчас разучиваю и буду играть в субботу в Луисвилле, в театре «Маколей». Там есть сцена, где молодой муж ужасно возбуждается при виде своей жены, которая танцует зажигательную тарантеллу и трясет бубном у него перед носом.

Миссис Уэнтон вскочила с места.

– Может, вы хотите, чтобы я станцевала для вас сейчас?

– Вы упорствуете в своих дьявольских ухищрениях.

– Упорствую.

– Мой сын очень расстроится. «Мама, – скажет он, – тебе не удалось спасти мадам Заленскую». Надеюсь, он не рассердится на меня. – Она собралась было уходить, но обернулась: – Помните, врата ада распахнуты.

– «Как жаль, что мистер Линкольн погиб у самых врат ада!» – нараспев произнесла Марына. – Мне говорили, что после его трагической смерти в «Форде» все театры закрыли на несколько недель, а священники из северных штатов в своих воскресных проповедях от имени Господа осуждали мою дьявольскую профессию.

– Я родилась и выросла в Кентукки и не проливала слез над этим атеистом мистером Линкольном. Но все же вертеп – плохое место для смерти.

– А я ничего не имею против того, чтобы умереть в театре, – сказала Марына. – На самом деле мне бы хотелось умереть именно там.

– Я буду молиться за вас, бедная заблудшая душа.

– Ах, миссис Уэнтон, что делать с такими людьми, как вы? Вы и вам подобные лишаете театр возможности стать чем-то большим, чем пустое развлечение. Вы сами губите Америку!

– Так или иначе, – сказал Богдан, швыряя журнал на пол, – вы загубили наш ужин. Пошли, Марына! Пошли!

3 декабря. Пьеса с тарантеллой. Сладострастные извивания. Ворвалась религиозная фанатичка. Патетические угрозы, тирады. Адское пламя. Проклятие. М. обворожительна, настроена поспорить.

4 декабря. Не могу понять, почему М. так волнует эта пьеса. Это же «Фру-Фру» навыворот. Испорченная жена-ребенок только притворяется наивной и глупой, потому что такой она нравится мужу. Но оказывается очень умной. Не бросает семью ради незаконной связи. Проблема: она понимает, что вышла замуж за недостойного человека. Виноват муж, и его не прощают. Публика даже не подозревает, что ее стремление к самостоятельности – чтобы узнать, кто она на самом деле! – может привести к несчастью. Пьеса не осуждает ее за то, что она бросила дом и детей. Троих детей, как в «Ист-Линн»!

5 декабря. Запретное желание нарастает, а затем прорывается. Луна – меньше облака, что закрывает ее. Последний приезд в Калифорнию. Отдыхаю полулежа. Журчание ручейка. Нервные улыбки и покрытые пушком, бронзовые, покорные… То, о чем мечтал, стало таким осязаемым. Я погрустнел. Словно бы потерял их. Грязное желание. Снилась М. Не смогу бросить ее. Никогда. Никогда. Никогда.

6 декабря. Восток и запад. Безопасность и беспечность. Дом и риск. Любовь и похоть. Привезти Хуана-Марию на восток и сделать его носильщиком или официантом в труппе? Неужели я этогохочу?

7 декабря. Вероятно, ошибкой будет пробовать в Луисвилле нашу новую, уже нашумевшую пьесу из Старого Света. В Кентукки жена не может бросить мужа и троих детей, сказал я М. Кентукки никогда этого не позволит. Жене придется остаться и приложить все старания. Взгляд М. По крайней мере, нужно изменить название. Американцы мыслят слишком буквально, и публика может подумать, что это пьеса для детей. В следующую субботу тротуар возле «Маколея» заставят детскими колясками. А Морис полагает, что если дать героине скандинавское имя, то это поможет публике лучше понять пьесу. Предложил Тору. Тора и ее муж Торвальд? Не чересчур ли по-скандинавски?

