Текст книги "Серебряное слово. Тарасик"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
– Пап, а пап, шкаф – мужчина или женщина? – раздумчиво и тихо спрашивает мальчик.
– А? Чего?.. Мужчина. Раз «он» – значит мужчина, – отвечает папа, который сидит в углу, у письменного стола, над раскрытым учебником.
На столе лампа с зеленым абажуром. Папины пальцы запущены в густые русые волосы, и от этого волосы стоят во все стороны торчком. Глаза у папы воспаленные. Рот приоткрыт.
– Пап, нет, на самом деле?.. А почему у него там, где ножки, как будто бы туфельки? Маленькие. Не мужчинские… Как у тетеньки, а не у дяденьки.
– Ага, – не отрываясь от учебника, коротко и громко говорит папа. – Как у тетки? Пусть будет по-твоему. Шкаф – тетка. Он тетка. Он носит юбку с оборкой. Ну?.. Успокоился?! Доволен?!
Молчание. Раздумье.
– Па-апа! – раздался минут через десять тихий и сонный голос из темного угла. – А стул – он кто? А стол? А скамейка? А полка? А табуретка?
– Ты что?! – уронив руки на раскрытый учебник, спрашивает папа. – Зарезать ты, что ли, меня решил? – и папа в отчаянии протягивает руки с растопыренными пальцами к стене, оклеенной голубыми обоями.
На стене сейчас же начинают двигаться две длинные тени.
– Есть люди, которым, может, хочется спать, – заикаясь от жалости к себе, говорит папа, – но они не спят. Они занимаются. Они готовятся к экзаменам. Есть люди, которые… Есть такие люди… А есть другие, которые…
Отец умолкает. Не придумал он, какие на свете бывают люди. Слышно, как он обиженно посапывает носом.
В комнате тихо. В окошко глядятся круглые звезды. Ни звука, ни шороха. Даже мышь и та не скребется под полом. Она не успела еще перебраться на новую квартиру: в новых домах не бывает мышей.
Папе хочется спать. И хочется заниматься. Но для спокойствия ему почему-то нужно быть уверенным в том, что заснул его сын.
Подумавши, он отстраняет учебник и тихо, на цыпочках, встает из-за стола.
Скрипнул стул. Скрипнули папины башмаки. Пропел свою тонкую песенку паркет под папиными ногами.
Вот темный угол комнаты, где стоит короткая никелированная кровать. Глаза у мальчика крепко зажмурены, слишком крепко зажмурены, чтобы поверить, что он спит.
– Тарасик, – говорит папа шепотом.
Молчание.
– Тарасик, – виновато говорит папа. И осторожно, во тьме, – ведь никто никогда не увидит этого, разве что только новые стены и новые обои, – он дотрагивается до макушки Тарасика.
«Эх! И бывают же у людей такие мягкие волосы», – думает папа.
Тарасик сейчас же открывает глаза. В его глазах отражается свет лампы; в них горит лукавый огонек – насмешка над собственным отцом (так думает папа); в них теплится смутная надежда, что отец провалится на экзаменах потому, что Тарасик делает свое черное дело, мешает ему заниматься. Папа быстро отдергивает руку от головы Тарасика, отступает на шаг от его кровати… Он притворяется, что поймал муху.
– И откуда только поналетали?! – тихонько бормочет папа.
Он забыл, что на дворе зима и что зимой в новом доме мух не бывает. Откуда им взяться?.. Ведь они не успели летом сюда залететь. Летом тут еще не было дома. Это знает даже Тарасик.
– Тарасик, спи!
Тарасик видит, что дело плохо, и закрывает глаза. Но это не значит, что он спит. Как бы не так! Не спит и не будет спать.
…Снег заглядывает в окно голубым и широким светом. Поздно. Тихо. Папа возвращается к столу.
«Тик-так», – говорят ходики. «Тик-так. Только так», – говорят они папе, который склоняется над учебником.
Под мерный звук часов, под их ровное бормотание, оживает в комнате угловой человек, о котором знает только Тарасик.
Когда переехали на новую квартиру и расставили мебель, человек сейчас же поселился тут. Днем он прятался. Ночью – кивал Тарасику.
