Текст книги "Неизвестные Стругацкие. От «Града обреченного» до «"Бессильных мира сего» Черновики, рукописи, варианты"

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Затем, после дверей „Для смелых“ и „Для не очень“, приключения, отсутствующие в окончательном варианте, продолжаются:

Андрей Т. стиснул зубы покрепче, взялся за деревянную ручку левой двери и рванул ее на себя.

Ничего особенного. Новый коридор, но уже никаких бумажек и плакатов. Голые облупившиеся стены. Цементный пол. На полу – следы, оставшиеся, видимо, еще с тех времен, когда цемент не схватился. Гм. Довольно странные следы. Похоже, что здесь прошла лошадь. Копыта. Гм. Пахнет мокрым железом.

Андрей продвигался по коридору с опаской, стараясь держаться у стены, подальше от странных следов. Он был готов ко всему, но ничего особенного не происходило. Коридор все заворачивал влево, впереди ничего не было видно, и было тихо, только где-то в отдалении что-то звонко тикало – то ли вода капала, то ли еще что-то… Андрей чувствовал себя очень смелым и даже мужественным, Спиридон, видимо, тоже. Во всяком случае, он все время напевал вполголоса „Я – Як-истребитель“ и другие мужественные песенки.

Потом коридор вдруг снова расширился и стал очень похож на лестничную площадку перед лифтом. Андрей и сам не сумел бы объяснить, почему в голову ему пришли эти слова: лифт, лестничная площадка… Может быть, потому, что перед ним теперь была какая-то металлическая сетка с проемом в виде двери, а справа и слева обнаружились те унылые предметы, которые так часто скапливаются на лестничных площадках: запыленная детская коляска, старые лыжи, целый штабель цветочных ящиков с облупившейся масляной краской, пустой книжный стеллаж и еще целый склад какого-то забытого барахла во главе с чудовищным сервантом без стекол и без полок.

Впрочем, не в этом пыльном барахле было дело. Внимание Андрея приковал этот самый проем в железной сетке. Идти надо было именно туда, в этот проем, за которым начинался ярко освещенный зал с зеркальным паркетом и с сиреневой неопределенной дымкой вместо дальней стены. Следовало бы сделать всего несколько шагов, чтобы миновать железную сетку, но почему-то именно эти шаги делать очень не хотелось.

Взяв себя в руки, он все-таки шагнул – раз и другой. Замер. Что-то изменилось. Что? А, понятно. Прекратилось тиканье или щелканье, которое составляло до сих пор некий звуковой фон, и стало очень тихо. Прямо-таки угрожающе тихо! Все вокруг словно бы налилось угрозой: чьи-то глаза жестко прищурились, беря на мушку, чьи-то стальные когти хищно подобрались, готовясь к прыжку… Не ступай собака в волчий след… Андрей тихонько перевел дух и отступил назад. Он был весь мокрый, как мышь.

Несколько секунд еще держалась ощетиненная клыками и когтями тишина, а потом: тик… тик… тик… тюк!.. И все стало как прежде.

Андрей обессиленно присел на какой-то древний табурету подножия титанического серванта и поставил Спиридона себе на колени. В голове у него стоял хаос из каких-то обрывков мыслей и, главным образом, цитат, и Спиридон выкрикивал беспорядочные фразы (тоже, видимо, набрался страху), получалось примерно следующее: „…Как выскочу, как выпрыгну – пойдут клочки по закоулочкам!.. Вперед, вперед и не сдаваться!.. И никто не узнает, где могилка моя… Парус, сорвало парус!.. Росомахи погибших грызут, засыпая их кости песками… Нам нет преград на море и на суше!..“ И так далее.

Впрочем этот дурацкий хаос – паника мысли – длился недолго. Постепенно все вошло в норму и успокоилось, обломки мыслей осели на дно сознания, стали появляться идеи: Спервоначалу они были вполне здравыми, но до отвращения практичными (например: „Живи, Устя, рукава спустя“), и Андрей их отмел, не рассматривая. Потом в идеях обнаружился элемент конструктивизма („Разбежаться и ка-ак прыгнуть!..“). И вот наконец сформулировалось нечто по-настоящему стоящее. Андрей поднялся, аккуратно пристроил Спиридона на табуретке, а сам выкатил их груды хлама детскую коляску и развернул ее в направлении грозного проема.

