Текст книги "Серебряное слово. Тарасик"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
С. Георгиевская
Серебряное слово
Тарасик
Повести
С. Георгиевская пишет для взрослых и детей. В повестях «Серебряное слово» и «Тарасик» действие развертывается в наши дни. Герои этих повестей – советские молодые люди. В повести «Серебряное слово» это молодой библиотекарь-методист Лера Соколова. Она едет из Москвы в горные районы Тувы «пропагандировать книгу» и там, в далеком краю, встречает не только высокообразованных, подлинно интеллигентных людей (секретарь райкома партии Сонам и другие), готовых поддержать каждую живую мысль, каждое новое слово, но и опытных воспитателей, порой сдерживающих не всегда уместную горячность юного библиотекаря. Изображение Тувы в повести проникнуто радостным настроением человека, присутствующего при бурном расцвете новой жизни.
«Тарасик» – повесть о ребенке, предназначенная для взрослых. Тарасик – четырехлетний москвич, родители которого старше сына меньше чем на двадцать лет.
В первой половине повести события показаны через восприятие маленького Тарасика, оставленного матерью-студенткой на попечение отца-монтера, студента-заочника, никак не успевающего сдать очередной экзамен.
Во второй половине повести писательница смотрит на мир глазами Сони – матери Тарасика, которая проходит практику на Дальнем Востоке.
«Серебряное слово» и «Тарасик» – поэтические повести о чистоте взаимоотношений между людьми, сложившихся в советском обществе, о славном повседневном труде и высоком героизме.
Серебряное слово
Часть первая
1
Уже две недели, как Лера была в командировке в Тора-хеме и все это время страдала бессонницей. Это была не настоящая бессонница – не такая, как у старых людей. Старый ворочается, ворочается, а не может заснуть и считает часы ночи. Нет. У Леры бессонница была другая.
С вечера ей казалось, что стоит опустить голову на подушку – и сейчас же уснешь.
Еще играли во дворе с ребятами в волейбол Роза – местная библиотекарша и Валя – местный финансовый работник; еще слышались сквозь широко раскрытую дверь их смех, голоса и был отчетливо виден кусок мутно-светлого, большого неба, – а Лера уже подходила тихонько к стоящей в углу комнаты Розиной кровати.
Она раздевалась стоя, сбрасывала кое-как в темноте платье и чулки; зажмурившись, чтобы не прогнать дремоту, забиралась под шершавое, шерстяное одеяло…
И сон со всех сторон обступал ее.
Не сразу, конечно. Не то чтобы совсем сразу. Нет. Она слышала, как под ней вздрагивает и поскрипывает сетка. Чувствовала, как покусывает жесткое одеяло.
Но вот в последний раз плывут Лере в глаза край русской отбеленной печи, потолок… И все. Кончился день.
Темно. Тепло. Тихо.
Она понимала, что ей и в самом деле удалось заснуть, только когда до слуха ее вдруг долетало шлепанье босых ног, шорох, шепот. Значит, Роза и Валя возвратились домой. Значит, она спала, раз проснулась. Ясно.
Девочки закрывали входную дверь. Звенело ручкой ведро, постукивал пестик рукомойника. (Это Роза плескалась в сенях.)
Роза и Валя вместе укладывались на кровати за печкой: вторую кровать они уступили Лере.
Долго слышался в темноте их шепот. И чего они шепчутся? Секреты у них, что ли, или просто так – не хотят ее будить?..
В этот час в окно смотрела уже темная, совсем темная улица. Ни души. Спит корова – там, далеко, по ту сторону дороги. На стенке противоположного дома видна ее тень – большая, четкая, и кажется, что это гора.
А небо почти черное: нет, густо-лиловое. И звезды какие большие! В окнах – ни огонька, темно. Только луна серебрит крыши, и долгий широкий белый свет выхватывает кусок улицы, колодец, корову… Звезды в небесах висят неподвижно, но вдруг словно чья-то рука сорвет целую пригоршню и швырнет вниз, прямо в глаза Лере.
Звездопад. Вот одна звезда с неслыханной быстротой прочертила небо, и вторая летит за ней, и третья! Еще, еще! Звездопад, звездопад над неподвижной, над спящей землей.
А свет луны взбирается все выше по отбеленной кирпичной печке, и печка начинает сиять; он ложится на крашеный пол и озаряет Лерины запачканные глиной и сброшенные с вечера посреди комнаты туфли.
