Текст книги "Храм"

Автор книги: Стивен Спендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Часть вторая
Во тьму

1986

Лишь в ноябре 1932 года удалось Полу вернуться в Гамбург. К тому времени вышли две его книжки – стихов и рассказов. Стихи разошлись в количестве тысячи экземпляров, рассказы – двух тысяч. Стихи были встречены хорошо, рассказы – неважно. Он стал немного, но регулярно зарабатывать написанием рецензий, а иногда и статей, но лишь весной 1932 года у него возникла уверенность в том, что он будет постоянно получать четыре-пять фунтов в неделю. Это и позволило ему вновь съездить в Гамбург.

Его четыре-пять фунтов в неделю равнялись в переводе восьмидесяти-ста маркам. Плата за комнату, которую он снял в пансионе «Альстер», на берегу этого озера, неподалеку от торгового района города, составляла двадцать марок в неделю, включая утренний и дневной завтраки. Комплексный завтрак или обед в дешевом ресторанчике стоил одну марку; в ресторане получше – от полутора до двух марок.

1932

Пансион «Альстер» был настоящим муравейником – его многочисленные комнаты тянулись вдоль коридора, точно некий кишечник. В середине находилась контора, тускло освещавшаяся лампами с желтыми абажурами. Там имелись два вздувшихся, обитых ситцем дивана и пузатые кресла. На стенах висели акватинты в сепии с изображением нимф, сильфид, статуи Гермеса в окружении дам в свободных одеяниях, а также рыцарей в доспехах и Фридриха Великого. Висела и вставленная в рамку фотография громадной гранитной перечницы – статуи Бисмарка в Гамбургском парке. Зимой в этом помещении, отапливавшемся огромной чугунной печью, пахло, как внутри картонного ящика.

В комнате Пола имелись кровать, стул, стол, платяной шкаф (на который он водрузил свой чемодан) – сплошь из одной и той же мореной сосновой древесины с многочисленными сучками. Сосновый стол, состоявший из двух склеенных частей, напоминал Полу корабельную палубу, надраенную перед боем. Боем с пером, бумагой и пишущей машинкой.

Клаустрофобию у него вызывала не комната, а непогода за окном. Проникала она и в комнату – в виде потеков и пятен сырости на стенах и потолке.

Из его Дневника, ноябрь 1932 года:

Всю неделю после моего приезда идет дождь. Местность между Гамбургом и Балтикой равнинная, и поэтому город насквозь продувает сильный северный ветер. Нынче, в начале ноября, на улицах слышна канонада проливного дождя. Дождь колошматит по домам и просачивается сквозь стены, точно они не каменные или бетонные, а бумажные. Ветер скачет из стороны в сторону по широким улицам. Озеро рассечено на тысячи водяных столбов, которые вместе с направленными вниз шипами ливня и града смахивают на зубы, скрежещущие во рту земли и неба. Ветер представляется неким великаном, завладевшим городом, чьи обитатели успели сбежать. Звуки уличного движения превратились в шуршание.

Разумеется, отправляясь в Гамбург в ноябре, Пол и не ожидал, что город встретит его июльской погодой – но не мог он предвидеть и ничего похожего на свирепость этой долгой, темной северной зимы. Она настолько отличалась от того солнечного лета двадцать девятого года, что, вероятно, вследствие потрясения, у него больше недели не хватало духу вновь связать оборванные нити той жизни, которой он жил в то лето вместе со своими молодыми немецкими друзьями. Сочтя само собой разумеющимся то, что они будут в городе, он никого из них не известил письмом о своем приезде.

Порой, когда он лежал у себя в комнате на кровати, а буря барабанила по крыше и в окна, ему виделись Иоахим, Вилли или Эрнст в лучах солнца – в купальнях, в байдарках, на озере или реке, на пляжах или едящие и пьющие за столиками на тротуарах. Ему вспоминалось то, что происходило во всех тех местах, где они побывали за один-единственный день, который длился все лето. У него не было желания встречаться с ними теперь, в душных, зловонных интерьерах.

Казалось, ему суждено вечно биться головой о стены комнаты и кричать ненастью: ОСТАНОВИСЬ!

