Текст книги "В Америке"
Автор книги: Сьюзен Зонтаг
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Марына, Богдан, Петр и все остальные видели, как они проехали мимо – суровые мужчины с «шарпами» и «винчестерами» – и ускакали галопом в пустыню.
Какой роскошный сюжет для Рышарда! В тот же день он начал писать рассказ (в его версии – любовный). Сохранив возраст Замбо (шестнадцать лет), он омолодил Матильду с двадцати трех до тринадцати и окрестил героев Орсо и Дженни. Возлюбленная егосилача была ангельским ребенком на пороге взросления и не состояла ни в каких родственных связях с владельцем цирка, получившим фамилию Брандт. За обедом Рышард сообщил всем, что ему осталось только дописать концовку.
– Но он ведь еще не закончен, – возразил Рышард, когда его стали упрашивать прочитать рассказ.
– Действительная история тоже еще не закончилась, – сказал Богдан. – Мы же не знаем, нашли их или нет.
Рышард сходил в сарай за рукописью и прочитал вслух свою повесть.
Вот Анахайм во всем своем грубоватом своеобразии: ковбои на похрапывающих мустангах, фермеры из дальних поселений привязывают свои коляски к столбам; местные красавицы-блондинки, черноволосые сеньориты из Лос-Ньетоса и жены фермеров толпятся в галантерейном магазине, покупают ситцевые и льняные рулоны и рассматривают выкройки в модных журналах; сплетни, флирт, хвастовство, торговля; суета в ожидании приезда цирка. Шествие Брандтова зверинца по Апельсиновой улице. Появление неповоротливого силача и маленькой акробатки. Свирепая злоба Орсо укрощена тайной любовью, детская невинность Дженни встревожена зарождающейся любовью. Вспышки ревности Брандта. Орсо стойко переносит эти ужасные избиения. Он терпит любые унижения, боясь увольнения и разлуки с любимой Джен. Представление под куполом цирка. Невиданная сила Орсо, грация и бесстрашие Дженни. Восторг толпы. После представления: юноша и девушка сидят на скамье в углу темного шатра. Дженни по-девичьи возмущается грубостями, которым подвергается ее цирковой товарищ. Орсо вспоминает о своей мечте уйти из цирка и зажить вместе с Дженни вольной, прекрасной жизнью в горах Санта-Ана. Дженни прижимается головкой к огромной, как бочка, груди Орсо; Орсо сжимает край скамьи своими мясистыми руками. Вздыхает. Опять вздыхает. Первые признания в своих подлинных чувствах. Орсо робко касается волос Дженни. Брандт подсматривает из темноты, а затем подскакивает к ним. Орсо не оказывает никакого сопротивления и терпеливо сносит удары хлыста. Но Брандт поворачивается к Дженни и впервые поднимает на нее руку. Орсо опрокидывает его на землю. Брандт ударился головой об угол обезьяньей клетки. Орсо берет Дженни на руки. Они вместе бегут в ночи через пустыню, в предгорья, за ними гонится полицейский отряд. Несколько часов целомудренного сна. Страхи Дженни. Нежная защита Орсо. Продолжается побег к голубым горам. Холод, дикие звери, голод, изнеможение…
Рышард поднял глаза над ворохом бумаги:
– Вот пока что и все.
– Весьма занимательно, – сказал Богдан. – Живо. И довольно трогательно.
Рышард не отважился спросить у Марыны, что она думает. Написать любовную историю и прочитать ее вслух в присутствии Богдана и всех остальных – для этого нужна определенная смелость. А прочие мнения его не интересовали. Рышард уклонялся от насмешливого взгляда Юлиана.
– Небольшая деталь, – сказал Юлиан. – По поводу гор. Полагаю, у тебя были основания назвать их голубыми?
– Ну, разумеется… грамотей! – вскричал Рышард. – Я просто написал «голубые», и они стали голубыми. Именно так поступает писатель, а ты, мой раб и читатель, должен видеть их голубыми.
