Текст книги "В Америке"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Мы, конечно, пригласили бы Юлиана. Но я знаю, что он не приедет. И Якуба из Нью-Йорка. Рышарда? Ну, разумеется, правда, Богдан? Он по-прежнему снимает комнату в Варшаве? В Женеве? С каких это пор? И почему Женева? Нет, мы не получали от него никаких вестей в последнее время. И вы тоже приезжайте, Хенрик. Не в Калифорнию, это не для вас. В этом году я собираюсь набрать собственную труппу и совершить более длительное турне по стране. В Америке ведущим актером „управляют“, словно бизнесом, и „управляющий“ сопровождает его в турне. А вы будете врачом нашей труппы. В дороге кто-нибудь всегда болеет. Превосходная мысль! Подумайте над этим, Хенрик. Возможно, я приглашу также Йозефину. Моя сестра – удивительная женщина, вы не находите, Хенрик? Ностальгия, Александер? По Польше? По окаймленным елями тропинкам в Татрах, каштановым аллеям в Кракове и тому подобном? А, по моей прежней жизни. Мне кажется, не испытываю. Нет, Хенрик, ничто не вызывает у меня ностальгии. Я отреклась от прошлого. Америка помогла мне в этом. „Америка, Америка!“ – иронизируете вы; кстати, я люблю этот тон. Если вы полагаете, что я нашла в своей новой стране все, что хотелатам найти, то вы правы, Хенрик. Америка и в этом мне помогла. Ты что, сам испек эти кайзерские булочки, мой милый Питер? Они восхитительны. Богдан, на днях я узнала одну очень интересную вещь. По словам Хенрика, еще совсем недавно ностальгия считалась серьезной, порой смертельной болезнью. Самым опасным временем года была осень, а наиболее уязвимыми – люди военной профессии. Практически все: любовное письмо, картина, песня, ложка вкусной овсяной каши твоего детства, несколько звуков родной речи, подслушанных на улице, – могло вызвать это заболевание Все истории болезни, которые он читал, были опубликованы во французских медицинских журналах, но весьма маловероятно, что только французы способны умереть от привязанности к прошлому. Мы сошлись во мнении, что поляки, должно быть, еще больше подвержены этому недугу, подобно тому, как американцы превзошли всех в своем умении избавляться от прошлого. Да, очень вкусно, мама. Нет, мама, я не хочу ни свиную котлетку, ни цветную капусту в панировочных сухарях и сливочном масле. (О господи!) Мама, я не худая.Самая популярная европейская актриса, королева французской сцены, весит не больше… да ничего страшного! Мама, у тебя есть хоть малейшеепредставление о том, кто я такая? Именно этот вопрос, Богдан, я ему задала. Вероятно, спад этой болезни – одно из многочисленных благ прогресса: парового двигателя, телеграфа и регулярных почтовых сообщений. Но ты же знаешь Хенрика, – оптимизм чужд его натуре, и он не может обойтись без язвительных замечаний, – он сказал, что, по его мнению, спад этого чувства в летальной форме предвещает возникновение нового заболевания – неспособности к привязанности. Конечно, иногда я думаю о Рышарде, Хенрик. Доктор, пропишите мне что-нибудь болеутоляющее. Может, это просто „нечувствительность“? Я была не просто эгоистична. Я паниковала. Он потряс меня. Я разрывалась на части. Богдан, Хенрик сказал мне вчера (ты знаешь, каким он бывает резким): „Польша любит вас. Вы нужны Польше. Но вам самим Польша больше не нужна“. Что я могла ответить ему? Хенрик, существует два типа людей. Одни, подобно вам, милый друг, чувствуют себя хорошо только там, где все понятно и знакомо. И другие, к породе которых принадлежу я и которые чувствуют себя загнанными, подавленными и раздраженными, когда они дома. Что не исключает моего пламенного патриотизма. В Йозефине, Хенрик, меня больше всего восхищает ее великодушие. Ах, Богдан, как Игнацы может быть таким непреклонным! Наверное, тебе с ним очень трудно общаться. Мы заслужили немного отдыха. Я рада, что мы сделали над собой усилие и проводили Хенрика до Закопане. Неужели чета закаленных южных калифорнийцев испугалась бы двухдневной поездки в кибитке? Как не порадоваться приходу прогресса в деревню и появлению нового, прекрасно оборудованного диспансера Хенрика? Деревня по-прежнему остается нашим суровым, полностью отрезанным от мира Закопане, и мы наслаждались (какие наслаждения!) и гуляли (какие прогулки!), взбираясь выше, чем собирались вначале, чтобы полюбоваться знакомой панорамой, и горцы так радушно встречали нас. Я знаю, что ты хотел остаться до воскресенья. Но так мы причиним Хенрику еще больше страданий. Он будет скучать по нас еще сильнее, если мы останемся дольше. Какой лик у Йозефины, какие волосы. Вы не находите ее привлекательной, Хенрик? Вы слепец, друг мой. Где мы? В Закопане. Но я не хотела ехать в Закопане. Мы в Кракове. Но я не хочу оставаться в Кракове. Питер, обними свою бабушку, тетушек, дядюшек и двоюродных братьев и сестер. Ну конечно, ты можешь попрощаться с паном Глиньским! Богдан, любимый, я знаю, что покажусь тебе непростительно капризной, но я не хочу здесь больше оставаться, как мы запланировали. Давай уедем в Париж немедля. Мне нужны наряды, да, многодневные примерки. И каждый вечер мы будем ходить в театр. Возможно, в „Комеди-Франсез“ сейчас играет она.Я знаю, что возненавижу ее и влюблюсь в нее. Меня уже гложет зависть, когда я представляю себе, как она произносит торжественные фразы Расина и его величавые периоды. Возможно, мне не понравится ее „Адриенна Лекуврер“ и „Дама с камелиями“, но ее „Эрнани“ и „Федра“ – больше всего на свете! До тех пор, пока она не узнает, что я сижу в зрительном зале. Мама, я непременно приеду следующим летом. А вы с Йозефиной приезжайте жить к нам в Америку, когда у нас с Богданом появится свое ранчо. Ты – старая? Не смеши меня, мама. Ах, Польша! Не стань моей несчастной любовью. Будь моей силой, гордостью и щитом, который я несу в мир. Ах, Рышард, твои руки, губы, ton sexe [95]95
  Твой член (фр.).


