Текст книги "В Америке"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Так забудьте же про Фурье. Шекспир! – говорила Марына. – Думайте о Шекспире.

– Но в Шекспире есть все.

– Вот именно. Как в Америке. Америка подразумевает собой все.

И напыщенным голосом старомодной актрисы, который должен быть слышен на последнем ряду верхнего яруса:

– Скорее, скорее! Мимо нас проносятся толпы людей. Рядом гудит история, переходя в географию: открытое пространство, сколько хватает глаз. Кучера крытых повозок гонят лошадей вперед, словно пытаются догнать поезда, которые уже соединили оба побережья, – целая буря брызг!

Так они уехали в Америку.

3

Первыми поехали Рышард и Юлиан, чтобы найти место на западном побережье континента, которое отвечало бы мечтам эмигрантов о будущем. В конце июня они отправились в Ливерпуль – родной порт знаменитых судов, на мачтах которых развевались красные треугольные флаги с раздвоенным концом и белой пятиконечной звездой. Каждый четверг одно из судов уходило в Нью-Йорк. Шесть пароходов линии «Белая звезда», совершавшие рейсы через северную Атлантику, назывались в объявлениях самыми вместительными, быстрыми и безопасными; а судно, на которое они взяли билеты, «Германик» было к тому же и самым новым. Его построили на замену «Атлантику», который в 1873 году, подгоняемый грозными штормовыми ветрами, вошел в полосу штиля, ударился носом о гранитный берег Новой Шотландии и унес вместе с собой на дно пятьсот сорок шесть жизней. Это была самая крупная трансатлантическая катастрофа столетия, количество жертв которой в двенадцать раз превысило число погибших на «Дойчланде» – судне северогерманского «Ллойда», вышедшем из Бремерхавена.

– Знаешь, – сказал Рышард, – мне бы очень хотелось попасть в кораблекрушение. Но с тем условием, чтобы я остался в живых.

– А я уж лучше испытаю судьбу на суше, – ответил Юлиан.

Именно Юлиан предложил отправиться из Ливерпуля, а не из Бремерхавена, откуда поляки обычно отплывали в Америку. Он прожил год в Англии и овладел основными оборотами вежливой речи на этом важном и трудном языке, в котором почему-то не было ни родов, ни падежей. Рышард, в последние месяцы упорно изучавший английский, почти не ездил за границу: он знал только Вену, Берлин и Санкт-Петербург – столицы стран-хозяев Польши. Он никогда не бывал в Англии и хотел все на свете перепробовать.

Рышард радовался тому, что в этом странствии в неизвестность у него есть попутчик; он не хотел брать на себя всю ответственность за выполнение поручения. Но его раздражало, что неизменно дружелюбный Юлиан, как более опытный путешественник, к тому же старше его на десять лет, сам позаботился обо всех приготовлениях и приключениях. Он приобщил Рышарда к щедротам английского завтрака, прочитал лекцию о тяжелом положении английского рабочего класса, объяснил, к каким переменам приводит все более широкое использование энергии пара в транспорте и в промышленности, и выложил деньги за билеты первого класса в брокерской конторе на Ватерлоо-роуд. Рышард говорил, что можно бы и сэкономить (на «Германике», в отличие от других экспресс-лайнеров «Белой звезды», совершавших рейсы в Нью-Йорк, не было второго класса), но у Юлиана, как всегда, имелись свои представления.

– Экономить будем в Америке, – сказал он, махнув рукой. Так, словно бы Рышард (но только не сам Юлиан) был провинциальным поляком. Или учеником Юлиана. Или, избави господи, покорной Вандой; он слышал, как Юлиан говорил с ней таким же покровительственно-учительским тоном. «Так не может дальше продолжаться, что-то нужно менять», – сказал себе Рышард, когда они прибыли на пристань и сели на великолепное судно с четырьмя высокими мачтами и двумя толстыми оранжево-розовыми трубами, черные верхушки которых были скошены, с крикливыми матросами и молчаливыми, испуганными эмигрантами, которых отправили с их узлами постельного белья, плетеными корзинами и картонными чемоданами по крутой железной лестнице в трюм корабля; вот тут-то он и превратится в светского человека, который всегда знает, как себя вести. «Человек является тем, кем он себя считает», – сказал себе Рышард. Кем он осмеливаетсясебя считать. Считать себя тем, кем ты пока еще не стал, считать себя лучше, чем ты есть, – не в этом ли истинная свобода, обещанная страной, в которую он сейчас уплывал?

