Текст книги "Храм"

Автор книги: Стивен Спендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Пол знал, что, говоря о своей жалости к Эрнсту, он кривит душой.

– Мне тоже жаль его, Иоахим, – сказал Вилли. – Он умен, это правда, но при всем своем уме он, похоже, не способен быть счастливым.

– Он умен, у него есть деньги, друзья, Ханни, у него есть всё! Чего ему еще желать? – то ли негодующе, то ли весело воскликнул Иоахим и прыгнул в воду.

Штокманы ежедневно устраивали пятичасовые чаепития (дань модным в Гамбурге английским традициям), поэтому Пол сказал Иоахиму и Вилли «Auf Wiedersehen» и отправился на поиски Эрнста. Нашелся тот быстро. К тому времени Пол уже легко узнавал его белую кожу, никогда, казалось, не темневшую на солнце, гладкую, как воск с проросшими на нем мельчайшими проволочками черных волос. Как бы в тон этим черным волосикам Эрнст надел черные плавки. Другие жесткие черные волосы покрывали ноги от бедер и почти до самых лодыжек. Приняв самую свою характерную позу, он упирался рукой в бок, едва касаясь земли вытянутым носком правой ноги и подчеркивая тем самым, как крепко держится он на одной левой. Он смотрел на парнишку с ярко-розовым румянцем на щеках, ясными голубыми глазами и слабым телом, лишенным той механически жесткой, грубоватой мускульной силы, что была свойственна Эрнсту. Эрнст пытался вызвать парнишку на разговор, задавая ему праздные, бесхитростные вопросы, коими, казалось, покрывал его розовое тело, точно легкими поцелуями. В тот момент, когда Пол приближался, Эрнст, приняв некие слова парнишки всерьез, давал ему по этому поводу глубокомысленный совет.

Завидев Пола, он жизнерадостно воскликнул:

– А, привет! Хорошо, что ты пришел! – Потом, повернувшись к мальчику и удостоив его мимолетной улыбки, сказал: – Das ist mein englischer Freund[8]8
  Это мой английский друг (нем.).


[Закрыть]. Comprenez?[9]9
  Понимаешь? (фр.)


[Закрыть] – Он не преминул ввернуть французское словечко. Затем, взглянув на часы: – Вот те раз! Я и не представлял себе, что уже так поздно. Нам надо немедленно идти, иначе мы опоздаем к чаю.

Он повернулся к парнишке.

– Also, auf Wiedersehen. Bis übermorgen[10]10
  Ну, до свидания. До послезавтра (нем.).


[Закрыть]. He забудь, послезавтра.

Эрнст с Полом направились на трамвайную остановку.

– Какой славный мальчик! – сказал Эрнст. – Такой frisch[11]11
  Чистый (нем).


[Закрыть] и простодушный. Я предпочитаю простодушную молодежь. Именно с такого типа людьми я и предпочитаю встречаться. С первого взгляда чувствуется, что он человек честный, прямой… Однако, расскажи, как ты провел день. Ты же впервые был с Вилли и Иоахимом один, не правда ли? Как ты с ними ладил?

– Отлично.

– Чудесно. Расскажи. Вилли тебе все еще нравится, правда? Интересно, он тебе нравится не меньше, чем тогда, когда ты с ним познакомился?

– Менять свое мнение о нем у меня нет причин.

– Я не это имел в виду. Просто я подумал, что поначалу ты его любил как-то особенно, а теперь, возможно, испытываешь другие чувства. Только и всего.

Сочтя разговор чересчур натянутым, Пол не ответил. А Эрнст не настаивал. В тот день ничто не могло омрачить его приподнятого настроения. После того, как Пол вошел в трамвай, Эрнст дождался, когда вагон тронется, а потом ловко вскочил в него на ходу, пружинисто оттолкнувшись от тротуара.

