Текст книги "В Америке"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Только, знаете, – сказал он, – там двери внезапно перестают закрываться или окна разбиваются, хотя вы даже не подходили к ним.

Рышард взглянул на него с нескрываемой неприязнью.

– Готова ко всему, – мечтательно повторила Марына.

– Оседание грунта, – твердо сказала мисс Коллингридж.

– Совершенно верно, – подтвердил Уорнок. – Время от времени.

Неделя выступлений в этом наклонном городе началась с «Камиллы».

Режиссер оперного театра «Пайпер» сказал Марыне, что его труппа, конечно, не сможет предоставить такой же сильный вспомогательный состав, как театр «Калифорния».

– Но уверяю вас, все они – хорошие актеры, и у каждого за спиной – десятки ролей. Звезда может известить нас в последний момент, что ей нужно: «Ромео и Джульетта», «Полукровка», «Ришелье», «Наш американский кузен», «Камилла», да все, что угодно, и мы готовы играть. Как я всегда говорю своим актерам, первое правило – освободить для звезды середину сцены и не стоять у нее на пути. Но если потребуется помощь, мы и помочь готовы. Помню, как Бут впервые приехал к нам в «Пайпер» показывать «Гамлета». Думаю, он считал, что у нас захолустный городишко, что мы не потянем его требования. Больше всего беспокоил его пятый акт, но я заверил, что у него будет настоящая могила и все, что понадобится, и мы постарались – бьюсь об заклад, такой натуральной могилы у него не было за всю долгую карьеру. Я велел вырезать отверстие в полу сцены, нанял парочку горняков из «Офира», чтобы они там постучали, и в тот вечер могильщики выгребли на сцену несколько интересных образцов руды, перед тем как подали наверх череп Йорика, и когда Бут воскликнул: «Это я – Гамлет, принц датский!» – и прыгнул в могилу Офелии, чтобы сцепиться там с Лаэртом, то очень удивился – вы бы видели его лицо! – пролетев почти пять футов и приземлившись на скальную породу!

– Конечно, великий трагик не сказал ни слова благодарности и, к счастью, не ушибся, – продолжал режиссер театра «Пайпер». – Он такой странный, молчаливый. Но гении все такие, я знаю.

Он сказал Марыне, что посоветовал Буту после отъезда из Вирджиния-Сити остановиться у особого минерального источника, в миле к западу от Карсон-Сити, который часто посещают люди, страдающие ревматизмом и меланхолией. Это «куриный источник» – если добавить в его воду соли и перца, она приобретает вкус жидкого куриного супа и действительно очень питательна.

– Я вам тоже советую, дорогая мадам.

– Спасибо, мистер Тайлер, но я не ревматик и не меланхолик. Во всяком случае, пока.

«Ками-ил, Ками-ил!» – звали ее люди на улице. Ей попался высокий мужчина с широкой аккуратной повязкой под подбородком: ему, по предположению Рышарда, пытались перерезать горло. В каждой из трех пьес, которые Марына давала в течение этой недели, ей приходилось притворно умирать – в роли Адриенны она умирала в мучительном бреду; в роли Джульетты – в чувственном обмороке, упав на тело своего Ромео; а в роли Маргариты Готье – в судорожном протесте против несправедливости смерти, – но все признавали, что наиболее удачной была сцена смерти в «Камилле», при которой, как сообщала ведущая городская газета «Территориальное предприятие», два зрителя из разных концов зала на тысячу мест испытали такой ужас, когда Маргарита спрыгнула со своего ложа и со страшным грохотом замертво упала на пол, что их обоих сковал паралич, и они целый час после спектакля не могли подняться с мест.