8 декабря. Самое сложное, конечно, концовка. Готова ли американская публика принять образ женщины, которая бросает мужа и детей не потому, что безнравственна, а потому, что серьезно относится к жизни? Вряд ли. Не лучше ли, говорю я М., если пьеса будет заканчиваться примирением жены и мужа? Он раскаялся. Она дает ему возможность исправиться. А если М. настаивает на том, чтобы она его бросила, то уход в морозную зимнюю ночь кажется совершенно невероятным. Куда она пойдет в столь поздний час? В гостиницу, если в этой маленькой деревушке вообще есть гостиница? Не слишком ли мелодраматично? Она что, не может подождать до утра?

9 декабря. Я думал, тебе нравятся счастливые концовки, говорю я. Мне кажется, это и естьсчастливая концовка, говорит М. Ты что, не понимаешь, почему она хочет уйти? Прекрасно понимаю, говорю я. Все мечтают разорвать узы брака и начать все сначала. Да, говорит М., но я не мечтаю. А ты, Богдан? Ты хочешь, чтобы я ответил на этот вопрос? – парирую я. Я думал, мы обсуждаем концовку пьесы. Ах, муж мой, говорит М., о чем бы мы ни говорили, мы всегда говорим о себе. Да, отвечаю. Так зачем менять концовку, спросила она. Я не ухожу, сказал я.

11 декабря. М. с неохотой согласилась. Нора – нет, Тора! – подумает о том, чтобы уйти. Но не уйдет. И простит мужа. Если все пройдет удачно, мы восстановим подлинную концовку, когда привезем пьесу в Нью-Йорк.

12 декабря. Вчера – премьера «Торы». М. великолепна. Морис вполне прилично выглядел в роли бестолкового мужа. Публика достойна сожаления. Рецензенты в гневе, несмотря на счастливый конец. Чего я и боялся. Оскорбление христианской морали и американской семьи. И – ах, тарантелла!

«Тора» Генрика Ибсена с Мариной Заленской в главной роли была показана один-единственный раз в Луисвилле, Кентукки.

Пока Марына подыскивала новую пьесу, Морис Бэрримор решил написать для нее драму, которая непременно должна иметь успех. Он взял тему, на которую Марына часто и с большим чувством говорила при нем: Польша под игом русских угнетателей. Пьеса называлась «Надежда», именем одной из двух героинь, созданных для Марыны: прекрасной польской женщины, мужа которой русские бросили в тюрьму за участие в Восстании 1863 года. Шеф полиции, князь Забуров, уговаривает Надежду отдаться ему, взамен обещает освободить ее мужа; вместо этого Забуров отправляет его на расстрел и возвращает Надежде его мертвое тело, после чего она призывает свою маленькую дочь отомстить за отца, выпивает яд, падает на тело мужа и умирает. Марына должна была сыграть также прекрасную дочь, Надину, которая вырастет и отомстит за смерть родителей. Однажды вечером Забуров, все такой же развратный и вероломный, приглашает Надину к себе в кабинет; когда он бросается к ней, она успевает ударить его ножом, который схватила с соседнего столика, накрытого для интимного ужина. Пьеса заканчивается тем, что Надина выпивает яд и умирает на руках своего возлюбленного (эту роль Бэрримор написал для себя), когда узнает, что он – сын человека, которого она убила.

Марына не могла отказаться играть в этой пьесе: это подарок Мориса, а Морис – чудесный актер. Она очень любила Мориса. Если бы только любовь к ней не вдохновила его на эту слащавую карикатуру на польский патриотизм, польские страдания и польское благородство! Например, когда Надина перед побегом ставит две свечи у головы Забурова и читает короткую молитву… Морис, право же!

– Слащаво? Да что вы! Я просто хотел сказать, что она раскаивается в своем преступлении. Этот благочестивый поступок так трогателен, мадам Марина. Вы не находите?

– Нет, Морис, не нахожу. Это сентиментальность, а не благочестие. Надина могла прийти в ужас от своего преступления, но никогда бы не раскаялась. Шеф царской полиции получил по заслугам.

После нескольких спектаклей в Балтиморе в феврале 1884 года Марына открыла «Надеждой» сезон в нью-йоркском театре «Стар» и показала пьесу более пятидесяти раз в весенне-летнем турне по Соединенным Штатам.

Когда на следующий год Марына не захотела играть «Надежду», двуличный драматург послал свое творение Саре Бернар, заявив, что ему будет очень лестно, если она прочтет его пьесу, поскольку обе ведущие роли, как он смеет признаться, написаны специально для нее.