Загремел боевой марш, желто-серыми дымами сражения заволокло горизонт, задрожала земля, исковерканная воронками. Он был танком, а коляска была тяжелым железным катком, и они двигались через минное поле, чтобы проложить дорогу тем, кто пойдет следом…

Сначала прекратилось тиканье, и тишина вновь начала наливаться угрозой, потом раздался звонкий (какой-то даже веселый!) щелчок, и вдруг частокол острых черных клыков сорвался, скользнул с легким шелестом поперек проема и вонзился в пол в пяти сантиметрах от затрепетавшей от ужаса коляски.

Через пять минут хорошо продуманных экспериментов картина выяснилась полностью. Стоило некоему предмету (в данном случае, детской коляске) пересечь некую невидимую черту (надо понимать – луч фотоэлемента), как срабатывал соответствующий механизм и стальная решетка, состоящая из шестнадцати хорошо смазанных и острых на концах прутьев, падала вдоль специальных пазов, вонзалась в пол и перегораживала дорогу. Пролезть сквозь прутья было невозможно. Надо было просто отвести назад подвергаемый испытанию предмет (в данном случае – детскую коляску), и тогда стальная решетка, чуть помедлив, сама поднималась, втянувшись в исходное положение.

Так-так-так, лихорадочно размышлял Андрей Т., ощущая себя на пороге решения. Значит, что у нас дано? Решетка явно падает свободно, то есть движется только силою тяжести… Если предмет (например, лично, я), движется с малой скоростью, то решетка, падая, успевает перегородить дорогу. Если предмет (тот же я… или лучше детская коляска) перемещается с некоторой умеренной скоростью, то решетка падает как раз так, чтобы угодить этому предмету по кумполу… Прутья острые, как пики… Бр-р-р… Но несомненно, существует такая скорость, что предмет (например, я), перемещаясь весьма быстро, успевает проскочить до того, как решетка… Так-так-так… Бумажки бы мне и карандашик…

В груде хлама удалось обнаружить наполовину исписанную амбарную книгу и целый комплект шариковых ручек, опустошенных, но все-таки годных к употреблению. Андрей Т. пристроился на табуретке и принялся выводить формулу критической скорости. Это было его любимое занятие: выводить формулы, имеющие практическое применение. К сожалению, в обыденной жизни такие формулы почти никогда не встречаются.

– Так-так-так… – бормотал он. – Значит, будем считать, что человек имеет форму шкафа, высотой аш малое и глубиной эс… Скорость моя пусть будет вэ со значком „я“… Легко видеть, что…

Откровенно говоря, все эти манеры и выражения он слизал со своего старшего брата-студента. Старший брат-студент все время изучал какие-то книги и статьи из научных журналов, и также и сам постоянно писал курсовые, где очень редко встречались обычные человеческие слова, но это были какие-то особенно прекрасные и значительные слова: „легко видеть, что“, или „отсюда после несложных преобразований следует“, или „учитывая соотношения (7), (12) и (12-а), получаем“…

– Легко видеть… – бормотал Андрей, находясь в некотором замешательстве, потому что у него получилась скорость, не намного, правда, но все-таки превосходящая скорость света. – Отсюда ясно, что… что ничего не ясно. Это я где-то напортачил…

Он довольно быстро нашел ошибку, но легче от этого не стало. Получалось, что если предмет (в данном случае, он, Андрей Т.) не хочет заполучить по кумполу острой стальной пикой, он должен двигаться со скоростью, несколько большей одиннадцати метров в секунду. Это, конечно, не скорость света и даже не первая космическая, но… Вот именно, но. Средняя скорость чемпиона мира по стометровке. Многовато. Особенно, если учесть, что свою максимальную скорость чемпион развивает где-то в середине стометровки, а на старте скорость у него минимальная. А я ведь и не чемпион, думал Андрей Т. Я даже не чемпион класса. У меня средняя скорость еле-еле восемь метров в секунду. Ай-яй-яй… Значит, как раз по спине.

Он с ненавистью посмотрел на свою формулу. Что от нее толку, если она не помогает проскочить этот проклятый, злобный, клыкастый, зубастый проем? И тут его (от отчаяния, видимо) осенила титаническая идея.

