Текст книги "Серебряное слово. Тарасик"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
– Отойди, огорчу! – так сказал грузчик маме Тарасика и побежал дальше, придерживая на плече измазанный мукой куль.
Со звоном и длинным-длинным каким-то клекотом прокатила мимо нее по рельсам вагонетка.
Нет, это место не для прохожих. Хозяева тут тюки, вагонетки, рельсы…
Они – справа и слева. Они сходятся, скрещиваются.
Вспорхнула стальная рука подъемного крана. Сверху, с неба (вон оттуда – из дальнего маленького окошка), выглянул крановщик. На нем черная меховая шапка. Он орет-надрывается. А слов почему-то не разобрать.
Чуть слышен далекий, запертый шум моря. Море охвачено с трех сторон сопками. Ему спокойно в этом разорванном пристанью кольце. Тихо ему, а все ж таки бьется и плещется оно. На дальнем берегу лежит старая-старая баржа, перевернутая вверх днищем… Ее поржавевший бок пригревает солнышко.
Нет на свете кладбища для старых и умерших кораблей. Земля их не хочет захоронить (наверно, за то, что они морские). Но придет время, их переплавят в больших плавильных печах. Сжигая, печи продлят их жизнь (только уже не морских судов, а железа и стали).
Вся земля в порту как будто бы ощетинилась «топиками» (так по-морскому зовутся старые суда). Издали они похожи на хатки, построенные ребятами. Светятся окна хаток: дыры, в которые глядит небо. Мхом и ракушками обросли их бока.
А море – плещется. Ему хочется подобраться поближе к остову баржи – лизнуть ее и обдуть.
…Медленно причаливает к пристани пароход и вываливает на берег трап. Большой пароход. Пассажирский. Если б солнце тут было поярче, пожалуй, могло бы кому-нибудь померещиться, что сейчас распахнутся каюты и на палубы выйдут люди, одетые в светлое, как на черноморских судах.
Но здесь не юг. Здесь – Дальний Восток. Пассажиры этого транспорта – люди с тех берегов, где нет железной дороги и посадочных площадок для самолетов.
Долгонько, должно быть, поджидали они «оказии» (последней, перед закрытием навигации). Глядели в море – а не схватится ли оно льдом, не придется ли им дожидаться транспорта до наступления весны?
…Для пассажиров с дальних Курил Петропавловск – большая земля. Отсюда они доберутся до Кисловодска и на Украину, где родина вот того усатого рыбака. Суровые, грузные и почему-то все как один высокого роста, выходят они на петропавловский берег.
…А по правую сторону от парохода стоят другие суда. Полощутся по ветру флаги…
Пропало. Исчезло. Ушло назад…
Порт за плечами стармеха и мамы Тарасика.
Дорога к городу крутая и грязная. Ее разбили колеса грузовиков.
…А нервные все-таки люди шоферы! Дают гудки, орут и окатывают без нужды пешехода грязью буксующих колес.
Из легковички выходит начальник порта. Поднял руку и помахал кому-то перчаткой: «Привет!..» Он начальник над этими вот тюками, грузовиками, над этим забортным трапом и пароходом, который только что пришвартовал к берегу Петропавловска-на-Камчатке.
Захочет – и может велеть пароходу остановиться на рейде (даже если его проклянет за это капитан).
«Нет места. Всё…» Ничего не поделаешь, ничего не попишешь… С начальником порта шутки короткие. Захочет – и остановит кран с орущим крановщиком. Он хозяин этого лязганья, крика и грохота.
И только над морем он не хозяин, хоть и похож на морского бога Нептуна (не какого-нибудь Нептунишку, а Нептуна с большущего пригородного фонтана).
И все же он не хозяин над океаном. Штормы не спрашивают у начальников, быть им или не быть. Они разбивают графики.
Никогда начальник порта не даст «добро» и не примет транспорта, если барометр намекнет ему на морскую бурю. Он склонит голову перед штурмующим океаном.
…А вот и пригород.