– Но они же ведь…
– А художник, – с торжествующим видом продолжал Рышард, – если он считает горы голубыми, должен показать это наглядно, смешав краски и получивтот цвет, который мы, возможно, назовем (хотя это вовсе не важно) голубым…
– …фиолетовым, лавандовым или лиловым, – радостно подхватил Якуб.
– И чем же все закончится? – спросил Циприан.
– Наверное, душераздирающей сценой, – ответил Рышард. – Либо lento [49]49
Медленно (um.).
[Закрыть]с продолжением рассказа об их лишениях и страданиях, пока они наконец не укроются в пещере горного льва, где лягут, обнявшись, на землю, чтобы умереть от голода и холода. Либо allegro, allegro feroce [50]50
Быстро, очень быстро (um.).
[Закрыть]с отрядом, загоняющим их в какой-нибудь каньон, на край ущелья. Вы можете себе это представить, – он мысленно добавил «Марына», – там наверху еще зеленеет чапараль, но их выдадут блестки на обтрепанной розовой блузке и трико Дженни, сверкнувшие на солнце. Когда отряд окружит их, Воздушный ангелочек возьмет Орсо за руку, они вместе прыгнут в ущелье и разобьются насмерть.
– Ах! – вздохнула Барбара.
– Не люблю, когда плохо кончается, – сказала Ванда.
– Мнение необразованного читателя, – прокомментировал Юлиан.
– В действительности, – сказал Рышард, смущенный, как и все остальные, злобным презрением Юлиана к жене, – у меня тоже есть сомнения насчет этого двойного самоубийства. – (От рыцарского благородства до творческого вдохновения – один шаг.) – Да, возможно, их не поймают.
– Да! Да! – сказала Ванда.
– Ты что, веришь этой женщине? – спросил Юлиан.
– Они смогут уйти от преследования и остаться в горах. Синих-пресиних горах, Юлиан. Красавица и чудовище поселятся в дальнем каньоне, куда никто не отважится спуститься, за исключением самого бесстрашного траппера.
– Но как же они будут питаться, греться и обороняться от диких зверей? – спросил Александер.
– Он же индеец, – возразил Циприан, – он должен знать о таких вещах.
– Наполовину индеец, – пробормотал Якуб.
– А Дженни вообще не индеанка, – сказала Данута.
– Не бойся несчастливой концовки, – подытожил Богдан, – если она больше похожа на правду.
– Читатели-читатели! – воскликнул Рышард. – Я просто хочу рассказать хорошую историю. Что может быть правдивее? И что может быть печальнее? Не возлагайте на плечи мечтателя слишком много ответственности! Или вы думаете, что от того, какую концовку я изберу, зависит истинная судьба этих бедняг?
Но ему уже начинало казаться, что так и есть на самом деле. Поэтому суеверный Рышард обратился к одной мексиканке, предсказательнице suertes,или судьбы. Ее пророчество (о том, что они будут пойманы и убиты) решило все: концовка дописалась сама собой.
Орсо выследили, когда он взбирался по крутому склону холма с Дженни на руках; сверкают и гремят ружья; грохот эхом отражается от стен каньона, пуля попадает в голову Дженни, Орсо падает; отряд находит его на земле: он воет от горя и качает мертвую Дженни на руках; на голову Орсо летит лассо и с шипением затягивается у него на шее; потом они…
Нет! Сделать так, чтобы отряд заблудился. А дети спаслись. Выдумать старого скваттера, живущего в беззаботном одиночестве (уже много лет он не видел ни одной живой души в своей заповедной горной обители), который пригласит их к своему костру и окажется невероятно добрым человеком – полной противоположностью жестокого хозяина цирка. Им страшно – он их ободрит. Они голодны – он их накормит. Разворошив угли, он положит на решетку славный олений окорок и прослезится, наблюдая, как они едят (возможно, он когда-то был отцом). «С тех пор они жили вместе», – гласила последняя строчка рассказа. «Такова Америка, – подумал Рышард. – Здесь одинаково ценятся слезливый „хэппи-энд“ и лицемерная, веселая бойня». Когда два дня спустя отряд догнал беглецов и, открыв по ним огонь, попал Матильде в позвоночник (она осталась парализованной на всю жизнь), а затем вздернул Замбо на виселице, Рышард нисколько не сожалел о развязке, которую он избрал. Какой смысл превращать случай из жизни в рассказ, если не можешь ничего изменить, в особенности – финал?
