Текст книги "Храм"
Автор книги: Стивен Спендер
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
– А что с ним случилось потом?
– Ну, он сбежал, но без награбленного добра, – сказал Уильям и захихикал. Вид у Саймона был слегка смущенный.
Пол, в своем воображении, встал из-за стола, за которым сидел с Эрнстом, и подошел к двери, где стояли Саймон с Уильямом. Потом все трое вышли из ресторана и направились к пляжу. Непостижимым образом у Пола оказались фотоаппарат и тренога, которые он недавно купил. В аппарате имелось спусковое устройство замедленного действия для съемки автопортрета. Пол привинтил камеру к треноге и поставил ее на пляже. Саймон с Уильямом, улыбаясь, позировали на тротуаре перед гостиницей. Пол привел в действие замедляющее устройство, поспешно подошел к друзьям и встал между ними, обняв одной рукой Саймона, а другой Уильяма. Все трое стояли и хохотали во все горло на фоне гостиницы.
Фантазия эта была такой насыщенной и яркой, такой захватывающей, что Пол попросту не мог расслышать ни единого слова, сказанного Эрнстом. Эрнст как бы находился на другом берегу реки, и Пол, ничего не слыша, видел только, как усердно Эрнст шевелит губами. Невероятным усилием воли Пол заставил себя прислушаться, почувствовав, что пытается уловить смысл каждой отдельной буквы каждого произносимого Эрнстом слова. Пол услышал, как Эрнст спросил:
– Скажи, когда ты начал питать ко мне такие чувства?
– Какие?
– Когда ты начал питать ко мне антипатию?
– Наверно, в тот день, когда ты в Гамбурге пришел встречать меня на вокзал – когда я увидел, как ты ждешь у контрольного барьера. Мне показалось, что ты сильно изменился с тех пор как мы познакомились в проходной Юнивер-сити-Колледжа.
– Почему же именно в этот момент?
– Мне показалось, что ты очень несчастен.
– В тот день я был как раз очень счастлив. Я встречался с тобой.
Принесли кофе. Он сильно отдавал креветками. Пол вновь сделался жертвой собственного воображения, которое разыгралось, когда ему стало интересно, почему в гостинице, расположенной на Балтике, вместо холодной вырезки, наделенной всеми свойствами сапожной кожи, не подают деликатесы прямиком из моря. Шестеро элегантных, широко улыбающихся официантов, возникших в кухонной двери, несли серебряные блюда с омарами, палтусом, гребешками, креветками, снетками. Еще одним чудовищным усилием он отогнал эту фантазию и вновь сосредоточил внимание на Эрнсте.
Поскольку перспектива лечь сразу после обеда в постель, сделать запись в Дневнике и почитать Рильке у себя в номере сменилась перспективой поселиться в одной комнате с Эрнстом, Пол теперь столь же страстно желал отдалить этот момент, сколь прежде – его приблизить. Он предложил еще разок прогуляться по пляжу. Когда они стояли перед гостиницей, глядя на темнеющие море и небо, Пол заставил себя завести с Эрнстом разговор о Томасе Манне, в чьих ранних романах нередко повествуется о жизни бюргеров в ганзейских городах Бремене и Любеке, городах, расположенных неподалеку. Эрнст признался, что когда был подростком, часто мастурбировал с мыслью о Гансе Касторпе, герое «Волшебной горы». Пол сказал, что во время первого своего семестра в Оксфорде начал было читать этот роман, но потом бросил, поскольку описания симптомов чахотки у пациентов швейцарского санатория оказались столь яркими, что его начала пробивать лихорадочная дрожь. Затем Эрнст стал расспрашивать о произведениях молодых оксфордских поэтов. Пол попытался охарактеризовать стихи своего друга – на два года старше него – Уилмота, но оказалось, что он абсолютно не в состоянии этого сделать. Нет, насколько он понял, на поэзию Рильке они не похожи. Эрнст принял свой насмешливый вид и сказал:
– Ну что ж, если ты не в силах описать его стихи, тогда, быть может, сумеешь растолковать мне его отношение к жизни. Хью Клоус говорил мне, что оно довольно необычное.
