Текст книги "Храм"

Автор книги: Стивен Спендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Еще через час ходьбы, когда короткий прямой путь по холмам был окончен, они увидели внизу расширяющийся за излучиной участок реки. Там ждали своей очереди войти в узкий, глубокий фарватер вереницы барж. Друзья побежали под гору, в сторону этих барж. Бежать было очень жарко. Добежав до берега, они пошли по тропинке, и Иоахим с Генрихом принялись распевать песни. Пол уже окончательно позабыл все обиды. Напротив, ему казалось, что, позволив стать свидетелем начала своей дружбы, Иоахим с Генрихом едва ли не оказывают ему честь. Настроение у него было праздничное.

В полдень они сошли с тропинки, которая тянулась выше уровня реки, и спустились на скалистый берег, чтобы искупаться. Генрих, сказав, что он родился в горах и поэтому никогда не учился плавать, вошел в воду по колено и стал смотреть, как плавают Иоахим с Полом. Иоахим был рад, что Генрих не умеет плавать – отчасти потому, что радовался как любому его поступку, так и отсутствию такового, а отчасти потому, что предвкушал удовольствие от того, как в предстоящие несколько месяцев будет его обучать.

Иоахим с Полом поплыли вдвоем по течению. Потом Иоахим поплыл против течения, а Пол направился пешком вдоль берега к Генриху. Он дождался, когда Иоахим повернет обратно и подплывет к нему, а потом помог ему выбраться на берег. Выйдя из воды, Иоахим сказал:

– Разве я не говорил до прихода сюда, что хочу, чтобы со мной произошло нечто замечательное, что хочу grande passion?[25]25
  Возвышенной страсти (фр.).


[Закрыть] И вот, как видишь, это произошло, действительно произошло.

Пол промолчал.

– Ты что, не веришь мне, Пол?

– Я не совсем понимаю, как ты можешь влюбиться только потому, что сказал о своем намерении влюбиться.

– Но я правда его люблю. Я уже это знаю.

Все еще стоя в воде, Генрих был занят стиркой своей рубашки. Это восхитило Иоахима еще больше, нежели все, что Генрих делал до той поры у него на глазах. Взобравшись на скалы, он сфотографировал Генриха, стирающего рубашку. Генрих обрадовался и сказал, что пошлет фотографию маме.

Генрих, без сомнения, был красив. Его тело казалось отполированным, как поверхность некоего редкого светлого и упругого дерева, покрытого тонким слоем лака. Когда он постирал свою рубашку – и после того, как Иоахим сделал второй снимок, – он вышел из воды и принялся карабкаться вверх по берегу, балансируя на самых узких кромках скал. Чтобы сохранять равновесие, он поднимал руки над головой и всем телом изгибался то в одну сторону, то в другую. За время этой короткой прогулки на расстояние всего нескольких ярдов тело его претерпело целый ряд изменений, и все они были прекрасны.

Пол наблюдал за поверхностью волнистых мускулов, которые напряглись, растянувшись по его туловищу от бедер до подмышек. Устремления, побуждения его тела были простыми и в то же время сложными, как одно-единственное телодвижение статуи с выразительно вытянутой рукой.

– Похоже, он очень доволен собой, – сказал Иоахим. – Ходит с важным видом, точно птица, точно павлин.

Иоахим положил фотоаппарат.

– Хочу теперь заплыть подальше. Поплывешь со мной, Пол?

Усталый, он ответил:

– Нет, я, пожалуй, останусь, на солнышке полежу.

– Ладно. Я ненадолго.

Иоахим вошел в воду, а потом, делая замедленные, неторопливые гребки, которые, казалось, почти приподнимали его над водой, доплыл до середины реки.

Генрих спустился со скалы, на которой все это время стоял. Он сел рядом с Полом и молча посмотрел на него. Потом, тщательно подбирая слова, почти детским голосом произнес:

– Ты… говорить… английский?

– Да, я англичанин.