[Закрыть]! Богдан, у тебя все хорошо? У меня – да. Я смиряюсь и торжествую, Хенрик. Кто бы мог подумать, что все случится именно так?»

Они уехали из Польши в конце июля; прибыли в Париж, где Марына три недели шила дюжину новых гардеробов, позировала для портрета, ходила в театр (она увидела Сару Бернар в роли доньи Соль в «Эрнани» Виктора Гюго и затем пошла за кулисы, чтобы засвидетельствовать почтение своей великолепной сопернице), посещала галереи и Всемирную выставку. 20 августа они отплыли из Шербура и через неделю добрались до Америки, как раз застав последний месяц зловонного нью-йоркского лета. Они снова остановились в театральном районе, неподалеку от Юнион-сквер: номер-люкс в отеле «Кларендон» был завален цветами, которые быстро портились в этой изнурительной, одуряющей жаре. Марына нашла свойотель, где всегда будет останавливаться, выступая в Нью-Йорке; и во время своего второго турне по Соединенным Штатам она добьется еще большей, неизменной популярности. Люди «странствующих» профессий хотят, чтобы их непременно встречали и носились с ними в продолжительных паузах гастрольных турне. Когда останавливаешься в одном и том же номере знакомого отеля или каждый вечер ужинаешь в одном и том же ресторане, удовольствие заключается в том, что тебе почти не приходится решать.

Марына была счастлива, что возвращается в Америку, но не смогла подавить разочарования (воображение ее подвело), когда они вошли в док. Было ли это огорчением из-за того, что ее никогда по-настоящему не понимали? Или нетерпимостью ко всем этим колоритным, забавным, убежденным, самодовольным американцам? Но какими же она их себе представляла? Впрочем, все это – разочарование, огорчение и нетерпимость – прошло, как только она начала прослушивания актеров для своей труппы. Чтобы чувствовать себя уверенно, ей достаточно было приходить каждое утро в театр и брать в руки бразды правления – в театр, где она откроет сезон в начале октября и будет играть шесть недель подряд. Когда Марына выходила на улицу после полудня, ей становилось дурно от солнечного света, жары и наглых, неумолимых толп. Приходилось напоминать себе, что это не Америка, а всего лишь Нью-Йорк – такой важный, потный, тесный и переполненный. Домом – тем уголком ее новой родины, который Марына могла бы назвать «домом», – был не Нью-Йорк, где начиналась эмигрантская Америка, а то место, где Америка встречалась с океаном и заканчивалась. Богдану нужна была Калифорния – конец и последнее начало; ей тоже.

