Текст книги "Серебряное слово. Тарасик"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Глава седьмая

…Но что же стало с Тарасиком?

Возьмем наш потайной фонарь. (Вы помните? Он может нам осветить все на свете, даже то, о чем думает человек; даже то, как он живет далеко от нас, за стеклами и дверями своего дома; он может помочь нам взлететь и вернуться назад; он может увидеть то, что было и что еще будет.)

Взлетай, фонарик!

Вот видите? Его свет тихонько лизнул дверь парадной; мигая и вздрагивая, он пошарил во всех углах коридора.

Вот она – перевернутая качалка. Вот тарелка с молочной лапшой.

Тарасик надевает шапку, пальто и варежки.

Громко хлопая по ступенькам, он быстро спускается с лестницы своего дома.

Перед Тарасиком большая, широкая улица. По улице идут люди. По мостовой проезжают трамваи и троллейбусы.

А по двору, около дома Тарасика, бегает мальчик Азарий. Он волочит за собой на бечевке жестянку из-под консервов.

– Глазарий, дай потаскать, – раскрывши рот и останавливаясь на пороге дома, просит Тарасик.

Азарий притворяется, будто не слышит Тарасика.

Как только Тарасик выходит во двор, Азарий-Глазарий принимается еще шибче бегать взад и вперед по асфальту: видать, для того, чтобы еще громче затарахтела жестянка, чтобы еще въедливей сделался ее металлический голосок – пронзительный, похожий на шаркающий шаг больших башмаков, подбитых гвоздиками, заунывный и распрекрасный, как звук крутящегося колеса точильщика.

– Потаскать! – чуть дыша говорит Тарасик.

Но Глазарий смотрит куда-то поверх его головы. Он не видит Тарасика.

Азарий дудит толстым голосом парохода. Он поет тонюсеньким голоском трамвайных и троллейбусных проводов. «Ззинра-ра», – подхватывает жестянка.

– Глазарий!.. Говядина-жадина! Жалка-а-а, да? – чуть не плача молит Тарасик.

Пальтецо на нем расстегнулось, шапка съехала на затылок. Тарасик рысью бежит за Азарием, он спотыкается и то заглядывает в жестянку, то, обогнув Азария и жестянку, смотрит снизу вверх на вздернутый подбородок счастливого, поющего мальчика.

Очень прекрасно поет Азарий, Хорошо тарахтит жестянка. Тарасик подпрыгивает, икает от зависти и волнения.

– Гла-а-зарий! Глазарий, дай потаскать!..

Вечереет. Становится все темней и темней. По ту сторону двора – там, где улица, там, где другие дома, – зажигаются первые окошки. Зажглись. Едва приметные лучики окружили каждое большое и маленькое окно.

Еще день на дворе. Но всё – и воздух, и мостовые, и асфальт, с которого дворники уже сгребли ночной снег, – все как будто окружено чем-то дальним, синим, размытым, как растекшееся по полу пятно от синих чернил.

Вечер шагнул издалека. Ступил большой своей ногой на мостовые города, и все кругом стало очень большим, засияло, затеплилось. Вечер жмется к каждой парадной, он прячется в дальних углах двора… Стот притаившись во всех закоулках и рассказывает мерным голосом, похожим на песню мамы, что еще не кончился день.

Последние прозрачные тени ложатся на снег от тонких стволов деревьев в садике, около дома Тарасика.

И вдруг все кругом на минутку вспыхивает, краснеет.

Это заходит солнце.

Оно на той стороне города, его не видать, но полосато-красным становится большое небо. Красные широкие лучищи ударяются об асфальт двора, и все вокруг на минуту становится розовым.

Пробежало солнышко мимо парадной и позолотило новую, покрытую лаком дверь. Дальше пошло оно: легло на крышу, брызнуло нежным светом на другой стороне дома, засияло и покатилось дальше – большое и круглое.