Запись в дневнике Пола:

Теперь я понимаю, что здесь, в Гамбурге, я более осознанно счастлив, чем когда бы то ни было прежде, поскольку некая потребность, которую я всегда ощущал, удовлетворена в отношениях между Иоахимом и Вилли. У меня такое чувство, что здесь, в Германии, началась новая жизнь. Я точно не знаю, в чем состоит сия новизна, но, возможно, ключ к ее пониманию – в этих молодых немцах, по-новому относящихся к телу. Хотя я никогда не придерживался пуританских взглядов, признаюсь, что до сей поры, кем бы я перед самим собой ни притворялся, я всегда считал свое тело грешным, а собственную физическую сущность – чем-то постыдным, превозмогаемым лишь с помощью искупительных душевных достоинств. Ныне же я начинаю чувствовать, что вскоре, возможно, буду считать свое тело источником наслаждения. Вместо того чтобы мешать мне добиваться приятных взаимоотношений с людьми, оно может сделаться средством для достижения подобных взаимоотношений. Быть может, в конце концов я сумею стать полноценным человеком, а не только таким, который чрезмерно выпячивает и развивает идеалистическую сторону своей натуры, потому что не способен примириться с собственной материальной сущностью. Однако я до сих пор сомневаюсь в возможности достижения этой цели, поскольку осознаю, что обречен на поиски идеала. И все же осознание того, какой характер носит дружба Иоахима и Вилли, приободряет. Примечание: в сущности, Вилли – пустое место. Иоахим – вот кто творец и Вилли, и всех их взаимоотношений.

Примечание: из всех, с кем я здесь познакомился, больше всего общего у меня с Эрнстом. Мы с ним оба евреи. Ханни, его мать, просто блистательна.

Пол сидел у себя в комнате и записывал вышеизложенное в свой Дневник. Настроение у него было превосходное. Утром звонил Иоахим, пригласивший его к себе на семейный обед. Пока он писал, дверь отворилась – как всегда, это был Эрнст, открывший дверь и одновременно предупредительно постучавшийся. Когда Пол поднял голову, Эрнст был уже в комнате. Вид у него был такой странный, что Пол едва не упал со стула. Эрнст стремительно подбежал к нему и с ласковым, беззаботным смехом сказал:

– Да у тебя, оказывается, нервишки пошаливают!

На нем были белые резиновые тапочки, серые фланелевые брюки и белая спортивная майка. Пол уже успел привыкнуть к его необычным нарядам, но этот счел ужасным. В облегающей белой майке, светлых брюках, розовых носках и почти белых тапочках, с его серым лицом за очками в черной оправе, красовавшимися над этой одеждой, с его мертвенным взором он напоминал Полу – кого? Возможно, древнего египтянина, мумифицированного и спеленутого бинтами, подготовленного к погребению.

– Зачем это ты так вырядился, Эрнст?

– Да у тебя, Пол, и в самом деле испуганный вид! Ничего страшного не произошло. Просто я предпочитаю постоянно быть в форме. Мы с Карлом немного позанимались спортом.

– Что это за Карл?

– Ты что, не знаешь, кто такой Карл? Хотя нет, наверно, не знаешь. Это мальчик, с которым я разговаривал два дня назад, в Schwimmbad на берегу. Разве ты не слышал, как я сказал ему: «Auf Wiederseren, bis übermorgen»? К настоящему времени ты должен уже достаточно знать немецкий, чтобы это понять. Я учил Карла боксировать. По-моему, тренированность тела очень важна. Да, очень важна, особенно сейчас и особенно для нас, немцев. – Он пристально посмотрел на Пола. – Если не возражаешь, я скажу, что тебе и самому было бы полезно заняться спортом. Ты слегка сутулишься, да и грудные мышцы твои нуждаются в развитии. Избыток поэзии тело не укрепляет, даже укрепляя дух. В новой Германии люди, подобные нашему другу Иоахиму, предпочитают стихи, сочиненные на теле, а не на бумаге. – Внезапно он умолк, а потом, вытянув руки вверх, сказал: – Смотри, я сейчас тебе покажу.

Он встал посреди комнаты, согнул пальцы, не сжимая их в кулаки, и принялся с размеренностью метронома размахивать перед собой руками из стороны в сторону, из стороны в сторону. Такого упражнения Пол еще никогда не видел. Тело Эрнста было полностью расслаблено, он наклонялся вперед, как марионетка. Руки его уже двигались кругами – спереди, сзади.