Когда гасили верхний свет, человек отделялся от своего угла и шагал по стенам, осторожно раскачиваясь при свете звезд, при свете папиной лампы. Этот человек был тенью от шкафа и стопки книг, положенных на шкаф. Тень от книжек сделалась его прозрачной головой.
Вот угловой человек вытянул вперед руку – тощую, плоскую, – и снова застыл, притаился. И снова шарит по стене его прозрачная рука, долгая, длинная – без пальцев. Плечо у него острое, и весь он окружен сиянием: отражением белого снега, глядящего через окошко, и светом луны.
Луна тихонько вышла из-за облака. Или просто проснулась. Она высоко. Разве ее поймешь, разве спросишь о чем-нибудь у луны?
Скучно ей одной посредине большого неба. Одна она, а людей много на свете. Они могут разговаривать, плеваться – кто дальше; тузить друг друга; могут играть в салки… Им хорошо, а луне плохо. Вот она и заглядывает к людям в окошки.
Глянула в окошко луна – и ожил угловой человек. Тронул кошку, тронул неприбранную посуду на столе, тронул голову папы. И папа заснул. Положил щеку на учебник – и спит.
Зашла луна. Человек отбежал в свой уголок и слился со стеной. Приклеился к ней – и затих. Стоит и не дышит.
Отвернувшись от человека, Тарасик смотрит на квадратные узорчатые стеклышки в новой двери. Стеклышки блестят, отражают огонь лампы, мерцают. И вдруг они становятся совсем маленькими, бегут к Тарасику и останавливаются.
Нет стекла. Нет шкафа. Нет углового человека.
Тарасик спит.
А что они там делают, пока он спит, – вещи, посуда, кошка и человечище в углу, – кто их знает! Небось едва дождались, чтоб он уснул… Смеются, пляшут…
Только его не проведешь. Погодите! Когда-нибудь он вовсе не станет спать, подглядит и заулюлюкает: «Угу-гу!» – ночью. Что тогда? Они смутятся небось, да так и застынут. Он хитрый. Его не проведешь.
Глава вторая– Тарасик, давай вставай, – говорит папа. И голос у него сердитый: он сам проспал.
Тарасик с трудом открывает глаза. Он моргает.
– Вста-а-авать! – говорит папа коротко и грозно, как будто отдает военную команду.
Но Тарасику очень хочется спать… По его ногам и рукам бегут такие теплые, такие сонные мурашки. И потом, за что на него кричать? Ведь он же спал, а чего худого может сделать во сне человек?
Тарасик принимается реветь. Он ревет сквозь сон, с полузакрытыми глазами. Спит и ревет.
Скоро ему становится тошно от собственного протяжного крика. Но достоинство не позволяет замолчать. Ведь никто не просил, чтобы он перестал плакать.
– У-у-у, – вопит Тарасик. И уж сил больше нет вопить. Устал. Хорошо бы и отдохнуть. Но человеку дорого собственное достоинство.
А отец притворяется, что не слышит Тарасика. Он делает свое дело: ставит на стол соль, приносит из кухни подогретую картошку в закоптелой кастрюле. Нарезает хлеб.
На скатерти пятно от пролитого и высохшего чая. Опрокинутая чашка; неприбранные с вечера тарелки.
– Тарас, вставать!
«Погоди-ка, я вырасту большой, – думает Тарасик, – и я буду ночью тебя будить. И я попрятаю твои ботинки так далеко, что ты опоздаешь на работу. И я рассыплю соль на столе. И как только ты сядешь читать свои книжки, я выскочу из-под стола и ка-ак заору: «Угу-гу-у!» Будешь знать».
– Тарасик, вставай же, – терпеливо и тихо говорит папа.
Тарасик встает, шатаясь от обиды. Он обувается. Отец не заметил, как он шибко кричал. Зря старался. Зря.
– Ни-и-кто, – говорит, обращаясь к стенке, Тарасик, – ни-и-кто, кроме мамы, не пожалеет.
– Тарас, давай действуй! – сухо говорит папа.
Тарасик действует: рысцой бежит на кухню. В его глазах отчаяние.
Став на цыпочки, он дотягивается до нового, блестящего крана.