Поступив весьма неразумно. Пол пустился в дискуссию о философских воззрениях Уилмота, начав с его отношения к сексу, ибо сей вопрос явно стоял на повестке дня.
– Он считает, что сами по себе Половые Акты не имеют значения. Самое важное – то, что по поводу секса не следует испытывать чувства Вины. Если ты не испытываешь чувства Вины, если ты Чист Душою, то никакой болезнью от партнера не заразишься, ибо именно Чувство Вины служит причиной венерических заболеваний. Вот почему в средние века праведники могли спать с прокаженными и не заражаться проказой. Они спали с ними, дабы делиться любовью и не испытывали никакого Чувства Вины. – Он привел высказывание одного из ведущих неортодоксальных психоаналитиков, коим восхищался Уилмот: – «Агапе от Эроса сифилис не подцепит». Важнейшие жизненные принципы – это любить и не чувствовать себя виноватым по поводу того, какие формы принимает Любовь. Вина – это неспособность любить, которая оборачивается против тебя и становится причиной Невроза, а тот, в свою очередь, стремится перерасти в Раковую Опухоль.
Тут Пол заговорил довольно сбивчиво. И все же он продолжал – отчасти потому, что в голову ему пришел довод против его собственной позиции, довод, заставивший его почувствовать себя не способным любить и неполноценным. Тот, кого полюбил человек физически непривлекательный – даже отталкивающий, – поведет себя как праведник (то есть ответит любовью на любовь), если не отвергнет недвусмысленных заигрываний столь неприятного ему человека. Пол плохо представлял себе, как это он сумеет достичь такой степени праведности: переспать, к примеру, с какой-нибудь морщинистой, выкрасившей волосы в розовато-лиловый цвет дамой полусвета или с больным, стоящим на краю могилы poete maudit[19]19
Проклятым поэтом (фр.).
[Закрыть] – Полем Верленом. Но зато Рембо с его сапфировой синевы глазами наверняка был не иначе как серафимом, поскольку он-то с Верленом спал.
Независимо от того, высказал Пол все это Эрнсту или нет, чувство, что он как-то поделился с ним своим пониманием философии Уилмота, возобладало в тот вечер, когда они гуляли по берегу, где солнце уже настолько приблизилось к горизонту, что, видимое сквозь полупрозрачно-серую пелену облаков, не слепило больше глаза. Взглянув прямо на солнце, Пол увидел ярко-красный, пылающий каменный диск. Он попытался смотреть на солнце, не видя больше ничего вокруг, исключив из своего поля зрения дернистое море и сушу, которая стала похожа на гигантского чешуйчатого спрута с мысами-щупальцами. Когда пылающий диск коснулся горизонта, он, казалось, перекосился и начал раздуваться по бокам, которые несколько секунд спустя затрепетали, словно, – подумал он, – вырванное пламенное сердце Улисса. А потом солнце вновь стало другим. Теперь, подумал он, оно напоминает шатер короля Генриха на поле из вышитой золотом парчи. Наконец, оно стало похоже на алый парус, гонимый за горизонт ураганным ветром. Накатили волны, потянули развевающийся парус за собой и отправили его ко дну, после чего Пол скорее почувствовал, нежели увидел, прозрачный свет, заливший ту часть небосвода кровью.
Они добрались до места, где расположился некий летний лагерь с палатками под деревьями. Одинокие обитатели палаток уже готовились ко сну. Внезапно лицо Эрнста просияло, и он окликнул девушку, стоявшую в сторонке.
– Привьет! Ах, привьет! Кого я видеть!.. Ты-то как сюда попала? – понизив голос, спросил он Ирми, которая уже приближалась к ним. На ней были белые шорты, белая рубашка и белые носки, видневшиеся над белыми спортивными тапочками. Улыбнувшись, она посмотрела мимо Эрнста прямо на Пола и сказала:
– Добрый вечер.
Он улыбнулся в ответ и негромко ответил:
– Привет.
– Ну что, попалась с поличным? С кем ты здесь? – игриво спросил Эрнст.
– Сама по себе, хотя здесь у меня есть друзья.
– Кто же этот Самапо Себе? Имя, похоже, восточное. Какой-нибудь господин из Сиама? Быть может, один из сиамских близнецов, причем наверняка лучший?