Движения у него были красивые, четкие, мерзкие. Движения поглотили его всецело. Потом он поднял голову и с обычной своей улыбочкой взглянул на Пола.

– Не хочешь попробовать?

– Пожалуй, нет. У меня наверняка не получится.

– Да нет же, получится. Это совсем не трудно, надо только поймать ритм. Пойдем в ту комнату, где я храню свои инструменты. Как они у вас называются?

Пол попытался подобрать нужное слово, но столь же безуспешно, как и Эрнст. Неужели он начал забывать английский?

Эрнст привел Пола в комнату на самом верху. Это была просторная мансарда с массивными черными балками и настилом из голых сосновых досок, покрытых лаком, отражавших свет из застекленного люка в крыше.

– Ну, попробуй, – сказал Эрнст.

Пол принялся шевелить руками в слабой попытке повторить упражнение.

– Нет-нет. Извини, но это совсем неправильно. Смотри, ты должен наклониться вперед, вот так, совершенно свободно, а потом, все еще держа наклон вперед, просто переносить вес с одной стороны на другую и одновременно давать рукам возможность самим раскачиваться из стороны в сторону, вот так…

Он встал посреди комнаты, чтобы показать Полу, как это делается. И вновь Эрнст полностью отдался упражнению. Пол заметил, что затылок его слегка раскачивается, подобно маятнику, висящему между черными потолочными балками и бликами оконного света на дощатом настиле. Прежде чем Эрнст закончил, Пол принялся подражать его движениям.

– О нет. Боюсь, так тоже не пойдет. Давай я тебе помогу.

Он встал у Пола за спиной и положил руки ему на плечо.

– Вот так, – Эрнст наклонил туловище Пола в сторону. – И вот так. – Он повернул туловище в другую.

– Да, – вымолвил Эрнст озабоченным тоном внимательного врача. – Так я и думал. Мышцы у тебя очень напряжены. Тебе следует почаще это проделывать. Ты должен иногда заниматься со мной перед завтраком. Так, вправо… влево…

Пол ощутил у себя на волосах дыхание Эрнста.

– Ничего не выйдет! – вскричал Пол, шарахнувшись от него. – Бесполезно! Ничего не выйдет!

Пол уже ненавидел Эрнста.

– Ну, конечно, если не хочешь, можешь не продолжать. Пока хватит. Может, в другой раз. Думаю, ты немного устал. Жаль, что я вообще заставил тебя сюда подняться.

– И вовсе я не устал. Но я попросту не умею делать подобные вещи. У меня в голове они ассоциируются с учебными заведениями и дисциплиной. По какой-то причине я всегда противился улучшению своих физических данных. В школе я терпеть не мог тренировки.

Пол опасался, как бы Эрнст не заметил, что вызывает у него физическое отвращение. Он попытался завуалировать свои чувства словами.

Эрнст сказал:

– Тогда давай спустимся ко мне в комнату.

Когда они вновь оказались в его просторной, уютной комнате с ее подъемными жалюзи, опущенными для защиты мебели, книг и бумаг от лета, Эрнст сказал:

– Присядь на диван. Ты ведь немного устал, не правда ли?

– Я ничуть не устал.

– Думаю, ты усталее – или правильнее будет сказать «больше устал»? – чем себе представляешь. У тебя усталый вид. С моей стороны было неосмотрительно не заметить этого раньше. Я себя за это виню.

Он сел на диван рядом с Полом. Казалось, он наблюдает за Полом с большой высоты.

– Что ты читаешь? – спросил Пол, показав на книгу, лежавшую на Эрнстовом столе.

– Одно эссе Валери. Я ведь еще не показывал тебе свои книги, не правда ли? У меня есть несколько довольно редких книг по искусству, на которые ты, возможно, захочешь взглянуть.

Минут пятнадцать они доставали книги с полок. Эрнстовы книги Пол счел интересными, но все удовольствие пошло насмарку, поскольку он постоянно сознавал, что Эрнст заглядывает ему через плечо, отпуская критические замечания, желая узнать, та ему книга больше понравится или эта, надеясь, что он не испачкает пальцами страницы.