И почему-то нет сил спать в этой лунной тьме, в торжественном безлюдье, и на глаза навертываются слезы и тихо катятся по щеке. Лера всхлипывала, широко открывая рот, чтобы не было слышно и чтобы свободнее дышалось. Ну, как тут спать? Как уснуть?..
В конце концов она все-таки опять засыпала. Засыпала, прижавшись теплой, разомлевшей щекой к Розиной подушке.
И наступала ночь. Глубокая ночь. Переставали шептаться девочки, переставала вздыхать Лера. И луна, уже никем не видимая, продолжала творить свое лунное дело просто так, для собственного удовольствия, а не для восхищения зрителей. Она опрокидывала целый ушат голубого сияния на спящую корову, на канаву, поросшую травой, на штабель дров у забора, на стремянку, забытую маляром.
И, наверно, всю ночь напролет летели вниз звезды, да кто ж его знает, раз никто уже больше не подглядывал, а все спали, прозевав вот это – может, самое прекрасное на свете.
Потом квадрат окна светлел, становился мутно-серым, каким был с вечера.
И тут Лера просыпалась. Первая. Даже петух и тот просыпался позже.
…А небо все светлело, светлело, светлело, и свет гасил звезды.
2«Бабушка! – писала Лера, устроившись в сенях. – Я совсем на тебя рассердилась за твое письмо к Шумбасову.
Получив его, Шумбасов сейчас же, и, видно, не без скрытого удовольствия, поспешил ко мне, в библиотеку. Торжественно и молча он протянул мне твое письмо Лицо у него при этом было очень серьезное и даже сочувственное, а глаза хохотали. И надо мной и над тобой. И если я не запустила в него орфографическим словарем, то я железный человек, а воля у меня стальная.
Ты не должна была ему писать. Понимаешь? Ради своей и моей гордости. Ведь мы с тобой как-никак Соколовы!
Это первое.
А второе то, что я нигде и никогда не пропаду. И хоть бы ты, бабушка, намекнула уж заодно Шумбасову, что я внучка и дочка капитанов. И что я пловец второго разряда.
Так нет же! Об этом ты почему-то и не подумала написать. Наверно, для того, чтобы вышло еще жалостней.
А меня ты поставила в очень неприятное положение. Мне неудобно хвастаться. Тем более что в Кызыле не бывает заплывов на дальние расстояния и у меня нет возможности доказать.
А вообще, дорогая, ты волнуешься совершенно без всякого повода. Я тебе уже много раз объясняла, что нахожусь не где-нибудь, а в одной из автономных областей Советского Союза. Правда, в Тувинской. Это довольно далеко от нашего Приморского бульвара. Но все равно я дома. Понимаешь? Дома. Тува давным-давно перестала быть «Урянхаем», как ее называли когда-то. Ведь это значило – страна отверженных, нищих, оборванных!
И кто только посмел прозвать нищим такой богатый край – страну такого талантливого и умного народа!..
Урянхайские времена давно прошли, бабушка. Волноваться за меня до такой степени, ты уж извини за прямоту, – признак отсталости и недостойно вдовы советского капитана.
И еще это доказывает, что люди даже самые образованные совсем не знают Тувы.
Кстати, имей в виду, что я постоянно живу в Кызыле и только разъезжаю по области. А Кызыл отнюдь не пустыня и не чаща лесная, а культурный, оживленный большой город. Между прочим, кроме меня и Шумбасова там всегда так много народу, что в гостинице места не достать.
Все эти приезжие – советские специалисты: геологи, агрономы, географы, этнографы.
Да и в области жизнь просто кипит. Куда ни поедешь, повсюду видны палатки экспедиций – в тайге, в степи, в горах и на берегу Енисея.
И никто, представь себе, еще ни разу не пропал – ни те, кто прибыл на время, ни те, кто приехал в Туву на постоянную работу.
Был случай, когда одна девушка-геолог отстала от своей партии и заблудилась в тайге. Разыскивать ее послали самолет. И нашли, разумеется.
Так что, даже учитывая, что я по роду работы постоянно буду в разъездах, все равно никак невозможно понять, при чем тут доктор Шумбасов и твое жалостное письмо к нему.
Именно теперь я как раз нахожусь в командировке, в Тодже (и отсюда пишу тебе письмо). Да, забыла тебе сказать: Тоджей называется северо-восточная часть Тувинской автономной области.