Блеснула в последнем его свету жестянка Глазария. Как в зеркало, поглядело солнце в ее собранный гармошкой бочок.

Солнце большое. На все у него хватило времени и сил. Оно глазастое – приметило даже маленькую жестянку посредине большого двора.

Большое солнце успело быстро сказать Тарасику, что земля, которую оно освещает, тоже сильно большая. Что на земле есть не только покрытый асфальтом двор, не только дом, где живут Тарасик, папа и мама, не только маленькая жестянка. Оно сказало Тарасику, что на свете бывают большие деревья, а на деревьях белки и дятлы; что в норах, в лесу, живут кроты и лисы; что за городом дворники не разгребают лопатами снег; что на большой земле есть моря и реки. Зимой они покрываются льдом, а подо льдом дремлют рыбы – большие и маленькие. Спят. Ждут весны.

Вот это успело сказать Тарасику солнце. И Тарасик задумался.

А солнце взяло и ушло: покатилось и провалилось на другую сторону земли.

Все вокруг сделалось сразу еще синей и длинней. Еще ярче лучики вокруг каждого зажегшегося окошка. Они неровные, эти лучики. Они тонкие, как волоски. Их видит только один Тарасик.

Глазарий зевает, поглядывает на Тарасика и вдруг говорит:

– На!

– Чего?! – удивившись, спрашивает Тарасик.

– Давай потаскай, – разрешает Азарий.

Не веря себе, Тарасик быстро и крепко хватает бечевку и принимается бегать по двору.

Кто бы знал, как красиво дудит Тарасик. Он дудит, как машина, когда ей еще не запретили дудеть на улицах. Он поет так красиво и громко, что не слышно, как тарахтит жестянка.

И вправду: она больше не тарахтит. В руках у Тарасика остался только обрывок бечевки, а жестянка лежит посредине двора. Она устала. Прижалась щекой к асфальту – и дремлет. Ей снится сои. Ей снится, будто ее таскает Тарасик.

Глава восьмая

В кочегарку ведет полутемная лестница. Тут, верно, тоже прячется вечер. Разлегся дрожащими тенями на каждой ступеньке. Его длинные теневые пальцы указывают ребятам дорогу вперед.

Посреди кочегарки – большая печь. Над печкой – большой котел. У некрашеного стола, который придвинут к стене чисто выбеленной комнаты без окошка, сидит кочегар. Он ест воблу и запивает ее лимонадом.

– В чем дело? – спрашивает мальчиков кочегар.

– А так… – говорит Азарий. – Можно нам немножечко постоять?

– А по какому такому поводу? – очищая воблу, спрашивает кочегар.

– Так просто, – шепотом говорит Азарий. А Тарасик молчит. Он внимательно смотрит на воблу и лимонад.

– Ладно. Стойте себе… Только не хулиганить – одно условие, – говорит кочегар и разрезает воблу большим перочинным ножом.

– Дяденька, – тихо вздыхает Тарасик, – а у вас, глядите, кусочек рыбки упал на стол.

Кочегар не слышит Тарасика. Он задумался. Он ест воблу, запивает ее и покрякивает. Хороший, видно, попался ему лимонад!

На полу в кочегарке, у самой печи, лежит красный отблеск солнышка.

Печь в кочегарке сильно большая. А в ней – огонь. Он сложен из углей. Каждый уголь горит. Горит так шибко, как будто сделалась прозрачной его черная кожица и стало видно угольное нутро.

Кровь двигается взад и вперед внутри угольков. Угли – а их очень много в печи – окружены голубыми красивыми венчиками, похожими на пламя газовой конфорки.

А все вместе – гора из углей, большая и красная. Она перекатывается, шуршит. Над ней огонь, и внутри – огонь.

Кочегар подходит к печке, отталкивает мальчиков и подбрасывает в огонь большой широкой лопатой новые угли.

Печка светится. От нее идет жар. Томно глазам. Их как будто заколдовали. Так и стоял бы, так и глядел бы в огонь.