У Эрнста был неплохой вкус, и Пол обнаружил, что с ним приятно поговорить о книгах. Когда Эрнст завел речь о поэзии Рильке, он даже забылся в попытке ясно выразить свои мысли по-английски. По-английски он говорил с наслаждением, присущим истинным мастерам слова.

Взяв с полки томик эссе Вальтера Мёринга, Эрнст сказал:

– Дело в том, что человек, который это написал, приходится мне совершенно особенным другом. Это действительно очень интересный человек, талантливый критик как книг, так и жизни. Думаю, он, может быть, даже великий сатирик, хотя я, разумеется, осведомлен и о его недостатках.

Внезапный ехидный смешок – после чего он продолжил, показав Полу дарственную надпись на форзаце книги, начинавшуюся словами «Lieber Ernst».

– Любопытно узнать, интересуешься ли ты почерком. Если интересуешься, тебе, возможно, захочется разобраться в том, что Мёринг здесь написал. Видишь ли, в словах, написанных мелким почерком, есть некая одухотворенность. Думаю, по почерку можно очень многое узнать о характере пишущего. Я всегда очень внимательно смотрю на почерк тех писем, которые получаю.

Взяв с полки другой томик с дарственной надписью, он сказал:

– Сразу же можно установить, что это написал человек (на сей раз это Андре Жид) одновременно и энергичный, и глубоко впечатлительный. Строчки довольно длинной надписи постепенно поднимаются к верхней части листа, сами слова наклоняются вперед, как бегуны, а когда автор доходит до конца строки, ему не терпится перейти на другую строку, и последние ее слова сами собой дерзко поворачивают вниз. Вся страница производит некое единое эстетическое впечатление, что, по-моему, свидетельствует об определенной доле, хотя и всего лишь о доле, гениальности. И все же, – он улыбнулся, – есть в этом почерке не только сила, но и слабость. Есть во всей этой торопливости нечто почти женоподобное, почти девичье – или по-английски правильнее будет сказать «девчоночье»? Правда, употребив слово «женоподобное», я, возможно, несколько погорячился. По-немецки это будет «weiblich»[12]12
  Женственное (нем.).


[Закрыть], что звучит не так грубо.

Пока он все это говорил, у Пола возникло такое впечатление, будто Эрнст летает по комнате.

Эрнст подошел к другой полке и принялся вынимать огромный том. Затем он сказал: «Нет», – и начал было запихивать его на место. Остановившись, он похлопал себя по колену, мысленно решая некую проблему. Потом он вопросительно взглянул на Пола и, склонив голову набок, застенчиво улыбнулся.

– Ну что ж, – сказал он, – возможно, тебе понравится. Посмотрим. Да, думаю, что понравится. В конце концов, ты же поэт. Несомненно…

Он взял книгу и положил ее на столик возле дивана, на котором сидел Пол.

– Это и в самом деле весьма любопытная книга. Хотелось бы мне знать, заинтересует ли она тебя. Во многих отношениях великое произведение, представляющее антропологический и научный интерес. Да, в своем роде это шедевр.

Это была иллюстрированная история порнографического искусства: первобытные гончарные изделия в форме половых органов; греческие вазы с изображениями сатиров, кентавров, совокупляющихся мужчин и женщин; женщина, которую ебет осел; непристойные изваяния на средневековых соборах и в монастырях; горгульи; девицы Буше, задравшие ножки перед щеголеватыми версальскими придворными, спускающими свои атласные панталоны.

Пол с удовольствием потратил бы недельку на изучение этой энциклопедии, но только без Эрнста, заглядывающего ему через плечо.

– Странно, что тебя интересует подобная ерунда, – произнес он голосом, показавшимся ему сдавленным.

– Тебе не нравится? Жаль. А я полагал, что ты человек терпимый, интересующийся каждым аспектом людской жизни на протяжении всей истории. Nil humanum mihi alienum est[13]13
  Ничто человеческое мне не чуждо (лат.).