Во время второго нью-йоркского сезона в театре «Пятая авеню» Марына снова сыграла, с еще более шумным успехом, свою Адриенну, Маргариту Готье и Джульетту, а в последние две недели добилась очередного триумфа в заглавной роли «Фру-Фру» – еще одной горячо любимой французской пьесы о расплате за адюльтер. Сюжет? Ах, сюжет! Жизнерадостная, незрелая Жильберта де Сарторис по прозвищу Фру-Фру впускает в дом свою скромную незамужнюю сестру Луизу – образец женской добродетели, которая замещает испорченную жену-ребенка и становится объектом сыновней и супружеской любви. После этого Фру-Фру, вообразив, что сестра ее предала, сбегает со своим бывшим невоспитанным поклонником, который никогда не переставал ее добиваться, но возвращается через несколько лет, раскаявшись и смертельно ослабнув, и муж прощает ее и позволяет ей перед смертью обнять ребенка.

– По-моему, она не такая слащавая, как «Ист-Линн», – сказала Марына. – Нет?

– «Ист-Линн» – английская пьеса, «Фру-Фру» – французская, – ответил Богдан. – Американская публика охотнее проливает слезы над судьбой обесчещенных женщин, если они – иностранки.

– Да еще богатые. Да еще титулованные, – заметила мисс Коллингридж.

– Богдан, скажи, ведь она не такая же плохая.

– Я бы с радостью. Но вспомни, как они обе заканчиваются: ты лежишь, готовясь испустить дух, в аристократической гостиной того дома, который ты безрассудно и преступно покинула. В «Ист-Линн» твои последние слова (все мы знаем их наизусть): «Ах, это смерть? Как тяжело расставаться! Прощай, дорогой Арчибальд! Мой бывший муж, я люблю тебя на смертном одре, как не любила никогда прежде! Прощай, пока не наступит вечность! Думай обо мне иногда, сохрани крохотный уголок в своем сердце для меня – твоей бедной – заблудшей – погибшей Исабель!»Занавес.

– Надеюсь, побитый молью, – сказала Марына и рассмеялась.

–  «Ах, это смерть?» —произнес Питер.

– А тебя никто не спрашивает, – сказала Марына, заключая его в объятия.

–  «Думай обо мне иногда, сохрани крохотный уголок в своем сердце для меня», —сказала мисс Коллингридж.

– И вы туда же! – воскликнула Марына.

– Тогда как во «Фру-Фру», – продолжал Богдан, – ты говоришь (хотя лежать можешь на той же софе, только обитой другой тканью): «Ах, как тяжело умирать в такую минуту! Нет, не скорбите обо мне».Эти слова обращены к твоему мужу, сестре и отцу, которым велено рыдать в носовые платки, чтобы публике проще было переключить все внимание на тебя. «Я думала, что умру всеми брошенная, в отчаянии и одиночестве! Но вместо этого, окруженная теми, кого люблю, я умираю мирно – счастливо – без мучений – тихо и спокойно…»

– Пощади меня! – воскликнула Марына.

– Твои последние слова сопровождаются тихой музыкой и громкими рыданиями: «Вы все простите – правда? – Фру-Фру – бедную Фру-Фру!»Занавес. А теперь попробуй сказать, что это не одна и та же пьеса!

– Одна и та же.

– Но почему Фру-Фру должна умереть? – спросил Питер. – Она могла бы вскочить и сказать: «Я передумала».

–  Этобыло бы совсем другое дело, – ответила Марына, целуя его волосы.

– А потом она могла бы уехать в Калифонию, сесть на дирижабль и сказать: «Поймайте меня, если сможете».

– Эта концовка мне нравится намного больше, – сказала мисс Коллингридж.

– Мне тоже, – подхватила Марына. – Да уж, я становлюсь настоящей американкой. Предпочитаю счастливые концовки.