Но как иначе могло «Предприятие» передать своим читателям волшебство Марыниной игры? Небылицы, мистификации и розыгрыши были излюбленным, «фирменным» способом этой газеты рассказывать о стране удивительных возможностей. Сам Вирджиния-Сити был такой небылицей. Около двадцати лет назад несколько невежественных старателей случайно открыли жилу богатого серебром кварца под самой почвой недалеко от вершины горы, называвшейся тогда Солнечным пиком. И магнаты из Сан-Франциско, сумевшие разработать месторождение, превратили его в самое прибыльное горнодобывающее предприятие в истории человечества. Совсем недавно несколько горняков наткнулись на глыбу чистого серебра шириной пятьдесят четыре и высотой тридцать футов. У сдержанных репортажей мало шансов, что их услышат на фоне подобных правдивых историй.

В конце недели Марына объявила, что желает осмотреть недра легендарной горы, и немедленно получила приглашение, подписанное Джедедайей Форстером, управляющим самой крупной шахтой бонанцы – «Объединенная Вирджиния». Прибыв с Рышардом в канцелярию шахты, она получила шапку, бриджи и плащ, облачилась в этот костюм на соседнем складе и вернулась в канцелярию, где ее встретил очень высокий, статный мужчина в одежде из оленьей кожи с серебряными пряжками – сам Форстер. Ему очень лестно – он поклонился – выступить в качестве гида мадам Заленской, но она должна понимать, что шахта плохо оборудована для приема гостей, в особенности таких знатных дам. Дав одному из мужчин с масляной лампой знак следовать за ним, он вывел Марыну и Рышарда на улицу и подвел их к кирпичному сараю, в котором располагалась железная конструкция с квадратным дощатым полом, куда он вошел первым. Когда клеть с лязгом начала медленно спускаться, воздух уплотнился и сырость приобрела резкий отвратительный запах, от которого щипало в носу и саднило в горле. Опускаясь все ниже и ниже, они слышали, как вода стекает по стволу шахты, и когда клеть начала раскачиваться из стороны в сторону, Рышард вытянул руку, чтобы оградить Марыну от соприкосновения с шершавой мокрой стеной. («Для чего может пригодиться это приключение? – спрашивала себя Марына, стараясь не поддаваться панике. – Одна из тех безрассудных авантюр, в которых выживаешь, лишь зажмурив глаза и заткнув уши?») Наконец клеть остановилась, высадив пассажиров у темного входа в узкий тоннель. Они стали в него углубляться все дальше и дальше. Голые по пояс шахтеры, орудовавшие кирками и совками, терпеливо сносили невозможную жару. Адская работа!

– Мы находимся на глубине тысяча девятьсот футов под землей, – сказал гид, который, спросив разрешения у Марыны, снял куртку из оленьей кожи и остался в ослепительно белой шелковой рубашке.

Рышард решил не снимать своей куртки, как бы ему этого ни хотелось, и даже любезно согласился посмотреть на воду, собиравшуюся в соседнем отсеке, и новый насос, который спустили сюда для ее откачки. Элегантно одетый управляющий «Объединенной Вирджинии», оставшийся с Марыной, не предполагал, что дама может заинтересоваться работой шахты. Но ему было очень приятно находиться в ее обществе.

– Это вторая шахта, которую я посещаю, – заметила Марына, не придумав ничего лучшего. – Несколько лет назад для меня провели экскурсию по знаменитой соляной шахте, расположенной к югу от Кракова – моего родного польского города.

– Соляная шахта… Местные жители вряд ли назвали бы ее «шахтой».

– Я согласна с вами, полковник Форстер, – Марыне сказали, что ко всем начальникам шахт следует обращаться «полковник». – Соль не так ценна, как серебро, но саму шахту стоит посетить. Ведь ее непрерывно эксплуатируют, начиная с тринадцатого века.

– И до сих пор не добыли всю соль? Наверное, у вас на родине очень медленно работают. Наверное, мало стимулов, учитывая ту прибыль, какую приносит соль.