[Закрыть]. – Эти слова Эрнст произнес безапелляционным тоном школьного учителя. Потом, уже мягче, добавил: – Разумеется, я понимаю, в чем состоят твои возражения, но отвергать великий шедевр гуманитарно-научной литературы просто как «отвратительный» – это с твоей стороны поступок в высшей степени незрелый. Но зато, Пол, – строго продолжал он, – ты очень молод, даже для своих двадцати лет, во многих отношениях. До чего же восхитительно, что в некоторых аспектах ты столь наивен! В этом отчасти и состоит твое обаяние. Тем не менее, это очень известная книга, которую ты по молодости лет, возможно, не способен оценить по достоинству. Это и в самом деле классическое произведение.

– Очень может быть. Но, по-моему, оно рассчитано на слишком узкий круг читателей, – сказал Пол. У него было такое чувство, будто он сидит на перекрестном допросе у дотошного инквизитора.

– Как современному писателю с научным взглядом на вещи, тебе бы следовало интересоваться всем на свете. Ты читал «L’Immoraliste»?[14]14
  «Имморалист» (фр.), роман Андре Жида.


[Закрыть]

– Нет.

– А следовало бы прочесть. Возможно, прочтя книги некоторых современных французских писателей, ты бы понял, что значит быть абсолютно непредубежденным во всем. Уверен, что именно таковой должна быть позиция нашего поколения. Новое поколение немцев так и считает. Иоахим, например.

– Всякий, кто еще не совсем слеп и глух, питает особый интерес к одним вещам и неприязнь к другим. – Полу вспомнились прочитанные им эссе Д. Г. Лоуренса.

– Я ничто не осуждаю, – сухо произнес Эрнст. – Значит ли это, по-твоему, что я слеп и глух?

Он напряженно улыбнулся. Пол, сочтя, что настал удобный момент, сказал:

– Я не хотел переходить на личности. Но одну личность мне сейчас все-таки придется затронуть – собственную персону. Я должен уехать из твоего дома.

Эрнст тупо уставился на него. Пол продолжал:

– Очень любезно с твоей стороны то, что ты меня пригласил. И очень любезно со стороны твоей мамы. Но долее злоупотреблять гостеприимством твоей мамы я не могу.

– Тебе что, здесь не нравится?

– Мне здесь очень хорошо, но больше оставаться я не могу.

– Почему?

– Ну, хотя твоя мама ничего не сказала, у меня все-таки иногда возникает чувство, что она меня не очень-то жалует. Да ты и сам это говорил.

– Ты мой гость. Я имею право принимать у себя гостей.

– Тогда я, может быть, еще денька два здесь поживу? – Пол поднялся так решительно, как будто вознамерился тотчас же уехать.

– Быть может, тебе хочется побыть одному?

– Это не совсем так…

– Быть может, я чем-то тебя расстроил? Ты должен объяснить, в чем дело. Я не обижусь.

– Эрнст, не надо делать вид, будто мы давно знаем друг друга. Мы ведь едва знакомы. Мне просто хочется ни от кого не зависеть.

– Я не чувствую, что я чужой тебе, Пол.

– Большое спасибо за все твое великодушие, – сказал Пол и направился к выходу.

– Значит, уезжаешь?

– Послезавтра.

– Ну, а сейчас ты куда собрался? Ты же сию минуту уйти не намерен?

– Наверняка я говорил тебе, что должен уйти. Я обедаю у Иоахима.

– Похоже, Иоахим очень тебе полюбился.

На этом Пол оставил его одного. Он изнемогал от усталости. Даже видеть Иоахима ему уже не хотелось. Он подумал: «Быть может, Иоахим сочтет меня таким же занудой, каким я считаю Эрнста. Мы ведь с Эрнстом похожи. Быть может, у Марстона я вызывал такую же неприязнь, какую у меня вызывает Эрнст».

Стоявший в саду, который спереди выходил на дорогу, а сзади на озеро, дом семейства Ленцев находился всего в десяти минутах ходьбы от резиденции Штокманов, но уже не в миллионерском квартале. Дом имел два весело глядевшихся фронтона, оштукатуренный фасад с торчавшими из него порыжевшими балками и парадный вход, к которому поднимались из сада бетонные ступеньки – пригородный особняк, казавшийся воплощением буржуазных стандартов, абсолютно не совместимых с образом жизни Иоахима.

