Текст книги "Серебряное слово. Тарасик"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Часть третья

А где же мама Тарасика? Ничего не знает она о том, что случилось с дедушкой. Не знает, как крепко думает о ней, как зовет ее папа Тарасика. Одно только знает мама, что есть у нее сын. И где бы она ни была, по каким бы ни плавала морям-океанам, он – рядом.

Это было их первой разлукой. Они никогда не расставались прежде – Тарасик и мама… И уж, кажется, как далеко была она, а с каждой минутой уезжала все дальше и дальше. То она ехала поездом, то на грузовике, то летела самолетом, и вот – мама в море, на танкере.

Как мелко изодранная белая бумага взлетели в полутьме чайки. Понеслись вперед частыми клочками. Пролетели наискосок, над водой.

– Отдать носовой шпринг, – сказал капитан. – Лево на борт. Добро.

– Подмайнывай до клюзов! – заорал боцман.

И за бортом зашуршала вода, похожая на пемзу.

Дыхнуло пристанью – тем особенным морским запахом, который бывает только в портах: горьковато – арбузными корками (они гниют в воде); сладковато – от кофе (его привозят сюда из страны Африки); терпко – а это от апельсинов (они лежат в больших деревянных ящиках на портовых складах).

Запахло до того остро, как будто судно, отчаливая, разбередило все эти запахи.

Загремело цепями – это загрохотала тяжелая якорь-цепь. Она поднялась со дна, вся облепленная тиной и ракушками. Большущий якорь поволок за собой серо-зеленую бороду из ила и травы. С его бороды закапала в море вода.

Как только танкер снялся с причала, сделался виден весь, целиком, большой подъемный кран на берегу и толстые светлые балки, которые носил по воздуху кран.

Танкер отчалил – развернулся и ушел в море.

Он отходил от берега, а берег как будто бы наступал на него и не хотел расстаться с ним. Владивосток расположен на крутом берегу, и все его огни хорошо видны с отходящего судна. Портовые – большие; городские – поменьше, разноцветные, розовые и желтые; и маленькие – пригородные капельные огоньки.

Они двигались, потому что двигалось судно; дрожали, а это всегда бывает с дальними огнями; они были окружены лучами – сияньем.

Танкер шел. Огни говорили ему о земле. Они как будто протягивали к нему свои руки, чтобы его удержать, рассказывали моряку о доме, который он оставил во Владивостоке.

Все меньше делались огни, все ярче звезды. И вот зажглась и выплыла в небо луна.

Не стало видно морякам берега. Не стало видно с берегов танкера. И только небесные светила, по которым определяет в море свой путь корабль, глядели на него сверху.

Теперь оно отбрасывало в воду свет своего собственного огня. На его высокой мачте был белый огонь; на правом борту – зеленый; на левом – красный.

«Встречное судно, гляди не столкнись со мной!» – говорили, светясь, ходовые огни танкера.

Скоро вокруг танкера зашуршало большое море и стало ярко светиться своими белыми гребешками. Оно шумело так шибко, как будто бы огонь припортового маяка и огни берега глушили до сих пор его звук, и только теперь оно набрало полную силу дыхания для того, чтобы дуть и светиться так крепко, как ему вздумается.

Судно тихонько потренькивало – стрекотало механизмами электроприборов и судовых часов (которые будет исправно, – как ему по службе положено, – заводить молодой штурман Жора, третий помощник капитана).

Оно похрустывало крахмальными скатертями; било струями горячей и холодной пресной воды из блестящих кранов; постукивало костяшками домино; пело толстыми и тонкими голосами патефонов, радиол, проигрывателей, радиорепродукторов.

Крепко и верно билось горячее сердце судна – его машинное отделение.

Для моряков этот танкер был сушей – островом посредине большого моря.

Для земли он был государством. Он нес на своей фок-мачте советский ходовой флаг.

Он нес красный флаг, а на борту – советских людей, граждан Советского государства.

Танкер шел. Он рассекал воду. За ним волочились большие, длинные, светящиеся водяные усы.

Он шел, как много-много лет до него, когда еще никто на свете и не слыхивал про моторы и электроприборы, шли примерно тем же морским путем – на север – парусники знаменитого русского капитана Беринга.

Но море не сохраняет следов тех дорог, по которым прошли суда.

Глава первая

Расставив руки – как будто прокладывая себе в темноте дорогу, – мама Тарасика зашагала к металлической крутой лестнице, которая по-морскому называется трапом. (Если человек, чего доброго, оговорится и назовет эту лестницу лестницей, а иллюминатор – окошком, матросы будут долго над ним смеяться.)