– Самапо Себе – это фирма «Балтийские туристские лагеря», которой этот лагерь принадлежит. На август я устроилась к Самапо Себе руководительницей лагеря. В конце августа я уезжаю в Гамбург.
– Может, завтра увидимся, если ты придешь сюда купаться, – сказал Пол.
– Извини, что приходится напоминать тебе, но на это нет ни малейшего шанса, – резко сказал Эрнст. – Похоже, ты забыл, что весь завтрашний день отнимет у нас поездка к Алерихам. А потом, вечером, ты, как я понимаю, должен возвращаться в Гамбург. Разве ты сам на этом не настаивал?
– Придется искупаться на рассвете, – произнесла Ирми голосом, мягким как перышко, едва коснувшееся щеки Пола.
– Тогда прощай, увидимся в Гамбурге, – сказал Эрнст и отвернулся.
На прощальную улыбку Пола Ирми ответила таким взглядом поверх удаляющейся фигуры Эрнста, словно свечой подала поверх невидимой сетки бадминтонный волан. Потом, уже почти в кромешной темноте, Эрнст с Полом зашагали обратно в гостиницу.
Не успели они отойти на значительное расстояние, как услышали доносящуюся из чащи соснового бора стрельбу, беспорядочные выстрелы.
– Что это? – спросил Пол.
– Юные недоумки, – нарочито небрежным тоном ответил Эрнст.
– Кого ты называешь юными недоумками?
– Они себя называют «Снайперами», – сказал Эрнст.
– В кого же их снайперские выстрелы направлены? – шутливо спросил Пол.
Эрнст заговорил серьезно.
– Боюсь, в Германии еще остались некоторые представители довоенного поколения, не осознающие, что война и в самом деле проиграна, что Германия потерпела поражение от союзников. Они считают, что немецким патриотам нанесли предательский удар в спину непатриотически настроенные евреи из международных финансовых кругов. К реакционерам, которые так считают, тянутся молодые авантюристы, головорезы, вроде тех, что стреляют сейчас там, в темноте.
– Но разве им не запрещено иметь огнестрельное оружие?
– Ну, этого никто толком не знает. Они объединяются в так называемые клубы, где учатся стрелять. Поскольку новая конституция Веймарской республики весьма либеральна, этим клубам разрешено превращаться в то, что равносильно неофициальным армиям. Им, похоже, разрешено заниматься самой настоящей военной подготовкой. Они строят планы великого пробуждения Германии, когда она возродится, дабы отомстить за себя и уничтожить своих врагов.
– Когда же это произойдет?
– Думаю, никогда. Республика слишком устойчива, да и немецкий народ настроен против войны, слишком много он потерял в той, последней. Народ восстал против милитаристов и реакционеров вроде Иоахимова дяди, генерала Ленца. К тому же французы с англичанами никогда не допустят существования милитаристской Германии.
В кромешной тьме прозвучала еще одна очередь винтовочного огня.
– Это и вправду все несерьезно? – спросил Пол.
– Ну, я бы так не сказал. Это угроза стабильности.
– Почему?
– Потому что они совершают политические убийства и к тому же апеллируют к самым гнусным предрассудкам некоторых немцев, – (слова «некоторых немцев» Эрнст произнес почти так, точно считал немцев иностранцами), – таким, например, как антисемитизм.
– Кого же они убили?
– Вальтера Ратенау, еврейского финансиста и либерального политика – великого человека, который был очень нужен Германии. Но давай не будем сегодня о них говорить, – вздрогнув и негромко, нервно рассмеявшись, сказал он. – Не хочу, чтобы они испортили нам выходные.
