Текст книги "Храм"

Автор книги: Стивен Спендер

– Довольно странно, – сказал ректор. – Я мало что знаю об этом деле, но меня всегда удивляло, что вы водите дружбу с Марстоном. Я часто задавал себе вопрос, что у вас с ним может быть общего.

– Я влюблен в него, и мы с ним условились не встречаться до конца семестра, после которого настанет лето, когда мы и без того встречаться не будем, – сказал Пол. Ректор Клоус покраснел до корней волос, помолчал, а потом сказал:

– М-да, попали мы с вами в передрягу. Мне придется передать вашу просьбу коллегам, но поскольку семестр скоро закончится, полагаю, никто не станет возражать против того, чтобы вы не ходили в столовую. Причину им знать не обязательно. – Затем, во внезапном порыве откровенности: – Строго между нами, старина, вы твердо уверены, что приняли правильное решение? Не лучше ли попросту дотерпеть до конца?

– Совершенно уверен, – сказал Пол и, сунув руку в карман куртки, достал оттуда стихотворение, в коем признавался в своих чувствах к Марстону. Ректор Клоус взял его и внимательно прочел:

 
       И вновь бессонная ночь
Темной встает стеной
       Меж его невинностью и моею виной.
Не в силах он тьму превозмочь,
       Хоть и светом, клянусь, рожден,
Смежит она глаза,
       И он погружается в сон.
 
 
Он рожден естеством, божество средь людей,
       И с солнцем соседствует близко.
Он грому подобен
       Во гневе,
Но тих его нрав английский.
 

Дважды прочтя стихотворение, ректор Клоус сказал:

– Можно мне взять его, старина? У вас ведь есть еще копия? – И он сунул листок в карман.

Теперь, когда Пол перестал ходить в столовую, он варил себе яйцо или сосиски на газовом рожке, установленном в его комнате колледжем, или уходил из дома – чаще всего с Уилмотом. Они совершали длительные прогулки по окрестностям Оксфорда, взяв с собой столь любимые Уилмотом бутерброды, которые на лоне природы съедали. Полу начало казаться, что Уилмот репетирует сцены из спектакля, в коем, на писательских подмостках, ему отведена главная роль. Об остальных участниках постановки Уилмот был весьма невысокого мнения. Хотя все это было сплошной нелепостью, монологи, которые он писал для своего персонажа – его стихи, – отличались торжественностью стиля, удивительной бесстрастностью, едва ли не отстраненностью, совершенно серьезной. Продекламировав одно из своих стихотворений – все свои стихи он знал наизусть, – он сказал: «Они ждут, что явится Некто». Он и был этим «Некто». Но еще выше себя он ставил бывшего школьного друга Уильяма Брэдшоу, Романиста Завтрашнего Дня.

– Все, что я пишу, я посылаю Брэдшоу. Его мнению я доверяю абсолютно. Если он одобряет стихотворение, я его храню, если оно ему не нравится, я тотчас же его выбрасываю. Брэдшоу Не Способен на Ошибку. Это Романист Будущего.

– А чем он сейчас занимается?

– Обучается медицине в больнице при лондонском Юниверсити-Колледже. Брэдшоу считает, что сегодня Романист обязан знать не только психологию, но и физиологию персонажей. Он питает Клинический интерес к Поведенческим Реакциям.

Саймон считал, что писать письма – значит потакать собственным желаниям, поскольку писатель пишет письма не своему корреспонденту, а самому себе. В соответствии с этим он сократил свою переписку до абсолютного минимума. За неделю до конца семестра он с курьером колледжа отправил Полу коротенькую записку. Написанная микроскопическим почерком, записка занимала в центре письма место размером с почтовую марку. Она гласила:

«Дорогой П., на этой неделе вынужден отменить все встречи с оксфордскими друзьями.

У меня Брэдшоу. Саймон».

Часом позже за ней последовала вторая записка:

«Дражайший П., прошу прийти завтра в три. Брэдшоу хочет с тобой познакомиться. С любовью, Саймон».