– Невероятно, – сказал Богдан. Невероятным был гастрольный план. – Ты погубишь себя.

Во время своего первого турне Марына ограничивалась игрой только в тех театрах, где были постоянные труппы, которых оказалось намного меньше, чем десять лет назад. Со своей же труппой, состоявшей из тринадцати женщин и двенадцати мужчин, она могла выступать везде, где есть театры. А театры были во всех американских городах, и многие назывались оперными для пущей важности, несмотря на то что никаких опер там никогда не ставили.

В одном только штате Нью-Йорк Уорнок ангажировал ее на один или два спектакля в Поукипси, Кингстоне, Хадсоне, Олбани, Ютике, Сиракьюсе, Эльмире, Трое, Итаке, Рочестере и Буффало.

После недели в Бостоне, на сей раз – в театре «Глобус», прошел ряд выступлений в Лоуэлле, Лоренсе, Хеверхилле, Фолл-Ривере, Холиоке, Броктоне, Вустере, Нортгемптоне и Спрингфилде.

В Пенсильвании – между неделей в Филадельфии и четырьмя днями в Питтсбурге – отдельные спектакли в Бредфорде, Уоррене, Скрентоне, Эри, Уилкс-Барре, Истоне, Ойл-Сити…

– Ойл-Сити [96]96
  Нефтяной город (англ.).


[Закрыть]. Необычное название для города восточной части Америки, если я не ошибаюсь, – пробормотал Богдан.

В Огайо…

– Каламазу, – сказал Питер. – Наверно, индейское название.

– Мой пасынок хочет сказать, – продолжал Богдан, – что в Мичигане всеангажементы у мадам – на один-единственный вечер. Каламазу, Маскигон, Гранд-Рапидс, Сагино, Бэттл-Крик, Энн-Арбор, Бэй-Сити, Детройт. Восемь городов за десять дней.

– Вождь Сагино и его жена Детройт разбили лагерь у Бэй-Сити под Энн-Арбор за Бэттл-Крик, перед тем как сплавиться на плоту по Гранд-Рапидс и возвратиться в Каламазу-у-у-у-у, – сказал Питер.

– Маскигон пропустил, – вставила мисс Коллингридж.

– Но они не забудут взять с собою сынишку по имени Маскигон.

– Великолепно, – сказала мисс Коллингридж.

– Мотаться по стране, – Богдан свернул карту, – и в течение нескольких недель спать каждый раз в новой некомфортабельной гостинице? Вы хотите погубить свою звезду, мистер Уорнок? Эти однодневные ангажементы, что безжалостно следуют один за другим, придется убрать из гастрольного расписания.

– Вы шутите, милостивый государь. Однодневные гастроли приносят самую большую прибыль.

Марына сделала вид, что не участвует в битве и готова к любым испытаниям; Богдан негодовал; Уорнок бесновался. Он утверждал, что все турне потерпит крах, если…

Богдану пришлось признать, что решение Уорнока разумно.

– Наш личный железнодорожный вагон? В Америке такое практикуется? – спросила Марына.

Нет, конечно. Ее труппа станет первой выезжать на гастроли тем способом, которым раньше пользовались только железнодорожные магнаты и застреленные президенты. Марыне нравилось опережать будущее. А Уорноку нравилось внимание прессы, которое привлечет ее вагон. В каждом городе они будут приглашать репортеров полюбоваться двойной крышей, «водными» фресками на потолке (Моисей в камышах, Нарцисс у зеркального пруда, король Артур на своей погребальной барке), резным ореховым интерьером, бархатными шторами, посеребренными газовыми лампами и скобяными изделиями, персидским ковром и пианино в салоне мадам, а также полосатым ковром, псише в позолоченной раме и портретом великой актрисы верхом на лошади и в ковбойском наряде – в ее спальне. Помимо больших апартаментов с гардеробной и уборной для мадам и ее мужа, там есть также уютный офис и примыкающая к нему спальня для импресарио мадам, спальни для сына мадам и для секретаря мадам и два ряда полок для актеров, личной служанки мадам и одевальщицы («спальные места для дам и джентльменов ночью разделяются ширмой посредине вагона», которую складывают днем, освобождая место для кресел и обеденного стола); в дальнем конце вагона имеются три уборных, кухня и чуланы для одежды и постельных принадлежностей. Уорнок утверждал, что новый дизайн интерьера и обустройство бывшего семидесятифутового «Вагнера» обошлось в девять тысяч долларов. Снаружи вагона, выкрашенного в темно-бордовый цвет, овальные таблички с обеих сторон возвещали кудрявым золоченым шрифтом: ЗАЛЕНСКА И ТРУППА, ГАРРИ Г. УОРНОК, ИМПРЕСАРИО. Он любил уточнять, что его второе имя – Ганнибал. Сам же вагон теперь носил название «Польша».