– Я вижу, мой дорогой полковник, что не объяснила вам как следует, что такое большая королевская шахта. Это не просто бизнес, как в Америке. И не нужно полагать, что нашим польским горнякам не хватает усердия. За несколько столетий они вырыли огромный подземный мир на пяти уровнях, с многомильными просторными галереями, соединяющими более тысячи залов, или комнат, многие из которых огромны. Одни поддерживаются сложными деревянными решетками, другие – соляными столбами, которые по толщине не уступают большим старым деревьям в северной Калифорнии, а некоторые из этих подземных пещер, таких длинных и широких, что кажутся бесконечными, обходятся безо всякой опоры посредине. В двух самых крупных помещениях расположены величественные озера, которые можно переплыть на плоскодонке. Но не только этими пугающими «плутоническими» видами привлекала шахта столь многих выдающихся туристов, начиная с великого польского астронома Коперника; даже Гете счел нужным ее посетить. Интереснее всего, что, пробурив камеры и подняв на поверхность всю соль, горняки высекают из нее скульптуры в натуральную величину, которыми украшают заброшенные штольни.

– Статуи? – сказал Форстер. – И у них еще хватает времени высекать под землей статуи?

– Да, статуи польских королей и королев – там есть замечательная статуя одной из мучениц – основательниц моей родины – Ванды, дочери Кракуса. И, конечно же, религиозные статуи в часовнях на каждом уровне, где горняки молятся каждое утро, самая величественная и древняя посвящена Антонию Падуанскому – там есть колонны с декоративными капителями, арки, изваяния Спасителя, Девы Марии и самого этого святого, алтарь и кафедра с полным убранством, а также фигуры двух священников, молящихся перед гробницей святого, – все высечено из темной каменной соли. Раз в месяц здесь служат торжественную мессу.

– Церковь в шахте. М-да.

Ясно, что полковник ей не поверил. Он умел отличить быль от небылицы.

А Марына, когда они вернулись в отель, с удовольствием рассказала Рышарду о том, как сбила с толку своего импозантного гида.

– Я знаю историю о другой соляной шахте, – сказал Рышард, – но, к сожалению, ее придумал не я, а Стендаль. В соляной шахте Галлейна, близ Зальцбурга, у горняков существует прелестный обычай оставлять зимнюю ветку в заброшенной штольне, а затем, спустя два-три месяца, поднимать ее наверх. Насыщенная солью вода пропитывает ветку, а потом убывает, и вся ветка, вплоть до самых крошечных отростков, покрывается сверкающими кристалликами. Эти редкостные украшения преподносят туристкам, посещающим шахту. Стендаль утверждает, что любовь отчасти напоминает этот процесс кристаллизации. Погружая образ возлюбленной в свое воображение, влюбленный наделяет ее всеми совершенствами, подобными кристаллам на голой ветке.

– Как ты сделал со мной.

– С другими женщинами, и на две-три недели, – засмеялся Рышард.

– Но не со мной.

– Дорогая моя, бесподобнейшая Марына!

– А почему со мной – нет? Может, я просто зимняя ветка? На сцене сверкаю и ослепляю, а…

– Марына!

– Не понимаю, зачем ты рассказал мне эту историю.

И Рышард подумал: «Я тоже не понимаю. Как можно быть таким бестолковым? Что я делаю?» И его ответ, конечно, был глуп и малодушен:

– Любимая, прошу тебя, давай не будем сейчас ссориться.

Сейчас?

– Никогда!

Около полуночи, выйдя через служебную дверь «Пайпера» после заключительного спектакля, Марына, Рышард и мисс Коллингридж присоединились к двухтысячной толпе, которая при ярком лунном свете и в отблесках костров глазела на женщину в коротком платье и трико, которая ступила на воздух с кованой железной балюстрады над входом в театр. Они последовали за толпой по Юнион-стрит, а женщина тем временем шла над головами вдоль этой угловатой улицы; и аплодировали вместе с толпой, когда мисс Элла Ларю внезапно сошла с каната, гордо топнув ножкой по крыше кирпичного здания на углу Ди и Юнион.