Сто лет стоял бы, сто лет бы глядел.

Отойдя от печки, кочегар садится за свой некрашеный стол и свертывает самокрутку – как дедушка.

Тихо. Молчит кочегар. Молчат мальчики. Только огонь гудит.

– Пошли, – говорит шепотом Тарасику Азарий.

– Куда?

– В подземелье…

Вот оно, подземелье. Это обыкновенная, чисто выбеленная известкой комната, которая рядом с кочегаркой.

Комната освещена тусклым светом маленькой лампы. Но когда глаза привыкают к полутьме, становится видно, что «подземелье» завалено, гайками, гвоздиками, какими-то железками. А по углам стоят бочки, наполненные песком.

– В стенке оно! – непонятно объясняет Тарасику Азарий. – Только дверь замурована.

– Какая такая дверь?

– Обыкновенная. Из железа… Там пещера и черепа… А с потолков свисают сталактиты и сталагмиты.

– Чего?

– Серопятый, – машет рукой Азарий. – Поговори с тобой. Не видал сталактитов и сталагмитов!

– Видал, – отвечает Тарасик. – У нас их дома полно.

– А еще в пещере есть топоры. Читал Тома Сойера? – спрашивает Азарий. – Ну так, в общем, там раньше жили разбойники. А около ихнего озера на камнях валяются ведра, кинжалы, сухие харчи. Когда тут строили дом, так разбойников нечаянно взяли и замуровали… Только мы план нашли. Я и ребята. Во дворе. Под трубой. Надо всю стенку обстукать. Где глухой звук, там потайная дверь.

И, подняв с полу ржавый и старый заступ, Азарий принимается осторожно поколачивать им по стене.

Под ударами заступа красиво крошится известка. Белые кусочки известки быстро и аккуратно ложатся на каменный пол.

– Глазарий! Говядина-жадина-а-а! Дай немножко постукать. Жалка-а-а, да? – подпрыгивая, просит Тарасик.

И, может, Глазарий дал бы постукать. Кто знает? Он дал бы заступ. Дал бы!.. Если бы…

Если бы не кочегар.

– Ага!.. Так вот вы зачем сюда позабрались? – раздается вдруг за спинами мальчиков тихий и ласковый голос подкравшегося к ним кочегара. – Хулиганить, дьяволы?

И он хватает Азария за воротник.

– Из двадцать пятой квартиры? Ясно! Так это ты, змей ползучий, на той неделе все каменья из-под водостока выворотил?

Кочегар задыхается. У него очень страшное, злое лицо.

– Дяденька, он не змей! Отпустите его! Мы искали пещеру. И ведра. И черепа, – говорит Тарасик.

– Чего ты мелешь? – спрашивает, поглядывая снизу вверх на Тарасика, кочегар. – От полу два вершка, а врет.

И он сейчас же хватает Тарасика второй рукой за воротник расстегнувшегося пальтишка.

Тарасик падает на пол. Кочегар подхватывает его. Тарасик опрокидывается опять. Как Ванька-встанька.

С кочегара от удивления слетает шапка.

– Цветочки жизни! – кричит он, опомнившись. – Дом только что отстроили, и сразу, – давай, давай, позаселили его хулиганами. Я вас на чистую воду выведу!..

– Не хочу я на чистую воду! Я домой хочу, – выворачиваясь из его рук, говорит Тарасик.

– Не хочешь? Вредитель!.. А может, хочешь людей обливать керосинами и дома поджигать? Отвечай. Ага! Как приперли к ответу, так замолчали, голубчики!

– Неправда, неправда, дядя! Мы не голубчики, – говорит Тарасик.

– Мы не голубчики. Хоть кого хотите спросите, – петушиным баском подхватывает Азарий.