Почти всегда, экономя деньги, он завтракал вместе с другими жильцами в столовой пансиона, за ее единственным длинным столом, накрытым толстой зеленой скатертью, которая свисала по краям треугольниками, заканчивавшимися узелками и кисточками. Самый молодой, герр Макер, бледный банковский служащий в темном костюме, белой рубашке и очках в стальной оправе, с волосами, напоминавшими шапку из коричневого войлока, был по меньшей мере на пять лет старше Пола. Дабы уклоняться от участия в застольной беседе – по большей части об ужасной погоде, – Пол делал вид, будто знает немецкий хуже, чем на самом деле. Неизбежным следствием его молчания стало то, что убеленный сединами и ощетинившийся усами доктор Шульц битый час доказывал ему на отвратительном английском (недостатки коего Пол компенсировал своим гораздо лучшим знанием немецкого), что единственный способ выучить язык – это обручиться с немецкой Braut[27]27
  Невестой (нем.).


[Закрыть]. Фройлен Вебер, которая постоянно носила вязаное платье из темно-красной шерсти – и которая, по ее словам, была когда-то гувернанткой в семье пиблсширского помещика, – подробно излагала ему по-английски с шотландским акцентом сюжеты вагнеровского цикла «Кольцо» – весьма, как обнаружил Пол, трудные для понимания. По вечерам он почти всегда уходил, зачастую – чтобы в одиночестве поесть в каком-нибудь ресторане и, подслушав разговоры за соседним столиком, почерпнуть кое-что для Дневника.

Летом двадцать девятого года Пол ни разу не путешествовал по Гамбургу один – с ним всегда были Эрнст, Иоахим или Вилли, – но теперь он считал своим долгом, если позволяла погода – то есть в промежутках между бурями, – изучать город без посторонней помощи. Он никогда не ездил общественным транспортом, а лишь очень быстро мерил улицы большими шагами. Подчас, дабы согреться на страшно холодных улицах, он переходил на бег. Он ходил с непокрытой головой, в теплом пальто, застегнутом на все пуговицы от шеи до колен – в пальто, похожем на гусарскую шинель, отданном ему бабушкой и еще совершенно новом, но успевшем выйти из моды после шестнадцатого года, когда бабушка купила его своему любимому сыну, Эдгару Скоунеру, приехавшему в Лондон на побывку с Западного фронта. Месяц спустя погибший во Франции, лейтенант Скоунер надевал пальто лишь дважды, во время отпуска, а после его гибели миссис Скоунер заперла пальто в шкафу вместе с прочими его вещами, на которые ей было тяжело смотреть, и продержала там до того дня, когда Пол сообщил ей, что на зиму едет в Германию. И тогда, повинуясь некой нелогичной ассоциации мыслей, она решила, что ее любимый внук должен носить в Германии пальто ее любимого сына, который надевал его два раза в Лондоне, а потом погиб, не взяв его с собой, во Франции.

Как-то днем Пол сходил в район Санкт-Паули, желая осмотреть его при дневном свете и сделать снимки. После знакомства с Иоахимом и просмотра русских фильмов у него возникли идеи по поводу черно-белой фотографии, которые он хотел проверить на практике с помощью своего фотоаппарата «Фойгтляндер». Однако во время этого первого осмотра он ничего достойного фотографирования не увидел. Он вернулся, вспоминая о Санкт-Паули не как о ярко освещенном саде наслаждений его тамошних ночей с Иоахимом, Вилли и Эрнстом, но как о заброшенном районе серых, мокрых улиц и пристаней, где стояли, глядя на демонтированные доки, молодые люди, которым абсолютно нечем было заняться. Кое-что для его Дневника: безработные рабочие в матерчатых кепках нескончаемыми пустыми днями смотрели, прислонясь к ограде, на порт или лежали – кто уснув, кто не смыкая глаз – на скамейках, или тратили свои последние несколько грошей на сигареты. Поднести руку ко рту, вдохнуть и выдохнуть дым – хоть какое-то дело, к тому же нагоняющее дремоту, как наркотик. У них не было в запасе абсолютно ничего похожего на чтение и сочинительство, которые заполняли жизнь Пола. Отсутствие всякой связи между его занятиями и их бездельем казалось ему подобным обрыву проводов, которые следует соединить, дабы действие питалось энергией воображения. Без этой связи их бездеятельность лишала смысла плоды его фантазии. Эти безработные рабочие родились и выросли только для того, чтобы трудиться на своих хозяев. И вот, когда эти хозяева перестали нуждаться в их телах, они превратились в бесхозные машины, разве что в. отличие от машин они, как выяснилось, были наделены мыслями и чувствами – и голодали.