– Забавное зрелище, – сказал Рышард Марыне. – У нее слишком широкие бедра, ты не находишь? – добавил он, пытаясь досадить мисс Коллингридж.

Затем, в поисках новых развлечений, они вернулись на Си-стрит и через двойные стеклянные двери зашли в салун «Полька».

Поскольку шахты работали постоянно, салуны тоже были открыты круглосуточно. Горняки приходили сюда сразу после смены сыграть на заработанные деньги в фараон, монте или покер (они не любили спортивные игры и всякого рода игровые автоматы), и Марына попросила своих спутников заняться чем-нибудь, пока сама она будет сидеть и наблюдать за ними.

Рышард подошел к стойке, и вскоре репортер «Предприятия» развлек его рассказом о том, как в одной герметично закрытой горной пещере был обнаружен «серебряный человек» – какой-то бедный индеец попал в ловушку много-много лет назад, и тело его спустя столетия, благодаря характеру грунта, водяным испарениям и перемещению металлов, превратилось в глыбу серебра; точнее, как показал анализ тела в Карсон-Сити, – в сульфированное серебро с незначительной примесью меди и железа. Тем временем мисс Коллингридж восторгалась «талисманом» салуна – Черным Билли, который, в отличие от множества козлов, живших в старых штольнях и питавшихся скудной растительностью на склонах горы Дэвидсон, принадлежал к более привилегированной и дерзкой стае, которой разрешалось жить в городе: Билли обитал и жевал табак на Си-стрит.

Марыне удалось спокойно посидеть с бокалом шампанского примерно пятнадцать минут, после чего бородатый великан в красной клетчатой рубашке встал из-за соседнего столика и, пошатываясь, направился к ней с бутылкой в одной руке и красной геранью – в другой. Он горланил:

– О Жу-улиетта, Жу-улиетта, ты ли это, Жу-улиетта?

Она поискала взглядом Рышарда, но за спиной нахала уже появилась женщина, которая закричала на него:

– Проваливай, Нейт! Не приставай к даме. Она тоже много работала и имеет право спокойно посидеть у меня в салуне, отдохнуть от поклонников.

Ее спасительница задержалась у столика. Толстая, затянутая в корсет, с лентами в волосах. Лет сорока пяти или пятидесяти, определила Марына.

– Я только хотела сказать, какая честь принимать вас у себя в салуне. – Женщина улыбнулась, и Марына заметила, что когда-то она была очень красивой. – Просто не верится, что вы здесь сидите. Словно королева ко мне пришла. Королева! У меня в «Польке»!

– Которую мы танцуем у себя в Польше, – весело сказала Марына.

– Правда? – удивилась женщина. – А я-то думала, что это стопроцентный американский танец! – Она помолчала. – Вы, наверно, хотите побыть одна. Я вас понимаю. Наверно, вас все время окружают люди.

– Посидите со мной, – сказала Марына. – Мои друзья скоро вернутся.

– Можно? – Она плюхнулась на стул. – Правда можно? Не буду много болтать, честное слово. – Она с благоговением смотрела на Марыну. – Я только хотела сказать, что вы были так… – и вздохнула, – …так прекрасны вчера вечером. Знаете, у нас в Вирджинии показывают кучу пьес, и я всегда хожу, если могу, почти все пересмотрела, и все актеры приходят сюда, даже Бут, я видела аж трех его «Гамлетов». Он иногда заходит в «Польку». Один раз сидел за этим самым столиком.

– Мне очень приятно сидеть за столиком мистера Бута, – сказала Марына с улыбкой.

– Как раз на вашем месте. Очень вежливый, никакого зазнайства, но такой горемычный! И напился, как сапожник, но на следующий день это было ничуть не заметно. Он, конечно, великий, спору нет, но мне больше нравятся актрисы, а вы – лучше всех. Когда женщина страдает, тебя пробирает до самого нутра, по крайней мере, мне так кажется. Взять хотя бы ту французскую дамочку, что вы намедни изображали, – ей пришлось прогнать того славного паренька, которого она по-настоящему любила, и притвориться, что больше его не любит, никак не могу запомнить ее имени, оно не такое, как в названии пьесы.