Они добрались до гостиницы и поднялись к себе в номер. Там они умылись, разделись и улеглись рядышком на свои отдельные кровати. Эрнст погасил свет, пожелал Полу спокойной ночи и потянулся в темноте к его руке – все одновременно. Первым побуждением Пола было отдернуть руку, как только это покажется возможным сделать, не отвергая Эрнстовой дружбы, но слова Уилмота, которые он привел на пляже, все еще эхом звучали у него в голове, ставя его перед альтернативой: либо отвергнуть любовь, либо ответить взаимностью – и подтверждая тем самым тот отрицательный факт, что он испытывал к Эрнсту физическое отвращение. Кровати были сдвинуты вплотную. Вместо того чтобы отдернуть руку, Пол подвинулся и перелег на кровать Эрнста. Он быстро сообразил, что принять решение откликнуться на Эрнстовы заигрывания оказалось куда проще, чем заставить это сделать собственное тело. По причине некой нервной реакции на чувство омерзения – а может, из желания как можно скорее покончить с физической стороной дела – кончил он очень быстро. То была его первая в жизни половая связь. Потом он осознал, что если сразу же вернется на свою кровать, не дав получить удовлетворение Эрнсту, то выразит тем самым еще большее неприятие, чем отказав ему с самого начала. Поэтому он остался в Эрнстовой кровати, а Эрнст продолжал елозить по нему, силясь достичь оргазма. Пол понимал, что согласно критериям Уилмота, он уже оказался не в состоянии проявить чувство любви. Его непроизвольная реакция доказывала его неспособность отвечать на любовь любовью. Но по крайней мере, подумал он, можно выразить симпатию, просто оставаясь в постели Эрнста. Если он побудет с Эрнстом, пока тот не кончит, их свяжет своего рода обоюдность проявленного друг к другу расположения. Правда, Эрнст с трудом продирался к своему бесплодному оргазму сквозь бесконечное количество твердых, как скалы, минут. Пол, который лежал в постели беспрерывно ерзавшего на нем Эрнста, не смог бы почувствовать большей оторванности от него, даже находись он в Гамбурге, а Эрнст – в Альтамюнде. Он действительно чувствовал одинокость, которая была превыше их обоих, превыше даже его самого, как будто в этом одиночестве и заключалось все его существование. Лежа там, во тьме, он чувствовал себя узником, брошенным на пол, откуда его заставили лицезреть ярко освещенную мозаику на стене некоего собора в романском стиле, мозаику с бесами и демонами, пытающими вилами обнаженных грешников. Однако он не был настолько низок – или был слишком одинок, – чтобы винить Эрнста, отождествляя его с неким демоном. Эрнсту он даже сочувствовал. Ад был в нем самом. А когда Эрнст погрузился наконец в глубокий, спокойный сон, который Пол расценил как признак достигнутого оргазма, он испытал только чувство облегчения за Эрнста. И все же он знал, что пока Эрнст спит, он обречен до утренней зари пролежать не смыкая глаз, ибо лишь солнечный свет умерит его отвращение к самому себе.
О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Он был олицетворением мучительной бессонницы.
Наконец в том северном краю, в то лето, замерцал слабый свет, рассеявший тьму своей умиротворяющей безмятежностью. Как только все предметы в комнате вновь обрели очертания подлинных кровати, шкафа, стола, стула, белья, Пол оделся (Эрнст все еще похрапывал), схватил полотенце, отворил дверь спальни, бегом спустился по лестнице и через вестибюль гостиницы выбежал на свежий воздух. Он побежал по той же самой песчаной тропинке между пляжем и соснами, по которой они шли вечером с Эрнстом, и бежал до тех пор, пока не увидел палатки маленького туристского лагеря, где он пожелал доброй ночи Ирми. На берегу он разделся и вошел в море, дошлепав по мелководью до места, достаточно глубокого для купания.
Утро было тишайшее, сосны у кромки пляжа отличались ясностью каждой детали контуров и теней, словно гравировка вдоль ободка стеклянной вазы, море – зеркальная гладь под небом из абстрактно-бесцветного, чистого света. Казалось, нескладное тело Пола – окунувшего руки и ноги – вспенивает воду и взрыхляет ее, превращая в пашню, словно плуг на рассвете – ровное поле. Плавая, он, казалось, поднимал шум, нарушавший весь этот покой.
Потом до него дошло, что кто-то плывет рядом. Это была Ирми, она плыла и смеялась. Сказав друг другу лишь «с добрым утром», они развернулись и поплыли назад, к мелководью. Вброд они вышли на берег, туда, где рядом с брюками, рубашкой и обувью Пол оставил свое полотенце. Как только они там оказались, он, ни слова не говоря (его незнание немецкого, а ее – английского послужили оправданием молчаливого общения), принялся покрывать ее поцелуями: темя, лицо, плечи, груди. Он положил ладони на ее ягодицы и почувствовал, как прижимается к ее животу его набухший пенис.