Сын конторского служащего и внук крестьянина, Рышард остро ощущал, какое сильное впечатление производят на людей такт и умение держаться в обществе, и не собирался уменьшать требований к себе, хоть и читал (и все путешественники с этим соглашались), сколь мало ценятся в Новом Свете изящные манеры. Он заметил, как Юлиан сунул пару монет носильщику, перетащившему их сундуки и сумки через сходни, и дюжему детине, который донес багаж до их каюты в миделе. Чаевые – вечный предмет раздражения для неопытного путешественника. И когда, черт возьми, Юлиан успел стать таким знатоком правил поведения на корабле? Откуда он узнал, что сразу после посадки необходимо найти себе места за столом, которые будут закреплены за ними все восемь дней путешествия? Рышард последовал за Юлианом, когда тот уверенно направился в ресторан («обеденный салон», как он сказал Рышарду) – огромный зал во всю ширину корабля со сводчатым потолком, стенами, обшитыми полосатыми кленовыми панелями, с дубовыми пилястрами, инкрустированными красным деревом, с двумя мраморными каминами и сценой с большим роялем в дальнем конце. Вокруг четырех длинных столов располагались мягкие кресла, прикрученные к полу. На входе около десятка пассажиров столпились вокруг возвышения, на котором сидел бородатый мужчина во внушительном черном мундире с двумя золотистыми нашивками, разделенными белой полоской, на рукавах.

– Капитан? – опрометчиво прошептал Рышард.

– Старший стюард, – сказал Юлиан.

Как только Юлиан договорился о местах – они должны были сидеть за вторым столом – и ушел в каюту распаковывать вещи, Рышард нашел себе место за столом номер три. Затем он присоединился к Юлиану, который снова напомнил, что за пределами Польши при знакомстве с женщиной не следует тут же целовать ей руку («Это считается старомодным, особенно там, куда мы плывем»). И сразу же словно попытался загладить этот намек на ностальгию по Старому Свету, показав полную гармонию с Новым – обратил внимание Рышарда на остроумно спроектированный откидной умывальник и другие удобства, например, газовую лампу и электрический звонок для вызова стюарда, которые имелись только на пароходах «Белой звезды».

– Современные удобства поначалу считаются роскошью, – пояснил Юлиан. – Но будем надеяться, что в скором времени подобные приспособления станут доступны каждому.

– Да, – сказал Рышард, думая, как заставить Юлиана примириться с тем, что он только что сделал.

– Нужно открыть сундук.

– Да.

– Что случилось?

– Ты – учитель и ученый муж. Ты ценишь изобретения. Но я – писатель.

– Ну и что?

– Я люблю игры.

– В самом деле?

Рышард продолжал молча распаковывать вещи.

– Какие игры?

– Если ты не против, – сказал Рышард, чувствуя, как лицо заливается краской, – давай сыграем в небольшую игру – будем делать вид, будто мы путешествуем порознь.

–  Что-о?

– Скажем, мы можем знать друг друга по Варшаве. Нет, лучше так: мы познакомились перед самой посадкой, – он аккуратно вынул из сундука рубашки Юлиана. – Я назовусь паном Керулом, а ты – профессором Сольским, и мы небрежно прикоснемся к шляпам, повстречавшись на палубе.

– При том, что живем в одной каюте?

– Кто об этом узнает? Я, например, собираюсь все время проводить на палубе – изучать корабль. Только спать буду в каюте.

– И при том, что едим за одним столом?

– На самом деле, мы уже сидим за разными столами. Мне нужно поупражняться в английском. Если ты будешь рядом, я наверняка разленюсь и буду говорить только по-польски.

– Рышард, ты шутишь?