– Отведите нас к папе, дядя! Мой папа вас вдарит, – выворачиваясь из рук кочегара, молит Тарасик. – Мой папа в вас плюнется! Па-а-апа!.. Па-аа…

Глава девятая

Тарасик сидит на полу в кочегарке. С его руки слетела варежка. Пальцы у Тарасика растопырены. На каждом пальце короткий ноготок. Около ногтей заусенчики. На третьем пальце царапина. Рука залита чернилами.

Вот он – Тарасик. И вот его рука. Живая. Теплая. С царапинкой на самом длинном пальце.

Рука упирается в каменный пол. Тарасик ее разглядывает.

А над Тарасиком стоит кочегар.

Как теневой человек на стенке, который во сне один раз припугнул Тарасика: «А ну-ка, давай закрывай глаза или я тебя съем, Тарасик!»; как пустая темная комната, в которой не слышно дыхания другого человека, не слышно тепла, не слышно шагов ни мамы, ни папы, ни дедушки, – таким же ненастоящим кажется Тарасику кочегар.

– Дяденька, мы не голубчики! – говорит Тарасик.

– Хоть кого хотите спросите, мы не голубчики, – петушиным баском подхватывает Азарий.

– Там разберутся, кто вы такие есть! – говорит кочегар. И хватает Тарасика за воротник пальтишка.

– А где это, собственно, «там», браток? – раздается с лестницы знакомый сердитый голос.

И к высокому тощему кочегару, невесть откуда взявшись, подходит высокий и тощий дедушка Тарасика.

– Дедушка! – говорит чуть слышно Тарасик. (Он хочет броситься к деду, но кочегар крепко держит его за воротник пальтишка).

– Отпусти-ка! – наступая на кочегара, говорит дедушка.

Кочегар удивляется. Он отпускает Тарасика.

– И этого, глазастого, давай отпускай! – строго говорит дедушка.

Кочегар удивляется еще больше, поднимает брови, покачивает головой и выпускает из сжатой руки воротник Азария.

И тут случается чудо! Большой Азарий, который из третьего класса, который читал «Тома Сойера», который прошел сталактиты; Азарий, который все может – даже взять и вдруг подарить жестянку, – этот Азарий смотрит на дедушку и вдруг принимается громко плакать.

Он жмется лицом к старой дедушкиной стеганке, всхлипывает, захлебывается.

А дедушка тихонько похлопывает Азария по плечу.

– Как ты смеешь детей обижать, – раздувая ноздри, спрашивает дедушка у кочегара, – когда они, может, есть наше будущее?! Ну! Отвечай!

И они очень долго смотрят в глаза друг другу, оба высокие, старые, тощие…

– А ты кто такое будешь, чтобы командовать?! – опомнившись, спрашивает у дедушки кочегар.

– Кто надо, тот я и есть! – отвечает дедушка. – А тебе скажу: ты бы как-то, милейший, поаккуратней. Нечего выпивать на работе. Винищем за три версты разит!

И, положив Азарию и Тарасику на плечи большие темные руки, дедушка выводит их из подвала.

Глава десятая

Тарасик не знал, почему и откуда пришел в кочегарку дедушка. Он не думал о том, как дедушка догадался найти его в кочегарке. Но ведь Тарасика схватили за воротник пальтишка, а значит, дедушка обязан был его выручить.

Каждый мальчик и каждая девочка знают, что утром встает над землей солнце; потом оно заходит, а с неба начинают светить разноцветные звезды, красиво раскиданные по небу, как кремушки. Поэтому, если тебе кричат «хулиган» или вдруг берут тебя на руки и хотят унести в милицию за то, что твой папа удрал на другую сторону сада, разве может такое быть, чтобы кто-нибудь не заступился за тебя?..

Чудеса – в каждой ветке дерева, которую в начале нашей книжки мы осветили потайным фонарем; они в красных, зеленых и желтых стеклах, которые горят в окошках новой парадной. Они в свете зимнего солнышка.