Они все еще были насквозь мокрые после купания и то и дело прерывали поцелуи, чтобы вытереть друг друга полотенцем, а потом вновь принимались целоваться. Потом они расстелили полотенце на берегу и легли. Они занялись любовью.
Пол услышал у себя за спиной покашливание, а потом из палатки, едва видневшейся между росшими над пляжем соснами, вышел мужчина. Первой поднялась Ирми. Она прошептала «Auf Wiedersehen», после чего, прижимая к груди купальную простыню и вяло, неловко шевеля руками и ногами, отчего вдруг показалась Полу представительницей иного, чуждого биологического вида, побежала в сторону палаток и сосен. Пол встал, все еще исполненный ликования. Потом, опустив взгляд на свое тело, он заметил тонкую струйку жидкости, которая стекала из-под пупка на половой орган, все еще опухший после соития. Он подбежал к воде и помылся, потом вернулся на пляж и, подняв полотенце, тщательно вытерся. Когда он бежал вдоль берега обратно к гостинице, на него вновь волнами нахлынуло ощущение торжества, а рядом с ним, казалось, мчались вдоль берега строчки Рембо:
Вернувшись в гостиницу, Пол направился в ресторан, где довольно долго прождал. Наконец появился Эрнст. Пол объяснил, что встал так рано, чтобы искупаться. Вид у Эрнста был серьезный. Он сказал, что расстроен, потому что прыщ у него на щеке стал хуже. Они заказали завтрак. Пол выбрал глазунью из двух яиц – блюдо «за особую плату», не входившую в гостиничный счет, – кофе и булочки с маслом. Он понимал, что расплатиться за яичницу полагается ему. Они принялись обсуждать предстоящий визит к Кастору и Лизе Алерихам и осмотр их дома. Эрнст удивил Пола, сказав:
– Поскольку вечером нам предстоит длительное путешествие поездом в Гамбург, я подумал, что после нашей бессонной ночи будет слишком утомительно два часа добираться до деревни Алерихов на маленьком местном поезде, поэтому я заказал машину. Боюсь, ни один из нас ночью не выспался: эта ночь похожа на ту, что ты провел со своим другом Марстоном – ты мне о ней когда-то рассказывал.
Два часа спустя, когда они сидели в машине и Эрнст, сидевший за рулем, включил высшую скорость на ровной песчаной дороге в сосновом бору, он сказал:
– Ночью, Пол, ты казался таким невинным, естественным и непосредственным.
3. Дом Алерихов
Кастор Алерих поджидал их у парадных ворот своего дома, белого бетонного куба, похожего на значительно увеличенный вариант одного из светильников Иоахимовой квартиры. Весь верхний этаж был обнесен балконом (всего этажей было два). Крыша была плоская. На Касторе были кожаные шорты, рубашка из грубого льняного полотна с расстегнутым воротничком, куртка из материала, напоминавшего выцветший коричневый вельвет. У него были бледная, толстая кожа и нечесаные, свалявшиеся, как пакля, пшеничные волосы, почти закрывавшие внимательные зеленоватые глаза. Огромная голова походила на череп. Широкие плечи создавали впечатление первобытной силы. Глядя на него, Пол вдруг подумал о том периоде истории, который ассоциировался у него с пиктами и скоттами, жившими в пещерах, имевших, что вполне вероятно, сходство с модернистскими архитектурными сооружениями.
– Как поживаешь, Эрнст? – спросил Кастор, дружески похлопывая Эрнста по спине.
Стараясь вести себя в столь же дружеской манере, Эрнст представил Пола.
– Мой друг Пол Скоунер, английский писатель.
Кастор крепко сжал Полу руку и, отвесив шутливый поклон, сказал:
– Приветствую вас, дорогой сэр!
– Давненько мы не виделись, Кастор. Надеюсь, у вас с Лизой все хорошо, – сказал Эрнст.