Отбросив никчемный теоретический листок, он живо подскочил к табурету и, схватив Спиридона за шиворот, поставил его прямо на цементный пол. Спиридон протестующе завопил, но Андрей только сказал ему: „Потерпишь!“, а сам, волоча табуретку одной рукой, другой покатил детскую коляску прямо в проем.

Все прошло как по маслу. Сработали безмозглые тупые механизмы, оскаленные клыки скользнули из тайных пазов, но человеческая смекалка и находчивость победили. Олицетворяемые Андреем Т. они быстренько сунули на порог беспорядочно сопротивляющуюся табуретку, и стальные пики с размаху вонзились в деревянную спину покорившегося четвероногого. Табуретка крякнула, но выдержала. Пики вонзились и замерли, оставивши под собою полметра свободного пространства.

– Легко видеть, что! – торжествующе объявил Андрей. Он не спеша подобрал недовольного Спиридона, пнул дурацкий листок с теорией, так что тот вылетел в зал, а потом, опустившись на четвереньки, перебрался за ним следом, зацепившись-таки курткой за один из жаждущих крови стальных клыков.

Несколько унизительный способ передвижения (на четвереньках), а особенно – судорожные дерганья, имеющие целью освободиться, не разодрав куртку, несколько сбили с него спесь, и, оказавшись в зале с паркетным полом, Андрей Т. почувствовал себя не таким гордым и победительным, как хотелось бы. Но доконала его не эта чепуха. Доконал его все-таки проклятый листок с теорией. Бросив на него прощальный взгляд, он вдруг обнаружил еще одну ошибку при расчетах. Критическая скорость, оказывается, была вовсе не одиннадцать метров в секунду. Она была меньше. Существенно меньше. Она была всего-навсего четыре и семь десятых метра в секунду. Нет, формулу он вывел верно. Теория не подвела. Он опять наврал при вычислениях. Все эти чудеса смекалки и находчивости в виде многострадальной табуретки были ни к чему. Опасную зону можно было миновать даже не бегом, а просто быстрым шагом, ну, в крайнем случае, трусцой. Теперь он с особенной ясностью припомнил, что грозное падение решетки было, пожалуй, на самом деле, не таким уж грозным и стремительным. Довольно вялое это было падение.

Скромность, подумал Андрей. Скромность – вот что украшает человека! (Из речи папы по поводу заявления старшего брата-студента, что он, мол, старший брат-студент, написал такую курсовую, что все вокруг обалдели.) Скромность в победе, скромность в поражении, если ты не хочешь быть смешным. А кому охота быть смешным?

Очень скромный и привлекательный, он решительно зашагал в сиреневую туманную дымку, стараясь не поскользнуться на идеально ровном, великолепно отциклеванном паркете. Он не оглядывался (ни взгляда назад!), он не озирался, он глядел вперед и только вперед, где что-то все заметнее мерцало, словно реклама.

Затем Андрей Т. видит две двери „Для умных“ и „Для не слишком“, а затем, перед очередным испытанием, следует отсутствующее в окончательном варианте воспоминание:

И еще он вспомнил, как старший брат-студент попал в полосу неудач и мировой скорби. Он ничего не делал, лежал у себя в комнате на диване, не скрываясь, курил и на все разумные предложения отвечал: „Умный в гору не пойдет“. На деловые предложения он отвечал по-другому: „Лучше стоять, чем идти; лучше сидеть, чем стоять; лучше лежать, чем сидеть; лучше спать, чем лежать; лучше умереть, чем спать“. Где-то он вычитал эту жуткую мудрость, и в приступах Мировой Скорби изводил ею встречных и поперечных. Это длилось до тех пор, пока однажды папа, наблюдавший за развитием событий с грозным интересом, не нанес контрудар. Старший брат-студент в ответ на какое-то деловое предложение (кажется, вынести помойное ведро) затянул было свое: „Умный в гору не пойдет…“, и тогда папа сказал поверх газеты: „Умный ляжет и помрет“. На брата-студента это особенного впечатления не произвело, мировая скорбь все равно терзала его до самого конца весенней сессии, но жуткие мудрости он цитировать перестал.