Генрих рассмеялся. Потом он одной рукой обнял Пола и придвинулся к нему поближе – скорее, как казалось, для того, чтобы Пол ясно его понимал (он прижался к уху Пола губами), чем с какой-то иной целью. Свободной рукой он показал сначала на себя, а потом на Пола:

– Я учиться… у тебя… говорить английский?

Пол улыбнулся и кивнул в знак согласия.

Генрих вновь рассмеялся. Потом, совершенно неожиданно, он поцеловал Пола, после чего столь же неожиданно отвернулся. Взяв Пола за руку, он серьезно сказал по-немецки:

– Я так счастлив, что ты, я и Иоахим здесь все вместе, втроем. Ты же не уедешь из-за того, что я здесь, правда?

– Нет.

– Я очень рад. Тогда мы счастливы все втроем. Мы с Иоахимом тебя очень любим.

Каждое утро, до полудня, пока они шли, Иоахим с Полом вдвоем разговаривали по-английски. Иоахим передавал Полу услышанные предыдущей ночью от Генриха удивительные, по его мнению, высказывания и истории. На третье или четвертое утро их путешествия он сказал Полу:

– В школе я читал кое-какие стихи – «Колокол» Шиллера и «Коринфскую невесту» Гете, – и они мне нравились. Но я никогда не понимал, какой смысл сочинять стихи. Почему ты стал поэтом?

Пол почувствовал, что абсолютно не в состоянии ответить, но, решив попробовать, дабы не обижать Иоахима, сказал:

– Я пытаюсь облекать свои переживания в словесные образы, в стихи, которые существуют за пределами самих переживаний.

– Как? Как это так? – спросил с озадаченным видом Иоахим. – Ведь существование есть то, чем ты живешь, пока жив. Сейчас, в этом походе по берегу Рейна, мы переживаем наши жизни. Разве не это мы сейчас делаем? А завтра будем переживать что-то другое.

– Но суть в том, чтобы оживить это переживание для кого-то другого, для того, кто сумеет его разделить. Для того, кто, возможно, еще не родился.

– Зачем? Зачем?

– Не знаю. Просто мне хочется это делать.

– Если, занимаясь чем-то приятным, я начинаю задумываться о каком-то ином смысле этого занятия, помимо того, что я в нем вижу, значит, я в этот момент не живу и пребываю где-то в другом месте. Частью своей души я уже где-то в будущем или где-то еще. Мне бы это не понравилось. Я хочу в полнейшей мере быть самим собой, здесь и сейчас. К тому же, это именно я нахожусь здесь в моем собственном мире, а не кто-то другой, кого я способен заставить разделить со мной то, что может быть только мной.

– В таком случае, ты живешь только ради себя и только ради мгновения.

– Ну а что еще я могу поделать, если я в этом правдив? Я не могу прожить свою жизнь ни ради кого-то другого, ни ради того, что произойдет после моей смерти.

– Но жить надо ради чего-то большего, чем мгновение.

– Ну что ж, думаю, я уже так и делаю, – сказал Иоахим. – Я живу ради целой цепи мгновений, которые прямо сейчас прибавляются к тем нескольким дням, что мы идем по берегу Рейна. По-моему, это больше, чем одно мгновение. Но жить я могу только ради себя, я не умею жить ради кого-то другого, тем более ради того, кто еще не родился. Чего я хочу, так это полноценно проживать каждое из тех мгновений, что нахожусь здесь.

– Что значит, по-твоему, «проживать»?

– Ну, думаю, это значит, что всей душой и всем телом, каждым атомом того, что является или что я называю моей собственной персоной, я воспринимаю весь внешний мир и превращаю его в свой жизненный опыт, в свою жизнь. Делать это я могу только в настоящем времени и не могу ни в прошедшем, которое уже миновало, ни в будущем, которое еще не настало. Фотографии я люблю делать потому, что на фотографии прошлое есть прошлое, оно не притворяется будущим. Да и жизнью того, кто на нее смотрит, фотография не становится. Она принадлежит прошлому, и портрет для человека, который на него смотрит, так и остается во внешнем мире.