– Все отлично. Правда, нет денег, но это давно не новость, – сказал по-английски Кастор и тут же продолжил: – Я должен тебе кое-что сказать. Дело в том, что Лизе нездоровится. Поэтому ей, возможно, не удастся с вами повидаться. Вчера вечером она слегка простудилась, а в это время, сам знаешь, приходится соблюдать осторожность. – Он повернулся к Полу и неожиданно спросил: – Вы любите сады? – отворяя ворота. – У меня ведь неплохой сад, по крайней мере будет. Сейчас там ничего, кроме дерьма, не увидишь, но я каждый день там работаю, и к следующему лету, надеюсь, он будет цвести.
Они прошли через этот сад. Кастор открыл парадную дверь дома. За ней сразу же начиналась гостиная, которая занимала три четверти первого этажа и тянулась вверх до застекленной крыши. Мебель была деревянная, выкрашенная белой эмалью: столы, стулья и два канапе с подушками в чехлах из мешковины спектральных цветов. На лампах были белые и желтые абажуры из толстой прозрачной бумаги. Висели две или три абстрактные картины, написанные очень густыми мазками. Пол устилал красно-черный тунисский ковер с узором, вышитым толстой нитью по грубой сетчатой основе. Имелся большой, прямоугольный, сложенный из камня камин. И комната, и все в ней находившееся, кроме нарушавших гармонию тканей, наводила на мысль о вагнеровском уюте – как если бы после славной пирушки вы решили перебраться в кресло или на канапе и с голыми своими волосатыми конечностями повалились на яркие цветные подушки ради здоровых занятий любовью или столетнего валькириева сна.
Кастор сказал:
– В этом доме нет книг, ни одной книги, кроме телефонной да нескольких архитектурных журналов.
Он заварил чай. Эрнст с Кастором завязали разговор – частью по-немецки, частью по-английски – о девушках и общих друзьях. Пол подозревал, что всех этих своих знакомых Эрнст наверняка знает лучше, чем Вилли и Иоахим. У Эрнста были разные компании друзей, которые он не сводил друг с другом и перед которыми, казалось, играл совершенно разные роли. Пол вновь подумал о том, что когда Эрнст говорит по-немецки, он ведет себя более непринужденно, чем тогда, когда говорит по-английски или по-французски.
Как только чай был допит, Кастор, потирая руки, вскричал:
– В саду полно мусора, его надо сжечь! Чайку попили, теперь пошли разожжем костер!
Повинуясь скупым приказаниям Кастора, Эрнст с Полом до вечера покорно собирали прутья и ветки. Потом был легкий ужин из салата, сыра и ветчины. После еды Кастор ушел наверх посмотреть, не стало ли лучше жене. Вернувшись, он сказал, что нет, у Лизы все еще насморк и болит голова. Однако он добавил, что, поскольку ночи такие теплые, то когда они разожгут костер, она, возможно, выйдет на балкон на него посмотреть.
Когда Кастор закончил складывать собранные ими прутья и ветки, он придавил кучу ногой и сказал:
– Жена ждет ребенка, а это уже чересчур, мне это совсем не по силам. Как только срок подойдет, я уеду. При этом женском занятии я присутствовать не могу.
– Уедете… правда? – недоверчиво спросил Пол.
– Конечно. Возьму велосипед и поеду кататься по Голландии и Франции, Испании и Италии.
– Вот тебе современный муж, – сказал Эрнст.
Уже почти стемнело. Кастор поднес спичку к подложенной под хворост стружке. Она ярко вспыхнула, частично загоревшись рядом с костром, и языки пламени принялись лизать воздух. Костер начал разгораться, потрескивая и изгоняя темноту за пределы расширяющегося круга. Потом пламя утихло, казалось, почти погасло, лишь из самого центра доносилось гудение. Сквозь щели в ветвях Пол вгляделся в раскаленное сердце костра, почти скрывшееся в клубах пульсирующего дыма и шипящих струях пара. Наконец костер разгорелся по-настоящему. Он горел ярким пламенем и гудел.
Кастор взволнованно крикнул:
– Лиза, выйди посмотри!
Пол обернулся в сторону дома, на чьих белых стенах плясало отраженное пламя. В саду пахло землей и дымом. Кастор умчался в дом и наверх, в спальню. Спустя минуту на балкон вышла Лиза. Кастор снова спустился в сад.