– Маргарита Готье.

– Вот именно. Нам показывали кучу Камилл, но вы – лучшая. Я никогда в жизни так не ревела над «Камиллой».

– Это прекрасная роль для актрисы, – сказала Марына.

– И как вы отлично играете Джульетту, и ту, другую, – я пересмотрела все ваши спектакли на этой неделе, – про французскую актрису, как ее, опять забыла…

– Адриенна.

– Точно! Вы изображали ее намного лучше, чем та итальянка, которая приезжала два года назад, забыла, как ее зовут, и играла по-итальянски. Но это меня не волнует, если человек хорошо играет, то ты понимаешь его чувства.

– Аделаида Ристори.

– Она самая. Мне нравится эта пьеса. Но «Камилла» – лучше.

– Это очень интересно, – сказала Марына. – Не могли бы вы рассказать, почему предпочитаете «Камиллу»?

– Потому что Джульетта – просто милая девчонка, и она была рождена для счастья, но это от нее не зависело – их семьи не ладили между собой. А французская актриса, опять забыла ее имя…

– Адриенна.

– Правильно. Она тоже хорошая. И не виновата в том, что мужчине, которого она любит, приходится любезничать с этой ужасной принцессой, которая взяла да и отравила ее. Ей просто не повезло, если вы понимаете, о чем я. Но «Камилла» больше похожа на реальную жизнь. В смысле, она не была такой уж хорошей и невинной, – да и откуда ей быть? – жила с кучей мужчин и как бы смирилась с судьбой, не верит в любовь, – почему она должна верить? – после того, как перевидала столько мужчин, а потом вдруг встречает совсем другого человека и хочет изменить свою жизнь. Но не может. Ей не дают. Она должна быть наказана. Должна вернуться к своей старой жизни, – женщина расплакалась.

– Успокойтесь, миссис… миссис… Извините, вы не представились, – сказала Марына, протянув носовой платок.

– Минни, – ответила женщина. – Откуда вы узнали, что я замужем?

– Просто предположила.

– Вы правы, я замужем. – Она приложила платок к глазам. – Но вы же знаете, как оно в жизни бывает. – Она качнулась на стуле назад. – Выходишь замуж не за того, кого любишь.

– Печально, – сказала Марына.

Женщина махнула официанту, и тот принес ей «сазерак».

– На старости лет я пристрастилась к этим затейливым сан-францисским напиткам. А в молодости и чистое виски пила, и бурбон, и рай-виски, и кукурузную – сойдет что угодно. Вам чего-нибудь еще? Мой бармен готовит очень вкусный «бренди-смэш».

– Нет, спасибо. Скоро вернутся мои друзья, и нужно будет идти.

– Надеюсь, меня не прогонят. Но вам-то я, кажется, могу доверять. Вы актриса, все понимаете…

– Я бы так не сказала.

– Я скажу вам, почему этак отзываюсь о браке и обо всем остальном. Моя история хорошо начиналась, хотя вряд ли вы сможете сделать из нее пьесу, потому что она плохо кончилась.

– Я не ищу новой роли, – спокойно сказала Марына, – но с удовольствием послушаю вашу историю. Я люблю истории.