Выскакивает из лужи гусь; осторожно вытягивает длинную шею; приоткрывши клюв, глядит на маму Тарасика. «Молоденькая! – так, наверно, думает гусь. – Поэтесса! Ай да стармех – на ходу подметки рвет!»
Гусь восхищен. Он бросается к луже. Как нефть из нефтяной скважины, взлетают кверху острым плотным фонтанчиком черные брызги слежавшейся придорожной грязи и окатывают (еще почти совершенно новые) мамины полуботинки.
– Идите, Соня, по тротуару. Я с краю, – предлагает стармех. – Дама – по правую, по правую сторону тротуара.
– Здесь нет тротуара!
– Кавалер с краю. Потому что, сами должны понимать… Грязь – это первое. А второе то, что вдруг машина не так развернется.
– Здесь нет машин.
– Сострили. С меня двадцать копеек. В Петропавловске есть «Москвичи». И тут неплохо, надо сказать, прирабатывает шофер, особенно если моряк из дальнего плавания. Между прочим, Малинина Ольга – слыхали, конечно? – она у меня всегда ходила по эту сторону тротуара.
– В Петропавловске?
– Нет. Допустим, в Америке… А случалось, в Швеции. В Дании. И на Филиппинах.
– Чего?
– А на Филиппинах, – пожимает плечами стармех.
– Я уж давно замечаю: вам всегда хочется хоть имя ее назвать.
– Память, Соня, – это вторая душа человека. А?.. Как вы думаете?
– Думаю то же самое, что и вы: «Разлука гасит страсти посредственные и превращает в пожары страсти большие».
– Страсти?.. Ух, ты! Оторвали! – Стармех смеется. – Шарфик давайте, Соня, затянем потуже, ветрено… Эх, молодежь, молодежь. Что вы смыслите в этом деле? Мы с капитаном Ольгой, может быть, щи хлебали из одного котла.
– И она их всегда хлебала по правую сторону тротуара!
– А уж это простая вежливость. Нет, серьезно… Закончите образование, Соня, выучитесь на писателя и беритесь за дело: создайте книгу о капитане Малининой Ольге. Первое то, что она достойна. Второе то, что теперь уже больше не будет на флоте женщины-капитана. И правильно… Слишком тяжкое это для женщины ремесло.
– А у нее были дети? – задумавшись, спросила мама Тарасика.
– То-то и есть, что какое там дети, Соня. Не до детей. Не разведешь, согласитесь сами, на судне детский сад. Но была у нее собака. Рыженькая такая. Коротконогая. Ее смыло за борт в проливе Франца-Иосифа.
– И Малинина… Расскажите, как она спасала собаку.
– Какой спасала! Не за борт же кинуться капитану? Вот то-то и дело, Соня. Может, она бы и кинулась, но неудобно. Все ж таки капитан. Капитан в ответе за экипаж – это первое. За свой транспорт – это второе… Заперлась в каюте – вот только и всего. Походила там, походила…
– Она плакала?
– Плакала? – Он удивился. – Нет, детка, она не плакала.
– Вы ее сильно уважали, должно быть. И любили! – ни с того ни с сего сказала мама Тарасика.
– А как же! – бодро ответил стармех. – Право, не знаю, конечно, из чего вы это выводите… Но кто не любит женщин, так тот дурак.
Моросил дождь. А уж давно бы пора выпасть первому снегу.
Дождь хлещет и размывает землю – холодный, тяжелый. С обеих сторон дощатого тротуара тянутся лужи – большие, как озера.
Дорога от пристани к городу похожа на размытую глинистую винтовую лестницу. Но если все-таки как следует постараться и вспомнить, что Петропавловск порт, что ты видишь его в первый раз (и, может, уж никогда не увидишь больше), и если подумать, что это земля (земля всегда долгожданная для мореплавателя), что это историческая реликвия (Петропавловск!), город больших открывателей Севера, город морских баталий; если задрать кверху голову и думать об этом, об этом (только об этом!) и не дразнить стармеха и не тратить времени попусту, тогда и отсюда можно все-таки разглядеть, что такое порт Петропавловск.