Когда Пол позвонил, парадную дверь открыл Иоахим, сопровождаемый шумливым родительским фокстерьером Фиксом. Фикс залаял, и в дальнем конце длинной, как коридор, прихожей возник застенчиво улыбнувшийся Полу Клаус, пятнадцатилетний брат Иоахима. Иоахим проводил Пола в роскошно обставленную гостиную, где дожидались обеда Ганс Ленц – отец, Грета Ленц – мать, и дядюшка, чьего имени Пол не расслышал. Почти тотчас же все перешли в столовую. Они уселись за длинный стол, где мать Иоахима и дядюшка оказались напротив Пола. Волосы фрау Ленц с обеих сторон скручивались над ушами в колечки. Шею ее обхватывала бархатная лента с маленькой бриллиантовой брошью, а на плечах, поверх платья, красовался белый кружевной воротник. Она была похожа на поздневикторианский дагерротип дамы, приехавшей лечиться на воды.

Отец был миниатюрным вариантом Иоахима с изборожденным глубокими морщинами лбом и проницательными полуприкрытыми черными глазами, совсем не походившими на Иоахимовы, которые всегда казались распахнутыми в изумлении. Дядюшка же представлял собой немного увеличенный вариант Ганса Ленца, однако по сравнению с Иоахимом гляделся мелковатым и сморщенным. На стене, в рамке, висела большая, отретушированная сепией фотография самого знаменитого члена семьи – другого дядюшки, увешанного орденами генерала Зигфрида Ленца, прославленного полевого командира времен Великой войны, ставшего ныне ближайшим соратником фельдмаршала Гинденбурга. Пол пустился в расспросы об этом весьма впечатляющем портрете, и Иоахим поведал ему, что генерал Ленц живет свирепым отшельником в своем поместье где-то восточнее Потсдама.

– Дядя Зигфрид наводит на всех нас смертельный ужас, – сказал Иоахим и издал львиный рык: – Р-р-р-р!

Клаус захихикал.

После непродолжительных вежливых расспросов на ломаном английском о причинах его приезда в Гамбург («Ach, уроки немецкого у герра доктора Эрнста Штокмана? Ach so! Ja! Ja!») представители старшего поколения почти перестали общаться с Полом.

– Вы есть английский друг моего сына Иоахима? Для его английского есть полезно то, что вы с ним разговариваете, – вот практически и все, что сказала за весь вечер Полу фрау Ленц. Было в ней нечто, весьма пришедшееся Полу по душе, возможно, более всего – то нескрываемое пренебрежение, с коим она назвала его другом Иоахима. Очевидно, все члены семьи полагали, что Иоахим с Полом встретились, дабы побеседовать по-английски, и старались не мешать им, вполголоса переговариваясь по-немецки. Пол заметил, что когда Иоахим время от времени шутливым тоном заговаривает со своим братом Клаусом, фрау Ленц слегка хмурит брови. Насупленные брови прекрасно гармонировали с белым кружевным воротником.

На обед подали Belegtes Brötchen – мясо нескольких сортов с кусочками колбасы и сыра, черным хлебом и картофельным салатом. Столь скудная пища казалась вполне уместной на столе у той неподвижной и гладкой двухмерной фотоаппликации, каковой виделось Полу семейство Ленцев. Быть может, в этом доме англичане все еще оставались врагами, война продолжалась.

После кофе, как только нашелся благовидный предлог для побега, Иоахим сказал Полу:

– Пойдем погуляем в саду.

Клаус попытался было броситься за ними вдогонку, но попытку эту моментально пресекла мать. Иоахим с Полом обогнули дом и прогулялись до края сада, к берегу озера, где располагался небольшой эллинг. Казалось, Иоахима ничуть не беспокоит та атмосфера недовольства, от которой они только что сбежали.

– Бедный Клаус! Будь у мамы такая возможность, она бы вообще запретила мне с ним общаться. Она уверена, что я его испорчу. Удивительно еще, что тебе разрешили пойти с нами, Фикс! – обратился он к фокстерьеру, иронически выразив тому свое сочувствие. Казалось, оказанный Полу прием его весьма забавляет. – По-моему, они подозревают, что ты очень-очень дурно влияешь на их добродетельного сына. Видишь ли, в Гамбурге англичане славятся аморальным поведением. Вот почему в Санкт-Паули так любят английских моряков.