На Лизе был пеньюар из экзотического шелка – вероятно, Кастор раздобыл его в Бирме. Она улыбнулась Полу и сказала по-английски «Добрый вечер!»
В отблеске яркого огня она казалась такой воздушной и так трудно казалось повысить голос на фоне триумфального гула костра, что он не ответил и лишь воззрился на нее снизу, чересчур потрясенный даже для того, чтобы улыбнуться. Тем временем Эрнст, исполненный решимости принять театральную позу, одной рукой, смеясь, обнял Кастора за плечи, спрятал лицо у него на груди и поднял другую руку, как бы отталкивая от себя жар костра.
Пламя вздымалось все выше. Над ним, в вышине, носились огромные искры, постепенно исчезавшие из виду, растворявшиеся в воздухе или вливавшиеся в компанию звезд. Лиза стояла, наклонившись над ограждением балкона. Казалось, ее окружает сноп падающих искр,
Едва она выпрямилась и отошла от балконного ограждения, чтобы вернуться к себе в комнату, как от пламени, раздутого ветром, устремился ввысь еще более яркий луч света. Ветерок этот приподнял слегка подол ее пеньюара, и под ним Пол разглядел округлости тела.
Они вернулись в гостиную отдохнуть после костра, который нагнал на них странного рода дремоту, словно притупив чувства ароматическим дымом. Среди больших подушек они улеглись на пол, положив руки под головы. Кастор дал им подкрепиться легким пивом и хлебом неизвестного сорта, с виду напоминавшим собачьи галеты. Темнело, но включать свет никому не хотелось. Пол наслаждался ощущением сна наяву.
Поднявшись и отойдя в угол комнаты, где стоял граммофон, Кастор покрутил его ручку и сказал:
– Книг у меня нет, зато есть пластинки. Разве не сказал какой-то английский писатель или философ, или кто-то в этом роде, что архитектура – это застывшая музыка? Наверно, именно поэтому я так музыку и люблю. Ведь я архитектор. А жена ее терпеть не может.
– Наверно, это Рескин, – сказал Пол.
Кастор поставил адажио из Кларнетного квинтета Моцарта. Пол вытянулся на спине, вынув руки из-под головы и опустив их на лежавшие по бокам подушки. Казалось, от музыки комната увеличивается, постепенно обретая способность вместить в себя сначала сад, потом лес, потом небо, звезды, вселенную и наконец – Бога. Кларнет звучал прозрачным водопадом с утесов, отдельные ноты мелькали средь сосен, то скрываясь за ними, то возникая вновь. Ветры придавали звучанию форму своих скрытых порывов. Мелодия лилась снаружи и все же переполняла его голову, череп, мозг, звуками, в которых он мог и жить и, столь же счастливо, умирать. Это была музыка, превращавшая все увиденное в услышанное.
В конце части Эрнст встал и сказал, что если они хотят успеть на гамбургский поезд, им пора ехать. У Пола было такое чувство, будто он вечно мог бы так лежать среди подушек на Касторовом полу. Он поднялся.
Когда они ехали на поезде в Гамбург, Эрнст сказал:
– У меня пропал прыщик на левой щеке, который меня беспокоил. Он лопнул от жара костра, когда я стоял рядом.
Пол подумал о Касторе: со склоненной над велосипедным рулем головой, с ниспадающими на зеленые глаза волосами, глядя прямо перед собой, колесит он по европейским странам – Голландии, Франции, Италии, Испании – и любуется их архитектурой. Какова его цель?
В Гамбурге, очень поздно, они пообедали с Иоахимом и Вилли в ресторане на берегу Альстера. До того, как они сели за стол, когда еще стояли и пили за стойкой бара, Иоахим отвел Пола в сторонку. Он объяснил, что в начале сентября едет по делу в Кельн и предложил Полу там встретиться.
– Мы могли бы за пару дней осмотреть Кельн, а потом отправиться в поход по берегу Рейна. Ты увидишь ту часть Германии, которая совсем не похожа на Гамбург, к тому же там нет ни Эрнста, ни Хании Штокманов, – сказал он. Пол ответил, что был бы счастлив.