– Нет, я серьезно. Я хочу собрать материал для статей о моих впечатлениях об Америке…

– Но ведь мы еще не в Америке!

– На корабле полно американцев! Я должен пообщаться с ними.

– Ты меня не проведешь, – сказал Юлиан. – Я знаю, в чем тут дело.

– Ну и в чем же?

– Ты не хочешь, чтобы я мешал тебе обхаживать свободных девиц. Неужели ты думаешь, что старый женатый человек будет читать тебе нравоучения о вреде распутства? Господь с тобой!

Рышард ухмыльнулся. (Можно подумать, кто-то способен помешать его жажде обольщения!) Подлинная причина заключалась в том, что ему хотелось остаться наедине со своими мыслями, а не вступать в диалог. Но он остался доволен тем, что Юлиан нашел другое объяснение. Как потом оказалось, не стоило так мудрить, чтобы избавиться от подавляющего присутствия Юлиана. Вечером первого дня Юлиан весело разглагольствовал за ужином (Рышард наблюдал за ним из-за своего стола) на бог весть какие скучные темы с одной англичанкой средних лет; на следующее утро он обильно позавтракал, но к обеду так и не явился. Рышард пошел посмотреть, что случилось, и обнаружил, как тот в одной ночной сорочке беспомощно тужится над полным рвотной массой умывальником. Рышард помог ему лечь в постель. С тех пор, хотя море оставалось спокойным на протяжении почти всего плавания, Юлиан страдал морской болезнью и редко выходил из каюты.

Рышард ни разу не почувствовал дурноты, даже во время ненастья, и счел это предзнаменованием неограниченных возможностей в будущем. «Это путешествие сделает из меня писателя, – сказал он себе, – писателя, каким я всегда мечтал стать». Если честолюбие – самый мощный стимул для того, чтобы писать лучше и больше, то его необходимо развивать, стремясь к тому, чтобы жизнь была исполнена романтики. Путешествие в Америку не входило в его мечты о романтической жизни, пока Марына не подняла эту тему в прошлом году, и Рышард решил, что именно там, в какой-нибудь прерии или пустыне, он спасет ее от индейцев, отыщет родник и принесет ей пригоршню воды или же голыми руками поймает гремучую змею и поджарит ее на костре, когда они окажутся без средств и будут умирать от жажды и голода, – именно там он наконец-то отобьет ее у изнеженного Богдана. Теперь, на корабле, к мечтам о радужных перспективах в качестве кавалера добавилась уверенность в окрепшем писательском таланте. Из статей, которые он, как недавно назначенный американский корреспондент «Газеты польской», отошлет в Варшаву, можно будет составить серьезную книгу. Мысленно предав забвению два слащавых романа, которые он опрометчиво опубликовал еще в университетские годы, Рышард ликующе воскликнул: «Моя первая книга!»

Он никогда еще не чувствовал себя настолько писателем, никогда не был так упоительно одинок. Юлиан был унижен морской болезнью и не желал, чтобы его сосед по каюте сидел рядом и ухаживал за ним. Обычно Рышард внезапно просыпался в пять утра, но еще некоторое время оставался в постели – он заметил, что корабельная качка его возбуждает. (В первое утро он мастурбировал, представляя себе толстого коричневого моржа, который медленно перекатывался с боку на бок. «Странно, – подумал он, – завтра представлю себе Нину».) Потом вставал, умывался и брился; Юлиан тихо стонал, раскрывал невидящие глаза и отворачивался лицом к стене. В коридоре не было никого («Какие лежебоки эти богачи!»), и около часа, вплоть до самого завтрака, роскошный курительный салон с кушетками и креслами, обитыми алой кожей, был полностью в его распоряжении – он спокойно занимался там со своими картами, атласами, английскими словарями и грамматиками. Затем, поглощая безвкусную овсянку и странноватую копченую рыбу, он мог слушать английскую речь и отвечать на этом же языке без единого польского слова. Рышард сидел в дальнем конце стола, и так случилось, что все его соседи оказались англоговорящими: некрасивые, но элегантно одетые американцы, мужчина и женщина; канадский священник, ездивший в Рим за папским благословением, и его молодой секретарь. После завтрака, независимо от погоды, он выходил прогуляться по верхней палубе, – трость из Закопане с резным костяным набалдашником в виде медвежьей головы довольно неестественно смотрелась на качающейся палубе, – затем садился в шезлонг и открывал блокнот. Оставшееся до обеда время Рышард посвящал запискам о том, что видел: о матросах, которые драили палубу и начищали медные крепления, о пассажирах, которые дремали, болтали или играли в серсо, описывал формы облаков и чаек, летящих за пароходом, точный цвет борозд величественного, однообразного океана.