Не для того ли сочиняют истории, чтобы пробудить скрытое в каждом из нас стремление к другой жизни?
Кроме того, Рышард не был расположен рассказывать историю о невозможной любви, которая оказалась… невозможной. Писать – значит заклинать: Рышарду хотелось показать, что невозможная любовь возможна. Его собственная любовь к Марыне превратилась в бесконечную, незавершенную историю, которую он постоянно исправлял, расцвечивал и оттачивал, отыскивая все более изящные формы повествования. Здесь он жил бок о бок с Марыной, но не смел быть с ней более серьезным из страха перед окончательным отказом. По его предположениям, ей нравились его докучливые знаки внимания, и она огорчилась бы, если бы ее пылкий и бесконечно терпеливый поклонник попросту отказался от нее. Но эту роль становилось труднее играть без декораций, в которых она была задумана. Здесь не было ни гримерных (Рышард любил наблюдать, как она смотрится в зеркало), ни прокуренных коридоров с газовыми лампами, ни затемненных экипажей. Зеркала висели в лос-анджелесских борделях, в Сан-Франциско тоже имелись зеркала (причем не только в театрах), но какую пользу могла принести столь практичной деревушке, как Анахайм, эта обманчивая игра поверхностей и того, что за ними? В их новой жизни зеркал не было. Одни лишь виды.
Возможно, он не грустил бы так, если бы ему приходилось терпеть только присутствие мужа, однако совместная жизнь с четырьмя супружескими парами, – каждая из которых, даже несчастные Юлиан и Ванда, казалась такой сплоченной, – отдаляла его от Марыны, как никогда прежде. (Желая отличаться от них, Рышард уговорил другого холостяка, Якуба, поехать вместе с ним в Лос-Анджелес, чтобы целую неделю провести с проститутками.) Они редко оставались наедине, если не считать уроков верховой езды. Рышард пересказывал ей свои одинокие приключения в августе, когда они вместе с Юлианом жили и занимались исследованиями в незаселенных областях. Как тут было не отойти от этого супружеского пастбища? Как не вдохнуть новую эротическую энергию в их отношения?
– Поедемте со мной, – говорил Рышард, – и я покажу вам горы.
– Скоро, скоро, – бормотала она.
Он мечтал защищать ее. Но защищать было не от чего. Если только Богдан никуда не исчезнет. В рассказе может случиться что угодно. Богдан мог упасть с лошади и свернуть себе шею, и тогда она поняла бы…
Спешившись, Марына бесцеремонно потянула его за воротник. Она совершила это путешествие в освобождающую пустоту (как ее ни назови: раскаленная пустыня или необитаемые горы), где Рышард вызвался быть ее проводником.
– Ах, Марына, – простонал он. – Неужели у нас нет никакой надежды?
– У нас?
Он склонил голову:
– У меня.
– По-моему, – сказала она, – у вас надежда есть.
– А у вас, Марына? Твердо решили похоронить себя заживо? Вы что, правда так сильно изменились? Возможно ли это, Марына?
– Более чем возможно.
– И это, – он махнул рукой на окружавшие их земли, – единственная страсть, которая теперь занимает вас?
Она не ответила.
– Но, быть может, вы обманываетесь насчет своих истинных желаний? Разве вы никогда не ощущаете себя покинутой? Обстановка прекрасна, это – наш Арденнский лес, но она не меняется. Разве вас никогда не раздражают Юлиан, бедная Ванда, Данута, Александер, Циприан, Барбара и даже Якуб… нет, я не стану исключать себя из списка. Как вы нас терпите?
– Нас?