Андрей Т., вспомнивши все это, несколько повеселел и принялся изучать обстановку вокруг. Обстановка состояла из двери, входить в которую не имело смысла, и большого количества густого тумана, в котором по-прежнему нечто мерцало, затухая и вспыхивая, и это нечто было вроде бы совсем недалеко.

Придерживаясь левой рукой за стену, Андрей двинулся в направлении мерцания и довольно скоро оказался перед большой застекленной вывеской. Именно эта вывеска и вспыхивала…

Далее идет путешествие вверх по пожарной лестнице, а затем перед встречей с ВЭДРО в черновике дается еще одно испытание:

Он сидел, как скоро выяснилось, в узкой круглой трубе. Справа мерцал туман и видны были осточертевшие до отвращения скобы, уходящие вдоль стены вниз. Слева, в конце трубы, было темно и мигали какие-то желтенькие огоньки. На вид совершенно безопасные и безвредные.

Передохнув и придя в себя окончательно, Андрей прежде всего обследовал ладони. Выяснилось, что ладони в общем целы и невредимы, хотя и горят, словно он целый вечер тренировал подъем разгибом на перекладине. Следовало ожидать появления водяных пузырей, но от этого, как известно, еще никто не умирал. Ладно. Вперед.

Вперед можно было двигаться только на четвереньках. Времена, когда такой способ перемещения в пространстве нравился Андрею больше прочих, уже довольно давно миновали, но выбора не было. Разумеется, он попытался перейти к прямохождению, но продвинувшись на два шага в болезненно полусогнутом состоянии, налетел лбом на какую-то металлическую выпуклость в верхней части трубы и поспешил опуститься на четыре точки. Теперь страдали колени. Они отвыкли служить точками опоры. Они протестовали – сначала негромко, а потом во весь голос. Спиридон, у которого вообще не было коленей, блаженно насвистывал за пазухой „Хороши весной в саду цветочки“.

Однако кончилась и труба. Скорее почувствовав, чем увидев над собою пустое пространство, Андрей со стоном наслаждения распрямился во весь рост и, держась за поясницу, огляделся.

Здесь Андрей Т. попадает к машине ВЭДРО. А после этого – в странный парк (которого в окончательном варианте нет) и далее – на площадь, где расположены различные клубы по интересам, которые в черновике описываются и более подробно, и несколько иначе:

Прекрасный сказочный парк раскрылся перед ним. Ровные гладенькие, посыпанные мелким плотно слежавшимся песочком дорожки вели среди идеально подстриженных немятых газонов под сенью раскидистых кряжистых деревьев – дубов, или буков, а возможно грабов или кленов. Андрей всегда был слабоват по части ботаники. Среди деревьев застыли прекрасной красоты животные с ветвистыми рогами, и все они настороженно разглядывали Андрея большими блестящими глазами. Слева виднелся из-за кустов зеркально ровный пруд, на берегах которого торчали на одной ноге дремлющие птицы с клювастыми головами, ушедшими в плечи.

Это все было очень красиво, и в то же время – странно. Трава на газонах росла масляно-желтая, у грабов (или дубов?) были синие стволы и серые листья, а животные и птицы сверкали всеми цветами радуги и все без исключения были пятнисты как леопарды.

Но более всего поражали бесчисленные таблички, плакаты, афиши, вывески, объявления, указания и сообщения, которыми был буквально перенаселен этот удивительный парк. Таблички торчали из зарослей желтой травы, плакаты украшали стволы вязов и буков, объявления и указания, начертанные на тяжелых досках, свисали, прикованные цепями к могучим раскидистым ветвям.

Некоторые из этих шедевров трактовали правила поведения в садах и парках. Например: „ПО ГАЗОНАМ ХОДИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ОТ ХОЖДЕНИЯ ПУЛЬС УЧАЩАЕТСЯ“. Или: „ТРАВУ НЕ МЯТЬ! ЦВЕТОВ НЕ РВАТЬ! ВАС БУДУТ ДИКО ШТРАФОВАТЬ!“ Или, скажем: „ТОВАРИЩ, БЕРЕГИ ПРИРОДУ! И ОТ СЕБЯ, И ОТ НАРОДУ“.