Приобретение личного спального и багажного вагонов с помещением для расторопного обслуживающего персонала (чернокожих – повара, двух официантов и носильщика) и удобно разделенным на секции складом для костюмов и декораций позволило Уорноку увеличить число однодневных гастролей.

Больше не нужно паковать и распаковывать вещи! Они целыми неделями спали и ели в поезде и каждый день (или через день) приезжали в новый город и выступали в новом театре.

По прибытии Марына и Уорнок отправлялись прямиком в театр, где Богдан и вся труппа должны были вскоре к ним присоединиться. Уорнок проверял кассовый сбор и обсуждал с рабочими технические проблемы, которые могли возникнуть с декорациями, если колосники оказывались слишком низкими, а пространство кулис – меньше положенной половины авансцены. Марына же в это время вступала во владение «звездной» гримерной и вывешивала план маршрута рядом с зеркалом, чтобы не забыть название города, театр и имя главного режиссера. После обеда устраивали репетицию, если сегодняшнюю пьесу не показывали больше недели, и отводили время для обмена любезностями с делегацией местных театралов – поэтом с развевающимся галстуком, помешанной на театре юной леди и ее матушкой, редактором городской газеты и президентом местного отделения Женского христианского общества трезвости. Потом – обратно в гримерную, наложить грим и надеть костюм, выйти на сцену и сыграть спектакль, принять местных знаменитостей в артистическом фойе, отобрать несколько цветов из множества букетов и вернуться в полночь на вокзал, где «Польшу» вместе с багажным вагоном прицепят к хвосту первого попавшегося поезда, который отправляется в тот город, где у них следующий ангажемент.

Способ зарабатывать на жизнь только гастролями, не имея своего театра, где можно репетировать и показывать пьесы, означал для Марыны, что ей так и не удастся разучить свой огромный репертуар по-английски. (В Имперском театре она сыграла пятьдесят шесть ролей!) Тем не менее, полностью отрепетировав целых шесть пьес, «Заленска и труппа» предлагали уже больше, чем большинство ведущих актеров Америки, колесивших по стране. Некоторые актеры предпочитали год за годом играть одну, самую популярную роль; амбиций у них оставалось все меньше, презрения к публике – все больше. Но актер всегда (и справедливо) не доверяет публике. (Если бы только зрители знали, что актеры судят их самих!) Голова кружится от усталости и облегчения, что на сегодня работа окончена, актер всматривается в зеркало и, намазывая толстым слоем кольдкрем и снимая грим, тоже выносит приговор сегодняшнему залу. Внимательный? Глупый? Мертвый? С глупостью ничего не поделаешь, но вниманием Марына умела завладеть, растормошить «мертвую» публику – например, подойти к самому краю авансцены, посмотреть в зал, повысить голос и его тембр – или заглушить чей-то кашель. Кашель говорит о том, что зрителям скучно. (Во время декламации никто не кашляет первые десять минут и при исполнении на бис.)

Театры не всегда бывали заполнены. Причиной могли служить непогода, плохая реклама, алчные директора театров, заломившие слишком высокую цену на билеты, или же организованные протесты против оскорбительных иностранных или слишком нью-йоркских пьес. «Пускай Нью-Йорк смотрит свои „постельные“ трагедии. Огайо будет устремлять помыслы к возвышенному», – так заканчивалось письмо в лимскую газету, автор которого призывал к бойкоту «Заленской и труппы» в театре «Форо», где давали «Камиллу». Письмо было подписано: «Американская мать». Рецензент из Терр-От упомянул о «женственной грации» Марыны в роли Маргариты Готье лишь затем, чтобы упрекнуть – «она тем самым делает грешную жизнь более чувственно-привлекательной».