Из крана бьет холодная вода. Смочив кончики пальцев, он возвращается в комнату и энергично трет полотенцем сухое лицо.
– Садись и ешь! – говорит папа.
Есть не хочется. Тарасик берет сухую картофелину и обмакивает ее в соль. Украдкой, из-под ресниц, он поглядывает на папу.
Папа тоже действует: ухватившись обеими руками за длинную палку швабры, он подметает пол.
А в окошко глядится утро, серое небо, зима… Озябнув, печально стоят во дворе деревья и припорошенная снегом изгородь нового сада. Она тоже небось озябла.
Все озябло, даже свет за окошком. Озябла чужая кошка, которая бредет по двору. Поджала лапы, вытянула длинное черное тело. А лицо у нее усатое. И мяукать ей лень. Спать охота. Холодно.
Один за другим выходят во двор люди: они торопятся на работу.
– Наелся? – спрашивает папа и ставит в угол швабру.
– Наелся! – не глядя на папу, говорит Тарасик.
Он берет кусок отварной картофелины, обмакивает ее в соль и подает кошке. Но кошка не ест. Неинтересно ей есть сухую картошку.
– Наелась? – спрашивает Тарасик. А кошка молчит. – Ага… Наелась? Так действуй.
Папа разливает чай, собирает посуду и прикрывает грязную стопку тарелок кухонным полотенцем.
Тарасик выпивает жидкий чай, а потом, от нечего делать, принимается шагать по комнате.
– У-у-у! – поет он голосом ветра. – И-и-и, – поет он голосом радио и телевизора. И подходит к отцовскому столу.
На столе чернильница.
«У Марфуши муж гуляка!» – поет Тарасик тоненьким, женским голосом, который пел вчера из радиоприемника.
И вот чернильница принимается плясать. Она пляшет очень прекрасно. Ее подталкивает Тарасик.
– Му-у-уж гуляка! – поет чернильнице Тарасик.
И вдруг чернильница опрокидывается.
В первую секунду Тарасик не может опомниться. Он не понимает, что с ним случилось: чернильница пуста, а руки у него густо-лиловые. Чернила медленно растекаются по столу и капают тяжелыми каплями на новый пол.
Беда, которая свалилась на Тарасика, такая большая, что он стоит молча, с раскрытым ртом над опрокинутой чернильницей.
– Что это значит? – тихо и грозно спрашивает папа. – Назло?.. Да?
И у него дрожат на щеках, под кожей, мускулы.
Опустив голову, сдавшись, папа уходит на кухню, приносит оттуда тряпку и старательно растирает чернила на полу.
Красивое чернильное сиреневое пятно лежит теперь у папиных ног, под столом. Руки у папы лиловые, тряпка тоже лиловая.
– Идем, – говорит папа. И бодро шагает по коридору. В одной руке у него швабра, в другой – сильно вытянутой вперед – лиловая половая тряпка.
Тарасик трусцой бежит за папой по коридору.
– Весело! – подходя к крану, говорит папа. И намыливает руки стирочным мылом. Чернила бледнеют. Вместо лиловых они становятся голубыми.
– Тарасик, иди сюда!
Ну и холодная, ну и ледяная вода в новом кране! И вдруг она становится сильно горячей, – это папа открыл другой новый кран.
Папа старательно трет мылом и щеткой руки своего несчастного сына. Но чернила не отмываются.
– Кошмар! – говорит папа. – Не понимаю, чем все это кончится!..
И Тарасику начинает казаться, что незнакомое и страшное слово «кошмар» шевелит лохматыми ножками, похожими на ножки жука, в утренней полутьме кухни.
Он открывает рот, набирает побольше воздуху и опять принимается громко орать.
– Добивай! – говорит папа. – Валяй добивай. Это, видно, я виноват, что ты опрокидываешь чернильницы!
Теперь руки Тарасика похожи на бока животного – зебры из зоопарка. Только бока у зебры белые, в коричневую полоску, а руки Тарасика – красные, в лиловую полоску. Это, наверное, навсегда. На всю жизнь он останется с такими зебристыми руками. С такими вот полосатыми. Тарасик ясно видит это по отчаянному выражению в глазах папы. Как-никак Тарас ему родной сын, а не собака!.. А весь полосатый.