Он – древний, старинный. С обеих сторон его узких улочек – деревянные домики и домишки. Но тут и там между ветхих строеньиц, как среди молочных зубов, прорезаются коренные зубы – большие, новые, каменные здания. Город лежит, как во вмятине, среди высоких сопок. Они его опоясывают с трех сторон, а море – с четвертой.
И с четвертой стороны – оттуда, где море, все время дует ветер. Он треплет шарф на шее мамы Тарасика, хлещет ее по ногам и свистит ей в уши.
…Неужели же это автобусы?
Подпрыгивают, вьются и скачут маленькие издалека машины по древним улицам Петропавловска-на-Камчатке. По его булыжникам, по его дощатым мостовым.
Ай да лихие и удалые петропавловские автобусы!
– Да-а-авай прокачу, начальник! – восклицает кто-то сочным и грубым голосом над самым ухом мамы Тарасика.
– Ага! – говорит стармех. – А вы мне не верили, Соня. Вот вам налицо «Москвич».
– Мне вовсе не хочется, – бормочет мама Тарасика.
– Вам хочется, Соня, – уверяет ее стармех. – И, согласитесь, как же не прокатить?! Разве после этого я смогу глядеть в глаза Боголюбову?
Шофер и стармех подхватывают ее под локти. Ее впихивают в машину.
– Я ничего не увижу!.. Тут маленькие окошки! – говорит мама.
– Пошел! – приказывает шофер машине так грозно и коротко, как будто бы она конь.
Стармех и мама Тарасика ударяются головами о вздрагивающую покрышку ветхого, разбитого на петропавловских трассах, многострадального «Москвича».
– Э-эй! – говорит шофер.
И «Москвич», не теряя времени и не давая маме Тарасика открыть дверцу и выскочить на дощатую мостовую, рвется вперед: набирает скорость.
…Памятник и еще один. Памятник и еще один… Тяжело, должно быть, досталась людям эта земля, отвоеванная у моря и ветров.
Исхлестанные дождями, стоят вокруг памятников скамейки. Колючий ветер рвется в открытые окошки мчащегося «Москвича». Он свистит и поет. Удивительно хорошо поет петропавловский ветер: десятком слаженных, тоненьких голосов.
– Школа? – подпрыгивая на сиденье, спрашивает стармеха мама Тарасика.
– Ага! – подпрыгивая на сиденье, отвечает стармех. – Музыкальная… Образцовая! А вот памятник Берингу! Шофер, будь ласков, осаживай! Товарищу журналисту необходимо ознакомиться с достопримечательностью города.
Протянув вперед руку в кожаной перчатке, подбитой верблюжьей шерстью, отставив ногу в забрызганном грязью английском башмаке, стармех набирает побольше воздуха в легкие.
– Итак, памятник Берингу… Экспедиция нашла в вечных мерзлотах…
Он говорит интересно, умно и долго, обнаруживая широкие знания и точную память.
Но она не слушает. Ей почему-то так весело, так легко.
– …В те времена, я должен отметить, Соня, моряки ходили только под парусами…
Увлекшись и несколько стыдясь самого себя, он горячо и влюбленно рассказывает о Беринге.
Стармех блестящ и, как всегда, шутлив и прост. Каждое его слово стало бы для нее находкой, если бы ею не завладел непонятный бес. Она была в море так долго! И теперь ей хочется двигаться, хохотать, радоваться…
– …Первоклассные моряки… – думая только о знаменитом Беринге, продолжает стармех, – а ведь надо и то принять во внимание, что в те времена никто и не слыхивал о моторах.
– Какая серость с их стороны! – перебивает стармеха мама Тарасика. – А можно мне покататься немножко на этой цепочке, товарищ стармех?
– Бросьте дурачиться. Вы не маленькая… вот музей. Справа, справа – около тира, Соня… пушное богатство Камчатки…
Но мама Тарасика вдруг замирает с широко раскрытым ртом.
У автобуса, на другой стороне улицы, стоит чукча, одетый в меховые узкие брюки, расшитые красным бисером. На голове у него остроконечная шапка.