Пол явился без пяти три. Возмущенный Уилмот открыл дверь и, казалось, даже не взглянув на него, сказал:

– Ты рано пришел. Мы еще работаем. Брэдшоу, сидевший за столом, на котором были разложены машинописные тексты, поднял голову и, оживившись, улыбнулся. Это был невысокий стройный человек с очень большой головой и сверкающими глазами, взгляд которых, казалось, говорил: Не обращайте внимания на Саймона. Уилмот передал Брэдшоу листок машинописного текста. Брэдшоу прочел его, на что потребовалось не менее трех минут тикающей тишины.

– Ну, и каково твое мнение? – слегка раздраженно спросил Уилмот.

– Саймон, как я могу сосредоточиться, если ты сидишь тут и палишь в меня из револьверов?

Саймон зарделся.

Брэдшоу оторвался от текста и произнес голосом, невероятно похожим на голос Уилмота:

 
После любви мы узрели
Крылья темные в небе.
«Канюки», – услыхал я твой голос.
 

Брэдшоу поднял руки со стола, взглянул на потолок и расхохотался.

– Но так НЕЛЬЗЯ, Саймон, – голосом самого Саймона сказал он. – Я этого просто не вижу! Вот они в долине, вдвоем, лежат в траве, а потом один из них смотрит на небо и говорит: «Канюки». «Что ты сказал?» – спрашивает второй. «КАНЮКИ!» «За кого же эти чертовы канюки НАС принимают?»

Саймон рассмеялся – слегка смущенно, подумал Пол.

– Значит, это не пойдет, – сказал он, взяв карандаш и зачеркнув три строчки.

– Может, на этом закончим, Саймон? – сказал Уильям Брэдшоу, взглянув на стоявшего в противоположном конце комнаты Пола. – Не знаю, успел ли ты заметить, Саймон, но, похоже, у тебя гость. Быть может, ты будешь столь любезен, что познакомишь нас.

– Мистер Скоунер – мистер Брэдшоу, – мрачно вымолвил Уилмот.

Уилмот вышел из комнаты. Посмотрев на Пола, Брэдшоу сказал:

– Очень рад познакомиться. Я просил Саймона устроить нам встречу. Он показывал мне кое-что из ваших трудов. Должен сказать, мне редко попадались столь интересные произведения молодых авторов. – Он говорил так, точно сам был бесконечно старым и мудрым. – Рассказ, который вы написали о своем друге Марстоне, просто незабываем. Такой грустный и одновременно безумно смешной, особенно эпизод с собакой.

Несколько дней спустя, перед самым завтраком, Пол стоял в домике привратника Юниверсити-Колледжа и думал о том, не пройдет ли там по дороге в столовую Марстон. Пол просто любил ежедневно смотреть на него, как любил ежедневно смотреть на один рисунок Леонардо в музее Ашмола. Пока Пол бездельничал там, делая вид, что читает университетские объявления, со двора вошел ректор Клоус, который, остановившись, сказал:

– Пол Скоунер! Вас-то, паренек, мне и надо! Мне просто повезло, что я на вас натолкнулся! Хочу познакомить вас с моим молодым немецким другом, доктором Эрнстом Штокманом. Разрешите представить! Пол – Эрнст, Эрнст – Пол!

На докторе Штокмане, который выглядел немного старше большинства студентов последнего курса и немного моложе ректора Клоуса, был блейзер Кембриджского Даунинг-Колледжа.