Другие были бы уместны скорее на какой-нибудь мощной автомобильной магистрали, чем на этих мирных буколических тропинках. „НЕПЕРЕКЛЮЧЕНИЕ СВЕТА ВЕДЕТ К АВАРИИ! ШЕЮ СЛОМИШЬ СЕБЕ И МАРЬЕ“. Или: „МАШИНУ СТАВЬТЕ НА ОБОЧИНУ! ПО-ПРОЛЕТАРСКИ, ПО-РАБОЧЕМУ“. Или даже: „ОСТОРОЖНО! СКОЛЬЗКАЯ ДОРОГА! НЕ ТОРМОЗИТЕ РЕЗКО, РАДИ БОГА!“

Попадались нравоучения и более общего порядка. „ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В СБЕРЕГАТЕЛЬНОЙ КАССЕ! ДАЖЕ ЕСЛИ ВЫ ЕЩЕ В ЧЕТВЕРТОМ КЛАССЕ“. „ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА! ЗАЧЕМ ВАМ ОПАЗДЫВАТЬ НА РАБОТУ?“ „ПЕШЕХОДНЫЙ ПЕРЕХОД. РУКИ В НОГИ, ПЕШЕХОД!“ И так далее, в том же духе.

Восхищенный и потрясенный Андрей Т. неторопливо брел куда глаза глядят, изучал объявления и советы, жадно поедал взором удивительных животных, сверкавших в зарослях варварской красотой переводных картинок. Воздух здесь был чист и прозрачен, благоухали невиданные цветы, и все было удивительно и волшебно как в сказочном сне. Поначалу его несколько обескураживало то обстоятельство, что сквозь раскидистые ветви разнообразных грабов проглядывали временами сразу два солнца и три-четыре Луны в различных фазах, но он довольно скоро привык к этой милой странности и перестал ее замечать. Из этого парка не хотелось уходить. Хотелось всегда, всю жизнь бродить по лабиринту песчаных дорожек, читать забавные надписи, подружиться с пятнистыми печальноглазыми существами, наверняка добрыми и нетребовательными в дружбе… Искупаться в зеркальном пруду… Вскарабкаться на вершину самого высокого вяза (или, например, клена)… Валяться в шелковисто-мягкой высокой траве, уткнуться в нее носом среди горячих солнечных пятен… Никогда не ходить в школу, не учить никаких уроков, на всю жизнь распроститься с такими ужасами реальной жизни, как черчение, скажем, не говоря уже об экономической географии… Жить, как Маугли, – свободно и легко!..

На перекрестке двух дорожек Андрей увидел крупного мускулистого человека в полосатых плавках. Человек этот сидел на каком-то каменном приступочке в неудобной, но классической позе Роденова Мыслителя. То ли он и на самом деле был Мыслителем, то ли просто решил позагорать на жарком солнышке – весь он лоснился от пота и был полон ленивой неги.

Приблизившись, Андрей на всякий случай произвел сложное движение корпусом и головой. Движение это могло рассматриваться и как вежливое приветствие (если Мыслитель окажется человеком достойным и тоже поздоровается), и как что-нибудь иное (на случай, если имеешь дело с хамом, который не снисходит до того, чтобы поздороваться с младшим по возрасту).

Мыслитель на приветствие не ответил (может быть, не понял, что с ним здороваются?), но когда Андрей оказался рядом, вдруг сказал негромко:

– Покой! Везде покой! Борьба нам только снится.

Андрей остановился. Высказанная мысль, хотя и противоречила его убеждениям, заключала однако в себе и нечто здравое.

– Контрольные замучили, – вырвалось у него совершенно непроизвольно.

– Кто заслужил покой, тот богоравным станет, – сообщил Мыслитель.

– А как же Генка?

– Каждому свое, – изрек Мыслитель.

– Да? Наверное… – сказал нерешительно Андрей. – Только несправедливо получается: одному покой, а другому…

– Справедливость в одном: получить покой, если ты заслужил его, – гнул свою линию потный Мыслитель.

– Еще как заслужил, – сказал Андрей с горечью. – Мало того, что контрольные, надо еще макулатуру собирать и металлолом сдавать… Марки в новый кляссер некогда переставить!

– Покой! Один покой! Движенья нет. Движенье – суета сует, – почти пропел Мыслитель, даже глаза прикрыв от неги.