Когда Марына наотрез отказалась вносить в программу ряд дополнительных, «искупительных» представлений «Ист-Линн» в Огайо и Индиане, Уорнок, надеясь отвлечь публику, объявил, что мадам Заленска потеряла «крест и тиару с бриллиантами стоимостью сорок тысяч долларов». Он тут же телеграфировал лучшему парижскому ювелиру, и курьер, который везет еще более дорогой бриллиантовый крест и тиару, уже сел на ближайший пароход в Шербуре, но пока это сокровище не достигло Индианы, он, Гарри Г. Уорнок, не ручался за настроение звезды. Марына возражала, говорила, что он делает из нее посмешище. «Вовсе нет, – объяснял Уорнок, – американская публика готова к тому, что знаменитая актриса расстается со своими драгоценностями как минимум раз в год».

– Только с фальшивыми драгоценностями? Или с настоящими тоже?

– Мадам Марина, – нетерпеливо фыркнул он, – звезды всегда очень беспечно относятся к своим ценностям.

– Кто вам сказал такую чушь, мистер Уорнок?

– Это было доказано двадцать лет назад Барнумом…

– Ну, конечно, – наигранно вздохнула Марына. – Слыхала я о вашем Барнуме.

– …когда он привозил Дженни Линд. Этот «Шведский соловей», как ее окрестил Ф. Т., и к тому же подлинный гений, три раза терял все свои драгоценности во время турне.

И Уорнок оказался прав. После того как он обнародовал историю с драгоценностями, на представлениях «Камиллы» всегда был аншлаг.

Но случались и казусы: после семи вызовов на сцену, которыми завершилась торопливая «Камилла» в Музыкальной академии в Форт-Уэйне, тучный мужчина в пожелтевшем парике набекрень проложил себе дорогу в толпе поклонников, осыпавших ее подарками в артистическом фойе (ей уже всучили бронзовую статуэтку Гайаваты, сборник речей Улисса С. Гранта и музыкальную шкатулку, которую поставили на соседний столик и несколько раз подряд завели «Карнавал в Венеции»), и настоял на том, чтобы Марына приняла в дар его любимого, толстого, одышливого мопса цвета шампанского.

– Это не драгоценности, мадам Зе, но он развеселит вас, это уж точно.

– Я назову его Опсом, – сказал Марына, и все улыбнулись. В тот вечер она чувствовала себя уставшей, даже раздраженной.

– Прош прощ? – переспросил поклонник.

Марыне, которая любила только больших собак, причем со здоровой дыхательной системой, неожиданно пришлось пообещать Уорноку, что она оставит Опса у себя. Еще один афоризм Уорнока: «Все знаменитые актрисы заводят собачонок», – и в этом отношении он был непреклонен. Но мисс Коллингридж, которая должна была ухаживать за животным, разрешили переименовать Опса в Индиану.

В Джексонвилле Марыне преподнесли пару зеленых детенышей аллигатора.

– А этих оставлять необязательно, – сказал Уорнок. Мисс Коллингридж уже нашла для них большую клетку и с удовольствием сыпала в их открытые пасти целые банки насекомых и улиток, а также кровянистые кусочки сырой говядины.

– А я оставлю, – сказала Марына. – Я уже дала им польские клички. Это – Кася. А ее дружок – Клеменс. Мисс Коллингридж уверяет, что они очень славные создания и что их маленькие беленькие зубки еще не острые и не опасные.

– Вы издеваетесь надо мной, мадам Марина!

– Как вы могли такое подумать? Вы разве не слышали, что у Сары Бернар есть львенок, гепард, попугай и обезьянка?

– Сара Бернар – французская актриса, мадам Марина. А вы – американская.

– Верно, мистер Уорнок. Я бы сказала, отчасти верно. Но не будь я обречена жить в вагоне, то уже давно приобрела бы…

– Ладно, – сказал Уорнок. – Оставьте себе аллигаторов.

Когда Уорнок велел ей сфотографироваться с Касей и Клеменсом и заявил репортерам, что аллигаторов мадам Заленской подарили в Новом Орлеане, Марыне, которая сама любила приврать для пользы дела, стало любопытно, почему он так сказал.

– Потому что «Новый Орлеан» звучит лучше «Джексонвилля».

– Лучше? В каком смысле, мистер Уорнок?

– Романтичнее. По-заграничному.