Центральный населенный пункт Тоджи – поселок Тора-хем. Тут я и остановилась. Живу у местной библиотекарши, Тарасовой Розы, и ее подруги Вали. (У них общая комната).
Это моя первая дальняя командировка, бабушка. В Кызыле директор Пушкинской библиотеки, моя начальница, – кстати, прекрасный работник и очень милый человек, – вообще не хотела, чтобы я сразу начала разъезжать по краю. Она сказала, что прежде надо оглядеться. И чтобы я сперва как следует устроилась в новой комнате и обжилась.
Но до моего приезда из Москвы в кызылской библиотеке, хоть это и центральная библиотека такой крупной и многообещающей области, не было ни методкабинета, ни библиотечного методиста. Я не получила на руки никакого наследства. А ведь работа библиотечного методиста в том главным образом и заключается, чтобы руководить работой районных библиотек, потому что тамошние библиотекари больше всего нуждаются в помощи. Сидеть на месте и спускать им письменные директивы – значило бы, как я понимаю, сразу заделаться бюрократкой. Я спорила, просила, доказывала и, как видишь, настояла на своем. Меня отпустили в Тоджу.
Я прилетела сюда самолетом из Кызыла две недели тому назад.
Сюда нет другой короткой дороги, кроме самолетного сообщения. По своему географическому положению Тоджа как бы отрезана от мира горами и тайгой.
Когда летишь в самолете над Саянами, кажется, что вся земля – это горы. Трудно представить себе, трудно вообразить, что на свете может быть так много гор. Горы, поросшие тайгой, подступают к самому Тора-хему. Вот тут, понимаешь, – Тора-хем, а тут – горы. Ясно?
Тора-хем очень своеобразный, красивый городок. Его как бы разрезает надвое широкая центральная улица. Много деревьев, зелени, рядом – река. Тора-хем растет прямо на глазах: строятся и строятся новые дома. В этих домах живет теперь больше тувинцев, чем русских. А раньше тувинцы жили только в лесу. В берестяных чумах. И теперь еще в Тора-хеме стоят чумы. Но только на самой окраине. Их уже совсем немного.
Если бы ты знала, какой прыжок через время пришлось сделать Туве, и особенно Тодже, чтобы люди тут стали грамотными, чтобы открылись школы, больницы. Ведь еще совсем недавно больных здесь лечили только шаманы, и ты понимаешь как! Лет двадцать пять тому назад здесь еще не существовало азбуки – тувинской письменности. А сейчас я, методист Соколова, окончившая Московский библиотечный институт, приезжаю в Тоджу, чтобы проверить работу районных библиотекарей. Здорово? А?
Между прочим, здесь передо мной встала одна очень важная задача – мне надо непременно добраться до летнего стойбища оленеводов.
Олени, как известно, не выносят жаркого лета. В жару они гибнут. Поэтому, когда настает весна, пастухи отгоняют их далеко к горам, покрытым вечным снегом.
Ну, разумеется, книги к оленеводам попадают только случайно. Еще бы! Туда четыреста километров через тайгу. По скверной дороге. Без троп. Только ты, пожалуйста, не пугайся, бабушка. Добираются же туда врачи, ветеринары, геологи. Дорога – пустое! Самое трудное – организовать эту командировку. С утра до вечера я бьюсь и доказываю, как важно доставить оленеводам библиотеку-передвижку. Доказываю, спорю, убеждаю. А время бежит. Мне скоро нужно будет возвращаться в Кызыл.
Конечно, я понимаю, что Тоджа – очень молодой край, что у людей здесь много серьезнейших первоочередных дел: строительство, корма, огороды… Но как же мне объяснить им, бабушка, что важно не только то, что можно сразу ощупать руками? Разве без книги у края может быть большое будущее?
Я каждый день хожу в исполком и в райком. И Силин – второй секретарь райкома – меня уже давно возненавидел.
Я даже не знаю, как бы я это перенесла, если бы не девушка одна – Сапрыкина Лида, секретарь райкома комсомола. Она меня очень поддерживает и говорит, что я добьюсь.
Через полтора часа я опять пойду в райком. Когда будет девять часов.
Сейчас рано. Я только что искупалась. Река, в которой я купалась, тоже называется Тора-хем. «Хем» по-тувински значит «река».