Ректор Клоус исчез, оставив Пола наедине с доктором Штокманом, который принялся тихим, но внятным голосом рассуждать о церкви колледжа, видневшейся на другой стороне четырехугольного двора. Доктор Штокман сказал, что ее архитектурный стиль напоминает ему религиозные сонеты Джона Донна, а также некоторых немецких поэтов-мистиков, чьи стихи близки по духу произведениям Донна. Он сказал Полу, что учился в Кембридже, но с куда большей охотой поступил бы в Оксфорд, точнее в Юниверсити-Колледж, дабы получить возможность любоваться его архитектурным стилем, который, хотя и не будучи необычным, отличается спокойной уверенностью – некоей передаваемой из поколения в поколение невинностью, – кажущейся ему явлением чисто английским. Произнеся слово «английским», он многозначительно улыбнулся и добавил:

– Он напоминает мне ваше стихотворение об одном из ваших друзей – о Марстоне. Надеюсь, вы не в обиде за то, что мой друг Хью Клоус мне его показал.

Пол был польщен. Он и не предполагал, что ректор Клоус покажет его стихотворение незнакомому человеку. Он принялся с жаром доказывать, что тоже хотел бы, чтобы доктор Штокман учился в Юниверсити, ибо тогда у него появился бы друг, с коим можно поговорить о поэзии.

– Которую мои однокашники в этом колледже – университетские спортсмены – ни в грош не ставят.

Доктор Штокман сдержанно улыбнулся и пригласил Пола позавтракать с ним и несколькими его друзьями в гостинице «Митра», на другой стороне Хай-стрит.

– Думаю, вы найдете там, скажем, одного-двоих близких вам по духу.

За столом сидели несколько ухоженных, элегантно одетых молодых людей из тех, которых, как уверял себя Пол, он терпеть не мог, но которыми втайне восторгался. Он чувствовал, что не способен принимать участие в их разговоре. Его доход в Оксфорде составлял всего лишь триста пятьдесят фунтов год, в то время как доходы его соседей по столу колебались между пятьюстами и несколькими тысячами фунтов. Ныне же он вел себя еще более бестактно, чем обычно. Он рассказал историю, сути которой никто не смог уловить, и привел какую-то французскую цитату, осознав при этом, что одни слова позабыл, а другие не в силах произнести. Молодые люди, коих Пол никогда раньше не видел, погрузились в презрительное молчание, вернее сказать, в несколько презрительных молчаний. Однако от позора Пола спас Эрнст Штокман, который, хотя и будучи немцем, подхватил Полову топорную английскую фразу и обработал ее так, что та без единой зазубринки по краям точнехонько вписалась в общий разговор. Доктор Штокман сидел за столом рядом с Полом. Ближе к концу завтрака, когда все уже были навеселе, он повернулся к Полу и сказал, что ректор Клоус предрекает ему блестящее будущее, хотя, быть может, и не вполне соответствующее строгим университетским критериям.

Пол сказал ему, что на большие каникулы намеревается поехать в Германию, поскольку для письменной работы по философии на выпускных экзаменах необходимо знание немецкого. Явно не придав значения ни одному неуместному замечанию Пола – более того, похоже, сочтя Пола восхитительно простодушным, – Штокман в ответ пригласил его погостить у него и его родителей в их гамбургском доме. Пол тотчас же согласился, испытав чувство благодарности не столько за приглашение, сколько за несомненную веру Штокмана в его талант.

До конца каникул оставалось еще несколько недель. За это время Пол успел поразмыслить о том, что в предложении, сделанном доктором Штокманом за завтраком, всего через час после того, как они познакомились, и подтвержденном им несколько дней спустя в весьма дружеском письме из Гамбурга, было нечто странное. Полу стало интересно, что рассказал о нем доктору Штокману ректор Клоус.

Смутные предчувствия вселило в него второе письмо от Штокмана, полученное десятого июля. В нем было сказано, что Эрнст, как подписался на сей раз доктор Штокман, ждет Пола двадцатого числа. Пол взял билет на пароход «Бремен» линии «Гамбург – Америка», отходивший вечером девятнадцатого из Саутгемптона в гамбургский порт Кюксхавен.