Перед обедом он приходил посидеть с Юлианом, чтобы уговорить его выпить мясного бульона с рисом, который приносили прямо в каюту, а после обеда снова возвращался с более длительным визитом, рассказать о своих встречах и наблюдениях на борту парохода и послушать лекции Юлиана об Америке. Несмотря на то что тошнота не позволила даже раскрыть экземпляр «Американской демократии», которую он прихватил почитать в дороге, Юлиан неустанно строил догадки о том, что же написал Токвиль в своей прославленной книге. Затем Рышард торопливо уходил в темную комнату с однотипными изданиями сэра Вальтера Скотта, Маколея, Марии Эджворт, Теккерея, Аддисона, Чарлза Лэмба и т. п., которые были заключены в высокие, застекленные книжные шкафы с именами знаменитых писателей, высеченными в свитках на дубовых панелях, и цитатами на морскую тему, начертанными на витражных стеклах. Там, в библиотеке, он писал письма – матери и тетушкам, друзьям, брошенным женщинам, каждой из которых обещал вернуться, ну и, конечно же, Марыне и Богдану (как бы ему хотелось писать одной лишь Марыне!). Через несколько часов он выходил на свободу, возвращался в салон, заказывал виски (новый напиток!), раскуривал трубку и в этом шумном, чисто мужском уголке предавался целомудренным грезам о Марыне. Затем вновь требовал себе шезлонг и продолжал читать Юлианов экземпляр Токвиля либо оттачивал в блокноте писательское мастерство. Или же рыскал по палубе, всегда готовый оттачивать свое мастерство обольстителя. И, словно бы решив проверить утверждение Токвиля о том, что Соединенные Штаты придерживаются более строгой морали, чем Европа, и что американские девушки более целомудренны, нежели английские, задорно флиртовал с симпатичной, самоуверенной юной американочкой из Филадельфии, которую пытался уговорить называть его по имени.

– Но я не настолько хорошо вас знаю, чтобы называть по имени, – говорила она. – Ведь мы знакомы всего лишь три дня, в один из которых я даже не выходила на палубу, потому что… потому что мне нездоровилось.

– Оно похоже на ваше «Ричард», – настаивал он, мысленно лаская ее, – только пишется иначе.

– А вдруг мама услышит, как я называю по имени джентльмена, которого едва знаю?

– Но произносится точно так же, – сказал он, – Ришард.Неужели это так трудно?

«Интересно, сколько понадобится времени, – думал он, – чтобы затащить ее в постель?»

– Но вы произносите его не так, как мы.

– Я научусь, – рассмеялся он, – как только приеду в Нью-Йорк.

– Вы уверены? – дерзко спросила она. – А я не уверена, мистер… ах, не могу произнести! У вас такие смешные фамилии.

– Тогда научите меня произносить по-американски.

– Что, вашу фамилию?

– Да нет же, невозможный вы человек. Ришард!

И если Рышард строил планы насчет будущей близости, то с ней это действительно было невозможно.

Писатель наделен счастливой способностью – ему никогда не бывает скучно! Как Рышард узнал из объявлений, вывешенных на верхней палубе и у входа в ресторан, на пароходе устраивалось множество ежедневных развлечений: лекции, религиозные службы, игры и музыкальные вечера. Но самым занимательным оказалось завязывать с попутчиками беседу, – подобно большинству писателей, он был хитрым, обворожительно-внимательным слушателем, – рассказывать же о себе не имело смысла.