Он стоит задумчивый, под тонким косым дождем. Студент, в руке портфель.
– Чукча?
– Коряк, – обрадовавшись, поправляет стармех.
И нос его, утиный, широкий нос, так счастливо ползет вверх, придавая лицу, тяжелому и усталому, детское, летящее выражение. Он ей дарит его! Он дарит ей Петропавловск. Автобус и горы… Заклинаньем (чтобы доставить ей удовольствие) он вызвал коряка на улицу. Принял в вуз. Одел в меховые брюки. Поставил у автобусной остановки.
И все это он дарит ей: дожди и лужи, памятник и цепочки около памятников.
Юноша небрежно вскакивает на подножку автобуса.
Автобус трогает: едет вверх, как фуникулер, в чуть колеблющуюся от дождя пустоту узких переулков и улочек.
– Становитесь, Соня, вот тут… Да нет же! У памятника… Наденьте мою фуражку. Я щелкну. Вернетесь домой и расскажете: «Было, было, мамаша, такое дело. Гуляла я как-то раз с морячком в порту и вот тебе фотография: доказательство…» А может, поднимемся, Соня, на сопку? На Сопку любви? Оттуда как на ладони виден весь Петропавловск.
– Чего? – строго говорит мама.
– Очень просто. Название такое: «Сопка любви», – оправдывается стармех. – И вот дорожка.
Под ногами похрустывает гравий. С обеих сторон крутой и узкой дороги стоят кусты и деревья. Печально высвистывает ветер на их ветках ветреную, длинную песенку. Влажные, жалкие, тонкие ветки просвечивают морем.
Чем выше поднимаются стармех и мама Тарасика, тем больше моря. Тем жестче орет и свистит ветер им в уши разные песенки.
Стармех поспешает за нею, запыхавшись в броне своего узковатого кителя.
Пять лет прошло со дня выдачи морского обмундирования. С тех пор стармех успел чуток постареть, потолстеть. На его бедре аккуратно подпрыгивает аппарат «ФЭД».
Земля бежит им навстречу, она пахнет тонко и горько – землей. Пусть грязная, пусть залитая дождями, пусть голая и холодная, пусть ветреная, а все же – земля, земля. Она пахнет листьями, свернувшимися от холода. Их пришибли к дорожкам дожди. Они не взлетают и не шевелятся. Они будут гнить и удобрять землю.
Земля!
Мама не знает, что такое же точно чувство испытывает каждый моряк, вступая на берег. Он видит землю не мыслями, не глазами, а подметками, которые топчут ее, ноздрями, которые вбирают в себя ее запахи – терпкий, горький осенний, летний…
Добежав до вершины сопки, мама оглядывается. Перед ней иззябшая танцплощадка, перевернутые зачем-то ножками вверх столы и скамейки, ресторан. Его окошки заколочены.
Шепчутся между собой деревья. Им удивительно, что кто-то на них глядит, что так высоко забрались люди – забрели в покинутый до весны парк.
Маме грустно и счастливо. Может, ей никогда уже не увидать Петропавловска-на-Камчатке?..
И Петропавловск, который лежит под горой, рвется ей в сердце со всею свежестью того, что нам открывается в первый раз.
А он, стармех, обрадованный ее детской радостью, окрыленный, помолодевший, рассказывает о других морях и странах – их много на свете! Он снисходителен, шутлив и щедр.
– Что это там?.. Вон около той скамейки… Да нет же, на сопке, товарищ стармех?..
– Качели, Соня. А зовут меня Николай Иванович.
Да, да. Качели! Большущие. Настоящие. Измокшие от дождя!
Мама садится на них, зажмурившись, и ждет.
– Ну?
– Ребенок, сущий ребенок, – вздыхает стармех, тихонько толкнув качели.
– Выше!.. Смелее! – кричит она.
И качели взлетают вверх.
Они (качели) на самом краю обрыва (для того, должно быть, чтоб было еще страшней). Сейчас она сорвется и полетит вниз.
– Не так шибко, товарищ стармех!.. Ой-ой, не так шибко! – кричит она.