Это последнее высказывание показалось Андрею несколько сомнительным. Но, с другой стороны, если отвлечься от его буквального смысла и принять во внимание лишь дух его, то очевидно получалось, что Андрей безусловно имеет право и даже в известном смысле обязан скинуть с себя лишнюю одежду и развалиться на травке, а потом с гиком и воплями обрушиться в ласковую теплую воду, которая так заманчиво играла солнечными зайчиками за ближайшим грабом (или дубом).

Но тут молчавший до сих пор Спиридоша вмешался в беседу, негромко, но самым решительным образом. Он исполнил незамысловатую песенку, от которой у Андрея всегда почему-то бежали мурашки по спине и становилось грустно и весело одновременно…

– …Посмотри, и ты увидишь, как веселый барабанщик в руки палочки кленовые берет… – пел Спиридоша, и Андрей, сдерживая накипающие почему-то слезы, слышал его с полуоткрытым ртом, и Мыслитель тоже слушал, застывши в каменной неподвижности, становясь с каждым тактом мелодии все неподвижнее, все мертвее, и когда песенка кончилась, Андрей увидел, что перед ним, действительно, сидит Роденов Мыслитель – каменный, опутанный тончайшей паутиной древних трещин, слепой, раскаленный солнцем… Статуя. Всего лишь каменная статуя. И даже не оригинал, конечно, а копия.

Осторожно переведя дух, словно боясь разбудить кого-то, Андрей на цыпочках обогнул каменный истукан и поспешил дальше, вперед, и ему больше не хотелось ни покоя, ни легкой жизни. Он испытывал нетерпеливое желание покинуть наконец этот обманчивый парк, который представлялся ему теперь ласковым, теплым, вкрадчиво и не спеша засасывающим человека болотом.

И он оказался наконец на обширной, посыпанной все тем же мелким песочком площади. Причем как-то вдруг, и сразу – в центре этой площади. Во все стороны от него многохвостой звездой расходились выложенные из кирпича узенькие тропки, и каждая вела к пестрораскрашенной кабинке. Кабинки эти окаймляли всю площадь по кругу. И, разумеется, на дверях каждой кабинки была табличка с надписью.

– ФИЛУМЕНИСТЫ, – читал Андрей, медленно поворачиваясь вокруг оси, – ФИЛОКАРТИСТЫ, НУМИЗМАТЫ, БИБЛИОФИЛЫ, БОНИСТЫ, ФИЛАТЕЛИСТЫ…

Кажется, здесь были предусмотрены кабинки для всех возможных человеческих хобби, страстей, страстишек и увлечений. Здесь были вполне понятные АВИАМОДЕЛИСТЫ, и смутно знакомые ТИФФОЗИ, и совсем непонятные ГУРМАНЫ. Были здесь МЕЛОМАНЫ, были здесь НАРКОМАНЫ, и даже АЛКОГОЛИКИ здесь были, хотя, казалось бы, какой человек в здравом уме и трезвой памяти согласится признать себя алкоголиком?

Надо было что-то выбирать. Сначала у Андрея возникла было лихая мысль: двинуть в неизвестность, выбрать каких-нибудь ФАЛЕРИСТОВ, и – будь что будет. Но потом он решил, что нет никакого смысла вводить еще и фактор неизвестности. Если уж сражаться, то с противником хорошо изученным. Поэтому он решительно зашагал по кирпичной тропинке, предназначенной для ФИЛАТЕЛИСТОВ.

После рассматривания марок и выстрела в Спиридона Андрей попадает через дверь, открывшуюся за отъехавшим шкафом, в какие-то железные дебри (трапы, решетки, балки, перила). В черновике дальнейшее описывается так:

Он [Комментатор – С. Б.] весь трясся от ненависти и даже подпрыгивал на месте – маленький, скорченный, оскаленный. Синие, желтые и оранжевые вспышки сигнальных фонарей озаряли его изможденное лицо аскета и фанатика с черными провалами глазниц. И плясал, дергаясь в слабой коротенькой лапке, отсвечивающий длинный ствол метателя молний, и в широком раструбе нетерпеливо мерцала, жаждая вырваться на волю, очередная белая ослепительная игла, свернутая в тугую, ясно различимую спираль.