Он считал, что скоро научится их понимать. Но даже не надеялся на то, что они научатся понимать его. Общаясь вместе с Юлианом с незнакомцами в ливерпульских пивных и ресторанах, Рышард обнаружил (и затем это подтвердилось во время первых застольных бесед на пароходе), что иностранцы не имеют ни малейшего представления о Польше, ее истории и муках. Он предполагал, что, благодаря своим почти вековым испытаниям, Польша стала известна всему цивилизованному миру. Но в действительности на него смотрели так, словно он свалился с луны.

Всякий раз за обеденным столом американцы уверяли его, что их страна – самая великая, потому что все о ней знают и все хотят туда приехать. Рышард тоже был родом из страны, считающей себя исключительной. Но мученичество развивало в людях самоуглубленность, а она отличается от эгоцентризма американцев, который проистекал из убежденности в своей исключительной удачливости.

– Если вы внимательно меня слушали, суть заключается в том, что в Америке все свободны, – сказал один из его соседей по столу, угрюмый субъект с веснушчатой лысиной, который долго игнорировал Рышарда, а на третий день неожиданно сунул ему визитку, представившись нараспев:

– Огастес С. Хэтфилд, бизнесмен из Огайо.

– Кливленд, – произнес Рышард, пряча в карман визитку. – Кораблестроение.

– Вот именно. Я не был уверен, что вы слышали о Кливленде, и сказал «Огайо», потому что об Огайо слышали все.

– У меня на родине, – сказал Рышард, – люди не свободны.

– Правда? А откуда вы?

– Из Польши.

– А, я слыхал, очень отсталая страна. Как и все страны, в которых я побывал, за исключением разве что Англии.

– Трагедия Польши не в ее отсталости, мистер Хэтфилд, а в том, что мы – порабощенный народ. Как ирландцы.

– Да, ирландцы тоже очень бедны. Вы видели этих грязных бедолаг, что сели на пароход в Корке? Я знаю, «Белая звезда» набивает ими целые трюмы. Прибыльный бизнес. Да и нам они не мешают – у нас здесь великолепная еда и куча персонала. Но как подумаю о том (да простят меня дамы), как они лежат друг на дружке на голых койках, позабыв всякий стыд! Вы же знаете этих людишек – им только бы этим и заниматься, да еще пьянствовать, да воровать…

– Мистер Хэтфилд, я упомянул ирландцев потому, что у них тоже нет своего государства.

– Да уж, британцам тяжело держать их в узде. Держу пари, когда-нибудь они поймут, что в этом нет смысла. Ей-богу, лучше бы им уступить и уйти восвояси.

– Все хотят быть свободными, – спокойно сказал Рышард, вспомнив, что в светском обществе считается вульгарным выражать негодование. – Но ни один народ не мечтает о свободе так пылко, как тот, который долго страдал под иноземным игом.

– Так пусть они приезжают в Америку. Если, конечно, готовы трудиться – нам не нужны грязные лодыри. Я же сказал вам: в Америке все свободны.

– Мы, поляки, мечтаем о свободе уже восемьдесят лет. Для нас австрийцы, немцы и в первую очередь русские…

– У нас каждый может делать деньги, – оборвал его сосед, завершая разговор.

Как же эти американцы упивались символами своей привилегированности, неустанно демонстрируя друг другу роскошное оборудование парохода – их части парохода! При этом не обращали никакого внимания на ту жизнь, что протекала у них под ногами, в лабиринте непроветриваемых помещений, между верхней палубой и грузовым трюмом, где находилось семь восьмых пассажиров «Германика» – около полутора тысяч человек. Перед тем как выйти в открытый океан, судно взяло на борт еще несколько сотен ирландских эмигрантов.

Рышард прекрасно понимал, что люди делятся на тех, кто живет комфортно, порой даже очень, и тех, кто испытывает неудобства. Но в Польше суровость классовых отношений смягчалась сентиментальной сплоченностью, вызванной национальной идеей и национальной бедой. В вертикальном, изменчивом мире распределение привилегий было очень жестким: вы находитесь здесь, на свету, в просторных помещениях, сытые и довольные, а они сбились в кучу там, внизу, и делят пайки в зловонной темноте.