Вечером накануне отъезда в Гамбург Пол навестил Уильяма Брэдшоу в доме его матери – украшенном лепниной ранневикторианском строении, стоявшем в похожем на сад тихом сквере в Бэйсуотере. Пока он поднимался по парадной лестнице, дверь открыла дама, скромно одетая – хотя минуло уже десять лет, как был подписан мирный договор – на манер солдатской вдовы. Она окинула его взглядом таких же больших и внимательных глаз, как у Уильяма, только в отличие от его, так сказать, мажорной тональности будущего в ее взгляде сквозила минорная тональность грусти и смирения, обращенных в прошлое. Несмотря на рассеянно-мечтательное выражение лица, в затуманенном взгляде миссис Брэдшоу чувствовалась некая непреклонная решимость. Голосом, в коем послышалось натужное дружелюбие, она сказала:

– Вы, наверное, к сыну. Ему слегка нездоровится, поэтому я уверена, что он будет рад вас видеть, – (отмежевывается от этого удовольствия, подумал Пол). – К сожалению, я должна навестить старинную подругу, которая серьезно больна. Если подниметесь на один пролет, то найдете Уильяма в его кабинете – наверху, первая дверь направо. Наверняка наш больной вас уже заждался.

Тихо закрыв за собой дверь, она оставила Пола на лестнице одного.

Он взбежал по ступенькам и постучался в дверь кабинета. Как только Уильям впустил его, Пол спросил:

– Это твоя мама?

– А кто же еще? – с горечью отозвался Уильям. – Наверняка она сидела в своей норе и подсматривала сквозь занавески, чтобы, прежде чем выйти, успеть составить мнение о моем госте. Каждый из моих друзей подозревается в самом худшем. Она хочет превратить этот дом в тюрьму, а сама стать моей надзирательницей. Боже, с каким удовольствием я уехал бы из этой дыры! Саймон сказал, что ты сматываешься за границу.

– Завтра я еду в Гамбург.

– Как я тебе завидую! Как только мне удастся отсюда выбраться, подамся в Берлин.

– Но разве можно уйти из больницы до конца выпускных экзаменов?

– Этот вопрос мать задает мне каждое утро за завтраком. «В нашем мире приходится все терпеть до конца, как бы трудно нам ни было. Запомни, милый Уильям, твой отец терпел все тяготы войны». Я так часто это слышал, что сегодня спросил ее: «И все-таки, мама, что бы ты предпочла – чтобы отец вынес все тяготы войны и погиб или чтобы он не сумел их вынести и сидел сейчас с нами за этим столом и завтракал?»

– И что она сказала?

– То, что всегда говорит в подобных случаях: «Милый Уильям, мне кажется, сегодня тебе слегка нездоровится».

– И тем не менее, разве можно прерывать обучение медицине до сдачи экзаменов на степень бакалавра?

Уильям пожал плечами.

– Я уже недвусмысленно дал им понять, что узнал о препарировании людских трупов все, что хотел. Теперь я намерен препарировать людские жизни. Как только накоплю денег на билет с тех жалких грошей, что отписал мне в качестве дохода этот богач-извращенец, мой дядюшка Уильям – в честь коего меня и нарекли, – если он, конечно, обо мне не забудет, сразу же еду в Берлин. Я хочу уехать из страны, где цензоры запрещают Джеймса Джойса, а полиция совершает налет на галерею, где выставлены работы Д. Г. Лоуренса.

– Читал в сегодняшней «Миррор» о том, как сотрудница полиции арестовала голого купальщика?

– Нет. А что там произошло?

– Где-то на берегу, неподалеку от Дувра, женщина из полиции в подзорную трубу узрела со скалы, как далеко в море купается нагишом мужчина. Тогда она спустилась на пляж и, как только мужчина вышел из воды, арестовала его.

– Не может быть, Пол, наверняка ты все это выдумал, – рассмеялся Уильям. – Просто не верится.

– Отнюдь. Самое смешное, что когда он вышел из воды, на нем были плавки. Он снимал их только когда купался и держал в зубах, как собака.

– Ну что ж, следует поздравить сотрудницу полиции с тем, что ей не пришлось лицезреть пенис пловца.

– Возможно, пловец в свое оправдание сумеет сослаться на то, что он находился в прибрежных нейтральных водах, то есть не в Англии.