Девочки – Роза и Валя – еще спят, и я тебе пишу в сенях. Сижу босая на табуретке, а рядом, на полу, туфли – те самые, что ты мне прислала в Кызыл. Я их очень люблю. Кажется, больше всего именно за то, что это ты их покупала, бабушка.
Вот сижу здесь и вижу, как ты получаешь мое письмо. Подходит к изгороди почтальонша и говорит: «Заказное. Распишитесь, товарищ Соколова».
И ты расписываешься без очков. А потом надеваешь очки и читаешь: «Крым. Евпатория. Улица Ленина, дом № 4. Аглае Федоровне Соколовой».
И сердишься на меня за отповедь, бабушка. Верно?
Но, право же, с тех пор как мы приехали из Москвы в Туву, я с доктором Шумбасовым почти не вижусь. Во-первых, я часто бываю в разъездах, а во-вторых, даже если и сижу на месте, в Кызыле, мы с ним встречаемся только в тех случаях, когда он приходит в библиотеку за книгами.
Тут, хоть я и работаю в методкабинете, а не на выдаче, он почему-то обращается именно ко мне – наверно, оттого, что я все-таки его знакомая.
Появляется Шумбасов в библиотеке всегда как-то неожиданно и странно: не входит в дверь, как другие читатели, а молча останавливается во дворе, у распахнутого окошка. Стоит и ждет, пока я подниму голову и замечу его.
Бывает, что он спросит меня мимоходом: «Ну, как дела, Лера?» И, не дождавшись ответа, тихонько зевает.
Зевать ему, бедняге, вовсе не хочется, и делает он это только для того, чтобы выказать свое пренебрежение ко мне и моим делам. Понимаешь?!
Несколько раз после моего вечернего дежурства он провожал меня домой, но все время молчал, глядел по сторонам и был занят только тем, что придерживал сползавший с плеч пиджак. (Пиджак он отчего-то носит внакидку, а не надевает в рукава, как все добрые люди.)
А если говорить о внутреннем содержании твоего Шумбасова, то он, по-моему, сухой и черствый человек.
К людям, которые не похожи на него самого и кажутся ему душевно или физически более слабыми, он относится со снисходительным пренебрежением.
Шумбасов родился в Сибири. Он хорошо ездит на коне. Тайга для него, наверно, то же самое, что для меня море.
И он, насколько я могла заметить, недостаточно уважает своих товарищей, молодых врачей, которые хоть и родились в больших городах и никогда в жизни верхом не ездили, но, если этого требует дело, храбро садятся в первый раз на коня и скачут ночью по козьим тропам, чтобы оказать помощь пациенту в каком-нибудь далеком, затерянном в горах селении.
Он не ценит их мужества. Он попросту считает их неумелость этакой изнеженностью, барством. (Как будто люди выбирают, где им рождаться – в колхозе или в городе, на юге или на севере, и как будто в городе они не работают!)
И вообще, бабушка, Вадим Петрович – человек довольно-таки ограниченный. Мир для него делится на полезное – то, чем занимаются инженеры, врачи, трактористы, геологи, – и бесполезное, ну, например…»
– Лера, а чего ты тут делаешь? – спросила Валя, выходя в сени.
– Отчет пишу. Не мешай.
Валя сейчас же вернулась в комнату, но Лера так и не закончила своего письма. Оно не дошло до Евпатории, улица Ленина, дом 4. Его не прочла Аглая Федоровна Соколова…
Надев те самые туфли, что ей прислала бабушка, поджав губы и опустив сердитые глаза, Лера задумчиво зашагала к зданию почты.
Неоконченное письмо к бабушке осталось дома, Лера не взяла его с собой…
3Еще безлюдны улицы. Еще закрыта почта.
Припекает солнышко. Тишина.
Истомленная бессонницей, Лера пристраивается на крыльце почты. Она прижимает висок к перильцам и вдруг сразу засыпает.
Открывают столовую. Проезжает телега. Проходят дети.
Лера спит.
Гонят по улице коней. Молодые кони словно пляшут посредине дороги. Вставая на дыбы, они подсовывают друг другу головы под головы, приседают на тонких ногах и вдруг начинают кружиться. За табуном верхом на лошади едет мальчик. Он без седла, босой. «Чук-чук», – тихо и грозно говорит мальчик, и лошади в ответ бьют о землю копытами. Они подскакивают, топочут ногами, вытягивают вперед шеи, кричат: «И-и», – пронзительно, длинно и тонко.
Лера спит.