О чем думала огромная толпа пассажиров первого класса, слушая вчера утром в ресторане лекцию преподобного А. А. Уиллита под названием «Солнечный свет, или секрет счастья»? Только о том, что солнечный свет и счастье – это чудесно. И чему он должен удивляться? Светский человек никогда ничему не удивляется.

Писатель (утешительное заблуждение!) никогда не вмешивается в чужие дела – так думают сами писатели. На второй день путешествия, после обеда, Рышард спустился в лабиринт третьего класса. («Обязательно сходи к кочегарам, – сказал Юлиан, когда он сообщил о своем намерении. – Вспомни, что я рассказывал тебе о манчестерских фабриках».) Он позабыл обзавестись планом судна и не знал, куда направляется, лавируя и пошатываясь на качающемся полу. Рышард миновал плохо освещенное помещение, где воняло едой и кишечными газами; сквозь общий гул до него доносились детский плач, грохот оловянной посуды, кашель, крики, проклятия на всевозможных языках и бойкая песенка, которую играли на концертино. Корабельная качка внизу ощущалась сильнее, и, услышав, как кто-то блюет, он и сам ощутил рвотный позыв.

В прежние времена билет третьего класса обеспечивал право на полку размером с кровать в сыром, душном помещении, где находилось несколько десятков человек обоих полов, но после того, как это признали нарушением благопристойности, на новых судах, таких как «Германик», одиноких пассажиров мужского и женского пола стали изолировать друг от друга и от людей, путешествовавших семьями. Рышард зашел в спальню, где помещалось около сотни мужчин.

– Гляди-ка, барин! – услышал он чей-то голос, доносившийся из зловонной тьмы. А затем смех:

– Пришел поглазеть на зверей в цирке!

С полки четвертого яруса на него посмотрело сверху вниз широкое, бледное, как скатерть, лицо.

– Забыл здесь кого? – спросило лицо.

– Отстань от него, – сказала толстая женщина в косынке, стоявшая в дверях. Когда Рышард выходил наружу, она попросила у него шиллинг.

На следующий день он решил зайти с другого входа. Он замешкался наверху трапа, читая объявление, которое расстраивало все его планы: «Убедительная просьба к посетителям ресторана не давать деньги и еду пассажирам третьего класса, поскольку это может привести к нарушению порядка», – и затем столкнулся с нахальным взглядом палубного матроса, который перекрашивал спасательную шлюпку.

– Я не собираюсь ничего им давать, – сказал он шутливо.

– Хотите спуститься в третий класс, сэр? – спросил матрос и положил кисть.

– В общем-то, да, – ответил Рышард.

– И хотите, чтобы я провел вас?

– А зачем? Разве я не могу пойти один?

– Как вам угодно, сэр. Но если я пойду с вами, то смогу показать дорогу.

Рышард не мог взять в толк, какая выгода заключалась в том, чтобы сопровождать его, и озадачился еще больше, когда, спускаясь по трапу, услышал:

– В этот рейс вы спускаетесь вниз одним из первых.

Он решил, что подобный визит пассажира первого класса – большая редкость. Моряк распахнул массивную железную дверь. Поначалу, как и накануне, Рышард не смог ничего разглядеть.

– Идите за мной, – сказал моряк.

В этом отсеке, где были расквартированы семьи, помещались каюты поменьше, на двадцать-тридцать человек. Каждая комната, как и каждая живущая в ней семья, была по-своему уныла, весела или смиренна. В одной скрипач играл для трех танцующих пар, а какой-то старик хлопал в такт музыке; в другой, темной, как подземелье, женщины в платках кормили детей на полу, а с коек доносился громкий мужской храп; в третьей – четверо мужчин сгрудились вокруг масляной лампы, играли в покер и спорили, а старуха убаюкивала плачущего малыша. Матрос провел его по узкому проходу, который в конце расширялся и был занавешен двумя коричневыми одеялами.