– А грубость людей и зверей, тяжелые, залепленные грязью ботинки и вонючая одежда, покрасневшая шершавая кожа у вас на руках и фурункулы Анелы, которые вы вскрываете раскаленным лезвием бритвы (я видел, где вы только этому научились?), – это же не вы! Навоз, грязь и засуха – но вы ведь созданы для роскоши! А расовая ненависть, бушующая в этих новых калифорнийцах и едва прикрываемая их алчностью? Эти люди бессердечны и пусты. Они сделают нас бессердечными и пустыми, Марына. Постойте, не говорите опять: «Нас?» Они сделают вас, даже вас, бессердечной и пустой.
– Мне жаль, что я кажусь вам жестокой, Рышард. Но против пустоты я не возражаю.
– Вам никогда не было жаль себя?
– Мне было жаль себя в Польше. Теперь я даже не понимаю почему. Но здесь? Нет, никогда. Вы же видите, я расцвела, когда избавилась практически от всего, что отличало меня от других. И теперь, когда вы называете меня жестокой, это мне просто смешно!
Не было: плюша, реликвий, тусклого освещения, собственной истории. Как объяснить это Рышарду? Здесь каждая история возникала самостоятельно, не уходила корнями в длинную генеалогию отношений и обязательств. Внезапный пробел в массе значений этой новой жизни действовал, как нехватка кислорода.
Кружилась голова. И в то же время это было так знакомо. Группа людей, подчиняющихся строгому режиму и импульсивному руководству, – родная стихия Марыны: у людей театра очень силен общественный инстинкт. К тому же этот вновь устоявшийся уклад почти не отличался от жизни бродячих артистов. И если некоторые самые простые задачи фермерского быта все еще им не удавались, то в этом не было ничего удивительного, ведь они готовились второпях, заучивали роли фермеров в последнюю минуту, перед самым выходом на сцену. Им нужно было какое-то время «выступать под суфлера», как говорят актеры, пока полностью не вживутся в свои роли.
По вечерам, благородно не обращая внимания на растяжение мышц, боли в спине, царапины на голенях и болезненные солнечные ожоги, они собирались в гостиной, сосредоточенно изучали вашингтонские брошюры и книги по земледелию, привезенные из Польши, и обсуждали удобрения и заборы, посадку апельсиновой рощи, ремонт курятника и наем батраков-индейцев или китайцев. Богдан расхаживал по комнате и обрисовывал план их нового жилища. Он говорил короткими, отрывистыми фразами, сжимая в руке полупустой стакан чая со звеневшей в нем ложечкой. В руке с почерневшим ногтем большого пальца и толстой веной, тянущейся от загорелого сустава до запястья, эту руку Марына едва узнавала; Богдан, которого она не знала прежде, уже не был поглощен целиком ею, но делал все это ради нее. Ради нее он растворился в коллективе.
Участвовать в этих дискуссиях могли все. Но на самом деле женщины, за исключением Марыны, почти не говорили, по-видимому, решив, что им нечего сказать – их слова будут превратно истолкованы или что принимать решения должны мужчины. Фермерская жизнь приучила женщин к новому виду покорности, навязав каждой новые формы несостоятельности. И, зная о том, что соседи считали их изнеженными и непрактичными дворянчиками, они боялись попросить их о помощи. Герр Колер прислал одного из своих молодых батраков-мексиканцев, чтобы тот показал им, как ухаживать за виноградником, – сезон скоро начинался. Мужчины угрюмо наблюдали, как обрезать большие побеги, класть удобрение и утрамбовывать почву вокруг нижней части лозы. Колер, продававший им молоко, сливки и масло, оказался настолько любезен, что велел Панчо дать им также несколько уроков доения; но у женщин не хватало либо силы, либо сноровки: они чувствовали, что мучают коров. Несколько дней спустя они стали покупать молоко на близлежащей ферме.
Марына не привыкла щадить себя или быть снисходительной к другим. Но обижаться на Барбару и Дануту за то, что они не хотели становиться доярками, казалось ей таким мелочным перед этим беспощадным солнцем.