Когда прошла неделя, Пол позвонил Вилли, жившему уже не у Иоахима, а в собственной маленькой квартирке. Его фамилия значилась в телефонной книге. Услышав голос Пола, Вилли удивился, обрадовался и выразил забавное негодование:

– Пол!.. Почему ты не сообщил нам, когда приедешь в Гамбург? Я бы встретил тебя на вокзале! Надо было написать! Твои здешние друзья устроили бы в твою честь прием… – и так далее, и тому подобное.

Пол решил, что приглашать Вилли к себе в пансион «Альстер» неудобно, поэтому они встретились в центре города, в кафе «Европа», фасадом выходившем на приозерный торговый район.

Со своего края мраморного столика, на который уже подали кофе, сливки и пирожные, Пол принялся разглядывать лицо Вилли. Морщины на лбу и по уголкам рта были бледные, как скелетные жилки осеннего листа. Пол вспомнил свою первую встречу с Вилли и Иоахимом, когда Эрнст привел его в Schwimmbad. В тот погожий солнечный день, когда они с Эрнстом подошли к ним, Вилли бросал разноцветный резиновый мяч Иоахиму, который стоял, вглядываясь в небеса глазами святого с триптиха эпохи Возрождения, стоял и ждал, когда мяч упадет в его протянутые руки… А потом была вечеринка в квартире Иоахима… и разговор с Феди, маленьким командиром цеппелина, который сбили в шестнадцатом году на Балтике… и еще танец с Ирми (позже – Ирми в Альтамюнде!)… Пол продолжал молча предаваться воспоминаниям и превращать воспоминания в фантазии до тех пор, пока его не вернуло к действительности выражение лица Вилли, который всматривался со своего края столика в постаревшее на три года ноябрьское Полово лицо.

Вилли улыбнулся ему и сказал:

– Ты хоть знаешь, что стал довольно знаменитым в Гамбурге человеком?

– Знаменитым? Чем же я прославился? – спросил Пол, зардевшись в авторском предвкушении похвал. – Стихами или рассказами?

Вилли рассмеялся, на сей раз грубовато.

– Нет-нет, не ими. Боюсь, твои публикации дошли в Гамбурге разве что до Эрнста Штокмана. Совсем другим…

– Чем же?

– Как таинственный английский поэт, который ходил с Иоахимом Ленцем в поход по берегу Рейна, когда Иоахим познакомился с Генрихом. Расскажи мне – что там произошло?

Пол описал первый вечер их путешествия, в Бингене, когда они увидели Генриха, смотрящего на другой берег Рейна, а Иоахим предложил ему закурить, и они пошли ужинать в расположенный над маленьким городком ресторан, где Генрих рассказал о своей матери. Он не упомянул о записке, которую Иоахим оставил на двери их – его и Иоахимова – номера.

– Ах, так вот, значит, как все произошло! Как просто! И что ты подумал? Тебе Генрих понравился?

Теперь картины происшедшего стали накладываться одна на другую, точно изображения, мелькающие на экране в позолоченном интерьере кафе.

– Когда я впервые увидел его в Бингене – нет. Но потом я заинтересовался.

– Заинтересовался?

– Ну, я увидел, что он не так прост, как я поначалу думал. Я увидел, что за внешней привлекательностью Генриха скрывается человек озлобленный.

– Ты решил, что он подходит Иоахиму?