– Дурак, безмозглый идеалист… – хрипел Комментатор Конь Кобылыч, подергиваясь и приплясывая. – Иди и сдохни! Иди и сдохни!..

От него исходили волны ненависти и страха, тугие и плотные, вполне ощутимые, от них леденело лицо и ерошились волосы. Андрей попятился, уперся спиной в какую-то мягкую, подавшуюся под давлением перегородку, попятился еще, навалился, и вдруг невидимая эта перегородка лопнула, как воздушный шарик, Андрея обдало холодом и запахом гнили, и он очутился в каком-то совсем другом месте, очень неуютном и неприятном.

Во-первых, здесь было темно, а во-вторых – холодно и сыро. Под ногами, при каждом движении, лязгала и грохотала какая-то железная решетка. Пахло мерзлыми поганками. Отвратительное, безнадежное место, из которого сразу же захотелось куда-нибудь выбраться и больше сюда уже никогда не возвращаться.

Впрочем, у этого места был и свой плюс: трясучий псих Конь Кобылыч отсутствовал вместе со своим лазером-гиперболоидом, и осознав этот несомненно положительный факт, Андрей поспешил взять себя в руки. Он был большим специалистом по взятию себя в руки. Сама жизнь воспитала в нем это умение, постоянно ставя его перед разнообразными дилеммами, вроде: или немедленно и хорошо помыть гору посуды, или заполучить всеобщий семейный бойкот на сорок восемь часов…

И едва только взяв себя как следует в руки, Андрей немедленно обнаружил, что ситуация на самом деле далека от полной безнадежности. Жить, оказывается, можно было и здесь.

Во-первых, оказалось, что здесь не так уж и темно. А во-вторых, – не так уж, в конце концов, холодно и сыро.

Под ногами, правда, была действительно железная решетка. Справа тянулась шершавая и мокрая стена, а слева металлические ржавые перила отгораживали человека от непроглядно черной пропасти. Сверху сочился жиденький рассеянный свет, и в свете этом угадывались наверху какие-то сложные конструкции, переплетение балок, решеток и кронштейнов. В общем, все это вместе было не то какой-то шахтой, не то внутренностями старинного океанского лайнера, а может быть, даже заброшенной тюрьмой. На большее у Андрея Т. фантазии не хватило, и он принял решение осторожно продвигаться вперед, держась на всякий случай поближе к стене.

Железо под ногами тряслось и грохотало, звуков было столько, будто не одинокий опытный разведчик совершает тайный рейд по тылам противника, а целая рота морских пехотинцев шагает в баню. Причем даже внезапное прекращение движения делу не помогало: еще долго после полной остановки все вокруг громыхало, лязгало и скрежетало, потом становилось тише, потом – значительно тише, а потом, уже минуту или две спустя, лязг и гуканье отражались, по-видимому, от каких-то далеких стен, возвращались, и все начиналось сначала.

В этих условиях попытки сохранить тайну передвижения теряли всякий смысл, и Андрей в конце концов решил шагать, как шагается, тем более что времени оставалось, судя по всему, совсем мало и некогда было уже разводить особую конспирацию.

Некогда было даже остановиться и попытаться понять, как дела у Спиридона. Собственно, и так было ясно, что дела у него – не ах. На всех диапазонах этот неисправимый болтун и менестрель теперь молчал или слабо покряхтывал, и только на УКВ мерно и неутомимо постукивал некий метроном. Время не ждало.

Железный же путь, между тем, несомненно вел куда-то вниз. Горизонтальные переходы все чаще сменялись железными ступеньками лестниц, и лестницы эти становились все длиннее и, судя по явно усиливающемуся лязгу и грому, все железнее. В стене справа изредка попадались двери с разнообразно-однообразными светящимися табличками: „ЗАПАСНОЙ ВЫХОД“, „ВЫХОД ЗДЕСЬ“, „ПОЖАРНЫЙ ВЫХОД“ и даже „ВХОДА НЕТ. ВЫХОД“. Разумеется, эти призывы уже не могли обмануть человека. Один разок, из чистого любопытства, Андрей приоткрыл дверь с зазывной надписью „САМЫЙ ПРОСТОЙ ВЫХОД ИЗ“, понаблюдал, как дедушка вдумчиво кушает чай с вареньем, и двинулся дальше – уже без лишних остановок. Ему было все ясно.