Пол почувствовал, как подвергается сомнению все, что казалось ему самым главным в его работе – в его жизни. У него возникло ощущение удушья. Он вспомнил о том, как слушал в доме Кастора Алериха моцартовский Кларнетный квинтет. С горячностью, которая заставила Иоахима в изумлении уставиться на него с застывшей на лице улыбкой, он произнес:

– Когда ты слушаешь, допустим, квартет Моцарта, Бетховена или Шуберта, в аранжировке звуков, которые издают инструменты, ты слышишь нечто уникальное, присущее только одному из композиторов. Каждый композитор в музыке по-своему уникален, и как бы он ни старался, никем из других композиторов ему стать не удастся. Есть голос, который принадлежит ему и только ему, голос, который бессмертен и больше, чем через сотню лет, остается в музыке Моцартом, Бетховеном или Шубертом.

– Возможно, – сказал Иоахим, – но мне бы не хотелось быть голосом для других людей, если ради этого приходится жертвовать способностью испытывать в жизни то, чего я больше всего хочу. По-моему, люди, которые живут без телесной оболочки после смерти, жили без нее и при жизни. Они пожертвовали своими жизнями ради мечты о бессмертии. Существовать в качестве Бетховена после смерти я хотел бы лишь в том случае, если бы готов был стать Бетховеном при жизни. А судя по тому, что я о Бетховене слышал, мне бы ОЧЕНЬ не хотелось им быть. – Он рассмеялся и просиял, сделав ударение на слове «ОЧЕНЬ».

Пол сказал:

– Ну что ж, надеюсь, сумей я достичь высот в своей поэзии, я был бы готов стать тем, кем потребуется.

Иоахим уставился на него чудовищно расширенными от полнейшего недоверия глазами.

– Ну и зачем же ты тогда здесь, вместе с нами?

Потом он оглушительно расхохотался и умчался вниз, к Генриху, который стоял у реки и раздевался. Ибо настал уже полдень, время, когда, непрерывно валяя дурака, Иоахим давал Генриху уроки плавания. Когда урок заканчивался, они завтракали на траве тем, что покупали накануне вечером в гостинице. В течение дня они ели очень мало. Поэтому кульминацией дня была вечерняя трапеза, когда они много ели и пили рейнское вино. Спать они ложились рано, потому что уставали, проведя целый день на открытом воздухе.

Погода всю неделю являла им свой неизменно безукоризненный внешний вид, и они двигались, казалось, сквозь дни, которые тянулись до самого горизонта и неслышно пульсировали за ним во всем мире. Каждое утро, когда они просыпались в очередной деревенской гостинице, в воздухе ощущалась прохлада грядущей осени, а над рекой нависал туман. Но туман вскоре рассеивался, и солнце вбивало в верхние слои кудрявых облаков пылающий клин. А ранним утром, когда они отправлялись в путь, солнечные лучи косо падали на реку, отбрасывая отраженные блики света на тени сводчатых выступов ее скалистых берегов. После того, как Иоахим с Полом заканчивали свой приватный разговор, Иоахим с Генрихом принимались распевать свои песни и пели, пока не наступало время купания. Потом, в полдень, когда лежать на солнце становилось уже слишком жарко, высокое небо затягивалось легкими облачками, чьи тени походили на бесчисленное множество мотыльковых крылышек.

На шестой день своего похода они взобрались на холм, на вершине которого стояла знаменитая статуя Германии. Эта исполинская бронзовая фигура могучей, облаченной в доспехи девы, грозно взирающей поверх Рейна в сторону Франции, была памятником исторического значения. Группы немцев собрались у ее подножия и благоговейно внимали гиду, который рассказывал о том, как в момент ее торжественного открытия бомба, подложенная поблизости террористом, едва не уничтожила императора, статую, да и весь склон холма. К счастью, бомба не взорвалась.