Море внизу, под обрывом, ходит вверх и вниз ходуном в ее сощурившихся глазах. Справа чуть-чуть раскачивается фуражка стармеха с сияющим золотым околышком.
Задравши голову, он глядит на ее летящие ноги, на вспархивающие полы ее пальто, на ее размотавшийся шарф, на растрепанные от ветра волосы.
– Я тут. Не надо бояться, Соня!
– Бою-усь!.. Ой, боюсь! Дово-ольно.
– Соня, я тут!.. Я ту-у-ут! – кричит он снизу.
И в его глазах, глядящих на нее из-под золотого околышка, ликующее выражение молодости и озорства.
– Остановитесь! Хватит, – молит мама Тарасика.
– Нет, нет, не остановлюсь. Вы у меня наплачетесь и напрыгаетесь, – отвечает снизу стармех. – А как меня зовут, Соня?
– Никола-а-ай Иванович!..
– Порядочек. Я вас вышколю.
«Неправда. Это я тебя вышколю! – ужасаясь легкости своих мыслей, как будто вспархивающих вместе с нею над пропастью, смекает мама Тарасика. – Если я захочу – ты побежишь вокруг сопки, если захочу – купишь конфет и мороженого!»
– Стоп! – приказывает она.
И качели медленно замедляют бег.
– Спойте-ка что-нибудь, Николай Иванович, – приказывает она.
– Полноте, Соня! – отвечает он.
– Говорю – пойте!
– Соня, помилосердствуйте. Да какой я, к черту, певец.
– Если вы сейчас же мне не споете, я убегу. Мы поссоримся.
Он принимается кашлять, потом вздыхает:
– Охохонюшки, как говорят в Норвегии.
И вдруг – поет!.. Весь багровый, не поднимая глаз:
И мо-о-ре ласко-ово журчало!
У на-а-аших ног!
У наших ног.
– Довольно! – сжалившись, говорит она. – А теперь наденьте-ка мой берет. Я вас щелкну. Вот тут, у качелей. Приедете домой, расскажете жене и детишкам: «Гулял я как-то в порту. Катал ее на качелях. На этих самых качелях. И вот фотография: доказательство…» Улыбайтесь. Так. Веселей! Счастливей!.. Готово.
– Но я же не говорил вам, Соня, что я женат.
– А разве я вам говорила, что у меня есть мама?
– Чудачка! – смеется стармех. – Так что же, вы произошли, выходит, не от женщины, а от чайки?.. То-то я вас сразу признал.
– Николай Иванович, Николай Иванович!.. Ой, ой!.. Мне страшно!.. Вон там шевелится куст.
– Полно. Где?..
Из щебня, из пожелтевших, пожухлых трав выглядывает маленькая фигурка: согбенный коричневый человечек, похожий на корень женьшеня. Фигурка движется, протягивает вперед короткие руки.
– Так это ж садовник, Соня. Старик. Его Петей звать. У него две дочки, – спускаясь с сопки, рассказывает стармех. – Одна уже двадцать лет как замужем за моряком.
– Почем вы знаете? – спрашивает мама Тарасика.
– Как не знать? Я все знаю. Ведь я на Дальнем Востоке, Соня, свой человек.
Темнеет. Внизу, под сопкой, загораются первые огни.
…Еще день на дворе. Но все – и воздух, и мостовые, и дощатые тротуары города, – все как будто окружено чем-то дальним, синим.
Вечер шагнул издалека – с другой стороны моря. Ступил на улицы Петропавловска, и все кругом стало очень большим, засияло, затеплилось.
Вечер жмется к каждому дереву; стоит, притаившись, за каждой скамейкой. Последние прозрачные тени ложатся на камни и камешки: это гравий. Им усыпаны парковые дорожки.
В догорающем свете дня – от теней и первого света дальнего электричества – становится видно, что у каждого камня свое какое-то выражение щербатого, каменного личика… Серые, розовые, толстые и худые, круглые и кривоватые – с одной раздувшейся щекой (как будто бы у них флюс), они поблескивают от недавнего дождя, деловито и влажно цвивиркают под ногами стармеха и мамы…
…Поздний вечер… А так ли?