Мама была на палубе одна. Как только танкер отчалил, палуба сразу опустела.

Каждый был занят своим делом: кто в машинном отделении, кто на камбузе (так по-морскому называется кухня), кто нес вахту в ходовой рубке и направлял движение судна, а кто стоял на баке и не делал ничего, а только вглядывался в темноту. Час, два, три стоял на баке матрос. Четыре часа – ровно столько, сколько продолжается вахта на морском транспорте. Озябнув, засунув в рукава руки, переступая с ноги на ногу, матрос смотрел в море. Море было рябое. Слепило глаза, и в лицо бил ветер. Не отрываясь и вздрагивая от холода, матрос глядел вперед. Он следил – не плавает ли где мина, оставшаяся в море от времени войны.

Танкер глубоко оседал в воду (такая уж у него «осадка», как говорят моряки). И маме казалось, что море совсем близко от ее ног. Она шла, а оно ее обдавало с обеих сторон своим ночным, прохладным дыханием.

Она стала подниматься в темноте к ходовой рубке, ветер приподнял полы ее пальтишка и начал их трепать изо всех сил. Мама шла вверх, а еще выше, высоко над ее головой, бился, летал и вспархивал на мачте темный в темноте флаг.

И вот она открыла дверь в ходовую рубку. У штурвала стоял матрос, а у стола, над картой, – молодой штурман. Глядя на них исподлобья, мама остановилась в уголке.

Настольная лампа освещала карту на столе молодого штурмана – третьего помощника капитана. Через стекла окон – справа и слева – виднелась темная вода. Дорога луны, длинная и как будто рябая, раскалывала море надвое. Темнота за стеклами была разной – тускло блестящей, как лезвие перочинного ножика, и полной – черной и глубокой. Там билась жизнь – ночная жизнь моря. Оно дышало, двигалось и несло вперед обитаемый островок, который назывался «танкером».

Когда за мамой с шумом захлопнулась дверь, штурман незаметно скосил в ее сторону глаз из-под козырька своей морской фуражки. Глаза глядели вниз, а улыбка как будто бы приклеилась к его губам. Матрос у штурвала, оглянувшись на стук дверей, широко, добро и открыто улыбнулся маме Тарасика.

Тут было тепло, почти жарко. По маминым рукам побежали теплые мурашки.

Теплая рубка была похожа на дом. Она сияла чистотой. Блестела медью широкая, единственная ножища компаса, и слышалось тихое пиликанье, похожее на стрекотанье сверчка: это дышали электроприборы.

Если бы отлететь далеко в море и взглянуть оттуда на ходовую рубку танкера, стало бы видно, что она едва приметно светится в темноте своими маленькими оконцами, как лесная избушка.

Сосредоточенно, привычно и молча люди делали свое дело: вели вперед танкер.

Было скучновато, но уютно.

Мама постояла-постояла тихонько в уголке и неслышно, чтобы не мешать людям работать, пошла на верхнюю палубу.

Под звездами, задумчиво заложив ногу за ногу, стоял парнишка – сменный матрос. Ему было семнадцать лет, он был стажером – учеником морского училища – и проходил свою первую морскую практику. Подперев рукой щеку, со зверским выражением, как будто у него до невозможности сильно болят зубы, мальчик глядел вверх, на светлые звезды.

И вдруг одна звезда, ярко-желтая, сорвалась с неба и очертя голову кинулась вниз.

Море зажглось. Оно вспыхнуло белым огнем.

Стажер сказал: «Уф ты!» – и, удивившись, поднял остроносое лицо к звездам.

В воде как будто бы загорелся маленький островок. Было похоже, что воду в этом месте облили керосином и поднесли к ней спичку. Не было видно языков пламени – огонь расползался вширь. Мгновенно вспыхнув, островок растекся и погас. А рядом вспыхнул другой островок.

Их стало несколько. Они растекались, сливались, и все море вокруг стало бело-зеленое: будто подводный фотограф осветил его изнутри могучей и короткой вспышкой магния.

Свет рвался откуда-то из самой глубины морского сердца.

Где возник этот белый пожар? Там, где живут прозрачные и страшные осьминоги или сплющенные, одноглазые камбалы?

Медленно, нехотя стал гаснуть огонь. Но море как будто только забиралось свежих сил. Скоро все вокруг опять засияло холодным сияньем. Теперь вода фосфоресцировала так сильно, что освещала палубы. Сделалось видно, что флаг, который полощется на высокой мачте, ярко-красного цвета.