– Давай одевайся, – поглядев на часы, говорит папа.
Тарасик надевает пальто, шапку и варежки. Теперь его руки прикрыты варежками.
«Ничего, – успокаивает себя Тарасик. – Я же могу всегда теперь ходит в варежках. Даже спать могу в варежках».
И, захлопнув входную дверь, они торопливо спускаются по лестнице красивого нового дома – полосатый Тарасик и его злосчастный отец.
Глава третья«Худо жить» – так думает Тарасик.
Ан нет! Как посмотришь на снег, сразу станет видно, что жить на свете не плохо, а хорошо. Снег хрустит и блещет под ногами Тарасика. В новом снегу горят голубые, красные, белые точки… Не иначе, как все елочные дожди, шары, звезды – с розовыми, скрипучими лучиками – взяли и спрятались в этом снегу, у самого порога нового дома Тарасика.
Чем дальше шагают по улице Тарасик и папа, тем белее и пухлее снег.
Но нигде нет такого снега, как в сквере, куда ходят каждое утро Тарасик и папа, до начала папиной работы.
Никто еще небось не шагал в этом садике, который почему-то называется сквером, по недавно выпавшему белому снегу. Вот разве что только папа, Тарасик и воробей.
Серенький маленький воробей слетел с трамвайных проводов и чирикнул так жалостно. Наклонил набок пегую голову и сказал зиме: «Зачем снег? Зачем холодно? Дай червяка!»
Седьмой час. Сквер пуст.
Но вот в раскрытую калитку входят две женщины в ватниках, с лопатами в руках.
Э-эх! Если б Тарасик был папой, а не Тарасиком, разве бы он заделался электротехником?! Он стал бы дворником. Дворникам хорошо! Зимой они копаются в снегу, а летом поливают улицы из шлангов.
Самые лучшие, большие метелки, шланги, лопаты – все это бывает только у дворников.
– Закрутил ты мне голову, – с досадой говорит папа. – Я забыл прихватить твой совок. Давай посиди-ка на лавочке или слепи мне снежную бабу. Ладно?
На папе лыжный костюм. Сейчас он будет бегать по кругу. Старая история! Все известно Тарасику наперед.
– Папа, я тоже хочу побегать, – тянет Тарасик.
– Хорошо, – отвечает папа. – Побегай. Не возражаю. Вокруг скамеечки.
И, повернувшись спиной к Тарасику, он удирает.
Папа бежит так шибко, что только подметки мелькают в воздухе.
Поворот – и Тарасику видно его лицо с приподнятыми бровями. Кажется, что даже папин нос вытянулся вперед.
Папина голова откинута назад, а нос глядит вперед. Только вперед.
– Давай жми! – подбадривает папу Тарасик.
И папа жмет: бежит все шибче и шибче.
Поворот – и Тарасику больше не видно его лица.
Теперь он видит только отцовские подметки.
Поворот – и видать лицо.
Поворот – и видать, как мелькают подметки.
– Раз-два! Раз-два! – подпрыгивая на месте и размахивая руками в варежках, командует Тарасик.
И папа сейчас же сворачивает в аллею – большой коридор, обсаженный с обеих сторон деревьями.
Теперь Тарасику ничего не видать – ни папиного лица, ни папиных подметок: папа убежал на другую сторону сада.
Вокруг пусто. Тихо. Бело. Тарасик вздыхает, от нечего делать садится на корточки и принимается сгребать руками снег.
…Но ведь папа не взял совка! А много ли снега нагребет человек руками?
…Нет морковки!.. Не прихватили ее с собой. А как сделаешь без морковки снежной бабе хороший нос?
…Нет поблизости кочегарки. А разве сделаешь бабе глаза из простого снега – без угольков?
Тарасик оглядывается и взбирается на скамейку. Вздрогнув, дерево сыплет снегом на его теплую шапку.
Тихо звенят трамваи. Тонким хором чирикают воробьи.
Скучно Тарасику.
И вдруг выглядывает откуда-то из-за дальних домов солнце. Не солнце, а отблеск его. Но Тарасик знает, что теплый свет всегда бежит впереди солнышка, чтобы оказать: «Сейчас оно придет».