Усталость и монотонные занятия только укрепляли в ней ощущение физического здоровья. Не было также: слов, рисовки, любовных интриг. Это оказывалось целебным. Но были плотские ощущения. Острый запах свежего навоза и собственного пота. Пыхтение над кухонной плитой, на скамеечке для дойки и за тачкой, и гармония общей усталости, когда они отдыхали в конце дня, в тишине, за обеденным столом. Все звуки свелись к шуму дыхания, только их и ее дыхания. Она еще никогда не ощущала такой привязанности к другим людям, ее словно бы заключили в куб шумных вздохов; никогда не смотрела с таким оптимизмом навстречу жизни, которую они стремились построить. Легко сказать: это продлится недолго. Любой брак, любая община – неудавшаяся утопия. Утопия – не место, а время, те слишком краткие мгновения, когда больше никуда не хочется. Быть может, существует древний инстинкт дышать в унисон? Это – высшая утопия. В основе стремления к сексуальной близости лежит желание дышать глубже, еще глубже, быстрее… но всегда вместе.
В ноябре Марына и Богдан получили письмо от своего соотечественника, жившего в Сан-Франциско уже почти двадцать лет, Бруно Халека – практичного и назойливого старика без определенного рода занятий и, говоря начистоту, с некоторыми средствами. Он подружился с Рышардом и Юлианом, когда они впервые приехали в Сан-Франциско в июле, и встретил основную группу, прибывшую в конце сентября.
Халек спрашивал, можно ли ему навестить своих друзей в их винодельческой «рейнской» деревушке в пустыне. По его словам, он давно уже не распрямлял свои могучие ноги. Ему бы и в голову не пришло отправиться в столь длительную поездку, если бы единственным средством передвижения для его, надо сказать, крупной особы был тесный колесный пароходик – три дня сушеной говядины и вареных бобов! – который заходит в порт недалеко от Лос-Анджелеса, а потом – ту-ту-ту-у! – оставшиеся тридцать миль. Представьте такую картину, писал он. Когда немцы отправились на юг в 1859 году (тогда он познакомился с некоторыми из них, этими трудолюбивыми болванами; забавно было бы увидеть их теперь), их судно прошло мимо Лос-Анджелеса и бросило якорь в трех милях от того места, где должен был появиться Анахайм. Колонистов доставили к берегу в гребной шлюпке. И там, по пояс в воде, их ждала группа бедняг-индейцев, нанятых теми двумя сметливыми немцами, владельцами виноторговой компании в Лос-Анджелесе, где покупали акции жители Сан-Франциско. Индейцы посадили себе на плечи всех немцев, немок и немчат и перенесли на сушу. Но эти былинные дни давно канули в Лету (хотя он и не прочь увидеть того дюжего детину, у которого хватило бы силы донести его до берега!), и поскольку теперь в Лос-Анджелес ходит поезд, то ему не терпится совершить эту поездку. Но он вовсе не собирается им навязываться, поскольку не привык спать в палатке или бревенчатом срубе и предполагает остановиться в гостинице, однако хочет приехать к ним в гости, с позволения дражайшей мадам Марыны. Просто попробовать винца, весело добавлял он.
Не привезти ли им чего-нибудь из Сан-Франциско?
Не могло быть и речи о том, чтобы их гость остановился в «Плантаторах». Марына и Богдан вынесли из гостиной софу и заменили ее кроватью; во время визита Петр будет спать на кухне вместе с Анелой. Марына презирала ту часть себя, которая хотела произвести впечатление на Халека (точнее, не разочаровать его), но была убеждена в том, что совместные усилия привести новый дом в порядок сделают его жильцов увереннее в себе. Она воспользовалась его приездом, чтобы заставить всех выполнить те работы, которые они уже давно откладывали. Нужно починить курятник (их крупный гость наверняка потребует четыре яйца на завтрак); перекрасить дом, начистить мебель, распаковать оставшиеся книги – работу на ферме пока пришлось отложить, и все думали лишь о том, как подготовить дом к приему гостя. Необходимо как следует заполнить кладовую – туда поставили бутылки с хорошими агардьенте и текилой, купленные в мексиканском поселке (Халек наверняка будет воротить нос от анахаймского изобилия немецких сортов пива). Неделю спустя, оставив Дануту и Барбару раскладывать срезанный олеандр по симпатичным индейским корзинкам, Марына вместе с Богданом поехала в коляске на железнодорожную станцию. Их гость вышел из поезда и показался еще крупнее, чем обычно, – с кучей коробок, обвязанных коричневой бечевкой. В них он привез газеты из Польши, книги, платки и женские шкатулки для духов, кружевную накидку для Марыны, оловянных солдатиков для Петра, а также куклы и леденцы для маленьких девочек.