– А для Америки это хорошо? Не сердитесь на меня. Я просто хочу понять.

– Иногда – да, иногда – нет.

– Ну, разумеется. А потом вы расскажете, что в Новом Орлеане ко мне привели девяносточетырехлетнюю ворожею-креолку, чтобы она сняла злые чары, которые увидела у меня над головой. И что я рассмеялась над предсказанием старухи. Но когда кусок свинцовой трубы упал с колосников и пролетел в каком-то дюйме от меня во время овации на «Ромео и Джульетте» в Нэшвилле, я решила, что мне будет спокойнее рядом с этими злобными тварями.

– В самую точку! – воскликнул Уорнок. – Я вижу, сударыня, вы поняли… все.

– Мистер Уорнок, я всегда все понимала. Но не соглашалась. В этом-то и дело.

Перед «Как вам это понравится» в оперном театре «Шульц» в Зэйнсвилле, Огайо, публике была предложена лекция «Шекспир и комическое», которую прочел профессор Стил Крейвен. В оперном театре «Догени» в Каунсил-Блаффс, Айова, ее «Джульетте» предшествовала эстрадная программа на авансцене шириной двадцать футов (чревовещатель, моноциклист, танцующие собачки). В оперном театре «Чаттертон» в Спрингфилде, Иллинойс, перед «Фру-Фру» исполнялся двадцатиминутный музыкальный номер «Элиза убегает по льду». В Музыкальной академии Оуэна в Чарльстоне, Южная Каролина, «Адриенна» последовала за «Попурри из коротких пьес Беллини, Мейербера и Вагнера». В оперном театре «Пиллот» в Хьюстоне публику подготовил к «Ист-Линн» конферансье Тадеуш – «но я отзываюсь также на Тадпола» [97]97
  Tadpole– головастик (англ.).


[Закрыть]– Мёрч. Стоя за кулисами, Марына слышала, как он входит в раж:

– Тадпол – это потому что я был совсем крошкой в детстве. А Мёрч – потому что мой папа был Мёрчем. Дудльболлом Мёрчем. Его называли Дудльболлом потому…

Богдан взорвался. Или Уорнок сделает так, чтобы никто – никогда – не выступал перед «Заленской и труппой», или мадам расторгнет контракт на оставшуюся часть турне.

Одно из преимуществ уютной двойственности брака: поскольку Богдан выразил ужас и возмущение самой Марыны, она получила право на другой, более снисходительный тон:

– Чего же ты хотел, дорогой? Это же Америка. Зрители должны быть уверены, что их развлекают. Но этим вахлакам нравится и то, что предлагаю я.

В оперном театре «Минг» в Хелене, Монтана, миссис Обертина Вудворд Де Кей сыграла в честь Марыны шопеновскую мазурку, оп. 7, № 1, и полонез ля-бемоль-мажор, затем подняли занавес для «Камиллы» в исполнении «Заленской и труппы», а после дали банкет для всей труппы в особняке Де Кей. Все это было так наивно и делалось из самых лучших побуждений. «Моя европейская привередливость тает на глазах, – подумала Марына. – Мне понравилось угождать».

Ее репертуар теперь включал в себя еще три шекспировские роли, которые она играла в Польше: Виола в «Двенадцатой ночи», Беатриче в «Много шума из ничего» (она любила истории о неравных или соревнующихся парах, где в конце все становилось на свои места) и Гермиону в «Зимней сказке», в которой Питер мог играть маленькую роль несчастливого сына Гермионы – Мамиллия. Она знала, что Питер должен поступить в пансион, но никак не могла с ним расстаться. Однако Богдана пришлось отпустить.

– Завидую тебе. Я не смогла бы вести две жизни одновременно, – сказала Марына, не глядя Богдану в глаза. – Я слишком дорого заплатила за то, чтобы вести хотя бы одну.

– Я не поеду, – сказал он.

– Нет, я хочу, чтобы ты поехал. У меня будет уйма работы.

Она ощущала себя героиней. И удивлялась, что некоторые люди считали ее меланхоличкой.

– Когда я вошел, вы показались мне немного грустной, – осмелился сказать сердобольный репортер из «Мемфис Дейли Аваланш».