По ступенькам почты проходит девушка-телеграфистка, Ее широкое платьице обдает Леру едва приметным ветром.
И тут-то Лера просыпается. Не от топота коней, не от грохота телеги. От этого легкого дуновения. Удивительное дело!
На почте тихо и душно. Телеграфистка смотрит исподлобья на Леру. Открыв окошко, она пропадает где-то за перегородкой.
Лера ждет.
За перегородкой что-то рушится. Это с треском упали на пол счеты. Молчание. Тишина.
Потом в оконце появляется официальное, розовое, хорошо умытое лицо семнадцатилетней телеграфистки. Телеграфистка занята делом: она перелистывает что-то на своем, не видном Лере столике.
Молчание. Лера ждет.
Наконец, не выдержав, она говорит тонким голосом:
– Гражданка, а нет ли мне телеграмм до востребования?
– Кому-кому? – щебетом отвечает телеграфистка и поднимает на Леру голубые круглые глаза.
– Телеграмм до востребования, – отчетливо и строго говорит Лера. – Мне. Соколовой. Валерии Александровне.
– Телеграмм нет.
Молчание.
– А как вас зовут? – вдруг ни с того ни с сего спрашивает Лера.
– Меня? Клава. А вам зачем?
Лера не отвечает. Вздохнув, она с достоинством, медленно спускается с крыльца.
Нет.
А разве они должны были быть?
И, зажмурившись, забыв о Тора-хеме, Лера представляет себе Кызыл.
Улицы, дома, люди… Вечер в Кызыле. Вот столовая. (Она как раз рядом с почтой.) Вот тут столовая, а там крыльцо почты. Из столовой выходит, ну, в общем, один человек, идет и придерживает руками накинутый на плечи пиджак. Вечер, вечер… Духота. Темнеет. В глубине улиц уже совсем темно, но, если опустить голову, под ногами еще отчетливо видна на дороге беловатая пыль. В духоте, в полутьме сияют мелкими, разбрызганными лучиками зажегшиеся в окнах первые огни.
На лавках у почты сидят люди – два геолога в соломенных шляпах, какой-то толстый дяденька, пожилая гражданка.
Тот человек, который только что вышел из столовой, проходит мимо в своем накинутом на плечи пиджаке и вдруг останавливается.
Вот, вот она перед Лерой – кызылская почта. И вот он остановился… В самом деле, ну что ему стоит остановиться?..
На кызылской почте много народу. Взяв через головы телеграфный бланк («Девушка, будьте ласковы, дайте листочек!»), он ленивой, чуть развалистой походкой отходит в угол и там, стоя, придерживая одной рукой сползающий пиджак, быстро, решительно и задумчиво заполняет бланк.
Так. Теперь ей нужно опять увидеть город, разглядеть его дома улицы, словно сквозь волшебное стекло.
…Кызыл. Вечер. Кажется, что переполненный пылью воздух навис над крышами тяжелой пеленой. И долго не темнеет по-настоящему в Кызыле небо. Людно на улицах. Среди прочих, оглядываясь, не свистя, но как будто насвистывая, придерживая руками сползающий пиджак, идет с почты домой тот самый – единственный, тот самый – главный для Леры человек.
А назавтра утром, стоя вот тут, у Клавиного окна, она, Лера, получает телеграмму. И ей хочется заплакать. Хочется обнять и расцеловать умытую, розовую, суровую Клаву.
Она получает телеграмму и, вобрав в себя воздух, чтобы не слишком громко дышать, бежит – нет, быстро, большими шагами идет по дороге – туда, где тайга и где кладбище.
И там, меж деревьев, она ложится ничком на теплую землю и прижимает пальцами веки. Что же это такое случилось с ней, какое же это свалилось на нее тяжелое, прижавшее ее к земле счастье?!
«Ой, ой, не могу. Не могу и не могу. Да что же это такое? Да что же это такое?.. Ой, не могу!..»
Не моги.
Телеграмм нет. Нет никаких причин целоваться с Клавой и лежать, закрыв глаза, меж деревьев у кладбища. Спускайся спокойно с крыльца и сейчас же ступай в райком. Дела не ждут.
Вокруг все то же. Узкий переулок, ведущий к реке, здание школы, подальше – клуб…
Все как вчера и позавчера… Тора-хем.
4Торахемский райком – одноэтажное здание. Через распахнутое окошко Лере был ясно виден кабинет второго секретаря Силина.