– Я голоден, как черт, – сказал он, войдя в дом.
Александер усмехнулся:
– Нам тоже постоянно хочется есть.
– Это потому, что вы слишком много трудитесь! – воскликнул Халек. – А я голоден, – он шлепнул по своему необъятному животу, – потому что голоден.
И он издал звук, напоминавший то ли лай, то ли вой.
– Знаю, что это, – радостно сказал Петр.
Все гости Сан-Франциско были обязаны полюбоваться морскими львами, ревевшими на террасе казино, что располагалось на скале за городом.
– А я могу койотом, пан Халек. Вот послушайте.
Прекрасный шанс показать гостю округу. Первым делом самое главное: они познакомили его с анахаймской ирригационной системой.
– Рейнская деревушка, – фыркнул он, – с голландскими каналами. Я – в Нидерландах!
Они показали ему двух коров, трех беспокойных оседланных лошадей и хилого мула. Он спросил, ладят ли они с соседями.
– Мы их почти не видим, – ответил Циприан.
– Еще бы! – сказал Халек. – Что у вас может быть общего с этими загребущими фермерами и лавочниками? Вопреки легенде, которую распространил журналист Нордхофф, еще один немец, – он приехал сюда несколько лет назад и написал кучу всякого вздора об Анахайме, – в этой деревушке, как вы сами знаете, никогда не было ничего «коммунистического».
Он, конечно, говорил правду – к большому разочарованию польских поселенцев, головы которых были забиты Фурье и Брук-Фарм. В Сан-Франциско немцев завербовал землемер, работавший на двух их соотечественников, которые владели виноградниками и виноторговой компанией в Лос-Анджелесе и стремились расширить свой бизнес. На деньги, вложенные пятьюдесятью инвесторами, был куплен и подготовлен для колонизации клочок земли: китайских и мексиканских рабочих наняли рыть оросительные каналы, мексиканских рабочих – высаживать виноградные лозы, а индейцев – строить глинобитные дома, в которых должны были жить пятьдесят семей. Когда они приехали два года спустя, дома и виноградники уже поджидали их. Поначалу общество владело всей собственностью, но через несколько лет, когда место стало приносить прибыль, кооператив распался. Каждый из первых поселенцев получил обратно вложенные деньги и стал владельцем своей доли. Анахайм никогда не был, даже в самом начале, экспериментом общинной жизни.
– И теперь вы, мадам Марына, вместе с глубокоуважаемым графом Дембовским и вашими друзьями, в силу безудержного польского идеализма, решили претворить легенду в жизнь. За это я снимаю перед вами шляпу. Но умоляю, не забывайте о сцене, все еще скорбящей об уходе своей королевы. Полагаю, через год с небольшим, когда закончится эта авантюра, вы вновь…
– И вы туда же! Не ожидала, что мне придется выслушивать те же самые упреки в Америке, пусть и от соотечественника. Это не авантюра, мой друг. Это – новая жизнь, такая, как я хочу. Я не скучаю по сцене.
– А по удобствам, к которым вы привыкли?
В ответ она продекламировала по-английски:
– Простите, что вы сказали?
– Шекспир, пан Халек. «Как вам это понравится».
– Вот именно. Поэтому-то…
– Да я просто дразню вас, пан Халек! Повторяю: по сцене я не скучаю.
– Вы – очень смелая женщина, – сказал он.
Ему приятно было видеть своих друзей такими стройными и здоровыми. Несомненно, все дело в физических упражнениях, которыми ему, увы, не позволяла заниматься ширина талии, хотя он и признался, что даже когда был юным и стройным – да-да, он тоже когда-то был стройным, сказал он, взглянув на Ванду (эти слова адресовались в первую очередь Ванде, которая удивилась тому, что Халек с ней заигрывал), – то больше всего на свете любил побездельничать. Особенно поесть, поговорить и поиграть в шахматы (раздумывая над ходом, он мог еще и спеть).