Про это он знал всегда. Даже тогда, когда был совсем еще маленький. Даже тогда, когда не умел ходить и не понимал, что у солнца есть имя – Солнце.
И вот его лучи.
Волшебно коснулись они кустов. Волшебно коснулись они дорожек и памятника посредине сада. Памятник: голая тетка с разбитым кувшином. Но и каменной голой тетке весело от теплого солнышка. Она, видать, согрелась и даже как будто вспотела: вся блестит в его свету.
Горят огнями, елочными фонариками каждая ветка и каждый куст большого, пустого сада.
Повернутой к солнцу щеке Тарасика становится тепло. Солнце слепит его правый глаз. Глаз хочет жмуриться. Хочет спать. А за ним – второй… Оба глаза слипаются.
Красно и весело, сквозь закрытые веки, бежит навстречу Тарасику большое солнце. Солнце блещет, переливается… Солнце гудит, гудит.
Тарасик посапывает.
И вот он как будто шагает в валенках, проваливаясь в глубоком снегу, по гудящему, веселому, солнечному коридору.
Коридор весь блещет! Тихо, в последний раз цвивиркнул воробышек…
Лохмато и сладко обхватывает Тарасика сон своими большими теплыми руками. Голова в большой шапке шатается то вправо, то влево.
Тише, трамваи! Эй вы, воробьи, потише!..
Тарасик спит.
Глава четвертая– Ты это что, малец? – говорит Тарасику толстый голос. И кто-то дотрагивается до его плеча. – Жив ли?..
– Жив, – отвечает Тарасик. – Это я нарочно зажмурился. Я придумал, что если кто ко мне подойдет, так я его лягну.
– Ну и хитер ты, брат! Видать, решил меня взять на пушку! А я вот первый тебя обдурю… Держись – забодаю! – говорит толстый голос.
И вперед протягиваются два больших коричневых от курева пальца. Они щекочут пальто Тарасика (в том месте, где у Тарасика живот).
Человек хохочет. От его дыхания валит густой белый пар. Тарасик моргает. Он удивляется: какие такие глупые люди бывают на свете, разве умный станет щекотаться через пальто?
Задравши голову, Тарасик внимательно разглядывает человека. Смотрит и видит, что рядом с ним стоит не настоящий дяденька, а дед-мороз. Брови у него утыканы колючками инея, щеки сизые, а нос красный. Только ватных усов он не успел приклеить себе под нос (а ведь каждый мальчик и каждая девочка знают, что настоящие деды-морозы обязательно приклеивают к сизым, картонным носам большие ваточные усы).
Тарасик смотрит на человека. А тот хохочет. В ярком свете сияют и блещут его большие белые зубы.
– Дяденька, это вы снегу наелись? – задумчиво спрашивает Тарасик.
– Уморил! – улыбаясь, отвечает ему Мороз и наклоняется совсем близко к лицу Тарасика.
Глаза у деда-мороза синие. Голубые глаза всегда синеют от холода: видно, зябнут. Из снежных ресниц морозно и весело глядят на Тарасика колючки озябших глаз. В глазах, как в зеркале, отражается не душа, про которую дедушка пробовал рассказывать Тарасику басни, – как будто душу можно увидеть или потрогать. Нет. В морозных глазах наклонившегося к Тарасику человека отражается сам Тарасик. Весь в большой шапке, в варежках, в пальто с пуговицами. В глазах Мороза отражается сад, кусты и скамейки, голая тетка и солнце. И все это почему-то перевернуто вверх ногами.
Белый пар застилает лицо деда-мороза и бежит вверх, как дым из трубы. Дед-мороз дышит паром.
– Давай знакомиться! – сочным голосом говорит дед-мороз Тарасику. – Ты кто такое будешь?
– А я Тарасик, – отвечает Тарасик.
– А я, – погляди, кто я?
Тарасик смотрит и видит, что дед-мороз одет в милицейскую форму. На плечах у него погоны, а на голове блестящая от инея милицейская шапка.
– Привет, приятель, – говорит Тарасику милиционер.
– Хорошо, – отвечает Тарасик.
– А чего ты здесь делаешь?.. Заблудился, что ли? – спрашивает милиционер.