Высыпали на борт матросы, свободные от вахт. Прибежали буфетчица и повариха. Вышел из ходовой рубки штурман – третий помощник капитана. Люди охали и взывали к маме Тарасика:

– Вот вам, пожалуйста! Отразите! А то, говорят, писать не о чем. Нет, говорят, романтики.

– Я этого не говорила. Море очень красивое, – вежливо отвечала мама.

– Это оно от звезды, от звезды зажглось! – размахивая руками, объяснял стажер. – Вот я тут, ребята, стоял, а гражданочка – тут. А она, звезда-то, ка-ак с неба сорвется и полетит, полетит!.. Оно и зажглось.

– Глуп ты, вот кто ты после этого, – сдвинув брови, оборвал мальчика боцман. – Это ж планктон! Планктон от трения загорается. То ли косяк рыб под водой проходил, то ли этот самый планктон о борта танкера ударился…

Все шумели и перекрикивали друг друга.

– Горит!

– Что горит?

– Горит море.

Только матрос, рулевой, который стоял у баранки, не сошел со своего поста. Он не мог оставить штурвала даже ради светящегося планктона.

Но и ему было видно сквозь стекла ходовой рубки, что море горит.

Медленно, осторожно стало оно погасать.

И погасло.

По-прежнему светились фосфорическим ярким светом только гребешки волн.

Глава вторая

«…В случае гибели судна капитан должен принять все меры к сохранению судового журнала…

Записываются: часы, направление и сила ветра в румбах и баллах; курс по главному магнитному компасу… величина дрейфа… путь следования, название моря или океана, осадка носом и кормой… число членов экипажа, рождение, смерть, бракосочетания…» – наклонившись над штурманским столом, читала мама Тарасика.

И вдруг к ней подошел штурман – третий помощник капитана, вытянулся, словно по стойке «смирно», и выбросил вперед руку так сердито и неожиданно, как будто был деревянным Петрушкой и его дернули за веревочку.

– Жора! – басом сказал молодой штурман. – Третий помощник капитана. Разрешите представиться.

– Соня! – вздрогнув и чуть не выронив судовой журнал, но все же серьезно и солидно ответила мама Тарасика и пожала протянутую смуглую руку штурмана. – Софья Искра. Студентка.

– Искра… Искорка… Ничего не скажешь, красивое имя… А я… Минутка. (И он просиял.) Фамилия такая: Минутка. Ну, а Жора – имя мое, самое что ни на есть морское. В Одессе – слыхали, конечно? – если плюнете в моряка, так можете быть уверены, что его зовут Жора.

– Я не плюю и не собираюсь плевать на моряков, – сдерживая улыбку, ответила мама. – Я давно ни в кого не плююсь, потому что мне уже не четыре года. (Она подумала про Тарасика).

– И правильно делаете, – усмехнувшись, ответил штурман. Моряки – ребята хорошие. Душа веселая… Верно я говорю, Королев?

– А как же! – широко улыбнувшись и подмигнув штурману, у которого было самое морское имя на свете, подхватил матрос у баранки.

И они рассмеялись. За ними, не выдержав, улыбнулась наконец и мама Тарасика.

– Право руля, – серьезно и быстро сказал штурман.

– Есть право руля! – как эхо, подхватил рулевой.

И стало тихо. Так тихо, что сделалось слышно дыхание людей, которые стояли в ходовой рубке.

– …Вот так и живем, – задумчиво и вместе шутливо сказал штурман, поглядев исподлобья на гостью, маму Тарасика, и обвел круглым, мягким движением ходовую рубку и то подвижное, большое и черное, что было за стеклами. – А вахта у нас с Королевым самая что ни на есть паршивая. От восьми до двенадцати. Люди в кино, а мы – в рубку. По-морскому такая вахта называется «Прощай молодость!». А еще «Привет!». Можете занести в свою записную книжку. Не слыхали такую вахту?

– Нет, не слыхала, – ответила мама Тарасика. – В Москве «Прощай молодость» называются калоши для стариков. А блокнотов я с собой не ношу.

– Ай-яй-яй, как нехорошо! – покачав головой и закуривая, сказал штурман. – Слыхал, Королев?.. Товарищ, может, в будущем великая журналистка Татьяна Тэсс, понимаешь, а не носит с собой блокнотов… Ну, а если, скажем, кто-нибудь вздремнет на посту? Что тогда?.. Был у нас такой случай с мальчонкой, впередсмотрящим. Замерз, подлец, залез под брезент и дал храповицкого. А вы бы тут с блокнотом, с блокнотом… Одним словом, теряете золотое время, товарищ Искорка!

