Текст книги "Храм"

Автор книги: Стивен Спендер

– А он сказал что-нибудь, когда ее швырнул?

– Да, и с тех пор я пытаюсь понять, что он имел в виду.

– Что же он сказал?

– Всего одно слово: «ДЕРЬМО».

– А ты что-нибудь на это ответил?

Впервые за весь вечер Иоахим искренне рассмеялся.

– Мне стало интересно, не думает ли он, что я насрал на его замечательную униформу, поэтому я ответил: «Не дерьмо, а СЛЮНА!»

– А может, он имел в виду, что это ты – дерьмо? – Пол расхохотался.

Смеялись оба. Потом их смех сменился тем настроением, которое, казалось, было хуже депрессии. То было предчувствие безысходности, ожидавшей всех и вся – предчувствие новой картины мира.

– Кстати, а за полицией ты послал?

– Нет. Да и не было смысла. Полицейские, если бы они даже догнали Генриха, поверили бы всем показаниям против меня, которые ему велел бы давать Хануссен. Ведь полиция – тот же Эрих Хануссен, разве что в отличие от него имеет право носить оружие.

– Так что же ты сделал?

– Что я сделал? Ну, пошел к своему врачу. Это очень хороший врач. Он еврей.

Потом Иоахим обхватил голову руками и просидел так минут пять. А опустив руки, он внимательно оглядел комнату, останавливая взгляд на обломках крушения. Полу вспомнилось, с какой гордостью обозревал он некогда свою квартиру.

– Ну что ж, Пол, думаю, вечеринка, которая началась три года назад, когда Эрнст привел тебя сюда в тот первый вечер, окончена.

– Все, что сломано и разбито, можно заменить. Ты еще сможешь устраивать вечеринки. У тебя много друзей. В конце концов, Вилли, первый из твоих друзей, с которым я познакомился в Гамбурге, только что помогал тебе наводить порядок, как помогал наводить порядок после той первой вечеринки.

– Разве я не говорил тебе, что Вилли женится? К тому же, как тебе известно, Вилли для меня слишком хорош. По-моему, мне было бы интереснее жить, скажем, с Хорстом. Мне нравится думать о его черном мирке.

– Вилли и сам говорил мне, что собирается жениться. Его Braut – нацистка. Как ты думаешь, Вилли тоже станет нацистом?

– Нет, никогда. Ни в коем случае. В Вилли, пускай даже он вступит в партию, нет ничего от нациста. Ведь значение имеет только то, каков человек в душе. Самое страшное, что в наши дни очень многие стали в душе нацистами, даже не будучи пока еще членами партии.

– Во всяком случае, другой твой друг, Эрнст, членом нацистской партии никогда не будет.

– Эрнст не желает больше со мной общаться. Он слишком ВАЖНИЧАЕТ. Совсем в небеса воспарил. – Иоахим поднял руку к небесам. – Он все кружит и кружит, думая, где бы спуститься на землю. По-моему, вряд ли уже в Германии. Наверно, приземлится в Англии. Тогда ты сможешь каждый день ходить к нему в гости и любоваться его коллекцией, привезенной из Гамбурга.

Они выпили еще по стакану, после чего Иоахим, подняв свой стакан, сказал:

– Ну, выпьем за твое пребывание в Берлине, за поездку к твоему другу Уильяму Брэдшоу, который мне очень понравился. Он такой умный, такой занятный. Правда, его друг мне понравился меньше. – Потом он спросил: – Ты еще в Гамбург вернешься? Как долго ты пробудешь в Берлине?

– Не знаю. Мы с Уильямом хотим поговорить о своей работе. Намереваемся каждый день встречаться.

– A-а… твои стихи! Вы что, будете вечно этим с ним заниматься?

– Конечно нет. Мы с Уильямом будем друзьями всю жизнь, это я знаю. Но не всегда будем вместе.

Наступила долгая пауза, в конце которой Иоахим сказал:

– Помнишь те долгие разговоры о жизни и поэзии, о фотографии и ЛЮБВИ, которые мы с тобой вели, пока Генрих принимал солнечные ванны на скалах – когда мы говорили СЕРЬЕЗНО?