Синева – огромная и дрожащая за каждым домом, у подножия каждой – ближней и дальней – сопки.
Для того чтобы сделать ее еще синей и длинней (для этого, только для этого!), загораются окна и окошки в домах. Они прорезывают, пронизывают синеву, горят и сияют. Блещет огнями и огоньками каждый городской дом в этот вечерний час, словно зажглись его глаза-окошки, как глаза совы в тайге.
Откуда-то с другой стороны моря медленно выкатывает серое небо. Темнеет. И вот оно сделалось черным. Глядят решетчато сверху колючие, злые зрачки дальних, северных звезд.
Склоны сопок усеяла россыпь огней. Чем дальше они, тем меньше и мельче. Не сберегли себя. Не удержали, разбрызгали свет на крутых дорогах. Там, где днем были видны коричневые, распаханные поля, огни дрожат и колеблются. Но ведь они электрические. И ветру их не задуть.
Мимо стармеха и мамы Тарасика проезжает знакомая машина «Москвич». Ее окошки распахнуты. Из окошек вьются ленточки бескозырок.
– Привет! – орут матросы, оживляя скучную тишину ночи и взбадривая крепко уснувших жителей города Петропавловска.
На перекрестке улиц стоит, согнув дугой свою тонкую алюминиевую шею, уличный фонарь и отбрасывает на влажную мостовую свет, похожий на конус.
– Холодно… Может, выпьем хоть по стакану кофе? – застенчиво предлагает маме стармех.
– В ресторан?! Ни за что. Я сыта.
– Тогда подождите, Соня. Я хоть куплю для вас кое-что в палатке. Запахните пальтишко. Вот так. Я мигом.
Мама смотрит на свет фонаря. Глазам становится томно. Она зажмуривается. Этот свет, похожий на конус, что-то напоминает ей. Ах, да! Окошко в комнате дедушки Искры.
– Озябли, Соня? – спрашивает стармех.
– Да, да… Озябла. Сильно озябла.
– А я вам крабов купил. Ага. Шоколаду и крабов. Я знаю – вы любите крабов. Мне сказала дневальная. Идем. Вы устали, бедняжка, проголодались.
– Куда? – говорит она.
– На сегодняшний день ваш дом – наш танкер, – отвечает он грустно и ласково. – Нас ждут. Нам оставили ужин, Соня.
– Нет, нет, Николай Иванович… Мне еще нужно на почту. Купить открыток.
– Что? Да кто ж я тогда, выходит, мальчишка, что ли, на побегушках?! Рассыльный? Минутке нужны открытки, а я добегай до почты.
– Я одна добегу.
– Да кто же вас пустит, матушка? На дворе – ночь.
Молча шагают к почте – стармех и мама Тарасика.
– Николай Иванович!..
Молчание.
– Мне холодно.
Молчание.
Молчит. Рассердился. Как жалко! До чего это хорошо, когда тебе радуются! Ни за что. Просто так.
Хорошо, когда чьи-то глаза тебя отражают, сияя.
…Дедушка Искра… Да, да, конечно! Он сказал ей: «Полно тебе реветь, казанская сирота».
Он ей позволил растить Тарасика и любить Богдана.
И она была благодарна.
За все всегда бывала она благодарна. Богдану. Дедушке. Хлебу. Валенкам. Даже окну – за то, что светится в темноте.
А кто бывал благодарен ей?
Чья улыбка покорно вспархивала от ее взгляда? Кто хоть однажды дал ей волшебное право на дерзость, причуду, шутку?
Ага! Вот то-то оно и есть.
Спасибо!
Нет, нет… Она не хочет быть благодарной. Пусть все теперь будут благодарны ей. И он, Николай Иванович.
За что же?
А так. Просто так.
За то, что целый день ничего не ел. За то, что измок. За то, что надел узкий китель.
За то, что она позволила ему катать себя на качелях!
И, может, скажете, этого мало?.. Да?