Похоже, что и загадочным владельцам этого железно-решеточного балагана тоже было уже все ясно. Чем дальше, тем все запущеннее выглядело их заманивающе-выманивающее хозяйство. Стали попадаться двери, надписи над которыми были разбиты, или горели только некоторые из букв, или вообще никакие буквы не горели, а сама дверь оказывалась заставлена то какими-то метлами и швабрами, то штабелем пустых ящиков из-под яиц,[6]6
  Действительно, до картонных „клеточек“, которые всегда помещались в коробки, были ящики – длинные, широкие и невысокие. В них в несколько слоев укладывалась стружка, а на нее яйца. Но такие ящики Андрей Т. по молодости вряд ли смог бы опознать. – В. Д.


[Закрыть] то шеренгами пустых бутылок.

Видимо, противник отказался уже от всяких попыток с помощью дезинформации, запугивания или подкупа остановить, задержать или обратить в бегство Андрея Т. И несомненно это была победа Андрея Т. Но была ли эта победа полной и окончательной? Следовало и теперь считать, что путь впереди открыт и можно без всяких опасений стремительно преследовать отступающего в панике противника? При обсуждении вопросов такого рода Андрей мог опираться, с одной стороны, на боевой опыт дедушки-подполковника, а с другой – на обширный материал, почерпнутый в свое время из батальной литературы и кино. Однако опыт дедушки было использовать довольно трудно, потому что, если судить по дедушкиным рассказам, наука побеждать сводилась к науке обеспечивать свое подразделение в достаточных количествах боевым питанием и пищевым довольствием. Что же касается литературы и кино, то Андрей в данный момент ничего не мог выкопать из памяти, кроме прекрасной, но довольно бесполезной сейчас фразы: „Наступать! Наступать! Они уже выдыхаются!..“

Между тем, разгулявшаяся фантазия с готовностью предлагала десятки вариантов игры за противника, как-то: скрытые люки в железной решетке, распахивающиеся, когда на них ступает нога человека; обрушивающиеся из-под невидимого потолка чугунные литые болванки, нацеленные точно в темечко; пропускаемый через ржавое железо галерей и лестниц ток высокого напряжения… и так далее, и тому подобное.

И та же самая фантазия обнаруживала полную беспомощность и скудость, когда речь шла об игре за самого Андрея. Если отмести варианты, совершенно не достойные человека, то оставалось только одно: приостановить стремительное продвижение, оглядеться, собрать информацию, спокойно обдумать сложившуюся обстановку.

В конце концов Андрей так и поступил. Правда, не сразу, а только после того, как ему показалось, что дорогу ему перегородил огромный влажный паук, угрюмо сгорбившийся под очередной дверью со слабо светящейся неоновой вывеской: „А ВОТ И В..ОД“. Разумеется, довольно скоро выяснилось, что паук – это не паук вовсе, а невесть как залетевший сюда здоровенный куст перекати-поля, но тем не менее Андрей стремительное продвижение приостановил, вытер ледяной пот, выступивший на шее, и принялся оглядываться, собирать и спокойно обдумывать.

Железный гром и лязг возвращался из сумрака и снова уходил в сумрак, становясь с каждым разом все тише и все непохожее на самого себя, оборачивался громыханием железной крыши на ветру, потом – грохотом далекого контейнеровоза, потом – разноголосицей очереди на пунктах сдачи стеклянной тары… Замечательным было, что это эхо никак не желало затухать совсем – достигнув определенного уровня шума, оно на этом уровне и осталось и больше уже не было похоже на эхо.

Очень осторожно и почти бесшумно Андрей приблизился к перилам и глянул вниз. Внизу уже не было непроницаемо черной пропасти. Там стоял светящийся туман, и в нем, как в экране стереокино, перемещались неясные огромные тени сложнейших очертаний – не то чудовищные щупальца, не то переплетения металлических конструкций. Казалось, мощные прожектора силятся пробиться сквозь туман и шарят, шарят своими лучами в поисках подходящей щели. А эхо, которое уже больше не было эхом, временами разлагалось на отдельные звуки – это были выкрики, мрачное басовое бубнение и звонкие металлические щелчки словно бы переключаемых тумблеров.