Он сидел у стола, а рядом с ним – два приезжих инженера-железнодорожника.
Лера знала, что их экспедиция остановилась в колхозе «Седьмое ноября». Это знала вся Тоджа, весь Тора-хем. И каждому было ясно, что здесь задумали проложить железную дорогу.
Вот уже с месяц, как в небе стал появляться непривычной формы самолет. Вскидывая головы и заслоняя от солнца глаза, тоджинцы напряженно следили за колеблющейся в небе точкой, похожей на комарика.
Они говорили: «Заснимывают». Самолет летел за хребты гор, кружился над тайгой, жужжал все тоньше, уходил все дальше, пока вовсе не исчезал, чтобы скоро возвратиться с тем же пронзительным и отчего-то всегда неожиданным жужжанием.
Инженеры из экспедиции были пожилые, один из них одет в форму полковника железнодорожной службы.
Все трое – Силин и приезжие – сосредоточенно склонялись над картой, лежащей на письменном столе.
Через распахнутое окно слышался их ровный говорок. Слов нельзя было разобрать. Говорок то и дело прерывался.
В комнате царил тот знакомый Лере особенный дух мужской суховатой деловитости, когда всякому очевидно, что люди ничего вокруг не замечают, да и не хотят замечать.
У всех троих лица были озабоченные и вместе спокойные, потому что чего ж особенного: дело. Они знают, что значит настоящее дело, и знают, как взяться за него. Дело будет и завтра и послезавтра. Много дел. И все их надобно переделать. И они переделают их – добьются, где надо, транспорта, рабочей силы, помещения, и дело пойдет, а где не пойдет, там они нажмут и докажут.
Эти двое уверены в себе. И нужны Силину (потому что это важно и ясно каждому: железная дорога!).
Так думала Лера.
И вдруг Силин приподнял голову и заметил ее в окне.
Он сказал:
– Ты что там, мух, что ли, пришла ловить, товарищ Соколова? Давай заходи.
И крякнул.
Лера вошла.
Оба инженера сейчас же приветливо заулыбались и стали внимательно ее рассматривать.
Один из них – тот, что в железнодорожной форме, – был сед, белые волосы зачесаны на косой ряд, лицо буро-загорелое и глаза прикрыты стеклами, но не очков, а пенсне. У него были крупные мягкие, немного выдающиеся вперед губы человека, умеющего хорошо, со вкусом, поесть. Лере отчего-то подумалось, что в Москве, у себя дома, он совсем не такой, как в кабинете у Силина, – нет, там он, наверно, раздражительный, может быть даже сварливый…
Второй приезжий был одет в синий, насквозь пропылившийся китель, видавший виды и выгоревший от солнышка, обут в белые парусиновые туфли на босу ногу. Он был тучен и велик ростом, а ноги – тонкие, будто приклеенные к грузному телу. Толстое и от этого казавшееся добродушным лицо было очень серьезно. Но почему-то, глядя на него, Лера вдруг представила себе, как он сидит где-нибудь в холодке, расстегнув этот самый китель, и поет, прикрыв глаза и раздувая ноздри: «Летят белокрылые чайки…»
Оба инженера, оторвавшись от карты, сейчас же замолчали, как бы давая Лере дорогу.
– Здравствуйте, товарищи, – сказала она.
– Давай садись, – рассеянно и нехотя («но что ж поделаешь!») ответил Силин.
Лера села и, сощурившись, сразу забыв, что она в кабинете не одна, стараясь умерить силу голоса и сдерживая раздражение, начала, или, вернее, стала продолжать, без обиняков с того самого места, на котором они остановились вчера:
– Я опять и опять по поводу поездки в оленеводческую бригаду, как вы легко можете догадаться, Владимир Николаевич. Всё о том же…
Она чувствовала себя виноватой, что вынуждена настаивать, знала – уже успела узнать, – что там, за пределом силинского как будто бы внимательного взгляда, – стена, которую ей, именно ей, Лере, не прошибить лбом, знала, что ни одно ее слово не тронет его, что ей его не убедить, не сдвинуть с места, не зажечь, не растрогать. А как ей нужна была сейчас его уверенность в важности предстоящего ей дела, как подбодрила и укрепила бы ее поддержка этого усталого, взрослого, умного человека, секретаря райкома, бывшего военного, отца, а может, уже и деда! Но он и не думал ее поддерживать. Он только спросил суховато и как будто рассеянно:
– Ну, так как же твои дела. Рассказывай.