Когда они прислонились к ограде и взглянули на озеро, он заговорил серьезно.

– Вся моя семья, – сказал он, – сплошь коммерсанты, настоящие буржуа, кроме дядюшки-генерала, который никогда не был женат и поэтому никому не внушает доверия. В общем-то мы все равно никогда с ним не видимся. Но в один прекрасный день я намерен явиться в Потсдам и представиться. Думаю, он будет рад увидеть мои фотографии. Мама всю жизнь пытается не допустить, чтобы Клаус вырос таким, как я. А я, по их мнению, должен стать таким, как они. Но я не смогу. Нынче в Германии между старшим и младшим поколениями – глубокая пропасть.

– Да и в Англии тоже – в кругу моих друзей.

Эти слова Иоахим пропустил мимо ушей. Он смотрел на озеро с его байдарками и парусными шлюпками, и мысли его витали где-то далеко. Потом, вновь повернувшись к Полу, он сознательно сосредоточился на положении дел в Германии.

– Старшее поколение жило в довоенную эпоху, когда все ценности средних слоев общества казались незыблемыми, материальными. В Гамбурге того поколения, к которому принадлежат мои родители, немцы стремились к тому, к чему стремятся все коммерсанты – наживать деньги.

– А поражение Германии в войне что-нибудь изменило?

– Не столько само поражение, сколько то, что произошло впоследствии. Что и в самом деле сделало новое поколение столь не похожим на старое, так это инфляция. Примерно за год деньги в Германии полностью обесценились. Для того чтобы отправить письмо, нужно было наклеить на конверт марку за миллион. Чтобы купить буханку хлеба, надо было набить чемодан банкнотами и надеяться на то, что успеешь добежать до булочной, прежде чем цена буханки подскочит и купить ее будет уже невозможно. Разумеется, все это не касалось таких людей, как Штокманы, ведь у них была собственность, которая постоянно росла в цене – именно во время инфляции Ханни Штокман купила большую часть картин своей коллекции, кроме двух или трех, еще раньше привезенных, как она хвастается, из Парижа. Да и моих стариков все это не очень коснулось, хотя времена для них были трудные. Но мы, тогда еще дети, бывали потрясены, если родителям кого-то из школьных друзей нечего было продать.

Казалось, он вглядывается в историческое прошлое Германии, точно видит его на киноэкране. Потом он вновь обратился к настоящему времени.

– Новое поколение нуждается в деньгах совсем не так, как родители. Разумеется, хотя бы для того, чтобы заниматься тем, чем нам хочется, немного денег иметь мы должны. Но какой смысл постоянно копить деньги, если в один прекрасный день все они могут обратиться в ничто? Да и имущества нам много не надо. Все, что мы хотим – это жить, жить, а не приобретать вещи. А на солнце, воздух, воду и занятия любовью кучи денег не требуется. – Он опять принялся смотреть на плывущие по озеру лодки.

– А что будет, когда вы состаритесь?

– Ну… наверно, мы станем другими. Но до поры до времени все мы хотим просто жить. Быть может, потом возникнет и что-то другое. В Германии уже появились интересные произведения искусства и замечательная новая архитектура, но лучшие архитектурные сооружения – это дешевые, лишенные излишеств, простые здания, предназначенные для молодежи, не нуждающейся в домах-мавзолеях, куда люди тащат все, что сумеют раздобыть, как Штокманы свои картины.

– Но нельзя же остаться молодым навсегда.

– Именно это постоянно твердят мне родители. Но я не хочу стать такими, как они или родители Эрнста. Больше всего им хочется, чтобы я стал торговцем. А я не желаю быть кофейным мешком. И все же мои родители – люди порядочные, здравомыслящие. Они говорят, что если я интересуюсь искусством, значит, мне следует поступить в художественное училище и стать художником. Художники тоже зарабатывают деньги, и знаменитый художник может разбогатеть, как Пикассо. В Германии для художников есть очень хорошие школы, например, «Баухаус», где я купил мебель для своей квартиры.

– Почему же ты тогда не поступаешь в художественную школу?