– У меня очень плохая память на события, но я помню все, о чем мы тогда говорили.

– А ты никогда не жалел о том, что это не может длиться вечно? Тебе не кажется, что мы с тобой похожи на двоих людей, которые всегда будут одиноки и которые, только потому, что это неизбывное одиночество их объединяет, могут говорить друг с другом так, как не могут больше ни с кем, даже с самыми близкими?

– В поезде, по дороге в Англию, после того как я оставил вас с Генрихом в Боппарде, я представил себе, что и наш разговор, и наш совместный поход длятся вечно.

– Так разве нельзя прямо сейчас выйти отсюда и отправиться в Афины и Рио-де-Жанейро (куда я ездил в прошлом году как представитель отцовской фирмы и который мог бы тебе показать), в Мексику и Перу, и каждый день разговаривать вдвоем по часу, а то и больше?

– А на что мы будем жить?

Иоахим отнесся ко всему этому вполне серьезно.

– Я буду делать очень хорошие фотографии, каких еще никогда не делал, а ты будешь писать книги о путешествиях, которые будут иллюстрированы моими фотографиями.

– И это будет длиться вечно? А что будет, когда мы состаримся?

– По сравнению с тем, какими мы были в молодости, мы, как и все прочие, в старости будем нелепы, но мы все так же будем разговаривать, делать фотографии и писать. Наше сотрудничество принесет нам славу, а наша слава сведет на нет все наше внешнее уродство. С нами все так же будут заниматься любовью красивые молодые люди.

Пол налил себе еще один стакан рейнского, выпил его до дна, поставил и спросил совсем другим голосом:

– Между прочим, как поживает Ирми?

– Кажется, вышла замуж. У нее двое детей. Муж – врач. Они живут где-то на окраине. С ними очень, очень скучно. Я с ней сейчас не вижусь.

– В Альтамюнде, когда я ездил туда с Эрнстом, однажды утром я встал пораньше, и мы с ней занялись любовью на пляже.

– А-а. – Иоахим не слушал.

– Мы с ней… впрочем, не важно. Я хочу спросить еще кое о ком… о тех людях, у которых мы с Эрнстом были в гостях во время нашей нелепой поездки в Альтамюнде… кажется, их звали Кастор и Лиза Алерих.

– А, он ее бросил, а она родила. Он не вынес бремени отцовства. Да и вообще он гнусный тип, а весьма скоро он, возможно, будет планировать нашу дальнейшую жизнь в качестве гауляйтера этого района.

– Лизу я видел только однажды – когда она стояла на балконе и смотрела на костер, который Кастор заставил нас с Эрнстом разжечь в саду. Он был очень красив.

– Костер? – Иоахим устал.

– Лиза стояла на балконе и смотрела на искры, кружившие вокруг нее. Она была беременна.

– Все мои друзья изменятся, – сказал Иоахим, выпив еще вина. Он держал стакан в руке, покачиваясь, как тогда, три года назад, в Санкт-Паули, когда, сидя в «Трех звездах», обращался к друзьям. – Но я останусь прежним. Я всегда буду одинок, потому что люди, которые мне нравятся, люди вроде Хорста (боюсь, Хорста я еще буду разыскивать) – не те люди, с которыми я могу поговорить. Но я не хочу больше быть торговцем кофе. Не хочу больше жить в этой квартире и устраивать вечеринки для любовников Генриха или Хорста. Не хочу больше жить в этом городе, в этой стране. Теперь я знаю, что мне делать. Я поеду в Потсдам и навещу дядю.

– Этого огнедышащего дракона, генерала Ленца?

– Это единственный человек, который, как я уверен, испытывает отвращение к тому, что сейчас происходит. Он ненавидит нацистов. Я возьму с собой свои фотографии. Порадую его и попрошу употребить все его влияние для того, чтобы я смог стать фотографом, прикомандированным к германской армии. Не хочу заниматься художественной фотографией в городе, не хочу делать художественные снимки для художественных журналов. Буду фотографировать солдат на маневрах, в танках и с пулеметами – а иногда и купающихся нагишом в озерах, реках или в море. Думаю, дядя обрадуется, увидев мои фотографии. Думаю, я буду много путешествовать. Я глубоко убежден в том, что совсем скоро, в ближайшие несколько лет, германской армии предстоит много путешествовать по очень многим зарубежным странам. Однако я СТРАШНО пьян, в жизни не был пьянее. Да и ты тоже, Пол. Ты тоже СТРАШНО пьян.