Генрих в то утро притих, явно взволнованный рассказом гида. От вершины холма к реке они шли в изменившемся расположении духа, объяснявшемся отчасти серьезностью Генриха, а отчасти тем, что изменился окружавший их ландшафт. Они шли через местность, где по обоим берегам Рейна высились крутые холмы с террасами и виноградниками и где заросли казались всего лишь зеленой плесенью на скалах. Неподалеку Рейн протекал мимо скалы под названием Лорелея, пристанища Рейнских Дев – золотой орды немецких стихов и песен. Но впереди их ждал совсем другой ландшафт, где холмы потянулись на восток, в глубь страны, а рельеф местности стал волнообразно меняться. От статуи Германии они осторожно спустились к реке. Когда они добрались до берега, Генрих серьезно, с трудом выговаривая слова, произнес:

– Я коммунист. А весь этот древний патриотический хлам, – и он показал наверх, в направлении статуи Германии, – полнейшая ерунда. Все это вздор… сентиментальщина… все это давно устарело… и должно исчезнуть!

– Коммунист из баварской деревни! – воскликнул Иоахим. – Вот это уже и вправду забавно!

Пол был растроган, ибо не предполагал, что Генрих может о чем-то говорить откровенно – причем с явным равнодушием к тому, какое впечатление производит на своих спутников. Статуя Германии и патриотическая речь гида несомненно вызвали в душе Генриха противоречивые чувства, излившиеся в этом взрыве.

Но Иоахима раздражала даже мысль о том, что Генрих может придерживаться каких-то серьезных убеждений. Рассмеявшись, но и с некоторым презрением, он приподнял Генриха и бросил на траву.

– Коммунист! – вскричал он. – Интересно, кем ты в следующий раз назовешься? Кто тебе сказал, что ты коммунист?

Пока Генрих валялся на траве, Пол заметил яростный, негодующий взгляд, который он устремил на Иоахима. То был единственный увиденный им за время похода признак того, что Генрих наделен самостоятельной индивидуальностью – подавляемой, угнетаемой, мятежной собственной волей. Потом Генрих рассмеялся в своей мягкой, по-детски несерьезной манере, которая так пленяла Иоахима. Он поднялся и, стряхнув с плеч травинки и пыль, сказал:

– Я слушал оратора, который приезжал к нам в деревню и рассказывал крестьянам о коммунизме. Он сказал, что если мы все станем коммунистами, у нас будет много денег, и что больше не будет войн, а о моей маме будут заботиться и произойдет множество удивительных вещей. – Говоря, он пристально смотрел своими узкими глазами на Иоахима. – Наверно, все, что он сказал – чепуха, но я по глупости своей ему поверил.

На лице очарованного Иоахима вновь появилось изумленное выражение. Колеса того лета завертелись вновь.

Иоахим с Генрихом разделись для своего полуденного купания. Стаскивая с себя рубашку, Иоахим воскликнул:

– Коммунистический оратор в твоей баварской деревне! Вот это забавно! А я-то думал, самый великий оратор в Мюнхене – тот националист, о котором рассказывали мне друзья, тот, который произносит такие гипнотические речи, что слушать его ходят, как в театр. Говорят, выступает он весьма убедительно и все верят каждому его слову. Но стоит выйти из зала, как понимаешь, что все это полнейшая чепуха и что ты слушал безумца.

– Да, его я и слушал, – сказал Генрих. – В нашей деревне он всех убедил, в том числе и меня. Теперь-то я понимаю, что все это чепуха. Но я думал, что он коммунист.

Иоахим отвернулся, пожав плечами, и Пол увидел, что Генрих смотрит ему в спину с тем же выражением лица, что и тогда, когда Иоахим бросил его на траву.