Уильям рассмеялся, но потом вновь погрузился в подчеркнуто мрачное молчание. Понимая, что страшно рискует нарваться на оскорбления, Пол спросил:

– Как подвигается твой роман?

При этих словах Уильям напустил на себя бесконечно усталый вид. Полу казалось, что все тяготит Уильяма в этом маленьком кабинете: аккуратно расставленная рядами на книжных полках английская классика, два кресла у камина, в коих они с ним сидели, стол с пишущей машинкой и, над каминной доской, акварель «Колокольчики в лесу» работы его отца, полковника Брэдшоу, который 15 февраля 1916 года «пропал без вести» на Западном фронте, после чего о нем больше не было никаких известий.

– О чем твой роман?

Сей вопрос Пол задал по той простой причине, что ему страшно хотелось это узнать.

Уильям посмотрел на Пола с таким негодованием, точно был полон решимости не выдавать свою тайну. Затем, неожиданно передумав, он сказал:

– Об этом я еще ни с кем не говорил, даже с Уилмотом, но ведь мы здесь для того, чтобы потолковать о наших трудах. Мы же Коллеги. Мы оба писатели и можем обсуждать наши произведения, как Генри Джеймс с Тургеневым. Быть может, если я поделюсь с тобой замыслом моего романа, то сумею его написать.

Вновь он ненадолго умолк. Потом, внезапно подняв голову, устремил на Пола пристальный взгляд.

– Дабы растолковать мой замысел, лучше начать с того, как он возник.

Наступила еще одна пауза, потом Уильям сказал:

– Все началось еще в школе, в Рептоне, когда мы с Саймоном изучали в шестом классе историю. В начале последнего учебного года появился новый преподаватель, не намного старше нас – года двадцать два, самое большее – двадцать три. Звали его Хью Сэлоп, и учителем он был абсолютно неподражаемым. Едва войдя в библиотеку, где он вел наши уроки, он принялся вместо имен и дат давать нам живых людей и вселять в нас такое чувство, будто мы живем в тот исторический период, который изучаем. Все это было похоже на последние известия, все давно минувшие битвы и кризисы разыгрывались в наши дни, и исхода никто не знал… Приведу пример: жил-был один коротышка, помесь современного газетного магната, наподобие Нортклиффа, с очень умным популяризатором науки, вроде Г. Дж. Уэллса. Родом он был с Корсики, где в детстве играл с братьями и сестрами в войну, а потом, в молодости, уехал на материк, во Францию, очень увлекся наукой и всеми революционными идеями того революционного периода. Короче, из него вышел замечательный реформатор и администратор, вот только перестать играть в войну он никак не мог – это глупо, я знаю. Суть моего рассказа в том, что мистер Сэлоп делал историю похожей на нынешнюю кинохронику. Наше с Саймоном любопытство он возбуждал еще и по совсем иной причине. В семнадцать лет он пошел добровольцем в армию, воевал на Западном фронте и был контужен. Бывали мгновения, когда нам казалось, что какая-то частица его души так и осталась на Западном фронте. В разгар урока французской истории он мог внезапно умолкнуть на полуслове, скорчить жуткую гримасу и произнести фразу типа «Паскендаль – вот гнусное было зрелище!» – а потом, через секунду, продолжить урок. А порой он говорил и вовсе безумные вещи…

– Например?

– Ну, один пример я запомнил, потому что Саймон превратил его в строчку стихотворения. Сэлоп рассказывал о староанглийском крестьянстве, об обработке почвы и так далее, и вдруг умолк, подошел к окну школьной библиотеки, взглянул на свежевспаханные поля – они уже начинали покрываться всходами пшеницы – и сказал: «Плужный лемех взрыхляет крик».

– Что он имел в виду?