1929–1931

1986–1987

Эпилог

В двадцать девятом

 
I
Каприз Времен, верховный судия,
Не смерть провозглашает, а любовь друзей.
Под куполом небесным, под палящим солнцем
Стоит нагое трио: новый, загорелый немец,
Приказчик-коммунист и англичанин – я.
 
 
Но возвратись лет на двенадцать вспять,
                             усталая планета:
Готовы двое к бою, в солдат обращены, —
Или вертись вперед еще с десяток лет:
И третий – тот приказчик с обидой на весь
                                        мир в глазах —
Возводит свой эдем кровавыми руками,
Возводит на останках наших мирный рай.
 
 
II
Надеюсь, мертвецы, завистники при жизни,
Постигли строгую премудрость праха
За долгие века и упокоются, чтоб не являться
                                                          впредь
Ни на погосте, ни в конце аллеи,
И не стонать у городской черты,
У нового завода, за грядками последних огородов.
 
 
Отцы убиты, да, но где же та вражда,
Что душу Гамлета объяла на ступенях замка?
Ничем не омрачен наш краткий мирный путь,
Мы вместе, все втроем, и не грозит судьба
Ни одному из нас своим перстом суровым.
 
 
III
Отцов страдания, их душ терзания,
Жестокость циника – премудрость тайная:
Что есть история, сплошь на останках бренных?
Лобзанья черепов на поворотном круге
Или война, где каждый из троих – убийца друга…
 
 
Прожив свой миг и вместе, и в разлуке,
Погибли все, навеки разлучась.
Лопата, ком земли, последний, смертный час.
 

Послесловие
Стивен Спендер о сексуальности и политике в Веймарской Республике

Судьба романа Стивена Спендера «Храм» необычна. В 1929 году, двадцатилетним оксфордским студентом, Спендер поехал в Германию на летние каникулы. Начинающий поэт, он записывал обстоятельства этой поездки в беллетризированной форме, рассчитывая сложить из них роман. Рукопись осталась неоконченной, о публикации в Англии нечего было и думать по тогдашним цензурным условиям. Много лет спустя рукопись купил университетский архив в далеком Техасе, и автор о ней забыл. И только в 80-е годы о ней вспомнил, перечитал, переработал и напечатал. В некотором смысле, роман «Храм» – плод литературных усилий, растянувшихся на полвека.

Спендер не смог бы издать свою книгу в Англии в 20-е или 30-е годы, потому что она полна описаний эротической жизни веймарской Германии. В 20-е годы Германия стала центром сексуального либерализма, и именно это влекло молодых британцев в Берлин. Прототипы героев «Храма» – друзья Спендера и его сверстники – Кристофер Ишервуд (вскоре – знаменитый писатель) и Вистан Оден (ставший крупнейшим англоязычным поэтом XX века), – сбежавшие в Берлин от своих чинных буржуазных родителей по вполне определенной причине. Как выразился прямолинейный Ишервуд в своих мемуарах: «Берлин означал мальчиков». В пику Парижу с его репутацией столицы европейского разгула, Берлин и вся Германия оказались центром однополой любви. В Берлине заинтересованный гость мог найти сотни специальных баров, танцзалы, первую в Европе политическую организацию в защиту прав сексуальных меньшинств (Научно-Гуманитарное общество д-ра Магнуса Гиршфельда) и его же Институт сексуальных исследований. Прославленный немецкий киноактер Конрад Фейдт снимался в агитационных фильмах, направленных против гомофобии, и ведущие деятели культуры подписали обращение к рейхстагу с требованием отменить параграф 175 уголовного кодекса, каравший за секс между мужчинами.