И, наверное, пьеса чем-то приглянулась Бернар, поскольку она, очевидно, передала ее Викторьену Сарду, своему штатному драматургу и любовнику: два года спустя актриса открыла сезон в Париже спектаклем, который поразительно напоминал «Надежду». Конечно, Сарду внес несколько мастерских изменений. История, растянувшаяся на двадцать лет, была ужата до действия, которое занимало время от позднего утра одного дня до рассвета дня следующего. Неудавшееся польское Восстание 1863 года превратилось в неудавшееся республиканское Восстание в Риме в конце восемнадцатого столетия, благородная польская жена – в запальчивую итальянскую оперную певицу, а ожидающий казни муж – в пылкого любовника и художника Вместо матери с дочерью и двух самоубийств там была одна героиня – певица, которая, обеспечив свободу любовнику (как она думала) и убив развратного шефа полиции, взбирается на крышу замка на берегу Тибра, посмотреть на обещанную мнимую казнь, но видит, что казнь оказалась настоящей, прыгает и разбивается насмерть.

Марыну не трогало горе Мориса. Да, она отказалась от «Надежды». Но напрасно он послал пьесу Бернар. Он понес справедливое наказание.

Несмотря на то что Сарду сохранил нелепые свечи, поставленные по обе стороны тела шефа полиции, Марыне показалось, что он существенно улучшил пьесу Мориса. Теперь, когда главными героями уже не были польские патриоты, Марыне захотелось в ней сыграть. Пибоди написал Сарду, предложив условия приобретения прав на его пьесу в Америке. Прежде чем ей стало стыдно за то, что она так по-свински повела себя с Морисом, Сарду прислал по телеграфу вежливый отказ. Может, он испугался, что Морис подаст на него в суд за плагиат? Скорее всего, вето исходило от самой Бернар, которая не могла допустить, чтобы самая успешная из ее ролей, написанная специально для нее, перешла к Марине Заленской.

Даже не подозревая о запланированном предательстве Марыны и потерпев неудачу с судебным иском, незадачливый автор решил совершить повторный плагиат своей же собственной пьесы, превратив «Тоску» Сарду в историю времен Гражданской войны. Лидия – нет, Аннабель, прекрасная жена шпиона союзников, который был приговорен к смерти военным судом Джорджии, – умоляет генерала конфедератов пощадить мужа. Развратный генерал Доннард, который некогда был ее поклонником, предлагает подлую сделку, условия которой он к тому же не собирается выполнять. В оранжерее особняка Доннарда, построенного в стиле греческого возрождения, добродушный дворецкий Джордж зажигает мерцающие серебряные канделябры на столе, накрытом для позднего ужина с устрицами и шампанским, пока хозяин Джорджа дожидается прихода прелестной просительницы, которая наивно полагает…

Не может быть и речи, Морис! И речи быть не может! Богдан наложил вето на эту идею, и Марына вернулась к пьесам, что гарантированно приводили к успеху.

– Вот послушай, Богдан! «Величайшая актриса на американской сцене – полька. В самом деле, у мадам Заленской нет ныне здравствующих соперниц, кроме Сары Бернар, которую… – слушай! – которую, на мой взгляд, она во многом превосходит».

– Кто это написал? Уж не Уильям ли Уинтер?..

– Вряд ли он на такое способен, – рассмеялась Марына и заговорила скрипучим уинтеровским голосом: – «Американцы должны сплотить свои ряды в непреклонной решимости, дабы помешать аморальному использованию Театра, которое совершается под благовидным предлогом. Я говорю о моде на непристойные „проблемные“ пьесы». Помнишь, как он набросился на нашу маленькую авантюрку с Ибсеном?

– Вечно восторженная Дженетт Гилдер?

– Да нет же! Критик из «Театра», с которым я ни разу не встречалась.

– Ну что ж, дело сделано, Марына. Ты победила.

– Мне осталось только поверить в то, что я прочитала.