Он прищурился и выпустил три дымовых колечка. Мама Тарасика, чуть наклонив голову, стала разглядывать эти колечки. Она вспомнила про одного человека, который точно так же пускал дымовые колечки.

– А что слышно в Москве?.. Какие там новости? – вздохнув, спросил у мамы штурман.

– В Москве?!

Мама тряхнула головой и перевела глаза на карту.

На карте не было видно Москвы. Там было море и след от красного штурманского карандаша, засекшего прямыми, кривыми и точками курс корабля, на котором так далеко от Тарасика плавала его мама.

Газеты читают и рулевые и штурманы. Поэтому, когда штурман спросил у мамы Тарасика, что слышно в Москве и какие там новости, она поняла его слова так: «Что слышно дома, товарищ Искра?»

…В Москве – зима, потому что туда она приходит раньше, чем на Восток.

В Москве – вечер, потому что там время другое, чем у нас.

И в Москве живет один человек, которого зовут Тарасиком. Он разгребает снег совочком или лопатой и лепит из снега котлеты и пирожки. Тарасик сидит на корточках и поет:

 
Труба-а-а ля-дная,
Песня-а-а склядная-а-а…
 

Признаться, это было первое, что вспомнила мама Тарасика. Но сказала она вот что:

– Я задумалась. Простите, пожалуйста. У меня привычка такая – некстати задумываться.

И мама принялась рассказывать. Она даже не знала, с чего начать. Однако люди в море, они ждут новостей. Новость вот: теперь Анну Каренину в Художественном театре играет совсем молодая артистка. Приехала из провинции. Ну, совсем-совсем молодая. Представьте себе, как, наверно, она волновалась: решительно никому не известная – и вдруг Каренину! Ну, это как, например, вас взяли бы и сейчас выдвинули в адмиралы!

– От, поди ты, чего не бывает на свете, – сказал Королев.

– Молодая, говорите? – задумчиво спросил штурман Жора. – Замужем?

– Какое это имеет значение? – рассердилась мама Тарасика. – Главное, что у человека талант, что его поддержали. И старые люди так прямо и говорят: «Ермолова». Вы, конечно, слышали про такую актрису. Ну, а потом, конечно, Спутник. Ну, это всем известно. Одно скажу: в планетарий – не попасть. А вечером люди стоят на улице и смотрят на небо, сторожат, хотят увидеть. И еще кибернетика. Вы видели машины, которые играют в шахматы? Или переводят с иностранных языков? Кто-то мне говорил, что кибернетика опрокидывает теорию Павлова, но я с этим согласиться никак не могу. Давно вы были в Москве? Ну, вы ее не узнаете!

И она стала рассказывать, какие и где понасажали новые деревья, как вздымались краны, неся по воздуху их тонкие стволы (деревья были почти что все молодые). И вдруг мама умолкла.

Ну как расскажешь о новых домах?..

…Новый дом покрыт новой крышей. На крыше новые антенны. Большая новая лампа под потолком. На ней новый розовый абажур. Он в шелковых кисточках.

И только одно окно светится зеленым светом обыкновенной настольной лампы.

У письменного стола сидит человек… Он запустил пальцы в прямые русые волосы. Лицо у него сердитое, а волосы стоят во все стороны торчком.

…Хорошо бы влететь сквозь стекло в окошко, спрыгнуть осторожно с подоконника и сказать: «Это я!»

Он вздрогнет.

Ах, бывают же, бывают на земле простые, добрые чудеса!

Чудеса – повсюду… В этой тени, на стенке, похожей на длинного человека, в спящих башмаках Тарасика и даже в этом шнурке… Притомился шнурок и лег на паркетину, рядом с кошкиным блюдцем.

Чудо в чернильнице – в светлом глазку чернил; в домашнем сонном тепле этой единственной на свете комнаты.

И вот мама видит – бывают же на свете чудеса! – как, глубоко вздохнув, будто к чему-то прислушиваясь, человек отрывает глаза от книги. Он говорит: «Соня!»

Соня?.. Да нет… Он сказал, должно быть, не «Соня», а «синус». Ведь перед ним раскрытый учебник…

– Ну, товарищ Искра! – услышала она голос Королева.

– Я задумалась, – тряхнув головой, сказала штурману и рулевому мама Тарасика. – Простите, пожалуйста. У меня привычка такая – некстати задумываться… И до того, понимаете ли, стало сразу много новых квартир, что даже трудно тому, у кого не особенно много денег, достать хорошую дешевую мебель.