– Не думаю, что Иоахиму нужен был человек, который бы ему подходил. Еще до своего знакомства с Генрихом, когда мы были в Кельне, он сказал мне, что ему нужен человек, к которому он сумел бы почувствовать пылкую привязанность, и что человек этот вполне мог бы оказаться плохим – не важно, подходящим ему или неподходящим. Вот ты, Вилли, по-моему, ему как раз подходил.

– Вообще-то я думал не о нас – не о нас с ним. Я думал о том, как Иоахим талантлив, и о том, как он нуждается в друге, который поможет ему проявить свои способности. О его фотографиях должны узнать все. Он должен прославиться на всю Германию.

– Вряд ли Генрих помогает ему в этом отношении.

– Почему?

– Он не способен тонко чувствовать искусство.

– Ах, Пол, какая жалость! Иоахиму ведь необходимо, чтобы его оценили по достоинству. Он же гений!

Слово «гений» вызвало у Пола раздражение. Он подумал о том, что знает одного английского поэта, Саймона Уилмота, который является гением. Одного гения было достаточно. Он перевел разговор на другую тему, заказав еще кофе. Потом он спросил Вилли, чем он занимался те три года, что они не виделись.

– Ну, в то лето, когда вы с Иоахимом отправились в свое знаменитое путешествие по берегу Рейна и познакомились с Генрихом, я на все это время уехал в маленькую деревушку в австрийском Тироле. Она называется Медес. Там я все лето готовился к экзаменам, чтобы стать школьным учителем, ведь два года назад я, кажется, говорил тебе, что готовлюсь им стать.

– В Медесе тебе не было скучно?

– Первые несколько недель, наверно, мне было как-то одиноко – я очень скучал по Иоахиму, – но потом я познакомился с жителями деревни. Самое смешное, что, поскольку для занятий я привез с собой кучу книг, которые иногда читал на солнышке во дворе – а купался я совсем мало (я был настроен так серьезно!) – в деревне я прослыл знатоком таких вещей, о которых не имел ни малейшего понятия – абсолютно никакого, честно! Деревенские жители, особенно молодые – парни, но не только парни, многие девушки тоже! – стали приходить ко мне со своими проблемами. Мне постоянно задавали глупые вопросы – хотя подчас и не очень глупые.

– Значит, ты был счастлив?

– Да, это и в самом деле так. Там было просто чудесно. Я бы хотел всегда жить в такой деревне – чтобы ее жители восхищались мной и приходили советоваться… быть знаменитым… таким, как, по словам Эрнста, стал ты, Пол. К тому же в Медесе так тихо, там совершенно не о чем беспокоиться.

– А с кем-нибудь еще ты в деревне познакомился?

– Я же рассказывал тебе, что перезнакомился с кучей народу. С кем еще я должен был познакомиться?

– Я имею в виду человека, который значил бы для тебя так же много, как Иоахим.

Вилли надел очки в золотой оправе (в очках Пол его еще ни разу не видел) и через стол устремил на него довольно жесткий взгляд – возможно, желая понять, насколько изменился Пол за прошедшие три года. Линзы слегка увеличивали его ясные голубые глаза, которые, в мягких своих подушечках розовой плоти, обрели, казалось, полнейшую невинность некой доброжелательной сельской учительницы, человека, чьи способности и устремления направлены исключительно на облегчение участи других людей. От его бьющей через край, безалаберной сексуальности трехлетней давности не осталось и следа. На миг Пол почувствовал, как он холодеет от этой новообретенной квакерски-банальной индивидуальности, но в следующую минуту уже был тронут сердечной добротой Вилли, тем простодушием, которое в нем ощутил.

– Нет, я не встретил никого, кто заменил бы мне Иоахима. Видишь ли, в этом нет необходимости. В деревне я это понял. Раньше я думал, что не смогу жить без Иоахима. Но, знаешь, я понял, что можно быть счастливым и в одиночестве. Не обязательно иметь кого-то рядом.

– Месяц или два, наверно, можно. А всегда?

Он пожал плечами. Казалось, этот разговор ему не интересен.

– Другим, наверно, трудно. Но не мне. Не знаю. – Казалось, он собирался еще что-то сказать, но умолк.

Пол спросил его, видится ли он в последнее время с Эрнстом.