– А разве вы не знаете? – ответила она, удивившись немного сильнее, чем это было надобно. – Книги мы с Розой, то есть с товарищем Тарасовой, уже отобрали… Из Кызыла затребовали все, что нашлось по оленеводству… И выборки сделали… Сапрыкина их уже давным-давно перевела.
– Как так – давным-давно?! – приподняв брови, спросил Силин. – Да ведь ты сама-то здесь, мать моя, только третьею неделю.
– Ну и что же, – упрямо ответила Лера. – Перевод готов четыре дня тому назад. Стало быть, три дня тому назад я уже могла выехать. И вообще я много раз говорила вам, Владимир Николаевич, что организовать передвижку – это не значит только забросить книги в указанный населенный пункт… Это значит…
– Ага, ага, – вздыхая, поглядывая искоса на инженеров и поддакивая ей, как малому ребенку, сказал Силин.
– Нет, Владимир Николаевич, так библиотеку не организовать. Я… я, видите ли, должна найти на месте хорошего избача, должна провести встречу с читателями, может быть, конференцию по какой-нибудь отдельной книге… И… в общем, мне нужны лошадь, седло, переводчик, проводник…
– Ясно, ясно… А ты не расстраивайся, – устало сказал Силин, – Так и быть… – Он вздохнул и закурил. – Вот что, товарищ Соколова! Туда как раз возвращаются ветфельдшер из колхоза «Седьмое ноября» и еще два-три человека. Они приехали за почтой и продуктами. Ты, значит, с ними и поезжай. Люди они хорошие, солидные…
– Владимир Николаевич, – перебила она, – вы от меня не отмахивайтесь. Право же, лучше покончить дело миром… Я не… Они не знают ни слова по-русски!
Там, за плечами Леры, послышался скрип раскачиваемого стула. Она обернулась. Толстый инженер широко и насмешливо улыбался. Все вместе было отвратительно и даже как-то постыдно. Словно она добивается чего-то для себя лично, для своего удобства и пользы, – этакая девица! – приходит, и требует, и шумит… Курьез!
– Удивительное дело, товарищ Соколова, – ответил ей, пожав плечами, Силин. – Удивительное дело… Люди сдавали историю партии на русском языке, а по-русски, по-твоему, ни слова не говорят!..
– Они говорят плохо. А я вам уже вчера объясняла, что переводчик должен говорить хорошо. Мне нужен в помощь человек образованный. Ведь язык-то я знаю едва-едва. А это сложно – говорить о Гоголе, Пушкине, Чехове… Тут целая эпоха… Тут… И еще мне нужно, чтобы переводчик был прикреплен к нашей группе. Пусть получает зарплату или выполняет общественное поручение – это мне все равно. Только чтоб не ради одолжения. Дел много… Я не могу каждый раз вступать в пререкания с переводчиком – захочет он переводить или не захочет.
– Ага. Ну что ж… Ясно… Так, значит, вот что, голубка моя, вот что, уважаемая группа! – Силин насмешливо прищурился. – Проводника я тебе дам. Сафьянова. Русского. Старожила. Техника. Что же делать!.. С работы придется снимать… Так? И лошадь дам. В колхозе «Седьмое ноября» получишь. Седло дам… Знаешь Саганбая?.. Ну, председателя исполкома?
– Знаю. Я к нему каждый день хожу.
– Вот и ладно. Передашь ему: Силин, мол, велел дать седло, обувку, шубу… А переводчика не дам! Не взыщи, не дам. Нет у меня для тебя переводчиков. Не припас. Откуда я тебе возьму переводчиков?
– А я без переводчика не поеду! – сжимая на коленях кулаки и напирая на Силина глазами, подбородком, движением плеч, отчетливо и тихо ответила Лера. – Не поеду!.. Это будет значить – отнестись к делу формально… Провести какое-то мероприятие… А я не груз везу. Я везу книги! Ленина, Горького! И вы, коммунист, кажется, должны бы это понимать!
– Что ж. Не езжай. И знаешь, вот я тебе еще скажу! – Лере показалось, что он скажет сейчас: «Знаешь, уважаемая? Ты дура! У меня сенокос!..» Но он сказал: – Знаешь, вот что… Зайди-ка ты ко мне после обеда. Часу этак в третьем. Сама видишь – я занят. Люди ждут.
– Да. Я вижу.
И, не попрощавшись, она ушла.