– Ничего я не заблудился. Я с папой был. Только он убежал.
– Не дури, – обиженно покачивает головою милиционер. – Я с тобой по-хорошему, и ты со мной по-хорошему. Где отец?
– Да я же сказал вам, дяденька: он убежал. И не отец он вовсе, а папа. Отцы у тех мальчиков, у кого пап на фронте убили.
– Чего? – удивляется милиционер. – Нет, с тобой не соскучишься, брат. Я тебе слово, а ты мне – три. Где папа?.. Куда убежал?
– Не знаю! – отвечает Тарасик.
– А давно?
– Ой, давно! Я в снегу копался… Потом я ждал… Потом я опять покопался…
– Озяб небось? – ласково спрашивает милиционер.
– Озяб, – подумавши, говорит Тарасик.
– Подожди, малец.
Милиционер встает со скамейки и медленно обходит сад.
– Никого не видать, – говорит он Тарасику, возвращаясь. – Что ж делать-то будем, а?
– Расскажите мне что-нибудь, – предлагает Тарасик. – Вы сказки умеете?
– Есть мне время сказки тебе на посту рассказывать! – обижается милиционер. – Пойдем-ка лучше в милицию. Да ты не бойся меня, не бойся. Милиция маленьким первый друг. Милиция любит ребенка. Милиция его бережет. Там тебе и детская комната и кисель. И кубики. И всякая разность.
– Ладно. Так я к вам зайду в другой раз, – утешает милиционера Тарасик. – А теперь не пойду.
– Не пойдешь – и не надо, – ласково говорит ему милиционер. – Я тебя на руках донесу.
Он наклоняется и осторожно, будто стеклянного, берет Тарасика на руки (и даже слегка покачивает его. Видать, милиция в самом деле крепко любит Тарасика).
– Пустите, дядя! – говорит Тарасик милиционеру и отпихивается от его груди кулаками.
– Давай, пацан, поступать культурненько, – предлагает милиционер. – А милиция рядышком, за уголком.
Но Тарасику вовсе не хочется за уголок.
– Пустите, дядя! – орет он сердито. – Зачем вы меня уносите?
Звонкий воздух подхватывает его голос и относит его далеко вперед.
– Пустите, пустите, дядя!.. И чудо! Когда Тарасик был здесь совсем один и скучал, никто небось не отозвался ему.
А тут на его вопли сбегается чуть что не вся улица. Вот они, даже дворники тут. Прибежали и принесли с собою лопаты.
– Чего случилось? – спрашивают женщины с лопатами.
– Заблудился, видать, – объясняет им какая-то старушка.
– Прэлэстный ребенок!.. Мурилье! – обзывает Тарасика дядя в зеленой шляпе, какие носят только тетеньки, а не дяденьки.
– Позвольте, граждане, – отвечает на все это милиционер. – Пропустите! Не будем создавать паники.
– А пусть он меня не уносит! – кричит Тарасик и старается вырваться из его рук.
– Ребенок не хочет с вами идти, – сейчас же заступается толпа за Тарасика. – Зачем вы его уносите?
– А что ж мне, кинуть его одного посредине улицы? Так по-вашему? – удивляется милиционер. – Чтобы он под трамвай попал?
– Эй, земляк, – говорит милиционеру женщина-дворник. – Я ж его видала, отца-то. А гляжу – пришел спозаранку, мальчонку оставил в садике, а сам наутек. И чуть меня с ног не сшиб. Так бежал, так бежал… Подкинул ребенка! Да если б я догадалась, да я б его, ирода, на месте огрела лопатой.
– Не может этого быть! – отвечает милиционер.
– Как так не может, когда я его видала? Бежал – не оглядывался!
– Ну и ну! – удивляется милиционер.
И вдруг глаза его, озябшие на морозе, из синих становятся голубыми.
– Ну и дела! Дела!.. – говорит он, печально махнув рукой на озябшую землю и глядя куда-то поверх головы Тарасика. – А ведь такой мировой пацан! Эх, люди-люди!.. А в каком направлении убежал гражданин? – опомнившись, спрашивает он у женщины-дворника.