В следующем году она должна была совершить турне по стране вместе с Эдвином Бутом: сыграть Офелию в паре с его Гамлетом, Дездемону в паре с его Отел-ло, Порцию в паре с его Шейлоком, а в «Ришелье», бульвер-литтоновской драме, в которой Бут добился второго успеха после «Гамлета», – сыграть Жюли де Мортемар, беззащитную подопечную кардинала. Еще одна женщина-жертва!

– Бедная Марына, – сказал Богдан. – Какая невероятно напряженная жизнь! Подобострастные критики, которые не смеют не превозносить ее. Неискренний муж, который не смеет сказать ей правду, однако пытается хотя бы намекнуть о том… что звучит слишком грубо.

– Если хочешь уйти, – сказала Марына, – уходи. Теперь у меня хватит сил.

– Упаковать вещи, сорвать с себя свадебную ленту и сунуть ее тебе, распахнуть дверь, захлопнуть и уйти в снежную ночь?

– Ты мог бы вести другую жизнь.

– Это можно сказать о многих людях, – произнес Богдан.

– Но сейчас я говорю о тебе.

– Ты считаешь меня трусом.

– Нет, я думаю, что ты любишь меня. Супружеской любовью. По-дружески. Но мы оба знаем, что существуют другие виды любви. – Завязав волосы в пучок, Марына протянула руку. Богдан передал ей коробочку с жирным гримом. – Поверь, я всегда хотела, чтобы ты нашел то, что тебе нужно.

– Никогда не найду.

– Не найдешь?

– Я уже сформировался. Полностью. Окончательно. Моя Америка – это ты. По-прежнему ты. Когда я нахожусь… там… Ты не можешь представить, как я скучаю по тебе!

– А ты не можешь представить себе, мой дорогой Богдан, потому что я и сама этого не понимаю до конца, как сильно я тебя люблю. Хочешь, я снова попробую оставить сцену?

– Марына!

– Я сделала бы это ради тебя.

– Марына, любимая, я запрещаю тебе даже думать о подобной жертве.

– Вряд ли это большая жертва. – Она тонким слоем наносила масло какао на лоб и щеки. – Как ты сказал, я – не люблю это слово – победила. Остается только продолжать, повторяться, стараясь не опошлиться и не выйти в тираж. В какое страшилище я превращусь, когда совершу двадцать турне по стране? А тридцать? Сорок? – Она по-девичьи рассмеялась. – Когда я соглашусь играть кормилицу Джульетты? Нет, никогда не соглашусь на кормилицу! Лучше уж играть ведьму в «Макбете»!

– Марына!

– Как я люблю шокировать тебя, Богдан, – сказала она своим грудным голосом. – «Макбет». И снова повторю: «Макбет». Как ты думаешь, нас поразит молния?

– Тебе всегда удается очаровать меня, Марына. Ты доводишь меня до безумия. Я поднимался в аэростате вместе с Хуаном-Марией и Хосе. Я продолжаю летать с ними.

– Я так и думала. Ты – смелый человек. – Она встала, протянула руки и обняла его за голову.

– Ты так добра ко мне! – сказал он. – Я думал, что растворюсь в себе самом. Возможно, я надеялся, что аэростат упадет и разобьется.

– Но он же не разбился, милый Богдан, – она поцеловала его. Он заключил ее в объятия. – И, как видишь, никакой молнии! Хотя хорошо было бы умереть сейчас вместе. Треск! Огонь! Пепел.

– Марына!

– А теперь, раз уж тебе удалось довести меня до слез, ты должен покинуть мое маленькое царство. Как я смогу наложить грим, стоя под дождем примирения? Ступай, любовь моя, ступай! – На ее лице светилась лучезарная улыбка. – И не забудь… – Ее ужалило воспоминание, она подняла глаза к потолку, полуоткрыв рот. – Не забудь запереть дверь, чтобы не ворвались непрошеные гости.

Марына села и посмотрела в зеркало. Конечно, она плакала от счастья – если только оно возможно, а наивысшим идеалом, которого дано достичь человеку, не служит жизнь героя. Счастье бывает разным, жить ради искусства – привилегия и блаженство, и женщины обладают даром отказываться от сексуального благополучия. Она услышала, как дверь гримерной со скрипом закрылась. И прислушалась к щелчку, когда муж запер ее на задвижку.