И Минни начала:

– Это было двадцать пять лет назад, да нет, больше… и я жила в Калифорнии, в Клауди-Маунтин, не знаю, слышали ли вы о таком месте. Этот парень увивался за мной, он был шерифом, а еще картежником, но, в общем, неплохим малым, и когда сказал, что любит меня, я знала, что он говорит правду, а не просто пытается залезть мне под юбку. Он все твердил: «Выходи за меня, девчонка!» – так он меня называл: «девчонка», и когда я напоминала, что у него жена в Новом Орлеане, он говорил, что это не важно, потому что ему нужна такая жена, как я. Вы, наверное, не поверите, но я была недурна собой, чиста сердцем и молода, несмотря на то что уже держала салун, куда приходили все горняки, – «Полька», я все свои салуны называю «Полька», – и большинство парней уважали меня, словно я была их младшей сестренкой, хотя некоторые и не очень, но я ничего не могла с этим поделать, ведь они были завсегдатаями. Но мне это не нравилось, становилось грустно, хоть я и не подавала виду, всегда пела и смеялась, я искала выход из этой жизни, но выхода не было. И тогда я подумала: «Шериф – неплохой малый, по крайней мере, он любит меня», и все размышляла над этим про себя.

А потом встретила другого парня, на которого и вправду положила глаз, он был таким романтичным, сказал, что у меня ангельское личико, – мне, содержательнице салуна! Это у него было ангельское личико, я никогда не видела мужчины с такой внешностью. Лицо худое, но гладкое, так и хотелось потрогать его щеку, а еще высокий лоб, и волосы иногда лезли ему в глаза – большие темные глаза с красивыми ресницами, с морщинками, когда он улыбался, он медленно, очень медленно улыбался, будто целовал меня своей улыбкой. Стоило взглянуть на него – и внутри все холодело, а коленки подкашивались. Беда в том, что он был бандитом, – так уж у него жизнь сложилась, наверно, он просто оступился, а его ославили и разыскивали потом как убийцу, так что ему пришлось пойти по этой дорожке. Пока он был бандитом, то скрывался под видом мексиканца Рамерреса, потому что все знали, что мексиканцы – бандиты. Но когда он проник в Клауди и стал ухаживать за мной, то расфрантился, как пижон из Сакраменто, и назвался своим настоящим именем – Дик Джонсон. А потом сказал мне, что он – тот самый Рамеррес, которого все ищут, но, увидев меня, расхотел быть Рамерресом и пообещал исправиться, и я знаю, что говорил он искренне. И я тоже поведала ему все свои тайны, это было так хорошо, у меня никогда не было человека, с которым я могла бы поговорить, излить душу. Я чуть не забыла, кто я такая! И все это время шериф везде и всюду искал Рамерреса, и никто не знал, что Рамеррес – это на самом деле Дик. Но шериф Джек никогда ничего не упускал, когда дело касалось меня. Он видел, что я вроде как интересуюсь парнем из Сакраменто, но не знал, что это Рамеррес. Интересуюсь! Да я с ума по нему сходила! А какая женщина, только настоящая женщина, не полюбит бандита больше, чем шерифа? Вы же знаете, вы – женщина, да к тому же актриса, и вы можете играть всяких женщин – ангелов и грешниц…

Угадайте, за кого я вышла? Вон он там, возле сейфа, с шестизарядным за поясом, этот салун – наша общая собственность. Шериф. Но он бросил работу, когда увидел, что в салунах можно зарабатывать намного больше денег, и через десять лет, когда открыли Комстокскую жилу, мы приехали сюда, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что из этих голодных шахтеров после смены можно выжать кучу денег. Но я все спрашиваю себя, почему вышла за него, если так любила Дика и собрала тогда все мужество и убежала с ним, вся в мечтах. Нам пришлось уехать из Калифорнии, которую я так любила, потому что его повсюду разыскивали за убийство – если бы его поймали, то повесили бы, и мы приехали в Неваду, которая тогда еще не была штатом или даже районом. Пока ни одна душа не знала, что находится под этой горой, Невада была просто графством в штате Юта, и мы долго скитались без гроша в кармане, а голод – не тетка. И тогда Дик снова стал Рамерресом, и я испугалась, представив ту жизнь, которая меня ждала: вечно прятаться, убегать и бояться, и я бросила его и приползла обратно в Калифорнию, и Джек простил меня, и я поняла, что он и вправду любит меня, потому что знал, что я никогда не полюблю его так, как Дика, а все равно любил, и я его зауважала, но это же не значит, что я должна выйти за него. Но я вышла. Вначале мы вроде как расписались в Клауди у настоящего мирового судьи, хотя у Джека была жена в Новом Орлеане, но я решила, что пусть уж все будет всерьез, а потом она умерла, так что теперь я – настоящая миссис Рэнс, причем уже давно. Но моя жизнь закончилась в Неваде, пятнадцать лет назад. Иногда я лежу рядом с Джеком и всю ночь не могу сомкнуть глаз. Там, в горах, козлы выбегают на плоские жестяные крыши, как у нас на доме, и я просыпаюсь от стука копыт и начинаю думать, что надо было остаться с Диком, хоть он и вернулся к разбойной жизни. Может, я мало думала о себе. А может, просто не хватило смелости. Дик все время вот эти стихи читал:

 
Не меркнет свет звезды, увиденной однажды,
Мы на земле большой родиться можем дважды.
 

– Теперь я часто повторяю их про себя. – Она взяла Марыну за руку и крепко сжала. – Но это неправда.

– Марына! – позвал Рышард.

Взглядом дав ему понять, что не происходит никакой «сцены» и что ее не нужно спасать, Марына представила их друг другу.

– Муж ваш? – спросила Минни. – Я видела, как вы с ним выходили из отеля.

– Мой бандит.

– Вот оно что, – сказала женщина.

– О чем это вы здесь беседуете? – нервно спросил Рышард. – Или, может, вы не хотите посвящать мужчину в свои женские тайны?

– И вы собираетесь совершить ту же ошибку?

– Да, похоже на то.

– Дамы, дамы, – сказал Рышард, встревожившись. – Марына, уже поздно. Ты, наверное, устала. Давай, я отведу тебя в отель.

– А говорит как муж, – сказала Минни.

– Потому, возможно, что это и не ошибка.

– Вам виднее. Вы – красавица. Звезда. Все вас любят. Вы можете делать все, что душе угодно.

– Все? Нет, не все.

Мисс Коллингридж, пахнущая козлом, встала рядом с Рышардом:

– Мадам Марина, вам что-нибудь нужно?

– По-моему, она тоже хочет, чтобы вы вернулись в отель, – сказала Минни.

Этот вопрос Рышард мысленно задавал ей уже несколько дней. Этот вопрос… Наконец, когда они вернулись в отель и занялись любовью, он все же спросил:

– Ты не хочешь, чтобы я остался с тобой, так ведь?

Он уже мысленно слышал ответ Марыны. Но все равно удивился.

– Нет.

– Но ты же любишь меня! – воскликнул он.

– Да, люблю. И ты подарил мне много счастья. Но, как бы сказать, это à deux [83]83
  Букв.: вдвоем (фр.).


[Закрыть]не имеет и никогда не сможет иметь для меня большого значения. Теперь я это понимаю. Déformation professionelle [84]84
  Профессиональный изъян (фр.).


[Закрыть], если угодно. Я хочу любить и быть любимой (а кто не хочет?), но мне нужен покой… внутренний. А с тобой я буду волноваться, не скучно ли тебе, не встревожен ли ты, не мало ли ты пишешь? И буду права. Что ты написал за последний месяц, за исключением статей обо мне?

– Какая разница! Я слишком счастлив, чтобы писать!

– Разница есть. Сочинительство – твоя жизнь, а театр – моя. Тебе не нужна та жизнь, которую я веду. Сейчас ты не ведаешь об этом, но скоро узнаешь – через полгода, не позже чем через год. Ты не создан быть супругом актрисы. Поверь, это ненадолго.

– Говори за себя, невыносимое создание! – Он стукнул рукой по оконной раме.

– Что я слышу, Рышард? Неужто звенят кристаллы, опадающие с зимней ветки?

– О, Марына!