А ведь солнце-то светит для него – для Тарасика! И снег блестит для него – для Тарасика! И трава растет для него – для Тарасика.

Мир – хороший. В нем надо расти и жить. А жить – значит радоваться. Поэтому никто никогда не посмеет обидеть Тарасика.

Он сам кого захочет, того возьмет и обидит.

Тарасик идет по улице и крепко держится за большую темную теплую руку деда.

– Щец горячих хочешь небось! – поглядывая искоса на Тарасика, говорит дедушка.

– Нет. Я воблы хочу. С лимонадом, – подумавши, говорит Тарасик.

– Вот оно что?! – удивляется дедушка. – А может, водки тебе охота?.. А может, прикажешь пива и раков?

– Хорошо, – говорит Тарасик, – я буду рака. Потому что я весь голодный.

Дедушка жалостно покачивает головой и шагает еще быстрей. Тарасику не угнаться за ним. Он икает и спотыкается.

– Ослаб… Уморили ребенка! – бормочет дедушка. – Чего спотыкаешься? Давай под ноги гляди.

– А я гляжу, – говорит Тарасик. И внимательно смотрит по сторонам.

Залитый светом вечерних огней, стоит на перекрестке улицы милиционер. Он салютует машинам: поднимает вверх то одну, то другую руку.

– А вот стоит милиция, она меня не любит! – принимается петь Тарасик.

– Чего ты мелешь? – говорит дедушка.

– А вот идет милиция, она меня любит! – на всю улицу распевает Тарасик.

Услышав такое пение Тарасика, на них начинают оглядываться прохожие.

– Бесплатное кино! – говорит дедушка, покачивает головой и с укором глядит на внука.

– А в ми-и-илиции кисели-и-и – и дают! – под дружный смех людей, проходящих мимо, громко поет Тарасик.

– Замолчи!.. А то такого дам киселя, что своих не узнаешь! – останавливаясь, строго говорит дедушка.

И вот, наконец, они подходят к дверям какой-то столовки.

– «Блинная!» – задравши голову, раздумчиво читает дед.

Дверь столовой, которая называется «Блинной», то и дело распахивается. Оттуда валит горячий пар и тянет вкусными запахами.

– Ну? – глядя снизу вверх на задумавшегося дедушку, говорит Тарасик.

– А с тобой, пожалуй, сюда не впустят, вот дело какое, брат, – вздохнув, говорит дедушка.

Но Тарасик, не слушая, тянет его к двери.

– Ишь ты!.. Да!.. Такого как раз уморишь, – говорит дедушка.

И, высоко подняв голову, переступает с внуком порог столовой, которая называется «Блинной».

Догадайтесь, почему она называется «Блинной»?

Потому что тут не кормят холодной картошкой и молочной лапшой… Тут блины, и вобла, и лимонад.

Глава одиннадцатая

Счастливый тот человек, который умеет припрятать заботу о своем деле в цехе (например, в том узком заводском шкафчике, где оставляют до следующего утра спецовку и мыло). Такой человек и отдохнет хорошо и сохранит хороший характер.

Но дедушка Тарасика – Тарас Тарасович Искра – не умел оставлять своих забот на заводе, где уже много лет работал мастером. Поэтому он не был особенно счастливым человеком. И часто сердился и ворчал.

Работа была у него такая: он делал урны для парков и садов.

Они нисколько не были похожи на скучные урны из жести и железа, которые мы часто видим на перекрестках улиц в больших городах. Эти урны будто сливаются со стенами домов, исхлестанными ветрами и дождиками. Они печальны, и, право, кажется иногда, что мигают они так жалостно серенькими своими глазками, но люди все-таки не желают их примечать.