– Как только становишься художником – если, конечно, тебе сопутствует успех, – у тебя должна выработаться творческая манера, благодаря которой ты пользуешься широкой известностью, то есть ты превращаешься в производителя определенного рода продукции, чем и славишься. Этим я заниматься не хочу. До поры до времени я хочу жить здоровой телесной жизнью, а не изготавливать стереотипные копии своей души на потребу торговцам произведениями искусства.

– Значит, молодежь, самостоятельно строящая свою жизнь, и есть та самая новая Германия? Значит, это и есть Веймарская республика?

– Да, для очень многих представителей нашего поколения это именно так. Возможно, после всех испытаний, выпавших на долю Германии, мы, немцы, просто устали. Быть может, после войны и нескольких лет голода нам, чтобы перезарядить свои жизни, как батареи, необходимо поплавать, поваляться на солнышке и позаниматься любовью. Нам нужны наши жизни, ведь мы должны прийти на место людей, которые уже превратились в покойников.

– Чем же все это кончится?

– Не знаю, быть может, чем-то удивительным – осмыслением ценностей бытия, чистого бытия, жизни ради самой жизни, нового мира, подобного новой архитектуре, но не материального. – Он рассмеялся. – А может, и вовсе не этим, может, чем-то ужасным, чудовищным, гибелью!

Он поднял руку, и глаза его заблестели так, словно он смотрел на огромный экран и видел там фильм о грядущей последней войне – о гибели всего сущего.

Иоахим предложил отправиться к нему домой, куда было всего десять минут ходьбы. Пока они шли, Пол внимательно за ним наблюдал. Иоахим был в темно-коричневом костюме, чересчур ярком галстуке и серой фетровой шляпе. Было в его наружности нечто чрезмерно цветистое, немного вульгарное, но и одухотворенное – в том числе им самим, – нечто столь теплое и сердечное, словно он приглашал созерцателей разделить с ним упоение его неизбывной жизненной силой. Он шагал, сознавая, что многие молодые люди в Гамбурге о нем слышали и им восхищаются. То был Иоахим во всей своей красе. Он сочетал позерство со скрытностью.

Одолев восемь лестничных пролетов, они поднялись в его пентхаус. Наверху Иоахим нежно взял Пола за руку и, показав на потолок под крышей пентхауса, сказал:

– Признайся, Пол, хотел бы ты, чтобы эта лестница не кончалась, хотел бы подниматься по ней все выше и выше, до самых небес?

– Наверно, хотел бы, – слегка устыдившись своих слов, но и гордясь ими, признал Пол.

Иоахим взглянул Полу в глаза – с серьезной издевкой, с тенью презрения.

– Да, наверно, хотел бы.

Он пошарил у себя в кармане в поисках ключей, а найдя их, отпер дверь квартиры и широко ее распахнул. Остановившись на несколько секунд на пороге, он, казалось, залюбовался скудной обстановкой почти пустой, продолговатой и просторной комнаты, вертикальными щелями окон, наклонным параллелограммом застекленной крыши и прозрачными голубыми тенями вдоль стен. Вдоволь налюбовавшись, он зажег, наконец, свет у входа и, насвистывая, сунув руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу – почти перевоплотившись в уморительного чикагского киногангстера, – широкими шагами вошел в комнату. У Пола мелькнула мысль о том, что квартира похожа на съемочную площадку.

– Я очень люблю сюда приходить, – сказал Иоахим, швырнув шляпу на столик и сняв пиджак. – Мой настоящий дом здесь, а не у родителей.

Жестом человека, привыкшего к физическим проявлениям нежных чувств – каковые дают ему власть над друзьями, – он одной рукой обнял Пола за плечи. Потом он удалился в другой конец комнаты и поставил пластинку Коула Портера «Давайте влюбляться». Вновь подойдя туда, где стоял Пол, Иоахим принялся расспрашивать его об Англии, английских частных школах. Оксфордском университете, о цензуре, которой подвергаются книги.

– До нас доходят очень странные слухи об Англии – о том, что там запрещены многие вещи, которые здесь дозволены. О том, что находятся под запретом некоторые книги. Это правда? Я читал в газетах, что запретили «Улисса», а недавно сообщили еще об одной книге – «Колодец одиночества». Неужели все это правда? Разве никто не протестует?