– Разве вы встречали польское лицо без тени грусти? – возразила Марына. – Однако я грущу, только когда рядом нет моего мужа. Мы всегда вместе, но недавно он был вынужден уехать по делам в Калифорнию на несколько месяцев, и все это время я скучаю по нему.

Телеграмма была отправлена 23 февраля 1879 года:

ФОН РЕБЛИНГ РАЗРЕШИЛ ПОНАБЛЮДАТЬ ПОЛЕТОМ ТЧК ПРОШУ РАЗРЕШЕНИЯ ПОДНЯТЬСЯ ВОЗДУХ

Чем занимается Богдан? Она надеялась, что он не будет ее тревожить. И не просила успокаивать ее.

Следующая телеграмма пришла через восемь дней:

ВРЕМЯ ВОЗДУХЕ ДЕСЯТЬ МИНУТ ТЧК БЕСПОДОБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ

Зрелище с земли? Или с воздуха? Но как она могла верить тому, что писал Богдан? Она переживала бы еще больше, если бы не шесть однодневных гастролей в Миссури и пять – в Кентукки. Ее репертуар состоял теперь из девяти пьес (пять из них шекспировские), которые она сыграла в тридцати четырех театрах только за последние два месяца. Она решила добавить к ним «Цимбелин», когда они добрались до Небраски на обратном пути по Среднему Западу. Она обнаружила, что «Цимбелин» – одна из самых популярных в Америке пьес эвонского барда. Публике нравился целый поток примирений в конце, который охватывал как злобного соблазнителя добродетельной Имогены, так и ее вспыльчивого простофилю-мужа.

Мужья всегда правы. Виновная жена должна умереть. Если она взаправду неверна, то умирает взаправду. Если же ее несправедливо подозревают в измене, нужно умереть понарошку – и подождать, пока разъяренный муж не образумится и не простит ее.

Конечно, это больше не отвечало действительности. Наступили другие времена. Муж не всегда прав. Но женщина по-прежнему обязана признавать свою мучительную зависимость от мужа.

Богдан! Муж мой! Ляг со мной. Обними меня. Согрей. Я хочу уплывать в сон вместе с тобой, мне так не хватает этого.

Еще одна телеграмма, датированная 17 марта 1879 года:

МАРЫНА МАРЫНА МАРЫНА ТЧК ВСЕ ЦЕЛО ТЧК ВЕЗДЕ ВОДА

Затем – молчание. Может, он сошел с ума? Исчез навсегда?

Но я, конечно, смогу жить без него. До тех пор, пока буду гастролировать. Эти турне помогают сохранить душевное равновесие. Движение, волнение и сознание долга гонят прочь дурные мысли и подавляют дурацкие желания.

Муж мой! Друг! Делай, что считаешь нужным. Только не мучай меня. Я не настолько сильна. Пока еще.

– Каждый аппарат строится по особому принципу, – сообщил Богдан по возвращении. – Этот назывался «Аэро-сердцем». «Аэро-корасон». Иногда просто «Корасон».

– Назывался? Значит, он разбился.

– Марына, ты не поняла. Он поднялся в воздух. Почти вертикально вверх. Отличительна черта этого аэростата в том, что у него нет крыльев. Вертикально вверх, без всяких внешних приспособлений, примерно на сто футов! И потом он величественно, изумительно парил целых десять минут!

– Расскажи подробнее, – попросила она.

– Ах, Марына, я так глупо себя чувствую. Что я делаю с нами со всеми? Я просто одержим.

– Нет, это не так. Ты просто рассказываешь мне сказку.

– Я не рассказываю сказок!

– Нет, рассказываешь. – Она тихо засмеялась.

– Что ты хочешь узнать?

– Какой он?

– Это гигантский колокол с полностью закрытой кабиной и огромным, широким винтовым пропеллером, торчащим над крышей, который в движении похож на волчок. Я сказал тебе, что у него нет крыльев? Ну конечно, сказал. Подъемная сила обеспечивается устройством, которое сами изобретатели называют «воздуховыжималкой», – такая трубка, через которую сжатый воздух выбрасывается внизу аппарата. «Выжималка» и пропеллер запускают машину вертикально на заданную высоту, после чего она останавливается и дальше летит горизонтально – этого почему-то не получилось – в том направлении, куда повернута. Со скоростью до восьмидесяти миль в час, как утверждают Хуан-Мария и Хосе.