«Бунт» Спендера, Ишервуда и Одена был направлен против старомодного лицемерия британского общества. Однако за симпатией, которую они чувствовали к открытым жизненным стилям немецкой молодежи, стоял и эстетический смысл. Общественному либерализму сопутствовал расцвет искусств – экспрессионизм в литературе, живописи и кино, экспериментальный дизайн и архитектура Баухауза, новый театр Брехта и Рейнгардта, культура кабаре. Обновление общества, казалось, должно было принести с собой обновление всех сфер бытия, в первую очередь самой «жизни». В частности, само человеческое тело становилось эстетическим объектом – и не только как предмет изображения, но и в реальности. Облагороженное атлетикой, оно мыслилось источником радости, а не стыда, как прежде.

В романе быт гамбургской молодежи 1929-го года фиксируется через переживания автобиографического героя по имени Пол. Телесность и гедонизм молодых немцев контрастирует с привычной Полу оксфордской рутиной не менее, чем солнечное рейнское лето с вечно-дождливой английской осенью. Пол заворожен чувственным миром, раскрывающимся ему. Молодой фотограф Иоахим Ленц выступает его пророком и практиком. Прототип Ленца – выдающийся немецкий фотограф Герберт Лист, в работах которого празднично-чувственный стиль образован отражающимися друг в друге юношескими телами, солнцем и природным ландшафтом. Ленц видит мир в его телесном измерении («храм» из названия романа – это юношеское тело с фотографии Герберта Листа «На Рейне»), другие измерения для него не существуют. Он аполитичен и равнодушен к «духовной жизни». Каждый миг его физического бытия столь наполнен драгоценными и неподдающимися фиксации ощущениями, что в нем не остается места словесному началу рефлексии. Представляя Ленца (Листа) символом «новой Германии», Спендер кладет на его плечи ответственность и за политическое будущее страны. Будущее это было мрачным, и роман, сотканный из документального и аналитического элементов, может читаться как обвинение безответственности и нарциссизму молодежи Веймарской республики. Осенью 1929 года, через несколько месяцев после первой поездки Пола-Спендера в Гамбург, биржевой крах в Америке вызвал экономическую катастрофу в Германии, четыре года спустя приведшую к власти нацистов. В состоянии крайней политической поляризации общества, мировоззрение и эстетика телесности могли и стали использоваться либералами и коммунистами, но с наибольшей эффективностью – нацистами. По заказу нацистов замечательный кинорежиссер Лени Рифеншталь снимала необычайной красоты документальные фильмы в эстетике, близкой Листу («Олимпия», ее фильм 1936–38 годов об Олимпийских играх в Мюнхене, – наиболее памятный пример). Культ прекрасного тела, очищенный от явных гомоэротических подтекстов и снабженный расистскими, стал частью нацисткой пропаганды.

Дав Полу, двадцатилетнему оксфордскому студенту, способность видеть и судить немецкую жизнь 29–31-го годов из далекого будущего, Спендер лишает историю многовариантности. Историческая неизбежность – это выдумка, но Спендер намекает на причинно-следственную связь между Веймарской Германией с ее необычайной «легкостью бытия» и свинцовой тяжестью нацизма, между воздушным «храмом тела» и последовавшими двенадцатью годами кромешного ужаса. Вообще, документальность «Храма» – это обманчивый художественный прием, скорее всего позаимствованный Спендером из «Берлинских рассказов» Ишервуда (всем известным по одной из экранизаций – мюзиклу Боба Фосса «Кабаре»). «Я – камера» – так характеризовал свою точку зрения рассказчик у Ишервуда. Спендер тоже хочет представить своего Пола «кинокамерой», фиксирующей, но не интерпретирующей. Пол – таинственный персонаж: его мотивы, желания, страсти остаются для нас неясны. Читатель знает, что Пол – это Стивен Спендер, и соотношение скрываемого к сообщаемому будит его любопытство.