– Меня прельщают ваши маленькие деревенские Афины, – сказал он, – но не ваша маленькая Спарта.
Они охотно рассказывали ему о своей нерасторопности – на самом деле, в присутствии Халека они ощущали себя опытными сельскими жителями.
– Мне нравятся все эти пейзажи, – говорил он, лежа в гамаке, который специально укрепили на следующий день после его приезда. – И зверушки тоже, пока они не подходят слишком близко.
Он был равно озадачен, увидев прелестного маленького барсучка, которого поймал Рышард и сделал его домашним любимцем, и страшного гигантского скорпиона, пробежавшего по двору.
– Признаюсь, я боюсь животных, как еврей воды, – сказал он и, повернувшись к Якубу, добавил: – Надеюсь, я не оскорбил вас?
На свой первый Праздник благодарения, на котором не было индейки (Петр расплакался, и крикливую птицу пощадили), Марына надела алое льняное платье, привезенное из Польши, и позволила освободить себя от работы на кухне. Все остальные женщины занимались стряпней, и Халек удивил их, вызвавшись приготовить десерт.
– А как же, вы думаете, такой старый холостяк, как я, мог бы получать то, чего ему хочется, если бы не умел позаботиться о себе сам?
Он сказал, что пирог называется (щепотка английского) shoofly pie,или «муха, кыш!».
– Муха-кыш, муха-кыш, муха-кыш! – сразу же затараторил Петр, потому что ему приходилось отгонять мух, которых притягивала меласса и наполнитель из коричневого сахара.
– Муха-кыш, муха-кыш…
– Перестань, Петр, – сказала Марына.
– Такой сладкий, – напевал вполголоса Халек. – Просто начиненный сладостью. Мухи так и липнут!
– Как вкусно! – сказала Ванда. – Я буду вам признательна, если вы напишете мне рецепт.
– Напишите, пан Халек, – сказал Юлиан. – Она будет думать над ним целую неделю.
После десерта, когда на скатерти остались только крошки, липкие тарелки и пустые кофейные чашки, Богдан вспомнил, что они забыли исполнить ритуал, с которого должен начинаться этот «самый американский» ужин.
– Благодарю за то, что все мы здесь, – сказал он. – Кто следующий?
– Петр, милый, – сказала Марына, – скажи нам, за что ты благодарен.
– За то, что я подрос, – радостно ответил мальчик. – Я ведь подрос, мама?
– Да, мой родной, конечно. Иди и сядь к маме на руки.
– Я благодарен Америке, – сказал Рышард, – безумной стране, провозгласившей поиски счастья неотъемлемым правом человека.
– Я благодарна девочкам за то, что они здоровы, – сказала Данута.
– Да будет так! – произнес Циприан.
– Мы с Барбарой благодарим Марыну и Богдана за их дальновидность и благородство, – сказал Александер.
– Друзья мои, – прошептала Марына, крепко сжимая в объятиях Петра и пряча лицо в его волосах. – Дорогие мои друзья.
– Мама, я хочу сесть на стул.
– Я благодарен Америке за мечту о равенстве всех ее граждан, сколько бы ни прошло времени, прежде чем эта мечта осуществится, – сказал Якуб.
– Я благодарна пану Халеку за десерт, – сказала Ванда.
– Кажется, моя жена понизила голос, – сказал Юлиан. – Полагаю, я должен быть благодарен Америке за то, что здесь разрешено разводиться.
– Не надо, Юлиан. Прошу тебя! – взмолился Якуб.
– Анела! – крикнула Марына.
– А я благодарю пани Сольскую за ее любезный комплимент, – сказал Халек, ухмыляясь.
Девочка появилась из кухни.
– Анела, – сказала Марына гневно, – мы благодарим за свое счастье.
– Счастье, мадам? Счастье? Я сделала что-то не так?