– Мы с Саймоном пришли к выводу, что он думал о том, как пашут поля в Нормандии, в ландшафте Западного фронта, где фермеры, конечно же, до сих пор натыкаются при пахоте на следы войны – каски, пулеметные ленты, Железные кресты, снарядные гильзы. Как бы то ни было, в школе мы с Саймоном мистера Сэлопа просто боготворили. Мы пытались выяснить, что он думает о войне, но разговорить его нам удавалось с большим трудом. Когда же он все-таки заговаривал на эту тему, мы отнюдь не были уверены, что он не морочит нам голову. А может, он попросту был сумасшедший. К примеру, однажды он сказал: «Я любил каждый миг войны. У меня был белый конь, верхом на котором я частенько катался на передовой». Как-то раз мы спросили его, ненавидит ли он немцев.

– И что он ответил?

– Он сказал: «Я любил всех солдат в окопах, на чьей бы стороне они ни воевали, но особенно немцев, просто потому, что нас учили их ненавидеть. Общественная ненависть порождает личную любовь. Возлюбите врагов своих! Боже мой, я люблю врагов Англии!»

– Как же вы на это отреагировали?

– Уилмот, уже неплохо разбиравшийся в психоанализе, заподозрил неладное. Что до меня, то я, по-моему, мистеру Сэлопу нравился. Уилмот сказал: «Будь осторожен, если он пригласит тебя прогуляться и примется хватать за задницу».

– А он тебя хоть раз приглашал?

– Конечно, да мне и самому до смерти этого хотелось. Но прежде чем ему, вернее сказать, нам, что-то удалось, его уволили.

– За что?

– Директор сказал нам, что он заболел, но в тоне директорского голоса явственно слышалось, что «болезнь» эта зовется «сексом».

– А что с ним стало потом?

– Об этом я и пишу роман. Ведь мы так ничего и не узнали.

– Что же, в таком случае, происходит в романе?

– Он начинается с того, что учитель вернулся с фронта и стал преподавать в школе, но частица его души так и осталась в окопах. Школа – это ведь своего рода война, война между учениками и учителями, не правда ли? А этот учитель воюет на стороне учеников точно так же, как, можно сказать, воевал на стороне немцев. Он контуженный неврастеник, и один чрезвычайно искушенный ученик это осознает. Образ ученика списан, разумеется, с Уилмота. В моем романе «У.» (назовем его так) добивается своего рода власти над «мистером С.» (назовем его так). «Мистера С.» в романе не увольняют, он переживает нервное расстройство – возможно, потому, что искусный психоаналитик «У.» чересчур правдиво и бесстрастно рассказывает ему о нем самом. Нечто подобное, полагаю, рассказывал Изамбарду, своему школьному учителю, Рембо. Затем, не поставив в известность «У.», «мистер С.» уезжает в Берлин и проходит курс психотерапии – возможно, у американки-психоаналитика. (Мне нужна в романе и женщина.) Спустя два года в Берлин приезжает «У.», и там, совершенно случайно, он встречает в баре «мистера С.». Оба рады этой встрече, ибо «мистер С.» считает, что теперь, вне запретов, налагаемых школьной жизнью, сумеет добиться «У.», а «У.» просто счастлив вновь обрести власть над «мистером С.». Не проходит, однако, и нескольких недель, как «мистер С.» начинает «У.» смертельно надоедать, поскольку вселяет в него такое чувство, будто они оба вернулись в школу, тогда как «У.» хочет избавиться от всякого сдерживающего начала. К тому же «мистер С.» внушает ему физическое отвращение, особенно с тех пор, как однажды, ради более углубленного изучения психоанализа, он лег с «мистером С.» в постель. Этот эпизод вышел у меня уморительно. – Он усмехнулся.

Уильям умолк по меньшей мере на минуту.

– А дальше?

– Это как раз страшно трудная часть. Проблему такого же рода не сумел решить в «Самом долгом путешествии» Форстер. Дело в том, что я сам загнал себя в угол, выбраться из которого можно лишь с помощью мелодрамы. Хотя без мелодрамы в любом случае не обойтись.

– А дальше? – нетерпеливо повторил Пол. – Дальше-то что?