– Мик! – прокричал провожатый. Из комнатушки, расположенной за импровизированной занавеской, вышел таинственный человечек с рыжими, нет, прямо-таки красными волосами – Рышард опустил руку в карман и судорожно схватился за корешок блокнота. – Вот кто вам нужен. Оставляю вас на его попечение.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказал Рышард.

– Всегда к вашим услугам, сударь, – выпалил моряк и протянул ладонь. Рышард положил в нее шиллинг – ладонь осталась раскрытой; он добавил еще один. – Премного благодарен. Слышь, Мик, не забудь…

– Пошел вон, кобель! – прошипел злобный карлик. – Меня не Миком зовут! Английская сволочь… – зарычал он вдогонку матросу, сжимая в руках бутылку. – На, отпей, – предложил он Рышарду.

– Я – польский журналист, – начал Рышард. – Пишу статью о нашем пароходе и хотел бы поговорить с некоторыми пассажирами третьего класса.

– Статью, говоришь? – Скалиться карлик тоже умел. – И сколько тебе их нужно?

– Мне бы поговорить с пятью или шестью из ваших друзей…

– Пятью или шестью! – воскликнул не-Мик. – Хочешь поговорить с ними? Со всеми вместе или поодиночке? – Он топнул ногой и фыркнул. «Какой-то нехороший карлик», – подумал Рышард. – Садись сюда!

Когда его подтолкнули к перевернутой корзине рядом с дверью, Рышард не на шутку встревожился: а вдруг на него сейчас нападут и ограбят? Не апачи во главе со статным вождем, что занес над ним томагавк, а карлик-фений с огненно-рыжими волосами, который размахивал бутылкой виски у него над головой? Но не тут-то было…

– Мои племянницы сойдут? У меня их аккурат шесть. Ох и красотки! Вот везу их в Америку.

Рышард почувствовал не столько облегчение, сколько досаду из-за своей наивности.

– На, промочи горло, приятель. За выпивку я с тебя много не возьму. Я вижу, ты – крепыш. Всегда готов, верно я говорю? – Рышард встал. – Эй, ты куда?

– Я как-нибудь потом, – сказал он.

И тогда человечек разразился жалобной тирадой, из которой Рышард мог понять только то, что услугами его девушек успели воспользоваться лишь несколько джентльменов из первого класса и что господину иностранцу незачем волноваться: девушки у него совершенно чистые и здоровые, он за это ручается. Карлик приподнял висящие одеяла. На кушетке с парчовыми подушками и покрывалом, взятыми, возможно, из чьего-нибудь приданого, лежали, прижимаясь друг к другу, несколько девушек с покрасневшими глазами, самой старшей на вид было не больше восемнадцати. Одна плакала.

– Совершенно чистые и здоровые, – повторил карлик.

Худые и несчастные – совсем не похожи на пухленьких, неунывающих девиц из краковских и варшавских борделей.

– Ну, как вам мои красотки?

Одна из них была хорошенькой.

– Добрый день, – сказал Рышард.

– Ее зовут Нора. Правда, девочка моя?

Девушка кротко кивнула. Рышард неуверенно шагнул вперед. В дальнем углу стояла низкая кровать. А что, если он подхватит сифилис – и ему придется навсегда отказаться от Марыны? Впрочем, он уже вошел.

– Меня зовут Рышард.

– Одной хватит, да?

– Смешное имя, – сказала она. – Вы тоже плывете в Америку?

– Все встали, красавицы мои! – прокричал человечек. Он выгнал остальных и опустил занавеску.

Как только Рышард сел на кровать рядом с девочкой, корабль резко накренился.

– Ой! – вскрикнула она. – Я иногда боюсь. – Девушка кусала кончики пальцев, совсем как ребенок. – Я никогда раньше не плавала на корабле, а тонуть, наверно, так страшно!

Когда улеглось океанское волнение, в нем медленно поднялась волна жалости. Теперь он увидел, что она еще моложе, чем он предполагал.

– Сколько тебе лет, Нора?

– Пятнадцать, сэр. – Она возилась с пуговицами штанишек. – Скоро будет.