Покойный поэт Иосиф Бродский, посвятивший одно из своих последних эссе памяти Спендера, с которым его связывала двадцатилетняя дружба, вспоминал такой их разговор:

Напрямую я беседовал со Стивеном о его творчестве, я боюсь, лишь однажды, когда был напечатан его роман «Храм». Признаюсь, что к тому времени романы перестали быть моим излюбленным чтением, и я не стал бы его обсуждать, если бы эта книга не была посвящена Герберту Листу – великому немецкому фотографу, в племянницу которого я когда-то был влюблен. Заметив посвящение, я прибежал к Стивену с книгой в зубах – я думаю, это произошло в Лондоне – и с триумфом провозгласил: «Вот видите, мы родня!». Он устало улыбнулся и сказал, что мир узок, а особенно Европа. (…) потом он спросил, понравилась ли мне книга. Я сказал ему, что всегда полагал, что в самом жанре автобиографического романа заложено противоречие, он скрывает больше, чем рассказывает – даже для пристрастного читателя. Во всяком случае, сказал я, с моей точки зрения, автор книги больше присутствует во второстепенных персонажах, чем в главном герое. Он ответил, что это связано с умственной атмосферой того времени вообще и с цензурой в частности, и что наверное ему следовало переписать всю вещь целиком.

«Храм» – это беллетристика, роман. Было бы глупо предъявлять Спендеру обвинения в неискренности. Однако жизнь писателя сложилась так, что ему не хотелось привлекать повышенного внимания к некоторым страницам своей биографии. Как поэт, Спендер достиг известности в 30-е годы, оставаясь однако в тени признанного гения своего поколения – Вистана Одена. Влияние Одена на англоязычную словесность можно сравнить с влиянием его друга Бродского на русскую: писать стихи по-английски как будто Одена не было – невозможно. После короткого периода «славы» в довоенной Англии, совпавшего с его членством в коммунистической партии, активной поддержкой испанских республиканцев и долгим романом с другим молодым коммунистом – Тони Хиндманом, Спендер прочно занял место среди нечитаемых поэтов. Он покаялся в коммунистических заблуждениях, перешел на литературно-административную деятельность (работая редактором двух журналов, сначала Encounter, а затем Index of Censorship). В 1941 году он женился на пианистке Наташе Литвин, с которой прожил до своей смерти в 1995, они вырастили двоих детей. Очаровательный и остроумный человек, Спендер дружил со многими великими людьми и вращался в самых изысканных литературно-светских кругах. Он достиг заветных вершин той респектабельности, от которой сбежал когда-то с Оденом и Ишервудом в Германию.

Не стоило бы обсуждать личную жизнь нашего автора, если бы не те обстоятельство, что, во-первых, она имеет прямое отношение к роману «Храм», и, во-вторых, в совсем недавние годы она вызвала бурные дебаты в англо-американской прессе. Спендер сам спровоцировал эти споры. Уже глубоким стариком он предпринял шаги с целью воспрепятствовать публикации биографической книги о себе (Хью Дэвид. «Стивен Спендер: портрет с фоном») и затеял судебный процесс, заставивший американского писателя Дэвида Левитта изъять из продажи уже напечатанный роман «Пока Англия спит», сюжет которого базируется на истории любовной связи Спендера с Тони Хиндманом. Герой романа Левитта и похож, и непохож на Спендера, каким он предстает в своей автобиографии и в «Храме». Он также нерешителен (кто-то скажет «непоследователен») в определении своих политических симпатий и эротических интересов. Однако если Спендер дает этой своей черте метафизическое объяснение, призванное не оставить сомнения в искренности его блужданий, то Левитт видит мотивы иного плана – стремление достичь светской респектабельности, одобрения консервативной полуаристократии, ну и, конечно, знаменитую «интериоризированную гомофобию».

В подобных спорах не бывает победителей. Или скажем так: побеждает тот, кто лучше пишет. «Храм» – очаровательная книга, информативная, смешная, стилистически изощренная. Конечно, тема политики и сексуальности в своем веймарском изводе принадлежит истории (да и относительно недавние споры о личности Спендера – тоже), а чему можно у истории научиться – это большой и нерешенный вопрос. Но все же, сама эта двуединая тема – неочевидная для российского читателя и необычайно важная в новейшей истории запада – заслуживает нашего осмысления и понимания.

Евгений Берштейн