– Куда надо, туда и удрал, милок. Так он тебя на месте и дожидался. Чисто сработано. Утек – и делу конец. Не припухай в другой раз на посту, земляк.
– Ну и папаша, ну и молодец! – смеется от злости какой-то старичок, забрызганный известкой. – Ничего не скажешь, культурная пошла нынче молодежь.
– Подкинули? – спрашивает дядя в зеленой шляпе, тот самый, который обозвал «мурильей» Тарасика. – Подкинули? – и он поднимает высоко рыжие брови. – Нэдопустимо! Судить на мэсте общественным судом!
– Гражданин, – убеждает дядю в зеленой шляпе милиционер, – я бы все же вас попросил хоть немного поаккуратней… Некрасиво при малом ребенке такими словами…
– Я к папе, к папе хочу! – кричит Тарасик и лягает милиционера ногой в валенке.
Кольцо вокруг Тарасика и милиционера растет. К толпе подходят все новые люди.
– Что случилось?
Им отвечают разными голосами:
– Да вот ребенка отец подкинул.
Толпа гудит. Она все больше, все шире.
Даже папа и тот никак не может прорваться через толпу.
Первым его замечает Тарасик (ведь он выше всех – он сидит на руках у милиционера).
– Что с ребенком? – не своим голосом спрашивает у людей папа. – Пропустите! Пропустите меня, пожалуйста.
– Папа, я тут! – отчаянно кричит Тарасик и машет папе руками в варежках.
Услышав этот истошный вопль, папа ввинчивается в толпу. Он ввинчивается в толпу штопором. От воротника его голубой куртки отлетают пуговицы. Папа плывет вперед кролем, проскальзывает меж чужих голов, плеч, спин… Он рассекает толпу, как речку.
– Жми давай! – подбадривает его Тарасик и рвется у милиционера из рук.
И вот папа рядом с милиционером. Подходит к нему и быстро-быстро ощупывает Тарасика. Потом он вытирает со лба пот. Потом принимается отбирать у милиционера Тарасика.
Как бы не так!
– А по какому такому праву вы самовольничаете, гражданин? – спрашивает милиционер папу.
– А по такому обыкновенному праву, – говорит папа, – что я его отец.
– Предъявите-ка документы, будьте любезны, – говорит милиционер папе.
– Проспись, друг! – отвечает папа. – Вот он – мой документ. У тебя на руках сидит. Какого тебе еще рожна! Документы!.. Скажите пожалуйста! Сейчас же отдай ребенка. Я на работу опаздываю.
– Папа, а ты его вдарь! – советует Тарасик. И снова легонько лягает милиционера.
– Где мать ребенка? – не унимается милиционер.
– В командировке. На Дальнем Востоке, – опешивши, говорит папа.
– А почему ребенок не в детском саду?
И вдруг папа теряет терпение и выкрикивает тонким голосом:
– Подавай ему, видите ли, детский сад! Детский сад, а?! А где я его возьму – детский сад?! Я не хозяин над вашими садами… Мы определили его в детский сад, а когда я его повел, мне сказали, что карантин. Не хозяин я над вашими садами. Не хозяин я над вашими карантинами. И куда ж мне его девать? Отправить, что ли, к матери на Дальний Восток посылкой?!
– Чтобы это было в последний раз! – очень строго говорит милиционер папе. И вручает ему Тарасика.
Со вздохом облегчения Тарасик выскальзывает из рук милиционера, напоследок толкнув его пяткой валенка. Высоко подняв Тарасика над головой, папа проносит его через смеющуюся толпу.
Он бежит по улице и прижимает Тарасика к себе.
– А в милиции кисели дают, – косясь на взмокшего папу, задумчиво говорит Тарасик.
Папа бежит все шибче. Он не спускает Тарасика с рук. Лицо у папы отчаянное. Чем ближе он подбегает к дому, тем крепче прижимает Тарасика к себе.
Хорошо, что дом так близко от сквера, иначе папа, пожалуй бы, задушил Тарасика от страха, что у него отнимут родного сына.
И скажите, за что?.. За то, что он физкультурник и занимается каждое утро бегом – легкой атлетикой?
Эх!.. Если бы папа знал, что его чуть было не огрели за это лопатой!