– Ах, не надо этого делать! – Он отвел в сторону ее руку с искусанными ногтями и сжал в своей. – Много людей приходило с… сверху?

– Сегодня вы – первый, – пролепетала она.

– Все путем, сударик? – прокричал карлик из-за занавески.

– О чем это он? – спросил Рышард.

– Дайте, я приласкаю вас, – сказала девочка. Она вынула руку из его расслабленной ладони и бросилась к нему на грудь. Он крепко прижал ее к себе, обняв за талию, и погладил по спутанным волосам.

– Он хоть не бьет тебя? – прошептал он ей на ухо.

– Только если господин недоволен, – ответила она.

Он позволил уложить себя на спину и почувствовал, как ее растрескавшиеся губы прикоснулись к его щеке. Она приподняла свою хлопчатобумажную сорочку и начала тереться костлявыми бедрами о его тело. Он помимо воли возбудился.

– Я не хочу, – сказал он, приподняв ее на несколько дюймов. – Я дам тебе денег, и ты скажешь…

– О, прошу вас, сэр! – вскрикнула она. – Вы не можете дать деньги мне!

– Тогда я…

– Он узнает, что я вам не понравилась, и…

– Откуда?

– Узнает, узнает! – Рышард чувствовал ее слезы у себя на шее, ее шершавый лобок. – Он все знает! Он увидит по моему лицу, потому что мне будет стыдно и страшно, а потом заглянет, ну, знаете, между ног…

Со вздохом Рышард подвинул ее хрупкое тело, расстегнул брюки, вытащил наполовину возбудившийся пенис и посадил ее снова сверху.

– Не шевелись, – сказал он, осторожно вставляя его между тощими бедрами девочки, немного выше колен.

– Что вы делаете? – простонала она. – Не сюда. Вы должны вставить его туда, где больно.

Глаза защипало от слез.

– Мы играем в игру, – хрипло прошептал он. – Давай представим, что мы не на этом огромном, ужасном корабле, а на маленькой лодочке. Лодка качается, но не сильно, и у нее есть маленькое весло, которое ты должна крепко держать ногами, потому что иначе оно упадет в воду и мы никогда не доплывем домой, но ты можешь закрыть глаза и притвориться спящей…

Девочка послушно смежила веки. Рышард тоже закрыл глаза, все еще терзаемый жалостью и стыдом, а его здоровое тело довершило все остальное. Это была самая печальная история, которую он придумал. И самая печальная игра, в которую он играл.

– Юлиан… – начал Рышард. Он сидел в каюте и смотрел, как его старший товарищ попивал бульончик. – Ты часто бывал в варшавских борделях – ну, перед тем как жениться на Ванде?

– Могу поспорить, намного меньше, чем ты, – сказал Юлиан, выдавив улыбку. – А сейчас вообще почти не хожу. В браке я остепенился.

– Порой это удручает, – сказал Рышард, разрываясь на части между пошлым желанием рассказать обо всем Юлиану и более благоразумным решением сохранить свое приключение в тайне. – Да, удручает, – повторил он, пытаясь вызвать Юлиана на разговор.

– Не больше, чем брак, – возразил Юлиан. – Что такое один грустный час без любви по сравнению с целой жизнью, прожитой с нелюбимым человеком?

Рышард понял, что ненароком вызвал желание исповедаться у самого Юлиана. На какой-то миг слабость молодого человека, у которого никогда не было отца (он умер еще до рождения Рышарда), воспротивилась его второй натуре, натуре писателя, любимое развлечение которого – заставить человека разговориться. Но затем писатель одержал верх.

– Печально слышать, что у вас с Вандой разлад в семье.

– Разлад! – завопил Юлиан. – Знаешь, о чем я мечтаю все эти дни, когда сижу один в каюте и меня выворачивает наизнанку? Я тебе расскажу. Мы доберемся до Америки, отыщем место для нашего фаланстера, а потом, до того как приедут все остальные во главе с Марыной, я исчезну! Никто не узнает, куда я пропал. Впрочем, у меня не хватит на это мужества. Нового Света мне не видать.