– Конечно, мы с ним довольно часто встречаемся. Сейчас Эрнст мне очень нравится. Наверно, это потому, что на самом деле он гораздо лучше, чем все мы думали. Три года назад, когда ты был с нами, все были настроены против Эрнста, а это несправедливо, потому он, возможно, и относился к нам с подозрением. Он сделался застенчивым и постоянно притворялся… – Вилли помедлил, а потом добавил: – Тебе, конечно, известно, что Ханни, мама Эрнста, умерла?

Первой реакцией Пола на это известие было чувство обиды за то, что Эрнст ничего ему не сообщил. Бесстрастным голосом он спросил:

– Эрнст очень расстроился?

– На полтора месяца он заперся в том огромном доме на Альстере и никого не желал видеть. Потом, когда он вышел, он, похоже, сильно изменился. Первым делом он взял на себя руководство семейной фирмой, чем и объяснил то, что ни с кем не виделся. Надо было множество дел привести в порядок, а его отец стал совсем дряхлым стариком и работать не мог. Но в конце концов Эрнст все-таки пригласил к себе в гости старых друзей, и нам он показался гораздо более покладистым и дружелюбным, более гостеприимным, чем когда-либо прежде. На той вечеринке, куда пришло много народу – некоторых я никогда раньше не видел, – большой неожиданностью для нас с Иоахимом стало то, что там было огромное количество выпивки и еды. Все мы страшно напились – особенно Эрнст, который очень веселился. Вдобавок он сделал то, чего никогда не сделал бы раньше – пригласил одного своего молодого друга, который играет на скрипке в новом баре в Санкт-Паули (ты обязательно должен туда сходить) – литовского скрипача по имени Янос Соловейчик. При жизни Ханни он так никогда бы не поступил, сам знаешь. А в последнее время Эрнст стал проявлять настоящее великодушие, самую настоящую щедрость! Он даже дал мне немного денег, чтобы я смог заплатить за лицензию на преподавание английского. Ты, конечно, скажешь, что я не настолько хорошо знаю английский, чтобы его преподавать.

К нему почти вернулись прежние смешливость с болтливостью. Но тут он поднялся из-за стола.

– Ну что ж, я должен тебя покинуть, – сказал он. – Пора идти учиться преподавать английский.

Пол ненадолго задержался за столиком, чтобы расплатиться по счету. Пока он расплачивался, вернулся Вилли, с озабоченным видом.

– Вообще-то на занятия мне еще рано, – сказал он, вновь садясь на свое место. – Пол, кое-что я тебе еще не рассказал.

– Что?

– Я сказал тебе не всю правду. Боялся, что ты будешь огорчен. Я очень из-за этого переживал.

– В чем дело?

– Дело в том, что у меня есть Braut. Ее зовут Гертруда. Мы с Гертрудой скоро поженимся.

Моментально изгладилась вся память о прошлом. Стерлись в голове Пола образы Вилли на первой вечеринке в Иоахимовой квартире и Вилли, бросающего мяч Иоахиму в Schwimmbad. Пол взглянул через стол на Вилли, который уже улыбался ему в ответ – застенчиво, боязливо, почти как девушка. Пол спросил:

– Она случаем не блондинка с косичками, а глаза у нее не голубые?

Вилли громко расхохотался.

– Да, и то и другое верно, но косы уложены у нее на затылке кругами, как каравай, так что не сразу и видно, что это косы.

– А глаза голубые, как у тебя?

– Да! Да! Какой ты умный, Пол! Откуда ты это знаешь?

– А очки она, как ты нынче, носит?

– У нее есть очки, но надевает она их не чаще, чем это необходимо. По-моему, она глуповата, но не так глупа, как я. Я не люблю, когда она прячет глаза за очками. Она это знает, поэтому их и не носит.

– Как ты познакомился с Гертрудой?

– В Медесе. Правда, родом она не оттуда. Она отдыхала там с друзьями из Вены. Она такая добрая и внимательная, Пол. Так замечательно трудится для партии.

– Для коммунистов?

– Да нет же! Не в Вене. Это просто смешно. Для нацистской партии, – сказал он, очень громко расхохотавшись.