Нет. Урны дедушки Искры – дело совсем другое. Их приметит каждый. Они разноцветные, пузатые и тощие. На них нарисованы журавли и подсолнухи; красные, зеленые и желтые выпуклые листочки. У них бывают красивые круглые ручки, и кажется тогда, что урна подбоченилась; иногда у них совсем не бывает ручек, а только одна-единственная широкая и плоская нога. Но и на этой одной ноге они так прочно и твердо стоят у садовых дорожек. Из зелени или из снежной белизны сада, навстречу прохожему, маячат урны мастера Искры желтыми, красными, ярко-сиреневыми огнями.

Они блестят. У них глянцевые бока… Людям так и хочется остановиться и оглянуться.

И они останавливались, оглядывались и, как полагается, бросали в урны окурки, обрывки газет или мокрые бумажки от мороженого.

Но дедушке, несмотря на все это, не хотелось быть счастливым человеком. Он не оставлял свою заботу о деле на керамическом заводе, а носил ее всегда при себе.

Вот какая забота была у дедушки.

Ему хотелось делать не только урны. Ему хотелось бы делать еще и вазы для парков и садов.

Он их и делал, но прежде, давно. Фонтаны, вазы и кувшины. А последнее время все урны да урны. Урны хоть и красивые, да кому охота, чтоб в твою работу мусор всякий кидали? Подумайте сами: старые вазы из камня, с выщербленной морозами кожей и тронутыми зеленью от старости боками, – они бывают только в старых, старинных парках. А дедушке хотелось делать вазы фаянсовые – для новых парков и садов.

Он их видел так ясно – свои большие будущие вазы… Видел, когда ходил по городу, когда ездил в трамвае, когда рассматривал ночью, задумавшись, потолок своей одинокой комнаты.

Его вазы были большие, но похожие на игрушки, на пестрые, толстые блюдца, на огни – разноцветные, как огни иллюминации в праздник Первого мая.

И сады – они тоже почему-то мерещились дедушке. Всякие: старые – с могучими дубами и молодые – с деревцами тонкими, тонкорукими…

Дед шагал по улице, под взглядом его сердитых, острых глаз – от страха – на всех пустырях города сейчас же будто вырастали сады. Они поблескивали то снегом, то зеленью. Ветки молодых деревьев лепились к стеклам окошек. Между древесных стволов светились костры.

… Вот – синий огонь! Это большая синяя дедушкина ваза. Один ее край изогнут. Оттуда голубыми частыми каплями стекают на землю незабудки.

От яркой голубизны заходилось дедушкино сердце. Он задумывался… А его ваза сейчас же из синей делалась ярко-красной.

Часто бродил дедушка, как будто к чему-то прислушиваясь, совсем один, по городским улицам.

– Папашка, а вы не скажете, где Кривоколенный?.. Переулок Кривоколенный?

– Чего? – вздрагивая, отвечал дедушка. – Сам ты, братец, кривоколенный!

Ему мешали думать и огорчаться. А он этого не любил.

В тот час, когда Тарасик пел и таскал по двору жестянку Глазария, дед вышел из заводской проходной будки: окончился его рабочий день.

Ему надо было идти к себе – в пустой дом, из которого он недавно выволок чуть что не всю мебель для новой квартиры своего сына. Туда бы надо деду. Думать про обжиг. И кашлять. И курить. И ворчать. И сердиться.

Но когда он перешагнул порог проходной будки, зимнее солнышко, лизнувшее жестянку Глазария, поглядело походя в стекла городских окошек и брызнуло навстречу деду короткими и жгучими лучами. Оно легло на соседнюю крышу красным сиянием; побежало, сверкая, по ближнему переулку; вспыхнуло – и пропало: покатилось и провалилось на другую сторону земли.

Дед улыбнулся, покачал головой и сказал: «Э-эх!»

…Задрожали тонкие лучики вокруг каждого зажегшегося окошка.

«Это мы! – сказали окошки. – Идите, люди, домой. Отдыхайте. Пора. На дворе ночь!»

Дед вздохнул и, задумавшись, вместо того чтоб идти к себе, сел в трамвай и поехал к Тарасику.