– Ты спрашиваешь – и у тебя есть на это все права, – действительно ли я люблю тебя. И я хочу сказать – о любимый мой Рышард, – ты знаешь, что я хочусказать. И это желание – тоже любовь, хотя и не та, которую ты имеешь в виду. Но правда в том, что я никогда точно не знаю, что чувствую, когда я не на сцене. Нет, не так. Мне интересно, жалко, мне страстно хочется нравиться – все на свете. Но любовь, о которой ты говоришь, которой ты хочешь от меня… Не уверена. Я знаю, что не чувствую той любви, которую изображаю перед публикой. Возможно, я вообще ничего не чувствую.

– Марына, любовь моя, ты никогда не убедишь меня в этом. Я сжимал тебя в объятиях, видел твое лицо таким, каким его не видел никто на свете… – Он запнулся. «Никто?» – спросил он самого себя. А затем продолжил: – Марына, я знаютебя.

– Да, – сказала она, – сейчас я много чувствую, и эти чувства обращены к тебе и больше ни к кому. Но я также чувствую, как они уклоняются от тебя и снова вливаются в тех персонажей, которых я создаю на сцене. Ты так много дал мне, дорогой мой Рышард!

– Ты делаешь меня совершенно несчастным!

– Возможно, – задумчиво сказала она. – Я думала, что больше никогда не познаю любви, и поэтому не хотела больше играть. Думала, что смогу отказаться. Но теперь я вновь познала ее и…

– И что?

– И никогда не забуду о ней.

– Ты собираешься жить воспоминаниямио нашей любви? Этого для тебя достаточно, Марына?

– Пожалуй. Актеры мало интересуются реальной жизнью. Нам хочется просто играть.

– И ты считаешь, что я помешаю твоей карьере? Буду тебя отвлекать?

– Нет-нет, я просто не хочу тебя обманывать.

– Понятно. Ты прогоняешь меня ради моего же блага.

– Я этого не говорила, – сказала она.

– На самом же деле я думаю, что ты прогоняешь меня ради собственного блага. Только у тебя не хватит мужества это признать. Нет, Марына, настоящая причина, по которой ты отвергаешь меня, не имеет никакого отношения к заботе о моем счастье.

– Ах, Рышард, Рышард, причин много.

– Ты права. Посмотрим, угадаю ли я их. Страх скандала – актриса бросает мужа и ребенка ради другого мужчины! Стремление к безопасности – актриса оставляет богатого мужа ради нищего писателя! Нежелание потерять классовые привилегии – великая актриса меняет мужа-аристократа на плебея…

– Благодарю за виртуозный перечень!

– Постой, Марына, я еще не закончил. Страх пренебрежения условностями – актриса бросает мужа ради мужчины, который младше ее на десять лет! Нежелание лишиться с трудом завоеванной респектабельности – она воспитывает внебрачного ребенка и утверждает при этом, будто состояла в браке с его отцом. Ты думала, я не знаю об этом, потому что милый Богдан делает вид, что ничего не знает.

– Наверное, я не вправе просить тебя сейчас, чтобы ты не оскорблял меня.

– Не говоря уже об эгоизме, бессердечии, ограниченности… – Рышард запнулся. Непоправимые слова. Слова, которые нельзя взять обратно. Он разрыдался.

Дело было не только в том, что он терял Марыну. То был конец его юности: его способности коленопреклоненно любить и беспомощно страдать. О чем он будет мечтать, когда перестанет мечтать о Марыне? «Это чувство, – подумал Рышард, – самое мучительное из тех, что мне когда-либо суждено испытать». Страдала ли она? Могла ли подняться над своими чувствами, чтобы не утонуть в них? «Это, – подумал он, – самое печальное, что могло со мной случиться». Он пребывал в темноте, весь израненный. И вдруг – вспышка утешения. Сколько книг он теперь сможет написать, когда его перестанет отвлекать это наваждение! «Больше никогда, – и эта мысль пришла к нему вместе со стыдом, – я не буду „слишком счастлив“, чтобы не писать».