Юлиан обхватил руками голову, а затем поднял взгляд и, гримасничая, сказал:
– Прошу прощения, Марына. Я не хотел. Извините меня.
– Вы должны принести извинения не только Марыне, – сказал Богдан.
– Эх, мужья-мужья! – проревел Халек.
– Благодарения кончились, мадам? Можно мне вернуться на кухню?
– А я пойду с тобой, дитя мое, – сказал Халек, – и ты расскажешь мне, за что ты благодарна.
Разумеется, он бесстыдно увивался и за Анелой, и за несчастной Вандой (что бесило Юлиана), но на следующий день его постигло возмездие. Когда, зайдя на кухню, он вытащил свой восставший пенис и устремился к Анеле, та бросилась наутек, а он побежал за ней с расстегнутыми штанами до самого поля за амбаром, где поскользнулся и упал в оросительный канал. Анела остановилась немного ниже по течению и в изумлении уставилась на пенис, торчащий из воды. Широкий канал был всего лишь полтора фута глубиной, но Халеку никак не удавалось подняться, и он все хрюкал да хлюпал.
– Дай руку, дитя! – Он был мокрым, как морской лев. – Твою милую ручку!
Уверенная, что она во всем виновата и что ее накажут – за то, что приглянулась толстяку, или за то, что избегала его знаков внимания, и потому он упал в воду, она и сама толком не знала, за что, но только чувствовала себя виноватой, а значит, сделала что-то не так, – Анела развернулась и побежала обратно в кухню.
Услышав лай домашней собаки – приблудного пса, которого они взяли к себе и которого Богдан, к удивлению соседей-немцев, назвал Меттернихом, – Рышард и Якуб поспешили на помощь к Халеку.
– Я – старый негодяй! – пролепетал он, когда они вытащили его из воды. – Мадам Марына, что вы теперь обо мне подумаете? Сможете ли меня простить?
Она простила. Марыне несложно было простить Халеку его непристойные выходки: он был до смешного толстым и через несколько дней уезжал в Сан-Франциско. Гораздо труднее оказалось простить его, когда через час после того, как они проводили его до станции, обнаружилось, что их веселый друг был клептоманом. У Богдана пропали бронзовые кастеты, которые он привез из Польши, у Юлиана – компас, у Ванды – книга рецептов, у Дануты и Циприана – купель их старшего ребенка, у Якуба – томик стихотворений Гейне, у Барбары и Александера – бутылка смородиновой настойки, а у Рышарда – кожаный пояс с подвешенными медвежьими когтями и змеиными гремушками, который он купил во время поездки в горы Сан-Бернардино у траппера из племени кауилья. Халек стащил даже любимую головоломку Петра – «Разбившийся локомотив». Повезло одной лишь Анеле, если не считать кувшина с сахаром, который он стянул на кухне. А Марына осталась без ожерелья с подвесками из окислившегося серебра: польские модницы носили эти «траурные» украшения, как они их называли, после неудавшегося Восстания 1863 года. Подарок бабушки Богдана был одним из самых дорогих ее сокровищ.
Негодование Богдана, вызванное кражей ожерелья и серег, притупило ее собственную грусть.
– Не жалей об украшениях, душа моя! Возможно, старик Халек будет дорожить ими еще больше, чем я. Ведь он так давно живет в Америке.
– Ты слишком великодушна, – сказал Богдан ледяным тоном. – Это противоестественно.
– Нет, это он был слишком великодушным, вопреки своей натуре…
– Ты сравниваешь те побрякушки, которые он привез, с…
– Ах, Богдан, давай не будем об этом. Нужно всегда быть готовым расстаться с чем угодно.
Обладание вещами утешает. Щетки с серебряными ручками, камчатная скатерть и салфетки, четыре больших сундука, где хранилось около тысячи книг (куда их ставить?), ноты песен Монюшко и Шопена, которых никто не играл на пианино в гостиной (оно было безнадежно расстроено), костюмы, которых она больше никогда не наденет… Все привезенные вещи, не имеющие практической ценности, говорили о желании сохранить верность прошлой жизни и потребности в утешении после отказа от нее. Но зачем ей искать утешения?