Каким-то образом этот взгляд, столь очевидный для Пола, но не замеченный Иоахимом, разоблачил Иоахима в глазах Пола как человека недалекого и равнодушного. Впервые в душе Пола шевельнулись ехидные мыслишки по поводу экипировки, купленной Иоахимом в Кельне для этого путешествия: вельветовые шорты, фланелевая рубашка защитного цвета, берет, светло-коричневые кожаные походные башмаки на толстой подошве. Береты Пол презирал – если их носили не французы – больше, чем все остальные головные уборы. Теперь же он заметил, что этот берет, лихо сдвинутый на ухо, придает Иоахиму, хотя и только в данную минуту, грубовато-самоуверенный вид, лишь подчеркивавшийся голыми коленками ниже линии шортов. Что же до Пола, то на нем были старые серые фланелевые брюки того типа, что зовутся «оксфордскими мешками», подпоясанные тесьмой, и дешевая рубашка в зеленую полоску. Но он думал об Иоахиме, а не о своей неопрятной наружности. Пол сознавал, что его едва ли не презрительное отношение к внешнему виду Иоахима – это мимолетное физическое проявление чувства, которое он питает к Иоахиму и Генриху и которое не так легко поддается определению. Из всего сбивчивого политического заявления Генриха Иоахим понял лишь то, что Генрих глуп. Однако он не сумел понять того, что, позабыв на миг об осторожности, Генрих заговорил серьезно. Для Иоахима это был проблеск искренности, которую он в Генрихе не выносил и на которую отреагировал тем, что бросил его на землю. Если он Генриха любит, подумал Пол, он должен любить все, что в нем истинное даже если истина эта кажется неприятной.

Он заметил, сколь резко отличается ехидный профиль Иоахима от того впечатления, которое он производит, когда поворачивается анфас и кажется человеком великодушным, веселым и проницательным. В профиль он был ацтеком с насмешливым ртом, надменным носом, жестким пристальным взглядом – ацтеком безжалостным, тупым, упрямым, ленивым, своевольным, сутулым. Причина ненавидящего взгляда Генриха была Полу понятна.

Пол взял себе в привычку обращаться с Генрихом отчасти игриво, отчасти ласково – поглаживать его не всерьез, как котенка. В тот вечер, после осмотра статуи Германии, Полу показалось, что Иоахим начинает проявлять признаки возмущения его отчасти игривым, отчасти ласковым отношением к Генриху. А возможно, Пол и сам испытывал чувство вины из-за того, что стал свидетелем горестного взгляда, брошенного Генрихом на Иоахима. Пол уже сознавал, что должен как можно скорее уехать. Во время их утренней беседы он сказал об этом Иоахиму. Поначалу Иоахим и слышать не хотел о его отъезде. Потом он сказал:

– Надеюсь, ты не считаешь, что во время нашего совместного похода я в чем-то тебя подвел?

Пол искренне сказал, что так не считает и все же думает, что последние несколько дней похода Генрих с Иоахимом должны провести вдвоем. Иоахим продолжал возражать, но Пол видел, что он согласен.

На другой день, переправившись на паровом пароме через Рейн, они добрались до Боппарда. Еще в Кельне Иоахим деловито распорядился, чтобы их багаж был отправлен в этот расположенный на полпути городок, где они должны были обсудить планы на вторую часть похода. Иоахим с Генрихом направились в гостиницу, где дожидался багаж Иоахима и Пола. Перед тем, как вновь с ними встретиться, Пол прогулялся по городу. Багаж Пола был отправлен на вокзал, Иоахимов остался в гостинице. (У Генриха багажа, разумеется, не было.) Иоахим с Генрихом решили переночевать в гостинице, оставив там багаж с тем, чтобы его вновь отправили дальше, а потом продолжить поход берегом Мозеля.

До того, как Пол уехал, они успели еще раз переправиться на другой берег Рейна, где была купальня, в которой имелись детские качели – доска на бревне. Когда они искупались, Генрих вскочил на доску и встал посередине, уравновесив ее, а Иоахим с Полом сели по краям. Потом Пол встал, и Иоахим принялся раскачивать доску, на которой стоял Генрих. Пытаясь сохранить равновесие, мальчишка громко расхохотался. Он нажимал ногами на доску, стараясь умерить раскачивание. От этого усилия мышцы его бедер напряглись. Бедра блестели, как красное дерево. Рискуя упасть, он бешено размахивал руками то в одном направлении, то в другом. Волосы, упавшие ему на лицо и глаза, придавали ему свирепый вид дикаря. Потом, испустив вопль, он с почти ужасающим проворством спрыгнул с качелей на землю. В вопле этом Полу послышались и ярость, и смех.