– Да ну! – недоверчиво сказал рулевой.

– Чтобы я сквозь землю провалилась! – горячо и быстро ответила мама. Опомнилась, поджала губы и поглядела на штурмана.

Но штурман молчал. Он искоса смотрел на маму Тарасика, следил за ее вздрагивающим тонким носом и левой бровью, которая все поднималась вверх и будто хотела обогнать правую.

– Товарищ третий, – вздохнув, сказал Королев, – включите-ка радио.

О чем он думал, что увидел за стеклами ходовой рубки?

Может, тоже свой будущий дом? Свое светящееся раскрытое окно, на котором взлетела от ветра еще никем не сорванная занавеска?

Взлетела от ветра занавеска на окне Королева, и поплыл его дом по волнам житейским.

Мама тихонько вышла из ходовой рубки.

– Помалу вправо! – сердито и быстро сказал штурман.

– Помалу вправо! – как эхо, подхватил рулевой.

И вдруг очень нежно и очень красиво запело радио. Его звук задрожал над ночными, пустыми палубами и поволокся за танкером.

Музыка почему-то казалась торжественной и странной в большом одиноком и черном царстве – неба и моря; напоминала о земле, о тех желаниях, которые щемят иногда до боли сердце человека… Она порхала над судном, сливалась с темнотой и светом звезд.

…«Так вот оно что! Так вот оно что!» – словно бы удивляясь чему-то, думала мама Тарасика и, наклонив набок голову, прижимала крепко сжатые кулаки к воротнику развевающегося от ветра пальто.

Из лунной, металлической дороги вынырнула черная плоская голова дельфина… другая… третья… Не иначе им тоже понравилась музыка.

С прибором в руках (такой прибор называется секстантом – с его помощью определяет в море, по звездам, свой путь корабль), деловитой, короткой походкой, будто забыв про маму Тарасика, вышел из рубки штурман, а за ним матрос, которого подменил другой рулевой.

Они остановились на мостике, рядом с мамой Тарасика. Стояли все трое, в темноте, между морем и небом. И если бы мы могли превратиться в нерпу и поглядеть на них со стороны, нам бы, пожалуй, могло показаться, что они летят. Летели их волосы и полы маминого старенького пальтишка.

– Идем в высокие широты! – протянув вперед руку, глубоко вздохнув и поглядев на маму Тарасика, задумчиво и очень красиво сказал штурман.

– А дельфины, дельфины-то!.. – прыснув, подхватил Королев. – Глядите!.. Ишь ты, любители! Уважают пение, стало быть. А если б, к примеру, вальс, так они сейчас же в волне заиграли бы, заиграли…

– Уж прямо!

– Он не смеется, – с тихой, счастливой улыбкой ответил штурман. И опять протянул вперед руку, в которой держал секстант. – Вы у нас, пожалуй, еще не такое увидите, Искорка… Море – стихия!.. Море…

– Ва-аляй, артист! – раздался за плечами штурмана голос, который сразу перекрыл собою музыку радио. – Механики там меняют хода!.. А вы… А вы…

И человек захлебнулся собственным дыханием.

Это был капитан. С его плеч слетала наспех накинутая куртка. Страшно вздымались ее пустые рукава. В глазах капитана стояли слезы. То ли их высекла из глаз боль, то ли тот самый бриз, который так весело трепал вихры его третьего помощника.

Капитан задыхался. Громада его тяжелого, квадратного тела дрожала от ярости.

Танкеру не грозила авария. Но шестое чувство старого моряка уловило легчайшее, едва приметное изменение в ходе танкера.

И все, что привык уважать старик, все, чему служил и отдал жизнь, – гавани, которые перевидал, семью, с которой столько раз расставался, – все это он пожелал поставить на счет своему третьему помощнику.

– Не моряк, а калоша! – бешено сказал капитан. – На берег!.. Спишу!..

И покосился в сторону мамы Тарасика.

Его дрожащая от злости рука нащупала поручень трапа. Грозно и страшно взвились над палубой в последний раз рукава его наспех накинутого черного во тьме кителя.

Прозвонил телефон.

– Да, да, – взяв трубку, осекшимся голосом ответил третий помощник. – Упустили масло? Ага. – Из-под морской фуражки беспомощно свисал хохолок.

«Одиннадцать часов, тридцать минут. Слушайте последние известия», – сказало радио.

И голос диктора понесся над морем, в торжественную и величавую тишину ночи.