У Пола возникло такое чувство, будто он находится в лифте, который рухнул с верхнего этажа в подвал – а может, и пробьет сейчас насквозь бетонный фундамент… и погребет его вместе с собой глубоко под землей. Сдавленным голосом он сказал:

– Значит, ты нацист?

– Да нет же. Отнюдь. Я сказал Гертруде, что никогда им стать не смогу.

– Почему?

– Не нравятся мне их политические цели, да и с тем, что они говорят о евреях, я не совсем согласен. Очень хорошо зная Эрнста, я просто не могу согласиться. Но в Медесе я начал понимать, что партия проводит замечательную работу среди молодежи, особенно среди безработных. Партия вселяет надежду, тогда как больше никто этого не делает, а старики и подавно – ни канцлер Брюнинг, ни этот старый маразматик президент Гинденбург. Знаешь, что о Гинденбурге рассказывают?

– Нет.

– Говорят, секретарь в президентской приемной велел посетителю, который держал в руке пакет с бутербродами, не оставлять после еды никаких бумажек, потому что в противном случае президент обязательно их подпишет. – Он расхохотался еще громче прежнего, и под розовыми, как лепестки, губами, показались его белые зубы.

– A-а. А ты видел кого-нибудь из нацистских вождей? Слышал, как кто-нибудь из них выступает?

– Конечно, однажды в Гамбурге я слушал Геббельса. Я пошел просто из любопытства, посмотреть, какой он на самом деле. Смысла его речи я не понял. Зато я увидел, что он калека. Что он испытывает постоянную боль. По его лицу видно, как он постоянно подавляет эту боль своей верой. Его лицо так просветлело, когда он заговорил о будущем Германии, такая на нем появилась лучезарная улыбка! Что бы он ни говорил, пускай даже чепуху, улыбка у него была, как у святого, ein Heiliger.

Пол резко поднялся.

– Мне надо позвонить, – сказал он и оставил Вилли за столиком одного. Он был до отупения взбешен. Нацистов он ненавидел, потому что их ненавидели все его мыслящие знакомые. Но причины этой ненависти он не знал. Возможно, Вилли был прав, и все же в его правоту верилось с трудом. Скорее всего, Пол стал попросту свидетелем того, как скудоумие Вилли смешивается с его собственным невежеством.

Вернувшись в тот вечер в пансион «Альстер», он обнаружил, что на его имя пришло письмо. Заказное и срочное, оно было от Уильяма Брэдшоу. На обороте очень мелким, ясным, разборчивым почерком Уильяма были указаны его фамилия и адрес в Берлине, куда Брэдшоу переехал жить. Взглянув на эту надпись, на несколько почтовых марок на лицевой стороне конверта и на регистрационный номер со штемпелем, Пол представил себе, как Уильям протягивает конверт в окошко берлинской почтовой конторы и, как бы он наверняка выразился, просит служащего «не церемониться и задать письму хорошую взбучку». Уильям писал:

Роман мой подвигается медленно. А пока что я зарабатываю деньги тем, что с потрохами продаюсь киноиндустрии. Не удивляйся, если вскоре после того, как ты получишь это письмо, мы с Отто нагрянем к тебе без дополнительного предупреждения. Из-за работы над фильмом, который я снимаю вместе с Георгом Фишлем, я не могу связывать себя каким-либо определенным сроком. Все здесь происходит тогда, когда происходит, без предварительного объявления. Фишлю я еще не говорил, но я намерен написать донельзя тошнотворную сцену, которая будет сниматься в Гамбурге. Отто хочет ехать со мной, поскольку когда-то, еще до рождения Отто, его отец был лоцманом в Кюксхавене. Как только засияет луч надежды, мы почти наверняка совершим бросок на север. Отто переживает очень интересный период возвращения к своим корням.