– Ну, как я теперь понимаю, мне придется вернуться в прошлое и придумать причину, по которой в Берлине у «мистера С.» оказался тот армейский револьвер, что был при нем в окопах во время войны. Очевидно, во время припадка, вызванною последствиями контузии, он должен либо застрелиться, либо пристрелить «У.» – возможно, и то и другое. А будучи не в силах сделать выбор, «мистер С.» однажды вечером напивается в стельку. Он стреляет себе в нёбо, но в мозг не попадает (пуля выходит сквозь верхнюю часть щеки). Тогда, истекая кровью, он приезжает на такси к «У.», звонит в дверь, протягивает «У.» револьвер и просит его прикончить. «У.» весьма резонно – но клинически равнодушно – замечает: «Свою грязную работу ты должен был сделать сам», – отдает ему оружие, сажает его обратно в такси и везет в ближайшую больницу.

– И чем же все кончается?

– Этого я как раз еще не решил. Может, ты, Пол, подскажешь развязку? – с оттенком злорадства в голосе спросил он.

– Ну, будь автором Эрнест Хемингуэй, роман заканчивался бы тем, что «мистер С.» влюбляется в больнице в свою медсестру. Возможно, они бы и поженились.

– Вот это да! Все правильно, молодец! – Уильям покатился со смеху. – Но у меня есть идея получше.

– Какая?

– Не догадываешься? Униженный и посрамленный, «мистер С.» приползает в милый его сердцу домик матери, стоящий на тихой, старой маленькой площади в Кенсингтоне. Сжалившись над ним, мать прощает его и дает ему там приют до конца его дней, который настает через несколько месяцев, при более удачной попытке самоубийства.

– А если серьезно…

– Если серьезно, то я подозреваю, что еще в окопах в памяти «мистера С.» запечатлелся образ юного немца, которого ему приходится разыскивать в самых грязных пивных и притонах Берлина. Поэтому он никуда из Берлина не уезжает. Там он катится по наклонной плоскости. Есть люди, которые во искупление собственных грехов вынуждены опускаться и влачить жалкое нищенское существование – подобно ибсеновской Дикой Утке, нырнувшей сквозь тину и водоросли на самое дно пруда… – Побыв пару минут серьезным, Уильям вновь рассмеялся.

Пол сказал:

– Потом он привозит своего берлинского беспризорника в маленький домик в Кенсингтоне и знакомит Карла – ибо именно так зовут мальчишку – с матерью.

– Блестяще!..

Уильям подошел к камину и, всплеснув руками, сказал:

– А мать ВЛЮБЛЯЕТСЯ в Карла и отбивает его у «мистера С.». Она ПОБЕЖДАЕТ! Мать ПОБЕЖДАЕТ!!! Мать ПОБЕЖДАЕТ!

Оба оглушительно расхохотались, а потом умолкли.

– Мне пора, – сказал Пол. Он знал, что где-то средь всех этих головоломных вариантов Уильям уже отыскал ключ к написанию своего романа. – «Мистер С.» усыновляет Карла. Он нашел сына. А теперь мне пора в Гамбург. – Он встал.

– Если мне удастся когда-нибудь выбраться из этой дыры, я к тебе приеду. Или ты приедешь ко мне в Берлин.

– Ты пишешь роман о Берлине, а я напишу повесть о Гамбурге.

– Обязательно напиши, Пол, и пришли ее мне!

На лестнице Пол столкнулся с миссис Брэдшоу.

– Добрый вечер, – сухо вымолвила она, после чего весьма добродушно, с едва заметным оттенком злорадства, спросила:

– Ну что, поправился наш больной?

– Ему уже гораздо лучше, – сказал Пол. Он выбежал из дома и побежал по улице, перебирая в уме слова так, точно уже взялся за чтение Уильямова романа. При этом в голове у него уже зрел замысел романа, который он напишет о Гамбурге и пошлет Уильяму. Саймону же он напишет любовное письмо.