Пол сходил на вокзал и купил билет на ночной поезд. Купил он и довольно сложной конструкции туристский нож с шестью лезвиями – прощальный подарок Генриху. Потом он вновь вернулся в гостиницу к Генриху и Иоахиму. Они возбужденно смеялись. Они шокировали персонал гостиницы и некоторых постояльцев тем, что ходили в шортах и рубашках с расстегнутым воротом. Иоахим уже переоделся для прогулки по городу. Генриху он дал поносить костюм. Костюм был ему почти смехотворно велик, но вполне подходил Полу для того, чтобы вообразить, сколь неузнаваемо изменился бы Генрих в городском костюме – как деревенский житель в своем праздничном наряде. И, как юный провинциал, он зачесал волосы назад, смазав их бриллиантином.

Пол вручил Генриху свой подарок. Генрих, казалось, обрадовался. Он сказал, что как только сможет позволить себе не посылать все заработанные деньги любимой маме, сразу же купит Полу подарок еще более дорогой. Они поужинали и выпили вина за приятное путешествие Пола и его благополучное возвращение в Англию. Иоахим с Генрихом проявляли по отношению к Полу такие нежные чувства, какие двое проявляют обычно по отношению к третьему, которого они любят, но чье присутствие напоминает им о том, что как только он удалится, они бросятся друг к другу в объятия. Поход, в который Иоахим намеревался отправиться с Полом, они готовы были продолжить без Пола. Они заверили Пола в том, что скоро все трое обязательно встретятся в Лондоне. Но он плохо представлял себе Иоахима с Генрихом в Лондоне.

На станцию они пошли втроем – Генрих побежал вперед, чтобы занять Полу хорошее место в поезде. Как только он оказался вне пределов слышимости, Иоахим сказал:

– Теперь ты веришь, что я его люблю?

Пол ответил, что, конечно же, верит.

Генрих крикнул, что нашел пустое купе. Прежде чем войти в купе, Пол на прощанье поцеловал их обоих. Поезд тронулся.

Большую часть пути до Кельна поезд шел берегом Рейна. Пол смотрел, как мелькают за окном, словно в запущенном задом наперед кинофильме, огни деревень, мимо которых они проходили и где иногда ночевали. Очень скоро и очень быстро поезд миновал Бинген. В Кельне Пол пересел на экспресс в Гамбург, где забрал свои вещи, заплатил за гостиницу и сел в поезд, согласованный с пароходным расписанием. Кругом уже были сплошные равнины. В купе он ехал один. Шторки он задергивать не стал. Он был зачарован ночью и огнями пакгаузов и станций, чьи отблески проносились изредка по потолку купе, а потом исчезали.

Стук колес возбуждал его так, что на фоне этого простейшего, изобиловавшего повторами ритма ему совершенно явственно слышались голоса Генриха и Иоахима, распевавших свои полуденные песни. Запомнились ему в основном мелодии, но была в одной глупой, сентиментальной песне одна глупая, сентиментальная строчка, которая безостановочно вертелась у него в голове: «Es war so wunder – wunderschön»[26]26
  «Все было так чудесно-расчудесно» (нем.).


[Закрыть].

Лондон и Оксфорд, куда, как ему было известно, он устремился, предвещали, казалось, невнятную серую пустоту, сплошной туман. Лето, которое он покидал, казалось больше, чем счастьем. Оно было откровением. В голове у него мелькнула мысль о том, что надо было лишиться рассудка, чтобы покинуть Иоахима и Генриха. Он должен был вечно бродить с ними по берегу Рейна. Теперь единственная цель его жизни – вернуться как можно скорее в Германию. Он запишет это в своем Дневнике.

Он задремал, вспоминая тропинки на берегу Рейна, которые они исходили, места, где они купались. Сама река превратилась в поток света, заливший землю и небо. Он увидел сверкающие круги пены, уносящиеся вверх от потока, тающие в пространстве. Солнце того лета, солнце! Солнце! Опьяненный солнцем, он погрузился в сон.