Пол знал, что Отто – это «Карл» из повести Брэдшоу о Берлине. От этого письма у Пола возникло радостное ощущение принадлежности к семье, к которой не имели отношения ни его семья, ни семья Уильяма. Кровными узами и истинным смыслом их дружбы было писательство. Каждый писал в своих особых обстоятельствах, в своей особой жизни, и все же каждый был частью единого содружества литераторов, общего для всех. Он радовался их успехам, и хотя впадал в уныние, если подвергались враждебной критике его собственные произведения, когда он читал нападки на их труды или на всех вместе как «группировку», он чувствовал, что критики – тупицы, а светлые души его друзей сражаются с силами тьмы.

Непосредственным результатом прочтения письма от Уильяма Брэдшоу явилось то, что Полу пришло в голову имя человека, о котором он не вспоминал с того трехлетней давности вечера, когда они с Иоахимом, Вилли и Эрнстом до глубокой ночи пробыли в Санкт-Паули. Имя это было «Лотар» и принадлежало оно парню, который в конце вечера проехал с ними часть пути от Фрайхайта до станции, расположенной близ резиденции Штокманов. В Lokal «Три звезды» Лотар рассказывал Полу о том, что он работает в увеселительном пассаже, где есть кинетоскоп с порнографическими лентами. Он приглашал Пола их посмотреть. Полу страшно захотелось повидать самого Лотара, чье лицо он запомнил очень отчетливо. Сунув письмо Уильяма между страниц своего Дневника, он надел свое замечательное пальто, выбежал на улицу и добежал до самого Санкт-Паули.

Вечером, под непрекращающимся дождем, когда на тротуарах и капотах автомобилей замелькали отблески света желтых, красных и синих фонарей и ярко засияли зеркальные витрины с объявлениями и фотографиями, бесцеремонно зазывающими посетителей. Полу почудилось, будто руки его лежат на рычагах машины, производящей счастье. Отыскать увеселительный пассаж оказалось нетрудно. Он тянулся вдоль улицы Фрайхайт, занимая довольно значительную ее часть. Миновав сверкающий огнями, шумный вход, Пол почти тотчас же увидел Лотара, чьи руки лежали на рычагах силомерной машины. Лотар сразу, как только он вошел, узнал его и, крепко пожав ему руку, воскликнул:

– Ach, du, Paul, der Englander![28]28
  Ax, это ты, Пол, англичанин! (нем.).


[Закрыть]

Лотар отошел и продолжил обучать обращению с силомером лысого посетителя с выпирающей грудной клеткой и поднявшейся дыбом шерстью его вязаного, в ярко-красную полоску, жакета. Отвернувшись от своего клиента и неотрывно глядя на Пола, Лотар схватился за рукоятки по краям механизма и принялся дергать и сжимать их, при этом лицо его напряглось так же, как и руки. За три года его лицо сделалось более скуластым и квадратным, как у высеченной из камня головы римлянина, которой вставили глаза из какого-то другого минерала – оникса или хрусталя. Ведя упорную борьбу с силомером и все сильнее напрягая лицо, руки и тело, Лотар продолжал смотреть на Пола так, что его страдальческую гримасу невозможно было отличить от лучезарной улыбки. Над силомером, на диске, начала вращаться стрелка: 20–30–40–50-60–70–80–90, – а потом, изменив вдруг направление вращения, она вернулась к нулю. Лотар шумно выдохнул и с громким криком отпрыгнул от машины, позволив посетителю в полосатом жакете испытывать свою силу.

– Помнишь? – спросил Пол, напомнив Лотару о том вечере трехлетней давности, когда они с Эрнстом, Вилли и Иоахимом познакомились с ним в «Трех звездах». Лотар сказал:

– Ach so![29]29
  А как же! (нем.).


[Закрыть] – С тех пор он несколько раз виделся с герром доктором и побывал в его чудесном доме на озере. Пол напомнил Лотару о его обещании показать ему порнографические картины в кинетоскопе. Лотар рассмеялся.

Отойдя от силомера, Лотар настороженно оглядел интерьер увеселительного пассажа, как бы желая избежать излишнего любопытства со стороны некоего начальника, после чего кивком поманил Пола в боковое помещение, где стояли аппараты с их бинокулярными глазками. Стоя там в своем пальто шестнадцатого года, Пол испытал такое чувство, будто он смотрит в некий перископ, поднятый над бруствером окопа для наблюдения за ничейной полосой. Однако вместо немцев во вражеских окопах он узрел там то, что, наверное, больше всего хотелось увидеть в перископ всем солдатам и матросам обеих враждующих сторон – непристойные картинки. Размытые, потемневшие, с белыми пятнами по краям, они были грубыми вариантами иллюстраций в великолепно напечатанной и переплетенной «Энциклопедии порнографического искусства», которую три года назад показывал Полу Эрнст. Отнюдь не охватывая целиком историю и географию человечества ради обильного их урожая, эти кадры были по своему содержанию исключительно немецкими – а по своему подбору, возможно, патриотическими. Эти обнаженные тела, принадлежавшие, похоже, немецким банкирам, прусским офицерам и берлинским домовладелицам – тела, ничуть не возбуждавшие Пола, казались бледными тенями той одежды, которую они сбросили.

Пока Пол глазел в этот бинокль, он мельком – в буквальном смысле краешком глаза – увидел, что Лотар стоит рядом с ним на страже, точно римский центурион. Как только Пол отошел от аппарата, Лотар направился обслуживать очередного клиента, желающего воспользоваться силомером. Пол подошел к нему и сунул ему в руку плату за сеанс, сказав при этом:

– Лотар, я хочу тебя сфотографировать.

– А где? – спросил Лотар, и в глазах его отразилось удовольствие.

– Приходи ко мне в пансион «Альстер», семнадцатая комната, – сказал Пол, с радостью подумав о том, что он нашел друга, которого можно пригласить туда в гости.

– Но моя работа в пассаже заканчивается только в полночь.

– Ну что ж, приходи в полночь. Поднимись на верхний этаж и тихонько постучи во входную дверь. В четверть первого я буду стоять за дверью и ждать тебя. Вот деньги на такси.

Раньше Лотара Пол и сам доехал на такси до пансиона. Вернувшись к себе в комнату, он привинтил свой «Фойгляндер рефлекс» к треноге. Он передвинул стул, кровать и стол так, чтобы снимать можно было с максимально возможного в пространстве комнаты расстояния, и для пробы поставил стул (вместо Лотара) на стол, чтобы сфокусировать его от двери.

Все время пока Пол устанавливал свой аппарат, да и покончив с этим делом, он с волнением думал о Лотаре. Пол пригласил его только с целью сделать фотографию, и совершенно очевидно, что мысль о том, чтобы сфотографироваться, привела Лотара в восторг. Однако при этом Лотар наверняка решил, что они заключили сделку и приглашен он не только ради фотографирования, но и ради секса. Мысль о том, что основой их отношений Лотар сочтет коммерческое соглашение – о торговле его телом, – была отвратительна Полу, который, однако, сознавал, что в его чувстве отвращения есть некоторая доля лицемерия. И все же он убедил себя в том, что совершенно искренне не хочет, чтобы у Лотара возникло такое чувство, будто его привели сюда только ради секса.

В этот момент Полу вспомнилось выражение Лотаровых глаз три года назад, в «Трех звездах», когда Эрнст дотронулся до Лотарова пиджака. Возражать Лотар не стал, но он отвернулся и с сияющим видом уставился в дальний конец зала, якобы не замечая, что Эрнст трогает и ощупывает его пиджак. Пол так и не забыл тот взгляд. И сегодня, когда он вошел в увеселительный пассаж, а Лотар сказал: «Du, der Englander», – этими словами он, несомненно, приветствовал друга.

Эти мысли были отчасти навеяны физическим обликом Лотара. Разумеется, было бы нелепо считать его «невинным» в том смысле, в каком, к примеру, безусловно был невинен Марстон, и все же, как подумал Пол, он был наделен той красотой статного тела, тем взглядом лучистых глаз, которые неотделимы от невинности. Тут ему вспомнились слова, сказанные Уилмотом о Марстоне: «Ты хочешь быть отвергнутым, потому что боишься физической близости».

В десять минут пополуночи он уже ждал в коридоре. В двадцать минут первого послышался очень слабый стук в дверь, которую Пол открыл. Лотар вошел.